Лейла

Мара Палпатина

Стася Ковалевска живет в мире, где под запретом гетеросексуальные отношения, но ее тянет к противоположному полу, несмотря даже на то, что Стася – пренатальный терапевт. Она «создает» личность будущего ребенка до начала его развития. Все, чему ее учили, говорит о том, что Стая – ходячий атавизм, носитель болезненно-неправильной гетеросексуальности…Но что, если то, чему ее учили – ложь?

Глава 2: Sans contrefaсon

Раз мне надо выбирать

Твердо вам могу сказать

Без увёрток и вранья

Мальчик я, да мальчик я

За весь мир, за все дары

Не сниму свои штаны

Без увёрток и вранья

Мальчик, да мальчик я

Эмма Вурхисс, «Без обмана» (перевод)

В общежитии я занимала одинарный бокс, который так и назывался, «холостой», а Дженни с Лиз уже давно переселились в двойной, так называемый коттедж. У них было довольно много удобств: ванна с паровой баней, комбинированная стиральная машина (я ей пользуюсь, чтобы не ходить в общественную стиралку, которая, как и все помещения, где собираются во внеучебное время студенты, моментально превращается в клуб знакомств), собственный балкон, а, главное, кухню! Самое смешное, что ни Дженни, ни Лиз не умеют готовить. Вообще, в наше время этим талантом мало кто может похвастаться; а зачем, если есть готовый фаст-фуд, приготовленный рабочими или кафе, где работают кулинары-специалисты? Но на кафе нужны довольно большие деньги, а фаст-фуд мне лично не то, чтобы в горло не лезет, но, если есть выбор, я лучше сама чего-то приготовлю. Это дерьмо из планктона, водорослей, гидропонного риса и прочих хай-тек продуктов, с моей точки зрения, есть может только очень голодный человек. Тем не менее, абсолютное большинство студентов, да и не только, питаются именно фаст-фудом.

Так что на их кухне хозяйничаю я, ухитряясь наготовить на нас троих. И это при том, что кулинарной специализации у меня, естественно, нет. Чудеса, да и только. Возможно, все дело в моем первом воспитателе: моя кураторша была родом из маленького городка у самого Ледника; она не только сама прекрасно готовила, но и нас, пятерых тачи научила. Впрочем, она научила нас многому из того, чего не учили других гендернераспределенных.

Когда я ее вспоминаю, я чувствую какое-то странное, щемящее ощущение — не горечь, не тоску, а что-то одновременно радостное и грустное. В одной книге (мы называем этим архаичным словом файлы, не адаптированные для прямого восприятия мозгом; их читают, как текс) я нашла слово «ностальгия». Объяснение этого слова, как водится, ничего не объяснило («рудиментарное чувство тоски по месту или обществу, к которому привязан») и я решила, что это именно она.

Моя кураторша часто говорила нам о Холоде. Именно так, Холоде с большой буквы. Она рассказывала нам, что у Ледяной стены по-другому воспринимаешь мир. Этот мир, а, особенно, жизнь человека становятся хрупкими, как промерзшие насквозь ветки деревьев, как вымороженные пальцы (на ее левой руке не хватало трех пальцев; два ампутировали, третий она сама отломала, затерявшись в пурге и едва не замерзнув; странно, что в наше время такое еще случается среди полноценных людей).

А еще она же говорила вещи совершенно крамольные в нашем мире, хотя мы, юные гендерораспределенные, не воспринимали это как крамолу, скорее, как сказку. Она говорила о том, что в мире есть Кто-то неизвестный, для кого жизнь каждого человека очень дорога. Тот, кто ведет через пургу, как она выражалась. О нем говорят полулюди, из тех, кто может говорить; о нем шепотом рассказывают друг другу северяне. Когда все вокруг совсем — совсем плохо, когда разум не находит больше никакой надежды, говорила моя наставница, приходит Он, и выводит тебя обратно, к теплу, к людям, к жизни. Ты не слышишь и не видишь его, но твердо знаешь — Он рядом, он ведет тебя, и с тобой все будет так, как надо.

