Царица поверженная

Маргарет Джордж, 1997

Редкое обаяние сочеталось в ней с властностью, ораторское искусство – с волшебным голосом; она была прекрасно образованна и свободно говорила на многих языках. Жизнь Клеопатры, блистательной царицы Нила, рассказанная от первого лица, разворачивается на страницах дилогии Маргарет Джордж «Дневники Клеопатры» во всех подробностях – трагических и счастливых. В книге второй «Царица поверженная» героиня предстает человеком большой силы духа, умеющим с достоинством принимать неизбежное. После гибели Цезаря от рук заговорщиков Клеопатра возвращается в Александрию. Горе не сломило ее, и теперь она во что бы то ни стало желает создать мощную империю, способную противостоять ненасытному Риму. На встречу с римским полководцем Марком Антонием царица приплывает на богато украшенном корабле с пурпурными парусами. Она хочет поразить римлянина в самое сердце, и это ей удается. Клеопатра обретает не только нового возлюбленного, но и сильного союзника. Но ничто не длится вечно…

Пятый свиток

Глава 11

— Сначала Цезарь, теперь Антоний! — воскликнул Мардиан, подняв брови. — Это у тебя что, особая болезнь — теряешь голову всякий раз, когда на горизонте появляется римлянин?

— Высокопоставленный римлянин, — сухо дополнил Олимпий.

— Не просто высокопоставленный, а поставленный на самую вершину власти, — уточнил Мардиан, качая головой.

— До чего же вы оба жестокосердны, — промолвила в ответ я, хотя особого раздражения не испытывала: к их укорам я привыкла.

— Мы твои друзья, — рассмеялся Олимпий. — Мы и не думали тебя порицать, а просто пересказали, что говорят римляне. Чтобы у тебя была возможность подготовиться к наветам.

Мы сидели у окна, выходившего на запад, откуда со стороны открытого моря надвигался очередной зимний шторм. Был отчетливо виден приближавшийся грозовой фронт. Я поежилась, уютно завернувшись в теплую шерстяную столу.

— Архелай — царского рода, но тебе он по вкусу не пришелся, — проворчал Мардиан. — Думаю, Олимпий прав: дело в общественном положении и реальной власти. Архелай знатнее этих римлян, но не обладает и малой толикой их могущества. Да, моя дорогая, именно власть тебя возбуждает.

— Ну и что с того? — ощетинилась я.

Олимпий пожал плечами:

— Наверное, не будь у тебя жажды власти, ты не принадлежала бы к роду Птолемеев.

— А может быть, — предположил Мардиан, — играет роль и то, что они женаты? В конце концов, Архелай…

— Да забудь ты об Архелае! Он мне понравился, он прекрасный человек, но…

— Он не женат и не правит миром. Мелкие недостатки! Ладно, притягательность власти ты уже признала, а как насчет наличия брачных уз? — спросил Олимпий.

— Ясное дело, соперничество разжигает интерес, — криво усмехнулся Мардиан.

— Не много ли вы на себя берете, обсуждая мое поведение? — не без досады осведомилась я.

— Это наше увлечение! — фыркнул Мардиан. — Надо же нам чем-то заняться в твое отсутствие.

— Но теперь я присутствую, и скоро в Александрию прибудет Антоний. Поэтому предлагаю вам обоим попридержать язык.

Я говорила вполне серьезно, однако только рассмешила Мардиана и Олимпия.

— Мы-то что, — пробурчал, подавляя смех, Олимпий. — Мы-то помолчим, но вот за народ на рынках я не поручусь.

После того как мои друзья, все еще посмеиваясь, ушли, я уселась у окна и задумалась, глядя на темнеющее небо над гаванью. Все, что они говорили, звучало вполне справедливо. Тем более некоторые аспекты сложившейся ситуации я и сама для себя не могла объяснить. Политическая целесообразность очевидна: дружба и союз с преемником Цезаря позволят и мне, и Египту в целом чувствовать себя гораздо спокойнее. Однако дружбу и союз можно обеспечить дипломатическими средствами, а не через постель.

Меня до крайности бесило то, что в постели Антония я испытала величайшее наслаждение. Было бы лучше (неужели?), окажись он человеком скучным, бесцветным, непривлекательным да и никчемным любовником. Тогда бы я, наверное, отбыла домой с превеликой радостью и постаралась забыть о нашей близости, убедившись, что целомудренная жизнь куда полезнее любовных историй, приносящих разочарования.

Однако разочарования не случилось. Мою уступчивость в первую ночь можно приписать растерянности и неожиданности, но дальше… я хотела этого ничуть не меньше, чем он. А в результате, нельзя не признать, поставила себя в неловкое положение. И это еще мягко сказано.

От окна повеяло влажным холодом. Я подошла к жаровне, от которой исходило хоть слабое, но тепло, и погрела над ней руки.

«О Исида, научи меня!» — мысленно твердила я.

Так или иначе, свершится то, что должно свершиться, и нелепо препятствовать предопределенному. Грядущее сокрыто от взоров смертных, однако ближайшее будущее очевидно: Антоний явится в Александрию, и это произойдет скоро.

Шторма, возможно, продлятся не одну неделю, и судоходство будет прервано.

Но Антоний приедет сухопутным путем.

— Дело сделано, госпожа, — невозмутимо сообщил Мардиан, прибывший ко мне с очередным донесением. — Арсиноя мертва.

Я сломала печать и прочла о том, как по приказу Антония ее оттащили от главного алтаря храма Артемиды в Эфесе, где она просила убежища, и убили.

— Убили на ступеньках храма, — сухо и официально произнес Мардиан.

Я поежилась. Итак, Антоний не забыл о своем обещании, данном между делом, в темноте. С одной стороны, он показал, что держит слово, но с другой — Цезарь не позволил бы себе так легко поддаться на уговоры, он никогда не давал подобных обещаний. Ну что ж, это позволило мне лучше понять натуру Антония, а всякое знание можно использовать в своих интересах.

— Арсиноя не имела права требовать убежища, — сказала я. — Цезарь, милосердием которого пользовались многие, однажды уже даровал ей прощение. Но тех, кто совершал преступление во второй раз, он не щадил.

— Ее похоронили рядом с главной улицей Эфеса. Надгробие соорудили в виде Александрийского маяка, — сообщил Мардиан.

— Ну что ж, ей хотелось править под его сенью, пусть теперь покоится под его подобием, — отозвалась я и продолжила чтения.

Очередной самозваный Птолемей тоже был убит, а изменник Серапион бежал в Тир, но это ему не помогло — его схватили и казнили.

Что ни говори, а свои обещания Антоний выполнил в точности.

День за днем ко мне поступали донесения о его передвижениях и деяниях. Сначала он побывал в Сирии, где утвердил наместником Децидия Сакса, потом в Иудее, власть над которой вручил своему другу и союзнику Ироду, оттуда переместился в Тир и продолжал движение на юг, в направлении Египта. Мне сообщили, что он прибыл в Ашкелон, а потом, в сопровождении преторианской гвардии, выступил через Синайскую пустыню в направлении Пелузия — туда, где четырнадцать лет назад он возглавил кавалерийскую атаку, вернувшую этот город под власть моего отца. Отец хотел казнить за измену солдат тамошнего египетского гарнизона, но Антоний пощадил их.

Чем снискал благодарность и любовь египтян.

Он прибыл в Александрию в ясный холодный день. Гонцы возвестили о нем заранее, так что я распорядилась вывесить на вратах Солнца гирлянды, а широкую Канопскую дорогу вымести и украсить. Расставленные вдоль дороги гвардейцы должны были указывать ему дорогу ко дворцу, трубачи возвещать о его появлении сигналами, ворота надлежало распахнуть, едва он появится на виду.

Между первым звуком трубы, раздавшимся у городских ворот, и последним, зазвучавшим у ворот дворцовых, прошло немало времени, поскольку Антонию и его спутникам пришлось буквально протискиваться сквозь толпу людей, высыпавших на улицу приветствовать его.

— Антоний! — раздавались крики. — Радуйся, Антоний! Оставь трагическую маску для Рима, нам больше по душе комическая!

А потом я увидела, как он легкими уверенными шагами, с прямой спиной, высоко держа кудрявую голову, поднимался ко мне по широким ступенькам дворца. Голова его была не покрыта, он не надел ни лаврового венка, ни даже шлема, вместо парадных доспехов или официальной тоги на нем была обычная дорожная одежда. Да и зачем украшения тому, кто лучится жизнерадостной силой и уверенностью? Будь он простым гражданином, его атлетическая красота и горделивое достоинство все равно покорили бы сердца. Неудивительно, что и мое сердце радостно подскочило.

Увидев меня, он остановился на полпути на ступеньках, и его лицо озарила лучезарная улыбка. Отбросив назад закружившийся вокруг него плащ, Антоний протянул мне руки в радостном приветственном жесте.

— Моя прекрасная царица! — промолвил он, после чего медленно преодолел несколько оставшихся между нами ступеней.

— Мой самый желанный гость! — отозвалась я, протягивая ему руку.

Он поднес ее к губам, и я ощутила их волнующее прикосновение.

— Наконец-то ты вернулся в город, который любит тебя, — сказала я, побуждая его встать рядом со мной. С верхней площадки лестницы мы могли обозревать большую часть Александрии: длинные портики Гимнасиона, обширный комплекс Мусейона, а дальше, на юг, — массивную громаду храма Сераписа и поблескивающую водную гладь озера Мареотис. — Ты помнишь?

— Я помню все, — ответил он.

Навстречу ему вышли все мои сановники, кроме Олимпия: Мардиан, Эпафродит, командир македонской придворной гвардии, гимнасиарх, глава Мусейона, верховные жрецы Исиды и Сераписа. Цезарион тоже был здесь, но приветствовал гостя отдельно от всех — он восседал на троне, с диадемой на голове.

Антоний направился к нему, и Цезарион сказал:

— Добро пожаловать, мой родич Антоний.

Они и в самом деле приходились друг другу хоть и не близкими, лишь в четвертой степени, но родственниками. Это свойственно Цезариону — знать такие подробности.

— Благодарю тебя, мой царственный родич, — отозвался Антоний, преклонив перед ним колено, после чего вдруг запустил руку за пазуху своей туники. Стражи по обе стороны трона напряглись, сжав рукояти мечей.

— Вот, смотри, какую диковинную ящерицу я поймал в Тире, в своей резиденции! — промолвил Антоний, показывая мальчику пупырчатое зеленое существо с выпученными глазами. — Мне подумалось, что в Александрии таких нет, и я решил преподнести его вашему величеству.

Цезарион улыбнулся, подался вперед и принял подарок. При этом от меня не укрылось, что на лице Антония появилось нечто вроде удивления, но он тут же замаскировал его словами:

— Думаю, вы с ней подружитесь. Или с ним. Должен признаться, я не умею их различать.

Цезарион рассмеялся, как обычный шестилетний мальчонка.

— Я тоже, — признался он. — Но я с этим разберусь.

— Конечно разберешься, — согласился Антоний. — Я уверен, с ящерицами можно поладить, а никаких хлопот не будет.

После официальной церемонии встречи, взаимных представлений, приветственных речей, преподнесения даров, раздачи указаний о размещении свиты и личной охраны мы с Антонием наконец остались наедине в одном из отведенных ему дворцовых покоев. Апартаменты были достаточно просторны, чтобы служить и местом отдыха, и резиденцией. Он мог заниматься здесь теми делами, что неизбежно следуют за ним по пятам даже на край света. Правда, пока неотложные заботы его не догнали, и по окончании обеда он был свободен. Небосклон еще окрашивали последние отблески вечерней зари, но во всех помещениях уже зажгли светильники.

— Я давно мечтал вернуться в Александрию, — сказал Антоний, выглядывая в окно.

— Почему же было так трудно тебя уговорить? — спросила я.

— Потому что Александрия — не просто город: это ты. И всем понятно, что я приехал не для того, чтобы побывать в Мусейоне или посетить маяк, но чтобы увидеть царицу.

— Это была шутка, — сказала я. — Мне тоже понятно, что это значит.

Потом я вспомнила его разговор с Цезарионом, а особенно мимолетно промелькнувшее на его лице удивленное выражение и спросила:

— Что ты думаешь о моем сыне?

Антоний покачал головой:

— Меня поразило сходство с Цезарем, особенно в движении. Вот уж не думал, что увижу Цезаря снова.

— Да. Меня это и радует, и навевает грустные воспоминания.

— Увидев его, никто не усомнится, что он сын Цезаря.

— Даже Октавиан? — спросила я.

— Особенно Октавиан, — ответил Антоний.

— Антоний, что мне делать? — вырвалось у меня. — Я не могу стоять и смотреть, как сына Цезаря оттесняют в сторону, пренебрегают им. Я знаю, что у него нет законного права претендовать на что-либо в Риме, но… ты видел его. Ты меня понимаешь.

— Понимаю. — Он помолчал. — Но правда сильна. Я знаю, что наступит день…

— Мы должны приблизить этот день! — страстно заявила я. — Разве ты не понимаешь, что у судьбы лишь один ключ от дверей удачи, а остальные — у решимости и воли? Судьба не высечена в камне, она переменчива. Она ждет. Мы должны показать ей, что намерены добиваться результата.

— Однако, — откликнулся он, несколько смущенный моим напором, — взламывать врата судьбы тоже не стоит. — Он помолчал. — Нам надо усвоить урок Цезаря: случай и коварство ничтожных людишек превозмогли и его гений, и его мощь.

Антоний взял мою руку и накрыл ее своими ладонями.

— Я сделаю все, что в моих силах, дабы Цезарион стал наследником Цезаря. Но сейчас он царь Египта и твой сын. Не такой уж плохой удел.

Я улыбнулась, сознавая, что по большому счету Антоний прав. Да и какая мать пожелает, чтобы ее дитя устремилось в бурные, опасные — зачастую смертельно опасные — воды римской политики? Египет гораздо спокойнее.

— Ты устал, — сказала я. — Мне не следовало беспокоить тебя политическими вопросами. Пойдем, — я потянула его за руку, — тебе нужно прилечь, поспать…

— С тобой, пожалуй, заснешь.

Он вовсе не выглядел усталым.

— Ну, не заснешь, так взбодришься.

С этими словами я провела его в свою спальню — еще недавно запретную территорию для любого мужчины, кроме Цезаря. Для Антония это был способ взбодриться после путешествия, а для меня — освободиться от прошлого.

Я заключила его в объятия, и мы упали на широкую кровать, радуясь все более тесной близости. Наши лица оказались на подушке одно напротив другого, и в его темных глазах я увидела собственное отражение — какой я была, какая я есть, какой буду. Мы стали друг для друга судьбой, но за то, чтобы наша общая судьба оказалась счастливой, следовало сражаться.

Впрочем, это относилось к будущему. В настоящем я позволила себе отдаться чистому наслаждению и в наивысший его миг подумала: тот, кто познал блаженство, уже прожил жизнь не зря. Даже самые скромные из моих подданных могут испытать его с той же остротой. В этом отношении боги милостивы к людям.

Александрия принадлежала ему: с первого же мгновения город и Антоний прониклись взаимной любовью. Людям нравилось, что он прибыл как частное лицо, как добрый гость, а не увешанный регалиями грозный предводитель могучих легионов, каким им запомнился Цезарь. Им полюбились его приветливые манеры, его греческое платье — Антоний охотно одевался по-гречески в неофициальной обстановке, чего никогда не позволил бы себе Цезарь, — его доступность и любознательность.

Восхищение было взаимным, ибо Антоний пленился городом настолько, что это почти пробуждало во мне ревность. Он махнул рукой на свои римские титулы и должности, отпустил охрану, спрятал тогу в сундук. На стол ему подавали египетские и греческие блюда, его часто видели в местных храмах, а то и вовсе просто гуляющим по улицам. Антоний вел себя совсем не как римлянин. Кажется, его действительно давно тянуло сюда. Что-то его натуре было созвучно Александрии, а ее дух, в свою очередь, находил отклик в его душе.

— К человеку, так легко принимающему чужую культуру, следует относиться с осторожностью, — кисло пробурчал Олимпий. — Это разрушительно для него.

Олимпий избегал Антония, видел его только издалека и отклонял все мои попытки познакомить их, утверждая, что у него много пациентов и нет времени.

— Все-таки тебе следует с ним познакомиться, — настаивала я. — Странно, когда мой личный врач и один из ближайших друзей так упорно держит дистанцию.

— Мне нет нужды встречаться с Антонием, — возразил Олимпий. — Чтобы узнать о человеке больше, лучше присмотреться к нему незаметно, издалека.

— Ну и что ты узнал?

— В физическом отношении он просто образец мужчины. Действительно похож на Геракла; часом, не утверждает, будто Геракл — его предок?

— Ты отвечаешь уклончиво, — заметила я. — Каков он с виду, ни для кого не секрет. Но раз уж ты такой наблюдательный и проницательный, поведай, что Антоний за человек.

— Я понимаю, почему ты находишь его привлекательным.

— Я тоже. Лучше скажи мне то, чего я не знаю.

— Не доверяй ему, — неожиданно выпалил Олимпий. — Он ненадежен.

Я удивилась, ибо ничего подобного не ожидала.

— В каком смысле?