У меня хватило ума никому не рассказывать о том, чему учила нас магистр Мартен, но я очень боюсь, что моя первая кураторша недолго сможет воспитывать молодое поколение. Социопсихологи очень настырные люди; рано или поздно кто-то из ее воспитанниц расскажет об этих уроках, и моей наставнице несдобровать. А жаль, ведь она научила нас бороться, не сдаваться, надеяться до последнего. И я долго не понимала, зачем мне все это в уютном, теплом Гарше. Но внимательно слушала и запоминала.

А еще она пекла нам блинчики! В конце февраля — начале марта мы выходили на окраину Гарша, где росли клены. Острыми металлическими лезвиями мы наносили на их стволах глубокие борозды. Через какое-то время борозда становилась коричневой. Магистр Мартен брала пальцем коричневый сок и проводила каждой из нас по губам. Это была первая наша сладость после Дня Феминизма, и она всегда казалась такой… необыкновенной!

Странно, ведь наш мир дает нам возможность получить практически любое удовольствие. Неаппетитная масса из планктона с помощью вкусовых добавок превращается в любое известное в истории яство. Пусть мы потеряли девяносто процентов биосферы, но вкус блюд из давным-давно исчезнувших растений, животных и грибов нам доступен, стоит лишь захотеть. Но сладость того кленового сиропа, взятого пальцем из ранки на стволе живого дерева, почему-то совершенно иная, какая-то… не от мира сего. И я могу вспоминать ее спустя годы, а вкус даже ресторанного деликатеса забуду уже через несколько дней.

Мы собирали патоку, а через несколько месяцев, в обычный, на первый взгляд, день, магистр Мартен вечером (это всегда было именно вечером) звала нас к себе в коттедж.

Летнее солнце играло золотыми пятнами по стенам; пахло медом, патокой, пшеницей (эти запахи можно было найти в общественной ароматеке) и чем-то таким, что мы не могли понять тогда. Но я сразу подумала, что именно так должно пахнуть в Форпосте, том последнем поселении людей у стены ледника, о котором рассказывала нам магистр Мартен. В городе, где дома построены из ледяных глыб, но сохраняют тепло, где люди ходят круглый год в меховой одежде и термобелье, и у многих отморожены пальцы и уши. Иногда я задавалась вопросом — зачем люди вообще живут в подобном месте, и лишь намного позже поняла, что совсем не по своей воле.

Лепешки магистра Мартен казались чем-то не от мира сего, они были сладостью, воплощенным наслаждением. Они словно таяли во рту, превращаясь в чистое удовольствие. Как разительно отличались они от всего, пробованного нами раньше! Это была более, чем пища, кроме насыщения и удовольствия вкуса она приносила что-то еще, непонятное, какое-то ощущение покоя, подобного которому я никак не могла найти впоследствии.

«Стася, ты слишком много размышляешь, Стася, ты слишком много вспоминаешь…» — тихонько напевала я, принимая душ. Душ, кстати — одна из немногих вещей, которые мне не нравились в Гарше. У тебя есть семьсот двадцать секунд на то, чтобы вымыться; следующий душ будет доступен через семьсот двадцать минут… Конечно, понятно, очистка воды от различных загрязнений — занятие недешевое, и бездумно тратить драгоценную жидкость нельзя, но меня не покидало ощущение, что в таком режиме есть какой-то совершенно иной смысл, поскольку вступившие в союз или просто достигшие определенного статуса и живущие в коттеджах могли принимать ванну.

Ванна совсем другое дело; здесь режима никакого нет, только наполнение — валяйся хоть целые сутки, освежая себя гидромассажем… Но холостякам ванны не полагалось, только парам (угадайте, чем еще я пользовалась в гостях у моих подружек?)

Приняв душ, я завалилась на койку и включила стационарный терминал в режим ай-ти. Проигнорировав личного секретаря, которая сразу же пустилась напоминать мне все, что мне предстоит, от очередной сдачи яйцеклетки до защиты диплома, я глянула новости, сначала университетские, затем городской канал. В общем-то, просмотр новостей тоже, в некотором роде, социальный атавизм, но, почему-то, культивируемый обществом. Три раза в сутки каждый житель нашей страны смотрит новостной канал, даже если живет в маленьком городке, где ничего не происходит и ничего не может произойти в принципе.