— О, человек он, спору нет, хороший, — неохотно признал мой друг. — Честный, добрый. Но природа его такова, что… — Олимпий замялся. — Короче говоря, на самом деле его вовсе не манит удел властителя мира. Он не любит брать на себя ответственность и, когда это зависит от него, выбирает путь наименьшего сопротивления. А потому всегда попадает под влияние более сильной личности — той, что в данный момент рядом. Эта личность всегда будет подталкивать его в нужном направлении. Сейчас рядом с ним ты, и он находится под твоим влиянием. Но когда Антоний вернется в Рим, рядом с ним окажется Октавиан.

И снова я удивилась:

— Ты никогда не видел Октавиана. Как ты можешь говорить о его натуре и характере?

— Просто знаю, — упрямо заявил Олимпий.

— Может быть, мне придется послать тебя в Рим, чтобы ты присмотрелся к Октавиану поближе, — обронила я с деланой шутливостью.

Его замечания насчет Антония мне не понравились. Однако куда хуже было то, что мы оба по отдельности уловили нечто, касающееся истинной природы Октавиана — жестокой и непреклонной. Раньше я успокаивала себя тем, что мое впечатление объясняется личными счетами.

Наступил двадцать девятый день моего рождения, но праздновать его я не стала и даже не сообщила о нем Антонию. Он наверняка затеял бы по этому поводу грандиозное празднество, а меня ни к чему подобному не тянуло. Пиров в Тарсе хватило надолго.

Все торжество свелось к тому, что Мардиан подарил мне новый письменный прибор с печатями из аметиста, Цезарион решил позабавить меня и научил свою ящерицу возить миниатюрную тележку, а Олимпий притащил огромный флакон отборнейшего сильфиона из Киренаики, присовокупив к нему записку следующего содержания: «Вот! Подарок, который действительно может тебе пригодиться».

Я так смутилась, что сразу же убрала его в сундук, с глаз долой. Право, если Олимпия так волнуют постельные вопросы, стоит жениться и озаботиться своей собственной постелью вместо чужих!

Однако если с моим днем рождения все прошло тихо, то свой, как я понимала, Антоний захочет отпраздновать со всей возможной пышностью. И я решила пригласить его и гостей в Гимнасион.

— Мы можем устроить в твою честь игры, — заявила я как-то вечером. — Правда, до очередных Птолемей еще три года, но разве это имеет значение?

Птолемеи — самые масштабные атлетические игры, не считая Олимпийских, включавшие в себя и конные гонки, и все виды состязаний, — проводились в Александрии каждые четыре года и сопровождались постановками в театре трагедий и комедий.

— Как же ты их назовешь — Антониями?

Он рассмеялся, но я сразу поняла, что идея его затронула.

— Я назову их Natalicia Nobilissimi Antoni, — сказала я. — Празднование дня рождения благороднейшего Антония.

Он поднял брови:

— Да ты, я смотрю, сильна в латыни.

Мне всегда нравилось удивлять его.

— Ну а поскольку тебе, конечно, придется принять участие во всех состязаниях, размах будет поменьше, чем на обычных играх. Ведь ты, кажется, не управляешь колесницей. И не можешь быть акробатом.

Я надеялась, что он не захочет выступить в роли колесничего, потому что организация гонок весьма дорого стоила.

— Нет, я не колесничий, — ответил Антоний. — И ты не забыла, сколько лет мне исполняется? Сорок два. Не уверен, что участие в состязаниях в моем возрасте — удачная идея. Вряд ли проигрыш будет для меня лучшим подарком.

— Вздор, — отмахнулась я. — Тебе предстоит состязаться с солдатами и командирами, а не с профессиональными бегунами и борцами. Иначе было бы нечестно.

Кроме того, я надеялась, что подготовка к состязаниям заставит его упорядочить образ жизни. Он слишком горд, чтобы выйти на палестру неподготовленным, а значит, придется тренироваться. Что пойдет ему на пользу, поскольку в последнее время Антоний допоздна засиживается за вином, а потом спит до полудня.

— Это будут атлетические игры на греческий манер, — предупредила я. — Никаких убийств, как вы, римляне, любите.

— Живешь среди греков — веди себя как грек, — пожал плечами Антоний. — Ваши обычаи более цивилизованные.

— Ты говоришь как новообращенный, — улыбнулась я. — Тебе бы еще воспринять наше греческое представление о гармоничной жизни.

В ответ Антоний рассмеялся:

— У греков мне по душе культ Диониса — культ излишества, радости жизни, свободы чувств…

— А как же культ Геракла, которому ты тоже склонен подражать? Не забудь, Геракл должен пребывать в наилучшей физической форме, дабы совершить все свои подвиги и стать богом. Геракл и Дионис — две стороны твоего «я», и тебе придется выступать в роли то одного, то другого.

— Я только этим и занимаюсь, — хмыкнул он. — Разве ты еще не заметила?

По правде говоря, воистину глубокий и искренний интерес Антоний испытывал к театру: он не только старался не пропустить ни одной пьесы, но и покровительствовал гильдии актеров. Актеры и актрисы состояли в его свите даже в Риме, он дружил с ними, и Цицерон использовал это как повод для осуждения. Однако в Александрии Антоний посещал не только театр: вместе со мной он бывал на публичных лекциях в Мусейоне. Я же принимала участие в его полуночных пирушках. Мы старались доставить друг другу удовольствие.

Четырнадцатое января, день Ludi et Natalicia Nobilissimi Antoni — игр и празднования дня рождения благороднейшего Антония, — выдался ясным и безветренным. Меня удивляло, с каким энтузиазмом горожане восприняли это увеселение. Женщинам не терпелось поглазеть на набальзамированные маслом обнаженные мужские торсы, а многим мужчинам, в том числе и немолодым, вдруг захотелось скинуть с себя одежду и покрасоваться перед публикой. Принять участие в состязаниях пожелали и шестидесятипятилетний интендант из армии Антония, и чемпион Птолемеевых игр двадцатилетней давности. Остальные участники были нашими друзьями, что добавляло интереса к событию. Мы знали этих людей в совершенно ином качестве, а теперь они сняли туники и предстали перед нами в роли атлетов. Может быть, они давно тайно мечтали о таком?

Поскольку игры посвящались личному празднику и ничего официального, а тем более религиозного в них не было, мы решили, что полная нагота не обязательна.

— Если только ты сам не захочешь! — уточнила я, обращаясь к Антонию.

В конце концов, он появлялся почти голым на луперкалиях. Правда, то было давным-давно, когда он занимал куда менее значимое положение.

— Нет, — ответил он. — Я, может, и не против, но не хочу оказаться единственным нагим атлетом. А мои соотечественники, боюсь, здесь меня не поддержат.

Тут он не ошибся. Лишь греки совершенно не стыдились наготы; римляне, египтяне и даже варвары стеснялись ее, иудеи же и вовсе видели в ней нечто столь предосудительное, что старались не подходить близко к Гимнасиону.

Программа праздников состояла из пятиборья: бег, прыжки, метание дисков, метание копий, борьба и воинские состязания вроде поединков на мечах и бега в полном вооружении. Впрочем, в воинском разделе принимали участие только солдаты и командиры.

— Готов ли Геракл? — спросила я, когда мы намеревались выехать из дворца к Гимнасиону.

Нас сопровождала толпа гостей на носилках и колесницах. Были запряжены все лошади из царских конюшен.

— Готов, — ответил Антоний, но выглядел он странно притихшим.

— Что с тобой?

Неужели он боится? Сейчас для этого совсем не время!

— Я тут подумал — ведь я почти в два раза старше Октавиана. На каждый год, прожитый им, приходятся два моих. И неизвестно, что лучше — мой опыт или те года, что он имеет в резерве.

— Ну вот, римлянин Антоний предстал передо мной в редкостном обличье философа, — беззаботно промолвила я, поскольку считала необходимым развеселить его. — Как философ, ты должен понимать, что стольких лет у него в резерве нет: Октавиан очень болезненный и попросту не доживет до твоего возраста. Он гораздо слабее тебя, он не смог бы совершить переход через Альпы! Ему бы добраться от дома до форума.

Антоний рассмеялся:

— Ну, это преувеличение, любовь моя.

— А разве в самые критические моменты его не одолевает хворь? Он заболел перед сражением при Филиппах. Он был слишком слаб, чтобы сопровождать Цезаря в Испанию… Всего и не перечислить. Он вечно болен!

— Не вечно, а в критические моменты, как ты верно подметила. Не исключено, что дело тут в нервах, а не в телесной немощи. — Антоний рассмеялся. — Так вот, мой маленький воин. Почему бы тебе не взять мой меч? Тот самый, что служил мне при Филиппах. Надень его, он соответствует духу твоей затеи. Я выйду на арену, а ты заменишь меня в качестве командира.

Он отстегнул меч и вручил мне.

То был прославленный клинок, клинок мщения, и я приняла его почти с трепетом.

— А разве тебе он сегодня не понадобится?

— Нет, я никогда не стал бы использовать боевой меч для игр. Но я хочу, чтобы он на них присутствовал.

С этими словами Антоний опоясал меня мечом, помяв мое безупречное платье.

— Вот — то, что надо! — Похоже, настроение его улучшилось. — Слушай, надень-ка еще и шлем. — Шлем мигом перекочевал с его головы на мою. — Отлично! Ты грозный воитель!

— Который, если потребуется, способен и убить! — медленно произнесла я. Он знал это.

— И у кого сейчас хмурое настроение? Ну-ка, улыбнись! — Он рассмеялся. — Веди меня туда, куда тебе угодно, моя царица.

— Сегодня поведу всего лишь в Гимнасион, — сказала я. — Ничего страшного.

Трубы возвестили о начале игр, и на поле перед первым забегом собрались с полсотни по-разному одетых мужчин. Некоторые были в туниках, но большинство с обнаженными торсами — кто в набедренных повязках, кто в коротких, до колен, варварских штанах. Все они побывали в помещении, именуемом eliothesium, где их тела смазали оливковым маслом. О, как они блестели, как выделялись каждый их мускул и каждое сухожилие!

— Меня восхищает оливковое масло на мужском теле! — прошептала Хармиона. — Это возбуждает еще больше, чем пот.

— Мне нравится и то и другое, — отозвалась жена помощника казначея.

До сего момента я думала, что ее больше всего возбуждают счетные книги.

Глядя на соперников, я удивлялась тому, насколько пропорционально, при столь мощной мускулатуре, сложен Антоний. Такие люди лучше выглядят обнаженными, поскольку в одежде из-за ширины плеч и обхвата могучей груди они — что не соответствует действительности — кажутся излишне тяжеловесными. Возраст никак не сказался на совершенстве его тела. По благословению богов ему даже не приходилось прилагать усилий, чтобы поддерживать себя в форме. Да, стройность и гибкость он наверняка унаследовал от Диониса благодаря предкам из восточных провинций.

В играх участвовали римляне из отборного отряда преторианцев Антония, египтяне (несколько лучников и главный колесничий), несколько греков из числа служителей казначейства, актеры из труппы Диониса, некий наставник по имени Николай, подобранный Антонием в Дамаске, мой любимый философ Филострат из Мусейона и — вот уж кто удивил — престарелый врач Атенагор, возглавлявший общество сохранения мумий. Жизнерадостного старца встретили приветственными возгласами и дождем цветов.

Я заметила, что Хармиона не отрывала глаз от одного из римских гвардейцев, что находился рядом с Антонием. Этот рослый светловолосый мужчина был близок к Антонию, знал всю его подноготную, но умел держать язык за зубами.

— Вижу, тебя тут кое-кто заинтересовал, — заметила я.

Хармиона кивнула.

— Если он выиграет, ты поднесешь ему лавровый венок.

Участники состязаний разогревались в серии движений, которые выглядели почти комическими: подпрыгивали, били себя в грудь, совершали рывки с места и резко останавливались. Потом они выстроились у мраморной стартовой линии, погрузив пальцы ног в расщелину в камне, и по команде «Вперед!» устремились в забег на дистанции в триста шестьдесят локтей. Поначалу они бежали тесной, поблескивавшей от масла толпой, но потом начали разделяться: вперед вырвался рослый египтянин, за ним мчался грек, а третьим, что удивительно, Антоний. Я не ожидала от него такой прыти, поскольку мужчины с могучей мускулатурой обычно не слишком проворны. Но может быть, крепкие мускулы ног способствуют быстроте бега?

Старый врач в набедренной повязке прибежал последним, но ему досталось больше всего приветствий.

— Да, я не Гермес, — крикнул он, пробегая мимо трибун, — но чего вы хотите? Мне шестьдесят два года.

Бывший чемпион Птолемеевых игр, которому едва перевалило за сорок, финишировал четвертым.

Потом состоялось метание диска. Состязание требует силы, ловкости и скрупулезного соблюдения правил, но зато это лучший способ продемонстрировать красоту тела. Недаром у эллинов так популярны статуи дискоболов. Женщины взирали на атлетов с восхищением.

— Они движутся как живые статуи, — заметила Хармиона, чей фаворит тоже намеревался метать диск.

Не все собирались участвовать в каждом из состязаний, лишь Антоний не пропустил ни одного.

Пятнадцать человек, вложив всю силу в разворот корпуса, отправили в полет тяжелые диски, и воин, приглянувшийся Хармионе, опередил прочих на пядь. Вторым оказался главный египетский колесничий, третьим — снова Антоний. Что не диво — силы ему было не занимать.

Поскольку в соревновании дискоболов наиболее полно раскрывалась телесная красота, зрители особенно увлеклись зрелищем.

Следом настал черед метания копий — любимого состязания солдат, из всех видов классических соревнований наиболее приближенного к боевому искусству. Правда, копья для состязаний, в отличие от боевых тисовых, делали из легкой бузины, обматывали посередине ремнями для устойчивости в полете, а концы заостряли. При падении копья вонзались в землю, что облегчало замер расстояния. Каждому участнику разрешалось сделать три броска.

Война безобразна, и ни один хороший правитель не желает, чтобы народ испытывал ее тяготы. Но даже самый страстный критик войны вынужден признать, что многие солдатские навыки и умения достойны именоваться искусствами. Метание копья, безусловно, принадлежит к их числу. Какой восторг наблюдать, как метатель взвешивает копье в руке, устремляется к стартовой отметке, отводит руку с копьем назад, вытянув другую для равновесия, и выпускает древко в полет! Да простят меня боги, но, созерцая это, я испытала искреннюю радость.

И снова, как ни странно, Антоний стал третьим. Двое других победителей были воинами: один — преторианец, другой — мой придворный гвардеец.

Когда объявили прыжки в длину, состав участников изменился: вперед вышли Николай из Дамаска и философ Филострат. Последний устроил из разминки настоящее представление: присел на корточки и стал подпрыгивать, приговаривая:

— Прости, мое верное тело, что я пренебрегал тобой. Разум держал тебя в плену! Но сейчас у тебя есть шанс посчитаться.

Шанс был невелик, — судя по хилому сложению, философ и вправду был редким гостем палестры. Зато он не боялся над собой посмеяться. Его короткие мешковатые штаны обвисали вокруг хлипкого зада, открывая бледные тощие ноги.

Участникам предстояло прыгать вперед с места, без разбега, но с помощью зажатого в обеих руках груза, при взмахе увеличивавшего инерцию прыжка. Приземлялись они в яму с песком. Как и ожидалось, Филострат показал худший результат. Он прыгал последним, и ему, по крайней мере, не пришлось смотреть, как прочие атлеты перелетают за его черту. Прыжки считались одним из самых трудных соревнований, поскольку здесь принимался в расчет только чистый след на песке. Всякий, кто падал назад или вперед, подлежал дисквалификации. Таким образом, расчет и баланс играли не меньшую роль, чем скорость и сила. Чтобы помочь держать ритм, использовались сигналы труб.

Участники начали уставать. Дожидаясь своей очереди, они уже не красовались, не шутили — было не до того. Но Антоний, в отличие от большинства, усталым не выглядел. Он улыбался и энергично разминался, поигрывая грузами. Может быть, кто-то из молодых соперников превосходил его в быстроте или ловкости, но теперь сказывалась его потрясающая выносливость.

Молодой Николай совершил превосходный прыжок, в полете его стройное тело выглядело великолепно. Еще удивительнее был результат немолодого интенданта. Преторианец, приглянувшийся Хармионе, обошел его, и у моей служанки вырвался вздох. Потом рослый галл, один из телохранителей Антония, установил самую дальнюю метку. Последним прыгал Антоний.

Он медленно приблизился к стартовой линии, произвел несколько взмахов руками назад и вперед, последний раз примериваясь к весу грузов, наклонился, словно хотел расслабить мускулы, припал к земле, сжавшись в сгусток энергии и, словно снаряд, выпущенный из катапульты, пролетел над песком, приземлившись как раз за установленной галлом меткой. Его приветствовали восторженным ревом: прыжок стал не только победным, но и зрелищным, и даже приземление вышло безукоризненным. Не пошатнувшись, не потеряв равновесия, Антоний медленно сошел с песка.

— Он поистине великолепен! — сказала Хармиона, словно заметила это только сейчас. Может быть, так оно и было.

Я поерзала на своем месте, и тяжелый меч, висевший сбоку, звякнул. Я не понимала, зачем Антоний попросил меня надеть его, но у меня создалось впечатление, что клинок передал ему силу. Шлем покоился у моих ног. Он уже вошел в историю при Филиппах, хватит и этого.

Последним состязанием пятиборья была борьба. Теперь участникам пришлось подозвать служителя, который утер пот и посыпал тела атлетов порошком, чтобы они не выскальзывали из захвата. Противникам предстояла борьба в стойке. Цель состязания — повалить или бросить соперника наземь. За три падения засчитывалось поражение, причем падением считалось любое касание песка спиной, плечами или бедром. Приставшие к телу песчинки служили доказательством. Разрешались подножки, но не удушающие захваты и не удары по болевым точкам.

Антоний, как и другие, надел плотную кожаную шапочку, чтобы противник не мог схватить его за волосы. Это неожиданно придало ему более грозный вид, чем обычно, скрыв мальчишеские кудряшки.

Противники сошлись один с другим согласно жребию. Против Антония выступил здоровенный, как бык, гигант: его ноги походили на древесные стволы, а плечи были шириной с бычье ярмо. Рядом с ним могучий Антоний выглядел стройным и гибким. Некоторое время борцы кружили, выставив вперед руки и стараясь улучить удачный момент для атаки. К моему удивлению, Антоний сначала сбил здоровяка с ног подножкой, потом захватил врасплох, проведя неожиданный бросок, а в третий раз, когда они сцепились и покатились по песку, сумел оказаться наверху.

Из всех пар борцов только Антоний одержал чистую победу, и в результате его, занявшего призовые места в каждом из пяти состязаний, объявили победителем в пятиборье. Это было справедливо: пятиборье выявляет не одну лучшую сторону атлета, а требует разностороннего развития — силы, выносливости, умения концентрировать усилия. Антоний обладал ими в полной мере. Я немного опасалась, что кто-нибудь может подумать, будто его победа подстроена, но сама я знала, что он соревновался честно, и преисполнилась гордости за возлюбленного. Заодно я гордилась и своей выдумкой — вряд ли можно было придумать для него лучший подарок.

Оставался еще отчасти комический гоплитодром — бег в полном вооружении. Участникам предстояло пробежать две беговые дистанции в шлемах, со щитами, в панцирях и поножах. Это был подходящий финал: под лязг и бряцание металла все забывали о предыдущих поражениях.

Даже самый быстроногий воин в громыхающем панцире малость смахивал на черепаху, а поскольку обзор в шлемах не самый хороший, некоторые на бегу сталкивались и падали. Подняться на ноги в этой амуниции было не так просто.

По окончании я повесила на шею Антония гирлянду победителя. Другим тоже достались разнообразнейшие призы и награды: самому пожилому участнику, самому юному, самому рослому, самому маленькому, самому тучному и самому худому. Был даже особый венок для атлета, получившего больше всех ссадин и шишек.

— Спасибо всем, друзья! — воскликнул Антоний, высоко подняв руки. — Я никогда не забуду этот день! А теперь приглашаю всех в Каноп, в сады наслаждений! На канал! Поплывем навстречу развлечениям!

Каноп. Я бывала там лишь единожды, вместе с отцом, посреди бела дня. Откуда он вообще узнал про Каноп?

Толпа хлынула по широким мраморным ступеням Гимнасиона к ожидавшим колесницам и носилкам. Мы с Антонием уселись на колеснице вместе: одной рукой он правил, другой обнимал меня. Он оставался разгоряченным, и от него исходил запах победы, дух ликующего напряжения. Это был волшебный запах — силы, радости и желания. Он безумно гнал колесницу, плащ развевался за спиной, венок победителя съехал на один глаз, с уст срывались радостные восклицания, которые подхватывались высыпавшими на улицы людьми.

— Ты гонишь, как Плутон! — крикнула я, схватившись за поручень неистово трясшейся колесницы. — Не в Аид ли спешишь?

— Нет, на Елисейские поля! Ведь так называется место за городскими стенами, где находятся сады наслаждений? Где протекает канал?

— Да, некоторые называют это место Элизиумом. — Мне приходилось кричать, чтобы перекрыть громыхание колес. — Но порядочные люди держатся оттуда подальше.

— Вот и прекрасно! — воскликнул Антоний, погоняя коней.

В Каноп нас доставила флотилия суденышек — на них искателей наслаждений обычно перевозили по каналу, соединявшему Александрию и пригород на Канопском рукаве Нила. Там находился великий храм Сераписа и Исиды, но святым то место назвать не решился бы никто: в окрестностях храма процветали все мыслимые и немыслимые человеческие пороки. Направляясь туда по каналу, мы видели радующие глаз пальмовые рощи и отмели белого песка, а в самом Элизиуме — большие дома с видами на океан, населенные людьми, не слишком озабоченными своей репутацией. Когда мы проплывали мимо, они весело махали нам руками.

— Веселитесь от души! — доносилось оттуда, а из одного дома нам выслали сопровождающих: юношу с флейтой и певца, распевавшего лихие непристойные песни.

— Откуда ты узнал про Каноп? — спросила я.

— Я побывал здесь, будучи молодым солдатом, — напомнил он мне. — А сейчас тоже отправился туда по просьбе моих солдат. Они без конца просили об этом.

— Но вряд ли они призывали тебя захватить туда меня и женщин из моей свиты, — указала я. — Что-то не верится.

— Мои люди уже взрослые и вполне могут, если захотят, потом добраться туда сами. — Он рассмеялся и привлек меня к себе. — А для твоих высокородных придворных дам это великолепная возможность, не запятнав себя, под надежным эскортом посетить гнездо порока. Ну, разве не любопытно, а? Сознайся?

— В общем, да, — согласилась я.

— Участие твоей августейшей персоны останется тайной, можешь не опасаться. Мы, римляне, надежные защитники добродетели.

— Да, думаю, от здешних распутников вы нас оградите. Чтобы покуситься на нашу добродетель самим.

— Ну, уж моих-то солдат-скромников твоим целомудренным женщинам опасаться нечего. В крайнем случае, если к ним станут приставать, дамы могут пожаловаться мне. Я, как командир, считаю заслуживающим наказания всякого, кто оставит женщину недовольной.

— Не сомневаюсь, что мои спутницы испытали бы огромное облегчение, услышав об этом. А еще большее — если бы ты заранее предостерег своих людей от лишних вольностей.

Антоний поморщился:

— Дорогая, ты говоришь как дворцовый наставник, охраняющий добродетель десятилетнего ученика. Разве все мы не взрослые люди, мужчины и женщины? Здесь ведь нет Цезариона? — Он демонстративно огляделся по сторонам. — Твоя забота о нравственности трогательна, но одновременно неуместна и даже оскорбительна. Короче говоря, моя восхитительная, прекраснейшая, таинственная царица Египта, занимайся собственными делами и не лезь в чужие.

Антоний откинулся на подушки в лодке и предостерегающе погрозил пальцем.

Я рассмеялась. Он добился своего.

Наши гости пели, непринужденно перекрикивались друг с другом и пили из мехов захваченное с собой мареотийское вино. Мы плыли к Канопу.

Пропустить его было невозможно: все окна сияли, и здания словно окутывало огненно-красное свечение. На улицах, в отличие от большинства городов, пустеющих с наступлением темноты, было полно народу. Наши суда миновали болотистую низину, где здесь впадал в море самый западный рукав дельты Нила, и вспугнули огнями и шумом стаи водоплавающих птиц.

Нос судна уткнулся в причал, и вскоре мы уже разбрелись по заведениям, ни одно из которых не могло вместить столь большую компанию целиком.

— Будем обходить таверны по очереди, а потом сравним впечатления! — крикнул Антоний, потом повернулся и бросил мне мантию. — Надень ее. Ночью похолодает. Да и ни к чему им знать, что у них в гостях царица.

Мне претила мысль о маскировке — ведь царица вправе бывать где угодно, но должна повсюду оставаться царицей. Однако я уступила, не желая огорчать Антония в день рождения. В его обществе мне легко удавалось забыть о своих привычках и усвоить чужие. Я накинула мантию и натянула на голову капюшон.

В первой таверне оказалось темно и чадно от плохого масла, используемого для светильников, и вино было под стать освещению.

— Фу-у! — воскликнул Антоний, отведав вина, и скривил губы. — На вкус вроде того настоя, которым моя мать опрыскивала одежду от моли.

— А ты что, пил этот настой?

— Нет, нюхал. — Он поднял руку. — Эй, есть у вас что-нибудь получше?

Хозяин, чье плоское лицо растягивала услужливая улыбка, вперевалку поспешил к нему.

— Господин желает лучшего вина? — осведомился он, попутно приглядываясь к компании и прикидывая, способны ли мы оплатить приличное угощение.

Антоний бросил золотую монету, и она завертелась на столе. Трактирщик схватил золото, угодливо закивал, и его слуги притащили кувшин с напитком не намного лучше предыдущего.

— Заметное улучшение, — промолвил Антоний, и улыбка хозяина сделалась еще шире. — Это почти соответствует требованиям, предъявляемым к солдатскому рациону.

Он допил чашу, жестом поманил спутников за собой, обнял меня за плечи и чуть ли не вынес за дверь.

— Заглянем куда-нибудь еще.

После душной харчевни воздух снаружи казался свежее, хотя в нем висели дурманящие запахи тел вышедших на ночной промысел шлюх. Их прозрачные дешевые шелка — порой сетчатого плетения — подчеркивали формы отчетливее, чем если бы женщины были обнажены. Горевшие на причале факелы придавали их глазам призывный блеск, а губам — алый цвет и сочность.

Из домов неслась музыка, то разгульная, то заунывная.

— Предскажу твою судьбу! — Чья-то рука, как клещи, ухватилась за мою мантию. Повернувшись, я увидела сморщенное лицо с яркими и смышлеными обезьяньими глазами. Сморщенное, но не старческое. Оно принадлежало ребенку лет девяти или десяти. — Я умею видеть будущее!

Держась за руку Антония, я поспешила дальше. Тяжелый холодный меч, раскачиваясь на ходу, хлопал меня по бедру.

— Я могу рассказать все о твоем будущем! — неслось мне вдогонку.

«А я, — подумалось мне, — могу рассказать все о твоем будущем. Ведь в нем нет ничего, кроме бедности и отчаяния».

Сердце мое болело за этих людей. Не то чтобы я находила их привлекательными или притягательными, но не могла не сострадать их печальной участи.

— Дай-ка монету, — сказала я Антонию.

Он небрежно — ведь для него это ничего не значило — вручил мне золотой.

— Твоя судьба! Твоя судьба! — Дитя бежало за нами, стремясь не упустить удачу.

— Предпочитаю ничего о ней не знать, — заявила я, и мы удались, оставив ребенка разглядывать золотую монету.

В следующем заведении было людно. Большая компания явно выпивала с самого заката. Духота стояла, как на Первом нильском пороге в полдень. Мне даже захотелось скинуть мантию, но я этого не сделала — лишь она отделяла меня от чужих потных тел.

Почти полностью раздетая девушка развлекала посетителей, покачивалась и извивалась под исполненные вожделения звуки камышовой свирели. Наша компания, протолкнувшись в круг с чашами в руках, присоединилась к зрителям. Вскоре на многих лицах появилось похотливое выражение, под стать танцу и музыке.

Вино действовало и на меня. Моя сдержанность и отстраненность рассеивались; эта таверна уже казалась мне не убогой и низкопробной, но восхитительно греховной. Мои руки, пусть и под плащом, непроизвольно повторяли призывные движения танцовщицы. Меня тянуло танцевать, безумствовать, предаваться любви.

— Еще, еще!

Гости хлопали в ладоши, требуя еще одного танца. Девушка, по телу которой струился пот, пошла навстречу их пожеланиям. Запах пота, смешанный с ароматом благовоний, был столь же пьянящим, как и пары дешевого вина.

— Пойдем куда-нибудь поесть! — неожиданно предложил Антоний своим спутникам, и они всей оравой рванулись к двери, несмотря на попытки хозяина убедить их, что он подаст им и еду.

— Нет, — возразил Антоний. — Мы должны обойти все заведения. Все злачные места!

Следующий трактир был выбран произвольно — Антоний почуял запах мяса. Оказалось, это остатки поджаренного на вертеле быка; наша компания заказала все, что осталось от туши, и не прогадала. Мясо получилось на удивление вкусным.

— Я думаю… я думаю, нам стоит образовать содружество! — вдруг предложил Антоний, не переставая энергично жевать прожаренные ломтики. — Да, создадим специальное общество. Будем заказывать жареного быка каждый день, если нам захочется. Мы станем проводить экскурсии, искать удовольствия и стараться превзойти себя каждый день. Кто хочет присоединиться?

— Все мы! — наперебой закричали гости.

— А как ты назовешь это содружество? — спросила я.

— Как? Amimetobioi — «Общество неподражаемых гуляк»!

Название слетело с его языка мгновенно, и я решила, что эта мысль посетила его уже давно. Но оставила догадку при себе, ограничившись понимающим кивком.

— Я хочу прославиться экстравагантным потворством своим желаниям, как ты — историей с жемчужиной, — сказал он, поцеловав меня в щеку.

— А мне казалось, что ты хочешь завершить задачу Цезаря и завоевать Парфию, — отозвалась я. — По-моему, это не очень вяжется с экстравагантным потворством прихотям.

— Александр, бывало, предавался необузданному пьянству, но это не помешало ему завоевать весь мир. Кто сказал, что разгул и великие дела несовместимы?

— Да, Александр совмещал одно с другим, но он и прожил совсем недолго.

— Недолго, зато со славой. Со славой!

Антоний поднял чашу и осушил ее одним глотком.

— Перестань кричать, — потребовала я. Его голос резал мне слух.

Он вложил другой бокал в мою руку, и я стала пить — медленно, маленькими глотками. Захмелеть еще больше у меня не было ни малейшего желания.

Сытые, изрядно набравшиеся вином, мы снова вывалились на улицу и там встретили гуляк из нашей же компании, включая Николая и пожилого интенданта. Две группы людей перемешались, а потом снова, несколько поменяв состав, разошлись в разных направлениях в поисках новых развлечений. Я приметила Хармиону и приглянувшегося ей рослого римлянина, но они меня, похоже, не увидели. Вместе с прибившейся к нам частью компании мы вернулись обратно — на улицы, тянувшиеся вдоль берега. Здесь было потише, но дух распутства ощущался еще сильнее, как будто порок уже не пытался прикрыться фальшивой веселостью, но являл себя таким, каков есть, без притворства и без прикрас. Женщины высовывались из окон, подзывали гостей жестами и провожали призывными взглядами всех проходивших мимо мужчин.

Увидев в просвете одной из улиц какое-то высокое здание, я решила, что это, должно быть, храм Сераписа. Поскольку мне не терпелось покинуть квартал разврата, я потянула Антония за руку:

— Давай зайдем туда.

— Веди, — покладисто ответил он.

Мы двинулись туда и вскоре, к немалому моему удивлению, опять оказались посреди тесной толпы. Вокруг храма было устроено торжище с лавками и лотками. В свете сотен чадящих смолистых факелов там продавали все, что годится для подношений богам: благовония, лампы, свечи, гирлянды. В дверных проемах маячили храмовые проститутки. Помимо прочего, при храме имелись помещения — якобы для приватных молитв, — сдававшиеся желающим на час, без каких-либо вопросов.

Некогда этот храм, возведенный моим предком Птолемеем Третьим, был почитаемым святилищем, и люди являлись сюда за исцелением. Считалось, что ночь, проведенная в его стенах, изгоняет хворь. Ныне храм превратился в прибежище разврата, густо настоянного на суевериях: в бассейнах с подогретой водой, прежде служивших для ритуальных омовений, со смехом резвились обнаженные распутники и блудницы.

Пожалев о своем приходе, я уже собралась удалиться, но тут к нам приблизилась старуха.

— Любовные зелья, — шепнула она с заговорщицким видом, сунув Антонию какой-то флакон с зеленой жидкостью. — Лучшие любовные снадобья!

Он поднял флакон, чтобы посмотреть на свет.

— Не сомневайся, господин, средство самое сильное! — заявила старуха, протягивая руку за деньгами.

Антоний дал ей монету и машинально отпил из флакона.

— Не пей! — воскликнула я. — Вдруг там яд. Или какая-нибудь вредная гадость.

— Глупости, — отмахнулся он, утирая рот. — Никто здесь травить меня не станет. И тебя тоже. Попробуй. Выпей вместе со мной.

Разум предостерегал меня от подобной опрометчивости, но некая неведомая сила заставила послушаться. Я сделала глоток сладкой тягучей жидкости с послевкусием изюма.

— Идем, заглянем в святилище.

Мы прошли через торжище и поднялись по ступеням в храм. В лесу колонн царил сумрак, и я едва могла рассмотреть то место, где когда-то давно Береника, принадлежащая к числу моих предков, совершила знаменитое жертвоприношение — принесла в дар богам свои несравненные волосы. Дар этот был благосклонно принят и взят на небо, где обратился в созвездие.

Между тем мало-помалу мной овладевало странное чувство отрешенности и нарастающего желания. Тело мое буквально наливалось вожделением, а все окружающее таяло; острее всего я чувствовала руку Антония на моей талии. Не сговариваясь (Антоний, похоже, находился в плену тех же ощущений), мы направились вниз по ступеням к одной из каморок для уединения. Все мысли о порядке, приличиях, границах дозволенного стремительно улетучивались вместе с ощущением времени.

Вход манил. Хозяйка ждала. Мы вошли. Заплатили.

Мы оказались в большом помещении с высоким потолком, двумя маленькими окнами и кроватью на деревянной раме, с ременной сеткой для матраса. Мой плащ словно сам по себе упал к моим ногам, пояс с мечом последовал за ним. Не помня себя, я прильнула к Антонию. Где-то на задворках сознания сохранялось понимание, что это действие снадобья, но мне было все равно. Реальный мир перед глазами поплыл. Антоний, выпивший больше зелья, чем я, ощущал это еще сильнее.