Но Гарш — мегаполис, и событий в нем хватает, пусть даже рутинных. Так что свои пятнадцать минут разнополая пара ведущих (либо сэмэ и неко, либо укэ и тачи, всегда только так) отрабатывает на все сто процентов.

Ох ты… Передо мной появилось лицо мужчины. Очень красивое: правильные, сильные черты, выразительные скулы, высокий лоб, прямой нос, твердая линия губ и волевой подбородок — все говорило о силе, а большие, синие глаза показались мне печальными. Я «поплыла» — так я называю странное чувство, когда все внутри становится ватным и тебе кажется, что ты летишь; оно бывает редко, и я не совсем понимаю, отчего так происходит… может быть, это просто естественная реакция на физическое совершенство человека, которого я вижу? Во всяком случае, тот, кто исправлял код этого сэмэ, был, наверное, гением.

Не сразу я поняла, какой текст сопровождал это видение, а когда поняла, мне неожиданно стало холодно и страшно. «Составлен фоторобот подозреваемого… шесть изнасилований за два месяца… последнее случилось вчера, в городском парке. Изнасилована тачи Герда Грамм, лаборант биотехнологического комплекса „Гарш-2“. Жертва вновь не запомнила нападавшего, фоторобот составлен со слов очевидца, который, вероятно, спугнул насильника. Этот фоторобот точь-в-точь похож на фоторобот беглого солдата из Форта Шарлотты.»

На этом месте я, как ни странно, нервно рассмеялась. Они там, на каналах, совсем с ума посходили, или теперь в новостные службы берут только неучей? Мужчина походил на солдата примерно так же, как скальпель нейрохирурга на винтовку гаусса. Я могла поклясться, что передо мной был стопроцентный сэмэ, и для этого мне не нужен был образец его генетического кода. Физическое совершенство присуще только полноценным людям, солдаты же, зачастую, имеют гротескно-устрашающую внешность. Правда, я очень редко видела живых солдат, в основном — либо в учебных материалах, либо в лабораториях в виде трупов, но…

Это однозначно был сэмэ, пусть и сумасшедший, но сэмэ. Солдаты полулюди, их коэффициент интеллекта достаточен лишь для того, чтобы убивать. Правда, солдаты действительно могут пойти на изнасилование, так как, в процессе «чистки» их генома половая функция не убирается, а, наоборот, активизируется, поскольку тестостерон и эстроген влияют на агрессивность, и даже более того — без мужского полового гормона вообще невозможно добиться агрессивности у особи. О том, что творится в казармах, ходят страшные истории. Но беглый солдат так далеко в глубине страны — это просто нонсенс! И потом, я же пренатальный терапевт, что я, солдата от сэмэ не отличу?

Но, как говорил Почтенный Магистр Грегори, полулегендарный родитель-основатель, негласно считающийся покровителем медицины, все лгут, а на каналах и подавно. Диктор предостерегал, что насильник не удовлетворил желания и может быть опасен, но я слушала его в пол-уха. Вместо этого я, не отключая новостной канал, заказала себе перекусить из единственного сносного в округе фаста, а затем один билет на сегодняшний экстази-дансинг.

Собственно, это и есть моя тайна, и Дженни с Лиз, наверняка, ужаснулись, или, по крайней мере, сильно удивились бы, узнай они, что насквозь правильная заучка Стася посещает такие места. Конечно, это развлечение не сильно высокого пошиба, и это еще очень мягко сказано. Такие тачи, как я, не ходят на подобные мероприятия.

Экстази-дансинг — это клуб, где в полутьме тусуются закинувшиеся легализой хулиганистые сэмэ, слащаво-жеманные укэ и наиболее непутевые тачи и неко. Но полутьма и полуэкстаз партнера как раз именно то, что мне было нужно для моих целей.

Еще одно преимущество тачи состоит в ее относительно вольном стиле одежды. Сэмэ, неко и даже укэ имеют свой негласный дресс-код, а вот тачи может одеваться почти как угодно, ну, разве что, под неко косить у нас не принято, и то не всегда. Фигура тачи мало чем отличается от фигуры укэ, разве что небольшая грудь и большее изящество черт лица может выдать нас. Но это поправимо: грудь затягиваем широким эластичным бинтом, в узкие джинсы суем скрученный в узел платок, чтобы получилась небольшая выпуклость, и, voila, тачи превращается в укэ.