Его движения казались замедленными — или это лишь мое измененное восприятие?

Я обняла его, и мир завертелся. Казалось, существует только этот человек, только это место, только этот миг. Потом вращение прекратилось, но мир сузился до одной комнаты. У меня не было ни прошлого, ни будущего — лишь настоящее.

Мы упали на сетку кровати, отпечатывавшуюся ремнями на нашей плоти. Снаружи, откуда-то издалека, доносились какие-то звуки, но они казались ненастоящими. Единственной подлинной реальностью в этом тающем и расплывающемся пространстве было тело Антония, сжимавшего меня в объятиях.

Он покрывал меня поцелуями, и скоро я перестала воспринимать что бы то ни было, кроме его жаркого дыхания на моих плечах, шее, груди. Говорил ли он? Я ничего не слышала. Слух отказал, да и прочие чувства, за исключением осязания, тоже. Я ощущала каждое прикосновение к своей коже. Я ничего не слышала и не видела, не воспринимала никаких запахов, но моя женская плоть была чувствительна, как никогда.

В ту ночь он часами занимался со мной любовью, и я откликалась на его порывы. Однако воздействие снадобья привело к тому, что мы не только слились воедино, но и стали воспринимать происходящее как некое единое ощущение, не подлежащее расчленению на отдельные моменты или воспоминания.

Как мы покинули ту комнату, как вернулись в Александрию, в памяти не отложилось. Во всяком случае, на следующее (если оно было следующим) утро я проснулась в своей постели, в собственной спальне. На стенах плясали пятна яркого утреннего света, а надо мной с тревогой склонилась Хармиона.

Глава 12

— Наконец-то! — сказала она, когда я открыла глаза.

И тут же закрыла, потому что свет их резал.

— Вот так! — Она приложила к моим векам компресс из огуречного сока, свежий терпкий запах которого казался чудом после тяжелых запахов Канопа.

— Что ты пила? Сонное зелье?

Зеленая тяжелая жидкость; я вспомнила ее изумрудный блеск и приторный вкус.

— Да, тот напиток действовал как снотворное, — ответила я.

На самом деле снотворное было наименьшим из его действий.

Наверное, я устыдилась бы своего поведения в комнате для утех, если бы смогла вспомнить подробности.

— Похоже, я допустила неосторожность, пригубив какого-то питья на улице, — со вздохом промолвила я и тут же вспомнила, что Антоний выпил куда больше меня. Я встрепенулась: — А что с благородным Антонием? Где он?

— Его никто не видел, — ответила Хармиона, взяв мои руки. — Но не бойся, он вернулся в свои покои. Его телохранители заметили, как он входил.

В надежде, что мой возлюбленный пребывает в не слишком плачевном состоянии, я приподняла уголок компресса и посмотрела на Хармиону:

— Я видела тебя с…

— Флавием, — закончила она.

— Ну и как, оправдал он твои ожидания?

Мне казалось, что оправдал. Во всяком случае, выглядела Хармиона удовлетворенной.

— Да, — коротко ответила она.

Интересно, к чему это приведет? Флавий не Аполлон, в этом отношении он не соответствует запросам Хармионы, но как земная замена бога, может быть, и сойдет.

Через несколько минут я встала и, коснувшись прохладного и чистого мраморного пола, подивилась тому, что после всего случившегося чувствовала себя отдохнувшей.

Снаружи море билось о волноломы и об основание маяка. Сейчас, в середине января, судоходство практически замерло: если в порт и поступали какие-либо грузы, то преимущественно сухим путем. С востока продолжали приходить караваны с предметами роскоши, но зерно, масло и вино, как и почта, временно не доставляли. Этот период затишья Эпафродит и его помощники использовали для проведения инвентаризации, подведения итогов и подготовки к следующему сезону.

Я послала за Цезарионом. Сын пришел, как только его наставник, старый ученый из Мусейона по имени Аполлоний, закончил утренний урок. В свое время Аполлоний учил меня саму, и я решила, что этот несколько занудный, но опытный и дотошный старик на начальном этапе подходит и для Цезариона. Он никогда не повышал голос; правда, на его уроках порой клонило в сон.

— Может быть, мы вместе поедим и ты расскажешь мне об учебе? — предложила я. — Кстати, как поживает твоя ящерица?

Его лицо осветилось.

— О, ящерица замечательная! Она у меня такая шалунья! Думаешь, только тележку возить умеет — как бы не так! Представляешь, сегодня спряталась в мой сапог. Я чуть не раздавил ее, когда обувался.

Он рассмеялся звонким высоким смехом.

— А уроки? — спросила я, пока Хармиона выкладывала для нас хлеб, пасту из фиг, овечий сыр и оливки.

Цезарион живо потянулся к ним.

— Ну… — Лицо его потускнело. — Я учил список фараонов, но их так много… — Цезарион откусил большой кусок хлеба и продолжал говорить: — И все они жили так давно… Мне бы хотелось, чтобы они были не просто именами. Чтобы я знал, как они выглядели, какие носили сапоги… и забирались ли туда ящерицы.

— Как у тебя дела с грамматикой?

Мальчик нахмурился.

— Разве Аполлоний не учит тебя грамматике?

— Нет, все больше истории. Приходится запоминать то имена царей, то перечень сражений. А еще иногда он заставляет меня зубрить наизусть какую-нибудь речь. Послушай: «Учи его тому, что сказано в прошлом, тогда он подаст хороший пример детям сановников, а точность и здравое суждение войдут в его разум. Говори ему, ибо никто не рождается мудрым».

— Хм. И что это значит?

— Я не знаю. Это из «Поучений Птаххотепа», — бойко ответил мальчик. — А вот еще: «Не кичись своими познаниями, но поделись с невежественным человеком, как с ученым. Хорошая речь более редка, чем малахит, однако и его рабыни используют для растирания зерна».

Да, так можно вообразить, будто и в Канопе сокрыты зерна мудрости. Впрочем, ясно другое: Аполлония пора заменить. Стар уже, а мальчику нужен наставник помоложе.

Я намазала фиговую пасту на мой хлеб и с серьезным видом сказала:

— Ну что ж, мы должны следовать этим мудрым поучениям.

Тут за дверью послышался какой-то шум.

— Да, он здесь, но… — донесся голос Хармионы.

В следующий момент, прежде чем она успела доложить о его приходе, в комнату вошел Антоний.

Он выглядел свежим и отдохнувшим, никакого намека на головную боль или что-то в этом роде. Я уставилась на него в изумлении.

— Приветствую, ваше величество, — сказал он, обратившись непосредственно к Цезариону, а мне кивнул и подмигнул. — Мне вот подумалось: день сегодня ветреный, прохладный, и ты, наверное, скучаешь. Давненько под парусом не ходил и на лошадках не катался, а?

Да уж, мальчишек Антоний понимал прекрасно. Во многом благодаря тому, что и сам в душе оставался таковым.

— О да, уроки — это так утомительно! — согласился Цезарион. — Они такие скучные!

— А как насчет того, чтобы попробовать другие уроки? — спросил Антоний, ловко выхватив из-под плаща маленький щит и меч. — Военное дело?

— Здорово! — воскликнул Цезарион, пожирая глазами оружие.

— Я заказал их специально для тебя, — сказал Антоний. — Клинок не заточен, так что тебе не придется беспокоиться, как бы не отрубить кому-нибудь голову.

Антоний рассмеялся. И тут я увидела, что он явился не один. Следом за ним вошел еще Николай из Дамаска, который спокойно стоял в сторонке.

— В перерывах между сражениями этот человек, — Антоний указал на Николая, — будет рассказывать тебе истории, подходящие для мальчиков. Таких историй ты никогда не слышал — например, про персидских огненных бесов.

Не знаю, что там за «бесы», но для мальчишки они были явно интереснее покойных фараонов.

— Отлично! — воодушевился Цезарион, совершенно забыв о еде. — А когда мы пойдем тренироваться с мечом? Можно прямо сейчас? Можно?

— Как решит твоя мама. — Антоний кивнул головой в мою сторону. — Ты не против, если мы после обеда займемся боевыми искусствами? Думаю, твой мальчик — прирожденный солдат. Да и как иначе, если его отец — сам Цезарь, а мать — столь грозная и воинственная царица.

— Может быть, тебе следует поучить и меня? Я не очень хорошо владею мечом.

— Ночью ты владела им достаточно ловко.

Меч оставался у меня, и я поняла, что он просит вернуть его.

— С твоим мечом все в порядке. Хармиона, принеси его.

Когда Хармиона доставила меч, я передала его Антонию со словами:

— Носи с честью.

Вернулись они в сумерках. Цезарион, раскрасневшийся, возбужденный, облаченный в изготовленные по его росту панцирь и шлем, с боевым кличем бросился на занавеску и пронзил ее мечом.

— Теперь мы часто будем этим заниматься, — сказал Антоний. — Ему понравилось, а воинское искусство еще никому не мешало. В дворцовых покоях мальчику трудно стать настоящим мужчиной. Когда Цезарион станет постарше, он сможет пойти со мной в поход — не сражаться, конечно, но увидеть войну собственными глазами.

Я почувствовала, как у меня на глазах выступили горячие слезы. Именно этого и хотел бы для нашего мальчика Цезарь! О боги, как мне благодарить вас за Антония — человека, понимающего мальчиков и способного дать Цезариону то, чего не могу я. Ведь он прав: чему может научиться среди женщин и евнухов сын Цезаря, которому по его рождению предназначено место среди великих мужей?

— Спасибо тебе, — вымолвила я, не в состоянии сказать больше.

День проходил за днем. Теперь, в воспоминаниях, их круговращение видится мне ярким и многоцветным, чем-то вроде танца с шалями. Зима служила оправданием праздности, отстраненности от дел и забот. Amimetobioi — «неподражаемые» — на своих регулярных встречах старались превзойти друг друга в пьянстве, игре в кости и устройстве развлечений. Во дворце постоянно жарились на вертелах несколько быков, так что в любой час дня или ночи нагрянувшие без предупреждения гости могли рассчитывать на жаркое. И не только жаркое — у пекарей всегда были наготове изысканные медовые лепешки, изготовленные на разных, но равно драгоценных сортах меда: светлых — аттическом, родосском, карийском — и темных, из Испании и Каппадокии. Вина лились рекой — от липко-сладкого драгоценного прамнейского до яблочного с острова Тасос, вина из Библоса и хианского, разлитого в амфоры с печатью сфинкса. Охоту сменяли поездки на слонах или состязания на колесницах наперегонки с ручными гепардами. Эти звери вместе с нами проносились по широким улицам города и выбегали за стены к песчаным грядам.

Иногда мы с Антонием вдвоем, без сопровождения, бродили по ночным улицам Александрии, ничем не выделяясь среди простых людей. Тем самым мы получали возможность прислушаться к разговорам, песням и перебранкам горожан, понаблюдать за их повседневной жизнью. По возвращении мы порой устраивали переодевание и дома: он наряжался куртизанкой, а я изображала ищущего утех мужчину. Играм я предавалась с тем же азартом, с каким Цезарион изучал военные искусства. Эти дни подарили мне детство, которого в должное время я была лишена. Во всяком случае, не припоминаю, чтобы прежде у меня находилось время для беззаботного и шаловливого веселья.

Поздно ночью, когда мы оставались вдвоем в темноте спальни, мне казалось, что там сосредоточивался весь мир. Все прочее отступало, не дерзая посягнуть на наше уединение.

— Не понимаю, как я жил до тебя, — обронил он однажды, пробегая пальцами по моей спине.

— Не думаю, что ты томился в одиночестве, — заметила я, не испытывая при этом ни малейшей ревности к своим предшественницам.

— Нет, не в одиночестве. — Он тихонько рассмеялся. — Но все это было лишь преддверием. Тогда, конечно, я этого не понимал, но теперь вижу: я всегда грезил о встрече с тобой.

Я вздохнула и повернула голову, счастливо покоившуюся на его плече.

— Грезы… Мне кажется, что и это грезы. Эта спальня, эта постель — наше волшебное царство.

— Царство, где мы с тобой — и царь с царицей, и единственные обитатели, — подхватил Антоний, пробегая кончиками пальцев по линии моего носа и губ. — Особенное царство.

— О Антоний, я люблю тебя! — вырвались сами собой слова. — Ты освободил меня.

— Как можно освободить царицу? — спросил он.

— Ты открыл для меня истинную свободу — вольно цветущий сад земных радостей.

Да, с тех пор как он приехал, я все время бродила по такому саду с диковинными пышными цветами, чьи бутоны раскрываются ради моего удовольствия всякий раз, когда я прохожу мимо. Сад, где всегда найдется тень, прохладный туман или уютная беседка за поворотом дорожки.

— Я бы назвал их неземными радостями, — сказал он. — Ибо ничто не происходит на земле без наших усилий, моя любовь. — Он повернулся ко мне и поцеловал меня долгим поцелуем. — Даже это.

И мне действительно потребовалось усилие, чтобы поднять голову.

Однако ни одна зима не бесконечна, и с приближением весны море постепенно успокаивалось. Становилось теплее, ветра слабели, дело шло к открытию навигации. Но если прежде я всегда ждала весны с нетерпением, то теперь я ее страшилась, опасаясь вторжения внешнего мира в мое замкнутое волшебное царство. Мне хотелось остаться в нем вечно. Во всяком случае, до тех пор, пока я не наполнюсь любовью так, что сама воскликну: довольно!

До этого было еще далеко, когда в порт пробились первые корабли из Италии и Сирии. Они доставили римских военных курьеров, сообщивших Антонию, увы, невеселые новости.

— Все валится в преисподнюю! — заявил он, качая головой, когда я пришла к нему.

У его ног валялись скомканные донесения из Рима и Тира.

— Что это? — Я нагнулась, чтобы поднять их.

— В Италии война, — промолвил Антоний. — Моя жена…

Он умолк.

Да, волшебному царству грез настал конец. К нам бесцеремонно вломился внешний мир.

— Похоже, моя жена Фульвия и мой брат Луций развязали войну против Октавиана.

— Почему?

Я стала читать письмо, но оно было очень длинным.

— Сложно объяснить. По-видимому, они почувствовали, что Октавиан решил воспользоваться своим положением, чтобы устроить своих ветеранов, дать им лучшие земли и так завоевать популярность. В том числе и за мой счет. Короче говоря, они выступили против него, а в результате оказались осажденными в Перузии. — Он пробежал пятерней по волосам. — Мои легионы находятся поблизости, но без моего приказа на помощь не выступили. И это хорошо.

— Что же хорошего? — не поняла я. — В поражении ничего хорошего нет.

— Что хорошего? — Антоний удивился. — Да то, что наш договор с Октавианом не нарушен! Мы ведь с ним союзники, помнишь? Мы положили конец гражданским войнам.

— Похоже, не положили. — Я помолчала. — И какие же вы союзники, если он пытается опорочить тебя, подняться за твой счет.

Антоний нахмурился:

— Он не пытается опорочить меня, просто он… он только…

— Тогда зачем Фульвия и Луций выступили против него?

— Наверное, они слишком беспокоятся о моих правах.

Похоже, самым горячим защитником Октавиана стал Антоний.

— А ты уверен, что Октавиан вел себя безупречно? Что он вне подозрений?

— Рано делать выводы, у меня слишком мало информации. Но это далеко не все новости. И не самые худшие. Читай, ты все поймешь.

Он поднял и вручил мне второе письмо. Его содержание и впрямь было ужасным. Я убедилась в этом, пробежав его взглядом.

Парфяне вторглись в Сирию, убили назначенного Антонием префекта Сакса и даже захватили Иерусалим. Все опорные пункты, кроме Тира, утрачены, два расквартированных в Сирии легиона разгромлены. Их орлы достались парфянам, в дополнение к трофеям, захваченным у Красса.

— О легионы! — воскликнул Антоний. — Какой позор!

Подвластные царьки, еще прошлой осенью подобострастно выражавшие ему свою преданность, не очень-то стремились проявить ее на деле. Может быть, пришла пора их заменить.

— Только Ирод действовал активно, — сказал Антоний. — Сумел выйти из затруднительного положения и удержать Масаду. — Он сокрушенно покачал головой. — Меня втянули в войну на два фронта.

Война в Италии была не масштабной, но неприятной. В ней преобладали не сражения, а оскорбления и насмешки. Октавиан опустился до того, что позволил пращникам метать во вражеский лагерь ядра с надписью «подарочек для Фульвии», а для усиления эффекта распространил неприличный стишок:

Покуда Антоний резвится с Глафирой, В Италии Фульвия бесится с жиру. Чтоб трахнуться, лезет войной на меня, Но игры подобные не для меня. И Маний туда же: меня, мол, потрахай! Но нет, никому не хочу я потрафить. «Иль трахай, иль бейся!» — она мне орет. Но выбор за мной — значит войско вперед. Мне жизни дороже мой пенис пригожий. Пусть трубы ревут — да и Фульвия тоже.

Должно быть, он в отчаянии, раз раскрывает свои истинные пристрастия. Антонию, похоже, стишки показались забавными.

— Октавиан развелся с Клавдией, — вдруг сказал он. — Должно быть, он точно повернул против меня.

— Ты о чем? — не поняла я.

— Он считает разумным скреплять политические отношения семейными связями. Когда мы стали триумвирами, он выразил желание породниться со мной. И я выдал за него Клавдию, дочь Фульвии от предыдущего брака, — у нас-то с ней были только маленькие сыновья. Вот мы и породнились.

— Надо же. Даже не знала, что он женат.

Честно говоря, я не могла представить себе Октавиана женатым.

— Был женат. Теперь развелся и отослал Клавдию Фульвии. Заявляя при этом, что возвращает ее нетронутой. Девственницей! После трех лет брака!

— Должно быть, он все спланировал заранее, — промолвила я, дивясь такой прозорливости в сочетании с невероятным, почти нечеловеческим самообладанием. — Ему свойственно продумывать все наперед.

Антоний покачал головой:

— Какое поразительное… хладнокровие.

— Да, он грозный враг.

Должна признаться, что я всегда недооценивала Октавиана. Даже тогда, когда мне казалось, что я переоцениваю его. Никто другой не мог сравниться с ним в твердости, неумолимости, неотступном упорстве в достижении цели. Мне вспомнилось, как он, преодолевая любые препоны, ехал до Цезаря после кораблекрушения — и добрался! Таков Октавиан — выползающий из-под обломков разбитого корабля, слабый, больной, еле живой, но все равно получающий свое.

Я поежилась.

— Он мне не враг, — решительно возразил Антоний. — Перестань называть его так.

Теперь новости изливались на нас потоком. В Кампании разразилось восстание рабов. Октавиан подавил его, но в результате этих военных действий множество людей из самых разных общественных слоев покинули свои дома и бежали под защиту мятежного царя пиратов Секста Помпея, фактически правившего Сардинией и Сицилией. Даже мать Антония присоединилась к ним.

— Моя мать вынуждена бежать, опасаясь за свою безопасность! — сокрушался Антоний. — Какой позор!

— Так покончи с этим, — заявила я. — Призови Октавиана к порядку!

— Но виноват не Октавиан, а Фульвия. Она не только подняла против него легионы, но выпустила в обращение собственные монеты!

Я не удивилась: неистовая Фульвия способна на все.

— Она делает это ради тебя!

— Ты так думаешь? — Он резко повернулся ко мне. — В известном смысле — да: это делается ради того, чтобы выманить меня из Египта. То есть из-за тебя!

— Значит, она готова поднять войска и поставить под угрозу твои интересы, лишь бы отобрать тебя у меня? Странный способ проявить любовь.

— Ты ее не знаешь.

— А мне кажется, знаю.

Я вспомнила рассказы о ее кровожадности и мстительности.

— Лучше тебе знать о ней поменьше и никогда к ней не приближаться.

— Разведись с ней! — неожиданно потребовала я.

— Что?

Антоний уставился на меня в растерянности.

— Ты сам говоришь, что она действует тебе во вред, — промолвила я, размышляя вслух. — Фульвия амбициозна, а поскольку удовлетворить свои амбиции может только через тебя, готова на многое ради твоего возвышения. Не могу не признать: в отличие от тебя она понимает, какая опасность исходит от Октавиана. Но для тебя Фульвия не более чем помеха. Она не поможет тебе добиться того, что должно быть твоим. А я помогу.

— Это что, предложение?

Антоний еще пытался обратить все в шутку.

— Объедини твои силы с моими, — ответила я. — Давай посмотрим, что я могу тебе предложить. Не пару наспех набранных легионов, а средства, которых хватит, чтобы содержать пятьдесят легионов и целый флот. С твоим именем и моими ресурсами ты получишь такую армию, какую пожелаешь. — Я схватила его за мускулистую руку. — Воспари так высоко, как тебе подобает!

— Я повторяю свой вопрос: это предложение? — промолвил он, стараясь перевести разговор в русло любовной игры.

— Да, — без обиняков сказала я. — Женись на мне. Мы объединим наши силы, и я никогда не предам тебя и не покину. Я смогу дать тебе все, чего ты захочешь.

— Все, чего захочу? Но я не желаю большего, чем то, что уже есть у меня.

— Однако ты рискуешь лишиться этого. Хотя бы ради сохранения имеющегося тебе придется потянуться за большим.

— Я не Цезарь, — проговорил он после недолгого раздумья. — То, от чего трепетало его сердце, меня не искушает. Если ты думаешь, что нашла второго Цезаря, я должен разочаровать тебя.

— Мне не нужен второй Цезарь. Мне нужен Антоний, занимающий то положение, какого заслуживает. Не довольствуйся меньшим, чем предназначено тебе судьбой.

— Да, звучит возвышенно: судьба, предназначение. Но мне следует подумать о том, что это означает в действительности.

— Неужели союз со мной внушает тебе отвращение?

Он рассмеялся:

— Как ты можешь так говорить?

— Ты ведешь себя так, будто хочешь отстраниться.

Он промолчал.

Я выдержала паузу, а потом заявила:

— Будь осторожен, а не то я сама могу сговориться с Октавианом! Он колебаться не будет, ибо алчет славы и готов добиваться ее любой ценой.

— Надеюсь, ты шутишь.

На сей раз Антоний выглядел встревоженным. Похоже, мне удалось задеть его за живое.

— Я никогда не выйду за Октавиана, — торопливо заверила его я. — Если только не получу гарантии, что он будет обращаться со мной как с Клавдией.

— Ну уж нет, гарантий ты не получишь. Я знаю, что он пылает к тебе страстью.

— С чего ты взял?

Для меня такое заявление стало полной неожиданностью.

— По всему видно. И знай: скорее я предпочту убить тебя, чем дам ему возможность удовлетворить эту страсть!

Час от часу не легче. Собственническая ревность Антония оказалась для меня таким же открытием, как и вожделение Октавиана.

— Тогда оставь меня себе. Легально, — настаивала я.

— Наш брак не признáют в Риме.

Да, я слышала это и раньше. Но будь я его единственной женой, Риму пришлось бы со мной считаться.

— Итак, я предложила — ты отказался.

Я встала, собираясь уходить, и как можно более непринужденно добавила:

— Твой отказ ранит меня.

— Я не отказываюсь. Просто в политическом отношении…

— Знаю. Наше волшебное царство заканчивается там, где начинается политика.

В ту ночь я мерила шагами комнату, пока встревоженная Хармиона не осведомилась, дать ли мне снотворного. Мне, однако, требовалось не забытье, а нечто противоположное: способность мыслить ясно, четко, логично — как никогда раньше.

Антоний получил возможность, какая представляется раз в жизни и далеко не каждому. Если бы Цезарь, несмотря на все разговоры о фортуне, не нашел смелости ухватить удачу за хвост, он бы остался сидеть на обочине дороги. Но он схватил ее, не дал ей вырваться, и в результате родился новый мировой порядок. Началось преобразование мира, которое никто уже не повернет вспять.

Рим установил господство и над миром Запада, и над частью Востока. Разумеется, легче захватить девственные земли — такие, как Галлия, — населенные примитивными племенами, чем покорить царства, существовавшие с незапамятных времен: Вавилон, Сирию, Аравию. И Египет, древнейшее и крупнейшее из всех. Что мог сделать с ними Рим? Они никогда бы не стали подлинной его частью, не перешли на латынь, не восприняли римский образ мысли. Однако Рим стремился именно к такому исходу. Следом за солдатами являлись чиновники, сборщики налогов, земледельцы, строители дорог и акведуков, и все они, с невероятным упорством и пугающей эффективностью, проходились плугом преобразований по ниве традиций, безжалостно выкорчевывая то, что казалось лишним в наступающей новой эре.

Александр строил свою державу иначе: он пытался выковать новый народ на основе старых, старался ничего не утратить, но сохранить в целости. Цезарь во многом походил на Александра, и его слишком широкие, по меркам косного Рима, взгляды стали одной из причин его гибели. А вот Октавиан — типичный римлянин, чье видение мира ограничено рамками Рима или, в крайнем случае, Италии. Если его подход станет доминирующим, Восток увянет и умрет, вытоптанный подкованными сапогами римских солдат.

А Антоний? Широтой взглядов и терпимостью он напоминал Цезаря. У него не имелось предубеждения против «неримского». В Риме его пристрастие к наряду Диониса вызывало насмешки, а у восточных подданных порождало симпатии. Он с уважением относился к чужим обычаям, верованиям и традициям. Он был единственным из римлян, кто практически перестал носить тогу. Даже Цезарь не зашел так далеко.

Глядя на мигающий огонь маяка, я вспомнила о том, что сейчас именно Александрия является средоточием духа и мудрости эллинского мира. Ее звезда не должна погаснуть. Но если Октавиан возьмет верх, такой исход станет весьма вероятен.

Империей не могут управлять два человека: в итоге один из них непременно посягнет на верховную власть. Октавиан на это способен, без сомнений. Но ему потребуется время, чтобы накопить силы. Начнись противостояние сейчас, он проиграет.

А вот у нас с Антонием есть шанс продолжить дело Цезаря. Тезис о невозможности одновременного правления двоих не относится к семейной чете: мужу и жене ничто не мешает править совместно. Я держала под рукой народы Востока, Антоний — западные провинции. А наши дети встали бы во главе державы, населенной новым народом — подлинными гражданами мира.

Наши дети… Ибо, как я только что поняла, у нас должен родиться ребенок. Он будет носить мантию обоих миров, и западного, и восточного, не разделяя их.

На тот момент Антоний имел наивысший авторитет во всем цивилизованном мире: мститель за Цезаря, победитель при Филиппах, старший партнер Октавиана. Ему оставалось лишь протянуть руку за высшей властью — и разве он не должен сделать это, хотя бы во имя процветания Ойкумены? И разве я, верная его соратница, не помогла бы ему, уравновешивая на весах мирового баланса груз Рима и Запада? Почему же я не в силах объяснить ему это так, чтобы он согласился?

Я опустилась на кровать.

Слишком уж он скромен в желаниях, слишком порядочен, слишком следует своим обязательствам перед Октавианом и триумвиратом (которому суждено испустить дух уже через три года). Октавиан, не теряя зря времени, набирает силу. Что будет, когда он ее наберет? Сила не появляется из ниоткуда, а добывается за чужой счет: усиление Октавиана означает ослабление Антония.

«Ох, Антоний, — мысленно взывала я, — пробудись! Возьми то, что дает тебе судьба! Она никогда не предлагает дважды».

Глава 13

— Пойдем со мной, — предложила я Антонию утром, спустя два дня после того разговора.

Я задумала познакомить его с хозяйством и системой управления Египта. Я надеялась, что это внушит ему желание принять мое предложение. Он не задавал вопросов, однако, пока мы ехали на колеснице, смотрел на меня с недоумением.

— Ну, и зачем ты меня сюда привезла? — спросил Антоний, когда колесница остановилась перед большим складским зданием.

У входа нас поджидал Эпафродит со своими помощниками.

— Хочу кое-что тебе показать, — ответила я. — Это даст тебе почву для размышлений, чтобы принять решение относительно будущих действий. Надеюсь, обдуманное решение.

Мы вошли в подобное пещере помещение, где было заметно теплее, чем на продуваемых морскими ветрами улицах. Окна давали достаточно света, чтобы разглядеть все необходимое, включая изящную осанку и изысканность черт Эпафродита. Я по-прежнему считала его самым красивым мужчиной, какого мне доводилось видеть во плоти. Статуи не в счет, поскольку в них воплощено лишь желание скульптора.

Антоний нетерпеливо переминался. При виде громоздившихся амфор и мешков с шерстью он закатил глаза.

— Это мой самый доверенный казначей Эпафродит, — представила я. — У него есть и иудейское имя, но мне не велено его использовать.

Мне подумалось, что эта ремарка позволит разрядить обстановку.

Эпафродит поклонился.

— Большая честь для меня — видеть воочию одного из трех столпов мира, — промолвил он и поклонился снова.

— Получается тройной свод, — отметила я. — Но несущая опора только одна, остальные лишь вспомогательные. Ничто не покоится на трех столпах сразу.

Эпафродит поднял брови:

— Чтобы столп стоял несокрушимо, нужен еще и дренаж, а чтобы поддерживать его, требуется немалая сила. Добро пожаловать, благородный Антоний. Я давно мечтал с тобой увидеться. Надеюсь, тебе нравится наш город?

— Да, разумеется.

Далее несколько минут занял обмен любезностями.

Наконец я поняла, что с приветствиями пора вежливо покончить.

— Мне хотелось бы познакомить благородного Антония с финансовой системой Египта, — сказала я. — А еще пусть ему покажут наши богатства. Закрома с зерном, продовольственные склады, маслобойни, верфи, торговый флот, хранилища папируса, шерсти, соли, соды, пряностей. И книги, в которых ведется учет товаров.

Эпафродит смутился:

— Осмелюсь напомнить царице, что на знакомство со всем этим потребуется много дней. Располагает ли благороднейший Антоний свободным временем?

— Чтобы увидеть то, что необходимо, время у меня найдется, — заявил Антоний.

— И начнем мы с краткого рассказа о том, как организовано хозяйство страны, — вставила я.

— Очень хорошо. — Эпафродит прокашлялся. — Должен сказать, что несколько лет назад, принимая эту должность, я не представлял себе в полной мере всей грандиозности масштабов того, чем мне предстоит заняться. На первый взгляд суть нашей хозяйственной системы проста: вся земля и все ее плоды принадлежат царице. Частной собственности, по существу, нет — государство надзирает за всем.

Он помолчал, видимо дожидаясь реакции Антония, а когда таковой не последовало, продолжил:

— Так повелось в Египте испокон веку. Этот порядок существовал при фараонах, сохранился он и при Птолемеях. Конечно, царица не владеет ничем непосредственно, но все подпадает под ее юрисдикцию. Поток зерна почти так же могуч, как сам Нил, он стекается отовсюду в царское зернохранилище Александрии. Мы собираем и другие продукты: бобы, тыквы, лук, оливки, финики, фиги, миндаль. Одного только зерна в нашу казну поступает двадцать миллионов мер в год.

— Сколько? — Антоний решил, что ослышался.

— Двадцать миллионов мер ложатся ежегодно к ногам Клеопатры, — повторил Эпафродит. — Разумеется, я выражаюсь фигурально.

— О боги! — только и смог вымолвить Антоний.

Его можно было понять: Риму приходилось ввозить пшеницу, а в последнее время, в связи с морским разбоем, учиняемым пиратами Помпея, дело дошло до продовольственных бунтов.

— Двадцать миллионов мер… — Антоний покачал головой.

— Мы потом посетим зернохранилище, — пообещала я.

Мне хотелось, чтобы он увидел эту гору хлеба собственными глазами.

— Есть еще царская монополия на шерсть, — сказал Эпафродит. — Мы преуспели в разведении овец из Аравии и Милета. Овцы дают столько шерсти, что мы вывозим ее и в другие страны. Разумеется, прядильные и ткацкие мастерские работают под нашим контролем.

— Не помню, говорила ли я тебе, что у меня есть собственные мастерские по выделке ковров, — сказала я Антонию как бы между делом. — Знаешь, ковры с царской печатью пользуются большим спросом. Наверное, из-за истории с Цезарем, — у меня вырвался смешок, — в представлении людей я как-то связана с коврами. Раскупают мои ковры очень охотно.

— Дело приносит неплохой доход, — подтвердил Эпафродит. — Впрочем, прибыль направляется на помощь нуждающимся.

— Да, и в этом году я предполагаю направить часть средств в Каноп, — сказала я.

Мне казалось, что разумная помощь поможет сменить род занятий тем, кто из-за бедственного положения трудится на ниве порока.

— И масло, — подсказала я Эпафродиту.

— Ах да, масло. Это еще одна царская монополия: каждый год власти указывают крестьянам, сколько земли отвести под масличные культуры. Урожай сдают на казенные приемные пункты, отжим производят на казенных давильнях, конечный продукт поступает на казенные склады. Пойдем, это здесь, рядом.

Он жестом пригласил нас следовать за ним в соседний склад. Пройдя мимо множества стройных амфор с вином, мы оказались среди округлых сосудов с маслом. Ряды их, словно шеренги упитанных солдат, уходили вдаль.

— Это кунжутное масло высочайшего качества, — пояснил Эпафродит, указывая на тысячи сосудов. — А здесь отжим из кротона. Вот там — льняное, дальше — из сафлора и колоцинта.

— И все твое? — выдохнул Антоний.

— Все мое, — сказала я. — Точнее, мне достается прибыль от его продажи. Самой мне столько не нужно даже на прокорм «неподражаемых».

— Мы продаем масло по твердым ценам купцам, сотрудничающим с казной, — пояснил Эпафродит, — а привозное облагаем половинным налогом.

— Кроме того, мы взимаем двухпроцентный портовый сбор, а если иноземное масло направляют вверх по Нилу, к пошлине добавляется еще двенадцать процентов. В результате привозное масло не может конкурировать с царским. Если его и покупают, то лишь очень богатые люди, и не на продажу, а для личных нужд, в весьма ограниченном количестве, — дополнила я.

— Похоже, ты все предусмотрела, — заметил Антоний.

— Не я, дорогой. Так сложилось веками. Как ты думаешь, Эпафродит, не показать ли нам Антонию склады папируса? Тоже царская монополия.

— Конечно, — улыбнулся Эпафродит. — Разве существует что-либо более египетское, чем папирус?

— Может быть, перед уходом мы покажем гостю еще кое-какие счетные книги? — предложила я. — Кстати, казне принадлежат самые большие стада скота и мастерские по выделке кож. А также четвертая часть улова рыбы и добычи меда.