Я знаю, что это может показаться аморальным, омерзительным, просто ужасным. Но это как наркотик, и даже сильнее, чем наркотик, хотя я сознательно отказалась от употребления легализы, и максимально, что позволяю себе — это экстра-тоник. Мне это не нужно, мои развлечения сильнее, чем кайф от легализы. Сильнее, чем секс, по крайней мере, я от этого получаю куда большее удовольствие, может быть, не столь физиологическое, но от того не менее сильное. От простого прикосновения анонимного партнера, лица которого я на завтра не смогу вспомнить, земля, буквально, уходит из-под ног…

Это игра, запретная, неприличная игра, но она никогда не перерастет во что-то большее, по крайней мере, у меня, твердила я себе, хотя слыхала, что такое случается. О клубах ходили пугающие слухи, а меня все равно тянуло туда, как бабочку к пламени свечи. К анонимности, к запретным касаниям, к игре, которая никогда не будет иметь продолжения, но и не прекратится никогда. Я просто не смогу от этого отказаться.

А что до насильника, то я его не боялась. Потому что у меня, спасибо магистру Мартен, есть чем защититься, я постоянно ношу с собой списанный хирургический лазерный скальпель, который сама довела до ума по рекомендациям моей бывшей кураторши. В случае чего им можно нанести серьезную рану, можно даже убить (правда, убивать я никого не планировала). Так что Ковалевска-тачи была опасна, как оса с жалом.

Мне даже было интересно посмотреть на этого человека. Конечно, это ужасная психическая патология, но почему-то это казалось мне таким… загадочным, необычным, волнующим! Столь совершенный сэмэ, который решается на столь ужасающие преступления! Одно не вязалось с другим — как мог его пренатальный терапевт, создав столь прекрасный физиологический объект, допустить возможность подобной патологии, как сексуальное влечение к противоположному полу?! И ведь что обидно, его генетический материал навсегда исчезнет, даже если его поймают. Мое пренатально-терапевтическое сознание считало это просто чудовищным варварством.

Тем временем, принесли заказанную мной еду, порцию роллов и салат, не Бог весть что, конечно, но есть можно, и на том спасибо. Всяко лучше, чем гамбургеры с соевым мясом. Быстро расправившись с едой, я сбросила халат на кровать и, оставшись абсолютно обнаженной, принялась рассматривать себя в зеркало. Определенно, у меня действительно гипертрофирована фантазия: не знаю, почему, но мне представилось, что дверь моего бокса открывается, и за моей спиной появляется он — высокий, беловолосый, коротко стриженый сэмэ в плаще. Его горячее дыхание касается моей обнаженной шеи, его сильные руки ложатся на мою маленькую грудь, он прижимает меня к себе, и…

Боже мой! Мое дыхание участилось, кожа порозовела, я полуприкрыла глаза… я почти чувствовала его прикосновения, его обжигающее дыхание, его сильные пальцы, осторожно касающиеся моих сосков. Я покраснела до корней волос. Какой позор! Хорошо, что мыслей пока не читают. Схватив бинт, я стала поспешно затягивать свою грудь, словно она была виновата в том, какие запретные мечтания посещают ее хозяйку. Это, кстати, было не очень-то приятно — соски терлись о бинт, особенно во время танца, грудь ныла, причем ныла несколько дней после этого.

Зачем все это? Что я ищу на этих танцполах? Я никогда не смогу удовлетворить сжигающую меня страсть. И не потому, что я чего-то боюсь, хотя я знаю, как проходит акт у сэмэ и укэ, и знаю, что буду мгновенно раскрыта, если дело дойдет до того, что я так часто и с долей зависти наблюдаю в укромных местах клуба. Но дело даже не в этом, а в том, что я сама не смогу переступить рубеж. Это не трусость, это… не знаю, как и назвать, воспитание, наверное. Это сильней меня, сильнее каждого из нас.