Антоний снова покачал головой:

— А есть в Египте хоть что-нибудь, что не подвластно казне?

— Ну, по большому счету ничего. Мы держим на Ниле собственный грузовой флот, нам принадлежат рудники, карьеры и солеварни. Чтобы ловить рыбу, разводить пчел или варить пиво, необходимо получить разрешение. Шестая часть урожая виноградников идет в доход государству. Ввозить изысканные греческие вина не запрещается, но, чтобы это не загубило местное виноделие, мы облагаем их пошлиной в треть стоимости.

— Однако при твоем дворе, — заметил Антоний, — греческие вина льются рекой.

— Конечно. А почему бы и нет? Получаемый доход мы используем и на то, чтобы себя побаловать. Зачем лишаться удовольствий?

— Это верно.

— Кстати, — промолвил Эпафродит, — за стеной находится винный склад. Там собраны лучшие наши вина из Дельты. Пойдем взглянем.

Мы прошли в соседнее хранилище.

— Конечно, — продолжил иудей, — вина с Лесбоса или Хиоса превосходят наши. Но и здешние — например, вот это — весьма недурны. Мареотийское белое отличается особой сладостью.

Мы шли вдоль длинных рядов амфор, и Антоний взирал на них как завороженный.

— Сорта вин легко различить по печатям на горлышках. Вот фениотийское: бледно-желтого цвета, густое, тягучее. Его хорошо пить, смешивая с чистой водой.

— Но в первую очередь тебе следует обратить внимание на то, как поставлено у нас казначейское дело, — сказала я Антонию. — Издать указ о сборе податей или пошлин может любой правитель, это немудрено. Добиться того, чтобы все положенные деньги доходили до казны, куда сложнее. Впрочем, ты и сам, наверное, понимаешь.

— Еще как, — со вздохом подтвердил Антоний. — Признаюсь, здесь мне пришлось столкнуться с немалыми трудностями.

Собственно говоря, он и на Восток прибыл прежде всего для того, чтобы собрать денег и расплатиться за последнюю войну. Сбор шел трудно.

— Может, у тебя есть секрет…

— Секрет — в регулярных переписях. Мы стараемся проводить их ежегодно, в крайнем случае раз в два года.

— О боги! — Антоний снова вздохнул. — И как тебе это удается?

— Прежде всего мы стараемся не воевать. Для успешного ведения хозяйства желателен мир.

— Верная мысль, — одобрительно промолвил Антоний. — Хорошо, что в Риме удалось покончить с гражданскими войнами.

Мне утверждение показалось спорным, но возражать я не стала. Если обсуждать эту тему, то с глазу на глаз.

— Хорошо, если так, — сказала я. — А сейчас отправимся в зернохранилище.

Снаружи нас ждала колесница, еще одну подогнали для Эпафродита. Указывая дорогу, он двинулся впереди, выехал с припортовой территории и свернул к той части города, что прилегала к внутренней гавани, питаемой каналом. Большая часть хлебной продукции прибывала через озеро Мареотис и нильский канал. В устье проходившего через весь город канала корабли разгружались, и там же неподалеку находились зернохранилища — как александрийский вариант пирамид.

Эпафродит остановил колесницу перед самым большим зернохранилищем, сложенным из известняка. У массивных железных дверей, запертых изнутри на тяжелые засовы, стояли двое стражников в доспехах. Караульные подали знак хранителю, изнутри донесся звук соскользнувшего засова, и двери медленно распахнулись.

Благодаря проникавшим сквозь окна солнечным лучам в помещении мерцала золотистая дымка. Провеянное зерно наполняло воздух сухим сладковатым запахом.

По центру пролегала дорожка, огражденная с обеих сторон деревянными заборами — они сдерживали натиск золотого океана пшеницы, простиравшегося вдаль, до стен хранилища. Представив себе, как дерево прогибается, трещит, потом ломается под напором зерна и нас с головой затапливают золотистые волны, я поежилась.

Антоний примолк и беспрерывно озирался по сторонам.

— Такие же зернохранилища сооружены для ячменя и проса, — сказала я. — Есть еще специальные склады для фиг, фиников и миндаля. Хочешь заглянуть туда?

— Нет, — ответил Антоний. — Уверен, они различаются лишь по цвету и запаху содержимого.

— Но ты обязательно должен посмотреть на мое любимое хранилище пряностей! — не унималась я. — В детстве я, бывало, упрашивала отца отвести меня туда. Там такие запахи — как растворенные в воздухе драгоценности! Пожалуйста, пойдем! Если, конечно, тебе интересно знать, что приводит меня в восторг.

— Еще как интересно! — тут же заявил Антоний, не найдя возражений против такого довода. — Я обязан знать обо всем, что способно тебя порадовать.

Эпафродит, во время нашей беседы скромно смотревший на носки своих туфель, пробормотал что-то вроде «ну, тогда идем». Он вывел нас из зернохранилища, и вскоре мы вошли в квадратное каменное здание, служившее складом для драгоценных привозных специй. Возле его дверей и вентиляционных шахт стоял караул не из двух, а из десяти солдат, ибо пряности служили постоянным искушением для воров: при малом объеме и весе они были очень дороги.

Внутри царило невообразимое смешение ароматов. Высоко над головой виднелись зарешеченные отверстия воздуховодов, но они лишь выпускали наружу избыточное тепло. Свету приходилось преодолевать долгий путь, прежде чем добраться до пола, так что наше зрение не сразу приспособилось к сумраку. А к безумству ароматов приспособиться было невозможно: обоняние подавило все прочие чувства, и я отдалась ему, погрузившись в ароматическое облако.

— Пряности поступают с Востока караванными путями, — пояснил Эпафродит. — А уж мы распространяем их по остальному миру, выручая двойную цену. Конечно, не все идет в Александрию — некоторые караваны продолжают путь к Черному морю, а другие следуют в Дамаск, — но большая часть рынка принадлежит нам. Что естественно: в отличие от того же Дамаска у нас есть морской порт. Мы способны надежно и недорого доставить груз хоть на край света.

— Вы, похоже, держите мировую торговлю за горло, — сказал Антоний. — У бедного Рима нет даже собственной морской гавани, а до причалов в Путеолах более ста миль.

— Да, в Александрии есть множество неоспоримых преимуществ, — с нажимом проговорила я, надеясь, что мои слова ему запомнятся. — А сейчас давай сделаем то, что я очень люблю: пройдемся мимо секций и постараемся угадать по запаху, что там лежит. Веди нас, Эпафродит.

Чтобы все было честно, я одной рукой прикрыла глаза, а другую подала Эпафродиту. Антоний шел рядом.

— Ну, тут и угадывать нечего, — заявила я, когда мой проводник остановился в первый раз. — Кардамон. Верно?

— Так оно и есть, — подтвердил Эпафродит. — Он хранится в деревянных ящиках, но запах так силен, что проникает повсюду.

Ящики громоздились почти до потолка, и содержимое каждого из них стоило огромных денег.

Дальше мы прошли мимо корицы (опознать ее было несложно), а также кассии и перца — с ними дело обстояло сложнее. В одном углу громоздились мешки с шафраном.

— Надо же, шафран — и мешками! — изумился Антоний. — Я и вообразить такого не мог.

— Да. Требуется почти двести цветков, чтобы получилась щепотка, — сказала я.

— Неудивительно, что этот склад так усиленно охраняют, — заметил Антоний.

В дальнем углу здания находились мешки и емкости с другими пряностями: тмином, куркумой, анисом, кориандром. К тому времени наши носы настолько онемели, что уже ничего не различали.

— Все ванны Рима не сумели бы смыть эти ароматы и запахи с моей кожи, — промолвил Антоний. — Чувствую, я пропитался ими до костей.

Он рассмеялся и похлопал туникой, словно журавль крыльями. Когда мы вышли наружу, воздух показался на удивление разреженным и пресным.

— Как насчет папируса? — спросила я Антония.

— Да, это было бы интересно, — согласился он.

Мы отправились в башню, где в сухости (благодаря впитывающему влагу натру) на полках лежали несчетные листы папируса, защищенные таким образом от гниения, грибка или плесени.

— Чистые свитки, — произнес Антоний. — Интересно, какими глупостями их испишут?

— Они как новорожденные младенцы, — сказала я, взяв с полки образец писчего материала высочайшего качества. — Их будущее зависти от того, в чьи руки они попадут. Вот, например, этот лист пригоден и для цифр, и для высокой поэзии, но его могут использовать и для подсчета домашних расходов.

— Для домашних расходных книг папирус столь высокого качества не покупают, — возразил Эпафродит. — Для них сойдет третий, даже четвертый сорт. Всего же есть семь сортов материала, низший из которых используется для школьных упражнений. Вот здесь сложены образцы.

Он указал на стопки листов, отличавшихся желтизной, толщиной и грубостью фактуры.

— Думаю, тебе следует доставить одну из наших податных книг во дворец, в мои покои, — сказала я Эпафродиту и, повернувшись к Антонию, добавила: — Если, конечно, ты не захочешь просмотреть их все.

— Нет, в этом нет необходимости. Я же не… как по-вашему называется главный казначей?

— Диокет. Ну что ж, тогда пойдем.

Один из чистых свитков — разумеется, лучшего качества — я взяла для Цезариона, а когда мы уже выходили, обратилась к Эпафродиту:

— Я чуть не забыла о своих золотых копях на границе с Нубией. Разумеется, все добываемое золото поступает мне. Антоний, хочешь взглянуть?

К моему удивлению, он покачал головой:

— Нет. Я знаю, как выглядит золото.

— Видел ли ты его грудами, а не в украшениях или монетах, а? Огромными грудами? — настаивала я.

Про себя же подумала, что Антоний — весьма необычный человек. Значит, дело может оказаться труднее, чем мне представлялось.

Ко времени нашего возвращения во дворец по земле уже тянулись косые тени. Показать, разумеется, мы успели далеко не все, но я надеялась, что увиденное произведет должное впечатление. Важно было не перестараться. К концу прогулки интерес Антония ослабел: способность к длительному сосредоточению явно не относилась к числу его сильных сторон. Очевидно, ему давно хотелось полежать в ванне, а потом развлечься пирушкой с «неподражаемыми». Но на сегодня пирушек не планировалось: я собиралась обратиться к Антонию с наиважнейшей просьбой и хотела, чтоб этот вечер он провел со мной одной.

Я взяла его за руку и вывела на зеленый луг между дворцовыми зданиями. Потом я сказала, что хочу показать ему еще одно строение.

— О, довольно строений! — взмолился он и даже попытался отпрянуть.

— Пожалуйста! — настаивала я. — Оно не такое, как другие.

— Брось ты. Что может быть особенного?

Мои слова, похоже, не пробудили в нем ни малейшего любопытства.

— Да, особенное! Это моя гробница. Мой мавзолей. Он связан с храмом Исиды, что надзирает за морем…

— Какая гадость! Тебе всего двадцать девять — и ты строишь себе гробницу!

Он выглядел ужаснувшимся.

— Не забывай: это Египет. Гробницы у нас в моде.

Мою гробницу начали возводить сразу же по моем возвращении, после смерти Цезаря. К тому времени я уже слишком хорошо осознавала, что смертна.

Я потащила его дальше по прохладному ковру зеленой травы и ранних полевых цветов. Мы подошли к величественному мраморному сооружению с высокими ступеньками и воротами из красного полированного порфира, по обе стороны которых несли стражу сфинксы. Правда, здание было закончено лишь наполовину и пока не имело ни второго этажа, ни крыши.

— В этом проеме установят особые двери. После того как двери закроют, их уже невозможно будет открыть. Они скользнут по пазам, встанут на место и навсегда отгородят усыпальницу от мира.

— И зачем ты мне это показываешь? — Антоний поморщился.

— Чтобы ты знал, где мое тело замуруют навеки вместе с моими сокровищами, если, конечно, сокровища не будут израсходованы раньше. Это решать тебе. Либо их потратят на достойное дело, либо погребут здесь.

— Я не имею отношения к твоим сокровищам. Мне они ни к чему.

— Тебе они нужны, — заверила я. — Очень нужны.

Стояла прохладная безлунная ночь. Мы ужинали вдвоем, долго и неспешно. На столе были его любимые блюда: рыба, жаренная на решетке в соусе из чернослива без косточек; вино с медом; любимый Антонием уксус; особо сочный виноград, который всю зиму выдерживали в запечатанных сосудах с дождевой водой; яйца, запеченные на углях яблоневого дерева; медовый заварной крем и, конечно, хианское вино — столько, что хватило бы для наполнения небольшого бассейна. Ужин накрыли в моей личной трапезной, где стены были украшены инкрустациями в виде черепаховых полумесяцев. Когда Антоний, насытившись, с довольным видом развалился на ложе, я поняла — пора! Я встала, подошла к нему, села рядом, сплела свою руку с его пальцами, а другой рукой (скорее для себя, чем для него: мне нравилась его густая шевелюра) коснулась волос моего возлюбленного и очень тихо, хотя нас никто не мог подслушать, промолвила:

— Я хочу кое-что тебе показать.

— А не хватит ли на сегодня? — запротестовал Антоний. — Для одного дня более чем достаточно.

Но я уже соскользнула с ложа и принесла запертую на бронзовый замок шкатулку. Я откинула крышку и показала ему груду драгоценных камней: жемчужин, изумрудов, кораллов.

— Опусти туда руку, — сказала я и, взяв за запястье, буквально принудила его запустить пятерню в драгоценности.

Гладкие камешки скользили между пальцами, а когда он убрал руку, несколько штук отскочили и упали на пол. Я не стала подбирать.

— У меня их много, гораздо больше, чем здесь, — сказала я ему. — А еще полные кладовые с редчайшими породами древесины, слоновой костью, серебром и золотом. Все это отправится в мою гробницу.

— В каком случае? — спросил он. — Не думаю, что ты устроила бы подобное представление, если бы твердо решила замуровать сокровища в своем склепе.

— В том случае, если я не смогу найти им более достойного применения.

— Например? — выказал он намек на заинтересованность.

— Например, я могла бы купить для тебя целый мир.

Антоний рассмеялся:

— Дорогая, я уже говорил тебе: целый мир мне не нужен. Да и будь нужен, ты все равно не смогла бы его купить.

— Я могу купить солдат. Много солдат, а они поднесут тебе мир на блюде.

Я выдержала паузу, чтобы он мог осмыслить мои слова.

— Ты пойми: сокровища развязывают тебе руки. Тебе не надо торговаться с Октавианом из-за того, кому достанется тот или иной легион, тот или иной корабль. Ты можешь получить все, что пожелаешь, в том количестве, какое сочтешь нужным.

— А что получишь ты? Мне не верится, что такое щедрое предложение сделано просто так.

Теперь он заговорил как купец, хотя, как ни странно, вовсе не спешил жадно проглотить приманку.

— Я хочу поменяться местами с Октавианом, — призналась я.

Антоний оглушительно расхохотался:

— Неужели тебе приспичило стать хилой и хворой, с выцветшими волосенками? Летом для него слишком жарко, зимой — слишком холодно, он не может выйти из дома, чтобы не кутаться или не закрываться от солнца. Ходячее несчастье. Нашла кому завидовать!

— Но этот хилый и хворый человек, прячущийся и от солнца, и от ветерка, — мне вспомнились увеличивающие рост сандалии Октавиана, — хочет править миром. Разве не так? Он мнит себя преемником Цезаря, хотя и в подметки ему не годится! Если ты не положишь этому конец, его влияние будет расти, как разрастаются сорняки или плесень. Однажды ты обнаружишь, что корни твои подрыты и ствол сохнет, а Октавиан цветет и зеленеет.

Я выдержала паузу. Антоний молча ждал продолжения.

— Вырви этот сорняк, вырви, пока он не пустил корни слишком глубоко. Сделай это. Совершенно ясно, что в противном случае он поступит с тобой именно так.

Антоний по-прежнему молчал. Я не знала, насколько затронули его мои слова, и вынуждена была продолжить.

— Мир или уже попал, или склоняется под власть Рима. Почему бы тебе не облегчить этот процесс? Женись на мне. Мы станем соправителями и будем управлять миром вместе: ты — Западом, я — Востоком. Само местоположение Александрии делает ее идеальной и естественной столицей Средиземноморья. Разумеется, чтобы воплотить такой замысел в жизнь, нужны средства. Как ты имел возможность убедиться, они у нас имеются.

— Так вот ради чего это маленькое представление, — сказал он напряженным голосом. — Я, конечно, сразу понял, что это не простая экскурсия… Мог бы догадаться и об остальном. А твоя поездка в Тарс и приглашение меня сюда — части того же представления?

Увы, я поняла, что дело обернулось вовсе не так, как мне хотелось.

— Неправда! — пылко возразила я. — Конечно, я горжусь Египтом и хотела показать тебе мою родину. И побыть с тобой чуть подольше. Мысли о женитьбе и совместном правлении возникли у меня потом, когда я узнала о враждебных действиях Октавиана. Заранее ничего не планировалось.

— А мне кажется, дело было не так. Ты заманила меня сюда, довела до безумия твоими восточными ухищрениями: нарядами, благовониями, фокусами с освещением и прочими уловками. Одурачила меня и радовалась, ощущая свое могущество. Окажись на моем месте Октавиан, ты повела бы себя точно так же. Тебе нравится заманивать в силки мужчин, а уж кого и как — не столь важно.

Да как он смеет подозревать, будто я способна пойти на близость с человеком вроде Октавиана!

— Помнится, в Тарсе ты признался, что увлекся мною давно, задолго до того ужина на корабле и всех моих ухищрений.

— Это правда, давно. Потому что ты и раньше опутывала мужчин своими чарами.

Я не удержалась от смеха:

— Ты уж не обессудь, но не стоит приписывать собственное желание чьим-то чарам или ухищрениям. Когда ты впервые увидел меня в Александрии, мне было лишь четырнадцать, и заботили меня тогда не мужчины, а выживание. Позже, в Риме, я всецело принадлежала Цезарю и в мыслях не имела соблазнять ни тебя, ни кого-либо еще. Мне было не до охоты за мужчинами.

— Может быть, сознательно ты охоты и не вела, но это получалось непроизвольно. Такое уж воздействие ты оказываешь.

И тут я поняла: он ревновал и хотел, чтобы его успокоили. Ох уж эта мужская слабость! Из всех мужчин ей не был подвержен только Цезарь.

Я коснулась его лица, но он отстранил мою руку и с обиженным видом отодвинулся.

— А сейчас ты пытаешься убедить меня изменить моему слову. Я принес клятву поддерживать триумвират, — не унимался Антоний. — Мужчина стоит столько же, сколько его слово.

— Я не пытаюсь заставить тебя изменить слову. Я предлагаю тебе свою жизнь и весь Египет. Неужели это достойно презрения? Ведь я и есть Египет. Все его богатства мои, каждая пальма, даже рябь на поверхности Нила — все принадлежит мне! Сегодня ты увидел последние неразграбленные сокровища Востока, и я предложила тебе их целиком. Такое не предлагали никому и никогда, во веки веков. Многие военачальники затевали войны, чтобы завладеть хотя бы толикой моих сокровищ, я же готова отдать тебе их полностью и добровольно. А ты не только не чувствуешь благодарности, но и оскорбляешь меня. «Ах, мое слово! — кричишь ты. — Ах, Октавиан! Ах, триумвират!» Что ж, ты прав в одном: если бы мне вздумалось обратиться к Октавиану, он бы не сглупил и не повернулся ко мне спиной. Тогда от твоего драгоценного триумвирата вмиг не осталось бы и воспоминания. Значит, ты и впрямь глупец, но не потому, что «дал себя заманить», а потому, что отвергаешь мое предложение.

— Я, по-твоему, глупец! — ухватился за слово Антоний. — Вот какого ты обо мне мнения! Возможно, и так. Но у меня хватило ума не угодить в ловушку, которую ты приготовила для моей чести. Нет, по-твоему не бывать: я не стану твоим соправителем и не изменю клятве!

Помимо спора с ним я вела внутренний спор с собой: говорить ли ему, что у нас будет ребенок? Может быть, если бы я призналась, все обернулось бы иначе. Но презрение в его голосе и взгляде остановило меня. Антоний оскорбил меня, унизил, осыпал несправедливыми обвинениями, а я скажу ему о ребенке? Нет, ни за что!

Теперь-то мне ясно, что мое решение стало роковым, ибо навлекло на нас неисчислимые беды. Но кто обвинит обиженную женщину в том, что она не сумела совладать с порывом и задетая гордость пересилила все остальное? Я поджала губы, забрала шкатулку и, держась как можно более прямо, вышла из комнаты.

Конечно, в ту же ночь он пришел ко мне с покаянием. Постучался, попросил впустить, обнял меня, положил голову мне на колени и чуть не плакал, уверяя, что не хотел такой ссоры. Слетавшие с его уст пылкие заверения звучали искренне. Он являл собой воплощение ревности и смятения в сочетании с весьма своеобразным, на мой взгляд, представлением о верности и чести: жене изменял, не испытывая ни малейших угрызений совести, но при мысли об измене Октавиану приходил в ужас.

— Прости меня, прости меня, — восклицал Антоний, прижимаясь лицом к моему животу. — Я просто… просто…

Я гладила его по волосам, испытывая странную отстраненность: слишком сильна была обида. Как он мог даже на миг, уголком сознания, подумать обо мне так?

— Все в порядке, — слышала я собственный успокаивающий голос. — Это не имеет значения…

— Еще как имеет! — Антоний был очень сильно расстроен. — Что на меня накатило, сам не пойму. Ты ведь знаешь, я тебя люблю.

— Да, конечно… — Ощущение отстраненности не прошло, но мне очень хотелось его утешить. — Не думай об этом.

— Да-да, конечно. Конечно, я верю тебе.

Я ждала, чтобы он ушел.

Он встал и поцеловал меня, и я поймала себя на том, что не желаю касаться его. Но я не оттолкнула его, опасаясь усугубить ситуацию и возбудить дополнительные подозрения.

— Докажи мне, что веришь, — твердил Антоний.

Я понимала, какие доказательства ему нужны, и хотя мне становилось тошно при одной мысли о близости, деваться было некуда.

— Да, конечно, — сказала я, взяла Антония за руку и повела его к его любимому месту, моей постели.

Доведенный до исступления собственными муками, чувством вины и ревностью, он любил меня с тем неистовством, которое прежде возносило меня на вершины счастья. Но не сейчас. В душе я оставалась холодна, не позволяя себе отдаться наслаждению. Обида моя была слишком сильна, чтобы исчезнуть от нескольких поцелуев и ласк.

Когда он ушел, я проводила взглядом его удалявшуюся спину и подумала: «Сегодня ночью ты отверг целый мир».

Глава 14

Внешне все вернулось на круги своя и шло своим чередом. Антоний возобновил прежний разгульный и беззаботный образ жизни, веселился со своими «неподражаемыми» и, кажется, решил, что я тоже довольна и вполне счастлива. О том разговоре мы больше не вспоминали, словно его и не было.

Но игнорировать известия из внешнего мира не мог даже Антоний. Он допоздна засиживался за письмами, и я понимала, что новости поступают тревожные.

Антоний не сообщал о содержании этих депеш, однако у меня имелись свои источники информации. Я знала, что римский мир пребывает в смятении. Перузия пала, и Октавиан безжалостно расправлялся со всеми, осмелившимися воспротивиться власти триумвирата. Десятки людей преданы казни, старинный город сожжен дотла. Луций попал в плен, но Фульвии удалось скрыться вместе с полководцем Антония — Мунацием Планком. Куда они сбежали, никто не знал.

Тем временем Антоний продолжал практиковаться с оружием — хороший знак — и рассылал письма.

При всей моей решимости не говорить больше о той горестной ссоре мысленно я возвращалась к ней вновь и вновь. Слова укора и новые доводы звучали в моем сознании, но я держала их при себе.

Однажды днем я случайно оказалось рядом, когда Антонию доставили очередное письмо. Не вскрыть его при мне означало бы выказать недоверие, на что он, разумеется, пойти не мог. Ему не хотелось знакомить меня с содержанием послания, но этого требовала элементарная вежливость.

Письмо было от Секста Помпея, который призывал Антония вступить в переговоры о заключении союза против Октавиана.

Я предлагаю защиту всем, кто бежит от тирана, — писал он. — Твоя благороднейшая мать Юлия, Тиберий Нерон, его жена Ливия и их маленький сын Тиберий вынуждены спасаться в моих владениях вместе со многими представителями виднейших римских фамилий. Они не желают преклонять колени перед мальчишкой, изображающим из себя правителя и именующим себя сыном Цезаря. В твое отсутствие он совершил немало незаконных и непростительных деяний. Так давай же объединим наши силы и избавим Рим от этой угрозы.

Наученная предыдущим опытом, я не стала уговаривать Антония принять это предложение. Возвращая ему письмо, я лишь заметила:

— Похоже, все ищут союза с тобой.

— Да, не только Помпей. Ко мне обращался и Лепид, — признался Антоний.

— Благородный триумвир призывает выступить против одного из своих товарищей? Что это на него нашло?

Боюсь, на сей раз скрыть иронию мне не удалось.

Антоний пожал плечами:

— Лепид всегда был ненадежен. Сегодня у него одно на уме, завтра — другое. — Он встал. — Пойдем. Смотри, как солнце светит — зима закончилась. Давай порыбачим на озере Мареотис. Ты обещала. Помнишь, ты сказала, что там отменная рыбалка, лодки плавают среди папируса и лотосов, а в прибрежных деревнях поют дивные песни и варят отменное пиво…

Я вздохнула:

— Насколько я понимаю, ты хочешь развлечься с компанией?

— Ну а разве можно потерять такой день?

Три плавучих дома, наполненных гуляками, покачивались на тихих волнах примыкающего к Александрии огромного пресноводного озера; длинный и тонкий рукав его тянулся в западном направлении на пятьдесят миль. К южному берегу подступали виноградники, где делали лучшие в Египте вина, с севера зеленели оливковые, фиговые, финиковые и яблоневые сады, на мелководье колыхались стебли папируса, из которых получали наилучший материал для письма, а в зарослях бобов — в девять локтей высотой! — могли укрыться и лодки, и влюбленные парочки.

Стоял март — по-египетски «тиби», месяц цветения. Уже распустились кремовые цветы бобов, над водой белели и голубели лотосы, а над берегом, словно рассыпанные ветром, бледнели лепестки миндаля. Светило яркое солнце, и Антоний поначалу пребывал в прекрасном расположении духа. Но потом настроение его стало меняться.

Снова и снова забрасывал он крючок с насаженной на него жирной мелкой рыбешкой, но улова не было. Хармиона, Флавий и еще кое-кто из его компании принялись насмешничать по поводу того, что рыбы, видать, не питают почтения к императору.

Сначала Антоний пытался отшучиваться, но потом, раздосадованный неудачей, махнул на рыбалку рукой и призвал нас сойти на берег, чтобы поесть и выпить в одной из маленьких деревушек на берегу озера.

Мы выбрали место наугад, пришвартовались у шаткого деревенского причала и шумной толпой отправились в таверну. Я ничем не выделялась среди остальных, а вот Антония, по-моему, не признать было невозможно. Он отличался от своих спутников, как золото от меди. Стоило ему с небрежной грацией усесться за стол, как все в таверне мигом сообразили: этот мужчина, одетый как простой рыбак, на самом деле весьма значительное лицо. Естественно, люди не оставили без внимания и его спутницу, то есть меня; но я сидела, надвинув на глаза крестьянскую шляпу, и помалкивала. Обычному человеку и не вообразить, какой это редкий подарок для правителя — возможность на время превратиться в одного из простых горожан и вдохнуть свободы. Ведь мы, цари, от рождения до смерти заточены в темницу условностей и этикета. Здесь, в деревенской харчевне, я отдыхала от ограничений. Эту свободу подарил мне Антоний.

— Вина для всех! — приказал Антоний. — Или твое заведение славится пивом?

Хозяин поклонился:

— Да, мой господин, наше пиво повсюду хвалят.

— Тогда принеси нам лучшего, в кувшинах! А еще жареной утятины и рыбы. Улов нынче хорош?

— Да, — подтвердил, к его удивлению, хозяин таверны. — Улов уже несколько дней отменный.

— Сдается мне, ты использовал не ту наживку, — шепнула я, коснувшись руки Антония.

— Пожалуй, ты права, — согласился он.

Скоро появилось огромное блюдо с рыбой и другое — с кусками жареной утятины. Подали пиво с шапками пены, и Антоний провозгласил тост:

— За мой улов!

Еда показалась мне великолепной: по правде сказать, обед в прибрежной сельской таверне заставлял забыть о придворных пирах. Сочная, в меру пряная рыба и утка с хрустящей корочкой, чуть пахнущая дымком и сдобренная дивным сливовым соусом, просто таяли во рту. Антоний жадно набросился на угощение, не забывая о пиве.

Поглядывая на него из-под широких полей своей шляпы, я видела живого энергичного мужчину с умными темными глазами, которому никто не дал бы его лет. Я положила руку на его запястье: я хотела, чтобы он навсегда остался таким. Лучи солнца и жизнелюбие Антония растопили мою обиду без следа.

По окончании трапезы мы вернулись к своим лодкам. Матросы под жужжание насекомых налегли на шесты, и мы поплыли обратно, раздвигая высокие стебли папируса и бобов.

— Ну что ж! — промолвил Антоний, снова устраиваясь с удочкой у борта. — Посмотрим, повезет ли мне на этот раз.

Тут с другой стороны послышался плеск. Я оглянулась и заметила, как несколько юных матросиков тихо сиганули в воду.

— Ой, что это? — воскликнул Антоний с деланым удивлением, когда его поплавок задергался на поверхности. Вытащив превосходную кефаль, он отцепил ее и быстро забросил крючок снова.

К его восторгу, рыба снова клюнула. Теперь попался жирный окунь, сильно смахивавший на тех, что продавались на прибрежном рыбном рынке.

— Благородному Антонию сопутствует редкостное везение, — сказала я. — Вот, оказывается, у кого надо поучиться рыбакам.

Флавий и другие собутыльники поощряли своего командира радостными возгласами, не забывая упомянуть, что в честь удачи ему следует выставить еще пива. Снова и снова забрасывал он удочку и вытаскивал больших рыб, словно выстроившихся в очередь за его приманкой.

Вскоре у ног Антония выросла груда рыбы самых разнообразных пород — целый поблескивавший холм. Странно только, что ни одна из рыбин, когда ее вытаскивали, не билась и не разевала рот. А потом, когда чудесный клев закончился, на борт суденышка снова влезли матросы.

— Твоя удача повергает в трепет, — вздохнула я. — Давай посмотрим, что будет завтра. Мы обязательно должны испытать ее еще раз.

— А пока направимся к пристани! — призвал один из солдат. — Антонию пора расщедриться на угощение!

Когда мы вернулись домой, Антония дожидались письма. Он взял их и скрылся в своих покоях, а ночью так и не пришел ко мне — должно быть, из-за полученных вестей. Мне, разумеется, очень хотелось узнать, в чем дело.

На следующий день мы снова отправились к находившемуся в створе улицы Сома причалу, о ступени которого плескались воды гавани. Там дожидались нас наши лодки, и я хранила молчание, ибо заготовила Антонию сюрприз — захватила собственных ныряльщиков со своим запасом рыбы.

Мы гребли к середине озера, следуя за поднимающимся солнцем. Придет время, оно достигнет зенита, и где тогда будет Антоний? В свете или в тени?

Проплыв по открытой воде, мы направились к болотистой прибрежной зоне, где водилось особенно много рыбы и птиц. Кое-кто из нашей компании взял с собой лук и стрелы, чтобы поохотиться.

Антоний, забрасывая удочку, выразил надежду на повторение вчерашней удачи. Долго ждать ему не пришлось: клюнуло почти сразу. Антоний с искренним удивлением вытянул улов, который оказался и впрямь фантастическим: огромная засоленная рыбина, причем не озерная, а морская, выловленная в водах Понта. Любой догадался бы, что она, как и вчера, насажена на крючок человеческими руками.

Он поднял рыбу за хвост, чтобы все увидели, а потом оглушительно расхохотался:

— Это воистину чудесный улов. Волшебный, честное слово, волшебный! Не могу не признать.

— Дорогой Антоний, — сказала я самым нежным и сладким голосом. — Великий Антоний, благородный император! Я думаю, тебе лучше предоставить рыбную ловлю нам, бедным жителям Александрии, Канопа и Мареотиса. Для тебя такой улов слишком мелок. Ты должен добывать царства, города, провинции.

Его смех затих.

— Ты никогда не сдаешься?

Он выбросил рыбу за борт, повернулся и ушел к себе в каюту.

Вернувшись во дворец, Антоний скрылся в своих покоях, а мне осталось дожидаться его у себя. Не ошиблась ли я, когда высмеяла его на глазах у всех, разгадав секрет его рыбацкой «удачи»? При его чувстве юмора это могло показаться забавным, но могло и обидеть. К сожалению, шутка и впрямь вышла двусмысленной. К тому же Антоний пребывал в странном напряжении и именно поэтому не занимался ничем, кроме рыбной ловли, упражнений да пирушек. Создавалось впечатление, что он хотел отвлечься от действительности в наивной надежде, что проблемы разрешатся сами собой, без его участия. Он будто говорил всем нам: разбудите меня, когда все закончится. Его поведение столь разительно отличалось от того, как поступил бы на его месте Цезарь, что я приходила в отчаяние.

Я не ложилась спать и ожидала появления Антония, поскольку видела свет в его покоях в ближнем здании. Просматривает ли он бумаги? Изучает карты? Пишет письма? Ломает голову над каким-то решением? О Исида, пусть он предпримет хоть какое-то действие!

Я вышла наружу, на террасу, где на легком морском ветру трепетало пламя двух факелов.

«Так и бывает, когда любишь простого смертного, обычного человека со всеми его недостатками и слабостями», — говорила я себе.

Да, сложнее всего для меня научиться любить человека с обычными человеческими качествами — после Цезаря. Цезарь был по-настоящему велик. Он испортил меня, заставив подходить к другим людям с той же меркой.

Я имела свои слабости и огрехи, но привыкла к тому, что мой возлюбленный свободен от них. Цезарь оставил мне в наследство не только свой фамильный медальон, который он попросил меня носить всю оставшуюся жизнь, — но и великое бремя ожиданий. Образ решительного, сильного человека, никогда не допускавшего ошибок, остался со мной навсегда. Конечно, стать его преемником трудно. Почти невозможно.