Я ненавижу терапевта, которому в руки попалась яйцеклетка моей матери. Что ему стоило использовать другой сперматозоид, с неполной хромосомной парой? Нет, этот халтурщик поленился исследовать посторонние цепочки, а, может, просто спешил куда-то, и оплодотворил эту яйцеклетку сперматозоидом с ХХ хромосомой. Я могла быть укэ, я даже сэмэ могла быть, а теперь привет, я тачи, и могу только облизываться на висящие вокруг запретные плоды.

Я натянула узкие джинсы, почти с отвращением затолкала в них платок, надела кожаный жилет на шнуровке, обула коричневые ботинки… нет, без обмана, я сейчас очень походила на укэ, о том, что у меня женский биологический пол ничего особенно не свидетельствовало. Давно прошли те времена, когда у биологических полов были характерные, ясно видимые отличия; пренатальная терапия сблизила между собой фемининный мужской и маскулинный женский пол настолько, что в темноте дансинга точно не отличишь.

На одну руку вешаю минитерминал, на другую — тот самый скальпель; идентификационную карту опустила в один нагрудный карман (еще один элемент камуфляжа), портативный реанимационный комплект в другой (без этого комплекта ни один уважающий себя медик из дому не выйдет, эмкашник он или терапевт, не важно), и вот я готова выйти из дому навстречу приключениям.

Хотя вряд ли этот бокс можно назвать домом, по крайней мере, в моем понимании. Сама я всегда жила именно в таких боксах, но я помню рассказы магистра Мартен о домах у Ледника. О просторных помещениях из кирпича или ледяных блоков, где горел очаг, отапливающий, освещающий и готовящий еду, где пахло дымом и вкусной снедью, где жили люди, и куда хотелось возвращаться каждый вечер…

Пусть даже жизнь там — совсем не сахар. Пусть вместо душа — лохань с едва теплой водой, пусть даже дома приходится ходить в термобелье, а при дыхани изо рта вырываются клубы пара. Пусть с утра до ночи ты занят тяжелым трудом, а выход на улицу порой можно сравнить с пыткой. И уж совсем страшно оказаться далеко от родных стен, когда температура опускается до двадцати — тридцати градусов ниже нуля⁷, или даже ниже, а отмороженные пальцы можно отломать, как сухие ветви, даже не почувствовав боли.

Где пурга за ночь наметает сугробы, способные полностью засыпать выход, и его надо откапывать; где вместе с этой пургой часто приходят мутанты — полулюди — полузвери, питающиеся человеческим мясом и очень живучие. Где, кажется, сама смерть обретает пугающую плоть, и по ночам люди рассказывают друг другу страшные сказки…

Таких, как Дженни и Лиззи даже этот коротенький рассказ, наверно, отпугнул бы. Нам кажется отвратительной и ужасающей сама возможность жить без привычного комфорта и наслаждений. Хотя наши бледные наслаждения — ничто, они безвкусны, как планктонная масса в сравнении со сладостью весенней патоки.

Может, было бы лучше, если бы я вовсе не знала бы этого мира? Возможно, но сомневаюсь. Что-то другое все равно бы разбудило во мне тот пытливый дух, который зовут ныне Ковалевска-тачи. От себя не убежишь. И я, конечно, такая же конформистка, как Дженни и Лиззи. Я люблю теплую ванну и мечтаю о тепленьком местечке в центре имени Эйхмана.

Но мне бы очень хотелось также, чтобы у меня был дом, в который приятно возвращаться, и тот человек, к которому хотелось бы вернуться. Пока я не нашла ни того, ни другого. Бокс, в котором я живу, не стал мне родным; в него совсем не хочется возвращаться и его не жалко покинуть. Почему? Я не знаю.

Будущее мое определил неведомый мне пренатальный терапевт. И никуда от этого будущего, скажем честно, мне не деться. Скорее всего, реальность окажется компромиссом между фантазиями Ковалевской-бунтарки и Ковалевской — конформистки. Но мне иногда так хочется убежать далеко-далеко, где нет стерильных стен и правильных линий Гарша, где в архаичных домах из природного камня стоит теплый очаг, в котором горит огонь, где пахнет дымом, сухой травой и еще чем-то неизвестным, и…

И где никто, никакой закон не запрещает любить того, кто тебе нравится.

Примечания

7

По Фаренгейту; — 28 — — 35 по Цельсию;