Тем не менее сейчас мое сердце отдано человеку, в чьем окошке не угасал свет. Да, Антоний не лишен обычных человеческих слабостей, но зато он понимает и принимает их в других. Рядом с ним у меня никогда не возникает ощущения, будто я разочаровала его или оказалась слишком слаба. Разве это не великое благо само по себе? Рядом с Цезарем я слишком часто чувствовала, что не соответствую его высочайшему уровню.

Свет в окне потух; должно быть, Антоний собрался спать. Я уже решила лечь, но тут увидела выходящего из здания человека и по походке узнала Антония. Стоя на краю террасы, я помахала длинным шарфом, чтобы привлечь его внимание.

Он остановился. Показав ему знаками, что сейчас спущусь, я закуталась в тот самый шарф, поспешила по лестнице вниз и встретила его на темной лужайке. Дул свежий ночной ветерок.

Радуясь возможности побыть с ним наедине (за пределами спальни нас всегда окружало множество людей, особенно в последнее неспокойное время), я обняла его и сказала:

— Ты работаешь допоздна.

— А ты допоздна за мной следишь.

— Потому что мне передается твое беспокойство. Я не могу лечь, пока не ляжешь ты.

Он вздохнул:

— Какой может быть отдых, когда необходимо принять нелегкое решение — покинуть Александрию. Мне не хочется этого, но, боюсь, я должен.

— Да, я понимаю.

Мне вспомнилось, как Цезарь надел свои доспехи и отбыл, не дождавшись рождения Цезариона. Да, они совершенно разные люди. «Я не второй Цезарь», — сказал Антоний. Он абсолютно прав. Но может быть, и к лучшему? Я восхищалась тем, что ничто не могло встать между Цезарем и его долгом, но когда другой в подобной ситуации испытывал сомнения, меня это трогало.

— Мне тоже не хочется, чтобы ты уезжал, — сказала я.

Он взял мое лицо в свои ладони:

— Правда? Признаюсь, у меня уже появились сомнения…

— Это была лишь маленькая размолвка влюбленных, — торопливо заверила его я. — Ты должен знать: я не только твоя возлюбленная, но и самый верный твой сторонник. — Об Октавиане, Фульвии, войсках и Сексте я предпочла сейчас не упоминать. — Для меня было бы счастьем оставить тебя здесь навсегда, будь мы обычные люди, просто муж и жена. Но, боюсь, крыша мира рушится, и ты должен ее поддержать.

Сами того не заметив, мы приблизились к мавзолею. Когда подошли к нему вплотную, Антоний простонал:

— О, только не эта гробница!

— Мы можем посидеть на ступеньках, — предложила я. — Ну давай, ничего с тобой не случится.

— Я отказываюсь входить в гробницу! По-моему, это дурной знак.

— Нам не нужно входить внутрь, — возразила я, поскольку и сама этого не хотела, ибо там царила непроглядная тьма. — Мы присядем здесь.

Я опустилась, погладила рукой место рядом со мной на ступеньке и заметила, что изнутри мавзолея тянет странным холодом.

Мы уселись. Антоний, словно школьник, взял мою руку и держал ее, будто собирался надеть мне на палец кольцо.

— Мне придется покинуть Египет, — наконец произнес он тоном человека, принявшего окончательное решение. — Происходящее в большом мире призывает меня, и ты так бесцеремонно дала мне это понять.

Он имел в виду мою выходку на рыбной ловле.

— А мне казалось, я действую тонко.

— Да уж, соленая рыба — очень тонкий намек! — Антоний тихо рассмеялся. — Тоньше не придумаешь! Совсем неприметный, вроде пирамид или вашего маяка. Но чего другого мне ожидать от тебя, моя египтянка, моя крокодилица, царица древнего Нила? Насколько я знаю, у вас крокодил считается бессмертным божеством.

— Я такая же смертная, как и ты, — сказала я, указав на зияющую черноту за нашими спинами. — Иначе мне не потребовался бы мавзолей.

— Может, он тебе и не потребуется, — обронил Антоний.

— Ты просто не можешь не ляпнуть глупость. Скажи лучше: раз ты решился, как ты будешь действовать? И когда начнешь?

— Первым делом отправлюсь в Тир и узнаю на месте, как обстоят дела с парфянами. Ну а дальше по обстоятельствам. В зависимости от полученной информации. Но одно могу сказать точно: к тебе я вернусь обязательно. Я не смог бы проститься с тобой навсегда и покинуть Александрию.

Звучало это, конечно, красиво, но мало походило на правду. Для возвращения в Египет нужен повод, а у Антония его не было. Мы не мятежники и не враги, и мы расположены слишком далеко от врагов или мятежников, чтобы выступать против них с нашей территории. Да и Фульвия, скорее всего, больше не оставит Антония без присмотра.

— Если есть способ, я его изыщу, — пообещал он. — Не думай, что я уезжаю, потому что пресытился тобой. Это невозможно.

Он помолчал.

— И я собираюсь искать кого-то еще.

Тогда почему он не разводится с Фульвией? Может быть, потому, что боится однозначности, которую неизбежно повлечет за собой расторжение брака? В нынешней ситуации Фульвия действует от его имени, строит заговоры, поднимает восстания, а он как будто наблюдает со стороны и действует по усмотрению. Развод и открытый союз со мной в глазах всего мира положил бы конец подобной двусмысленности, а двусмысленность, возможно, как раз и устраивает его. Она дает свободу выбора и возможность оттягивать этот выбор. Марк Антоний из тех, кто не любит принимать окончательные решения.

— Раз нас ждет разлука, давай проведем эту ночь вместе, — сказала я.

Впервые после той размолвки я чувствовала, что вновь желаю его. Проявленная им человеческая слабость уже не казалась мне непростительной — она сделала более человечной и меня саму.

Нас встретила комната, наполненная пьянящими ароматами благовонных курильниц. Ветерок гулял между открытыми окнами, и шепот моря далеко внизу звучал как старинная музыка.

— Есть только одно воспоминание, которое тебе нужно взять с собой, — прошептала я, увлекая его на ложе и с восторгом ощущая его великолепное крепкое тело.

Воистину, такие мгновения — единственная награда за страдания и одиночество, высочайшее из даруемых на земле наслаждений. Жаль только, что это действительно лишь мгновения.

Все, что мы делали, было окрашено знанием того, что нам предстоит проститься. Я обнимала его и радовалась каждому прикосновению, которое еще длилось, но уже превращалось в подернутое легкой дымкой грусти воспоминание.

Хорошо, что он уезжает сейчас. Вскоре признаки беременности станут очевидны, и если он задержится, это лишит нас свободы выбора: для него — о чем рассказывать, для меня — что утаить. Не исключено, что двусмысленность по душе не только ему, но и мне. Цезарь бы такого не одобрил. Но Цезаря нет. Не без удивления я осознала: в этом отношении я больше похожа на Антония, чем на Цезаря.

Глава 15

Антоний имел склонность колебаться с принятием решения, но когда он его принимал, то энергично брался за дела. Ему предстояло отплыть в Тир с небольшим отрядом личной гвардии. Он отдал приказ привести в готовность его недавно построенный флот из двухсот кораблей, хотя не знал точно и сам для чего. Так или иначе, во дворце и в гавани теперь царила суета: сновали гонцы и курьеры, развевались плащи, латались паруса, блестело начищенное оружие.

Он стоял передо мной, посреди большого зала приемов, с телохранителями по обе стороны. Прощание было официальным и публичным, и Антоний неожиданно вновь предстал настоящим римлянином.

Я смотрела на него, а вместе со мной и Цезарион. Для мальчика расставание с этим человеком, ставшим для него и наставником, и добрым старшим товарищем, тоже было горькой утратой. Я обнимала сына за худенькие плечи, находившиеся уже на уровне моих ребер. Нынешним летом ему исполнится семь лет.

— Я пришел проститься, — сказал Антоний. — Я не могу достойно отплатить за твое несравненное гостеприимство, но поверь — моя благодарность сильнее, чем можно выразить словами.

— Да пребудет с тобой благословение всех богов, пусть они даруют тебе благополучный путь, — произнесла я избитую официальную фразу, но на самом деле хотела сказать совсем другое.

«Я люблю тебя и знаю, что ты уезжаешь, потому что не можешь не откликнуться на зов чести. Я прошу тебя не забывать мои слова и предостережения».

Он поклонился, а потом импульсивно сказал:

— Проводи меня в гавань. Посмотри на мои корабли.

Вопреки официальному церемониалу Антоний протянул мне руку. Я приняла ее, и мы вместе вышли из зала, навстречу слепящему свету неба и моря. Наши люди двинулись следом.

На мгновение мы оказались одни; тут же он наклонился и прошептал мне на ухо:

— Это не прощание, но всего лишь краткая разлука.

Его теплое дыхание мигом разожгло тысячу воспоминаний и сопутствующее им желание.

— Долг — суровое дитя богов, — ответила я, — и настало время отдать ему дань.

С этими словами я отпустила его руку. Я боялась, что если не сделаю этого, то не выдержу и брошусь ему на шею.

Корабли уплыли. Их паруса, белые, как волны на море, становились все меньше и меньше, пока не исчезли на восточном горизонте. Я глядела из окна, как они огибают маяк и направляются в открытое море. Цезарион смотрел вместе со мной.

— Ну вот, они свернули за маяк… сейчас, должно быть, почти поравнялись с Канопом… все, их не видно.

Его голос звучал тихо и печально. Пока он следил за парусами, это отвлекало его, но теперь мальчик понял, что игры с Антонием закончились.

Он вздохнул и ссутулился у стола, где ждала оставленная игровая доска.

— А когда он вернется? — спросил Цезарион.

— Я не знаю, — ответила я.

«Никогда», — прозвучало в моей голове.

— Ему нужно готовиться к войне, и кто знает, что случится потом.

После его отбытия стало казаться, что он наполнял собой и дворец, и всю Александрию. Теперь город опустел, и лишь гулкое эхо взывало к ушедшему. Странно: ведь все это существовало задолго до него, однако насквозь пропиталось его духом. В моих личных покоях Антоний не жил, но они тоже тосковали по нему вместе со мной и, кажется, даже стали меньше.

Я бродила по моим опустевшим комнатам, касалась каждой вещи, напоминающей о нем, а потом мысленно убирала ее — аккуратно и решительно, как римский солдат складывает свою палатку с наступлением утра. Все кончилось. Антоний уплыл, отказался от моего предложения, от личного и политического союза. Он уплыл сражаться в других, собственных битвах. Теперь это его война, не моя.

Конечно, прошлое не ушло полностью. Было еще наследие встречи в Тарсе и то, что осталось после долгих зимних ночей в Александрии — восхитительных, пламенных ночей. Хармиона знала или догадывалась, хотя сама боролась с печалью после расставания с Флавием. Однажды тихой ночью, расчесав мои волосы и сложив мое одеяние, она сказала просто:

— Значит, он уехал, несмотря ни на что.

— Он не знал.

Для меня возможность поговорить об этом вслух стала огромным облегчением, и я даже не задала вопрос, откуда она знает.

— Ты не сказала ему? — спросила она с недоверием. — Разве это честно с твоей стороны?

— Я решила, что да. Мне показалось, нечестно было бы сказать.

— Почему же сказать правду нечестно? — удивилась она. — От чего ты его оберегала?

— Сама не знаю, — призналась я. — Я словно защищала себя.

Хармиона покачала головой:

— Нет, ты поступила наоборот: ты лишила себя защиты. О тебе будут говорить… мне даже подумать страшно, что они скажут!

— Мне все равно, — ответила я. — Нет, я не так говорю — мне не все равно. Я не могу допустить, чтобы меня высмеивали или жалели. Особенно жалели. И кого ты имеешь в виду, говоря «они»? Моих подданных? Римлян? Фульвию?

Ну вот, я и произнесла: «Фульвия».

— Да всех! Любого из них! Тех, кто судит, бранит, побивает камнями.

— Это иудейский обычай. Греки и римляне в женщин камни не швыряют, — уточнила я. — Кроме того, это убедит людей, что Антоний походит на Цезаря больше, чем Октавиан, раз пошел по его стопам.

Лишь когда я высказалась, до меня дошел юмор этой фразы.

Хармиона рассмеялась своим глубоким хрипловатым смехом.

— Я не думаю, что он последовал по стопам Цезаря.

Тут мы захохотали вместе.

Потом Хармиона сказала серьезно:

— Вряд ли Антония огорчило бы известие, что у него будет сын — единоутробный брат сына Цезаря.

О, другой непременно воспользовался бы этим, но чтобы Антоний — маловероятно. Что делало ему честь, но было его слабостью.

Через несколько дней я почувствовала, что обязана поговорить с Олимпием. Может быть, я хотела так утешить себя за то, что ничего не сказала Антонию. Мой врач отреагировал на новость еще более бурно, чем я ожидала.

— Ты лишилась рассудка? — воскликнул он. — А как же…

Я открыла шкатулку, где хранила подаренное противозачаточное снадобье, и молча вернула Олимпию флакон.

— Вижу, ты им не пользовалась, — проворчал он, заглянув внутрь.

Судя по тону, он сердился на меня, как родитель на беспутное дитя.

— Итак? — Олимпий поставил флакон, скрестил руки на груди и вперил в меня хмурый взгляд.

— Вы с Мардианом вечно приставали ко мне, чтобы я обеспечила трон наследниками. Пришлось пойти вам навстречу, — попыталась отшутиться я, но он не поддержал такого тона.

— О моя дорогая царица и бесценный друг, — сокрушался он. — Это ужасно, ужасно! В первый раз все отнеслись к твоей выходке снисходительно: сыграли роль суеверия насчет Исиды и Амона, да и Цезарю, признаться, сходило с рук все, что бы он ни вытворял. Но на сей раз дело обстоит иначе. Антоний не Цезарь…

Как говорил и сам Антоний.

— Олимпий…

Я была тронута тем, как близко к сердцу принимал он мои проблемы.

— Антоний не Цезарь, и мир не благоволит к нему в той же мере, — продолжал Олимпий. — Кроме того, в отличие от Цезаря у Антония уже есть дети. Цезарю ты преподнесла уникальный дар, что же до Антония — сколько у него отпрысков?

Мне пришлось задуматься и посчитать. Он точно имел ребенка от брака со своей кузиной Антонией и еще двоих прижил с Фульвией.

— Трое, насколько мне известно.

— Ты понимаешь, что значит четвертый? Кроме того, едва он снова встретит Фульвию, появится еще один.

Эта мысль была для меня особенно мучительной, — скорее всего, она соответствовала действительности. Вразумительной отповеди на эти слова у меня не нашлось.

— Сядь здесь, — сказал Олимпий, игнорируя тот факт, что у него нет никакого права приказывать мне.

Я была его царицей, его другом и лишь в последнюю очередь — его пациенткой. Но сейчас на первый план вышло последнее. Он сел напротив и устремил на меня хмурый взгляд. Его длинное лицо потемнело от беспокойства.

— Кто еще знает?

— Только Хармиона, — сказала я. — И только потому, что она сама догадалась. Ты единственный, кому я призналась.

— Антонию не говорила? — быстро спросил он.

— Нет, Антоний не знает.

— И не подозревает?

— Нет.

— Хорошо. Срок небольшой, иначе было бы видно, и он бы догадался. Теперь слушай. Тебе надо избавиться от ребенка. Время еще есть, благодарение богам.

— Но я…

— Выслушай, по крайней мере, мои доводы. Оставшись одна, дай себе труд над ними поразмыслить. У меня есть эликсир, на ранней стадии действующий безотказно и безвредно. Главное, никому ничего не говорить, и ребенок исчезнет, как сам Антоний.

И снова его слова причинили мне боль, потому что были правдивы.

— Подумай об этом, — настаивал он. — Задайся вопросом: зачем тебе наказывать себя без необходимости? Разве того, что ты осталась в одиночестве, недостаточно? Тебе нужен еще и бастард?

Он встал без разрешения. Я сидела и молча глядела на него.

— Я приду снова после обеда. Приготовься рано лечь спать. А Хармиону отошли с каким-нибудь поручением — скажи, что хочешь побыть в уединении.

— Ты говоришь как любовник, — слабым голосом промолвила я.

— Нет, я человек, который вынужден исправить то, что наделал любовник. Такова уж моя участь — восстанавливать порядок, нарушенный другими людьми.

Словно сомнамбула, я сделала все, как велел Олимпий. То, что я действовала по указке и ничего не решала сама, доставляло мне странное удовольствие. Было по-своему приятно подчиняться, выполнять чужие указания. Необходимость принимать решения, руководить, развлекать, обхаживать Антония — все это смертельно меня вымотало. Возможность хотя бы отчасти превратиться из ведущей в ведомую сулила приятное отдохновение.

Я ждала у себя в комнате, одетая в скромную ночную сорочку, поверх которой набросила накидку. Хармиона расчесала мне волосы, натерла руки миндальным кремом, помассировала ступни мятной водой, зажгла три маленьких светильника, открыла мое любимое окошко, выходящее на дворцовые сады, и тихонько ушла. Она предполагала, что я забудусь сладким спокойным сном.

Чуть позже в мою спальню безмолвно проскользнул Олимпий с каким-то свертком в руках. Развернув ткань, он почтительно вручил мне высокую бутыль из тонкого стекла цвета морской зелени. Таким же зеленым казалось и ее содержимое. Я наклонила бутыль и увидела, как густая жидкость перелилась на одну сторону.

— Это твой друг, — сказал Олимпий. — Он откроет дверь твоей темницы и выпустит тебя на волю.

— Что нужно сделать? — спросила я.

Конец ознакомительного фрагмента.