Нестор

Малхаз Цинцадзе, 2020

Казалось бы, что может быть проще добраться из Москвы в Тифлис. Сел в поезд и поехал. Так и сделали главные герои. Но все гораздо сложнее, если это 1918 год. Империя в процессе развала, начало гражданской войны, властвует беззаконие и насилие. Пятеро студентов, еще вчера не знавшие друг друга, пытаются проделать этот путь. Но что у них получится, доберутся ли, чем придется пожертвовать? Чтоб это узнать, надо прочитать роман до самого конца. Ведь действия в нем происходят непрерывно, вплоть до последней страницы. Этот крепко сколоченный приключенческий роман, в жанре «Жюль Верн для взрослых» не просто унесет вас в мир молодости, энергии и любовных переживаний, но и заставит раскрыть энциклопедию и заинтересоваться фактами, о которых вы не слышали.

ВТОРАЯ ГЛАВА

1

Было время, когда поезд из Москвы до Воронежа шел меньше двадцати часов, а курьерский — и того быстрее. И работа была куда спокойней. Публика ездила добротная, богатая, большей частью купеческая. Ездили и помещики, не очень богатые, но работать с ними можно было. А уж мещан и разного рода чиновников не счесть. Навар с них маленький, но стабильный. Прыг любил это иностранное звучное слово — «стабильно», созвучное с «обильно». Прыг помнил, какой обильный урожай он собирал в предвоенный год. Тогда он еще был Скоком. Но в прошлом году старого Прыга зарезали, и Прыгом наконец стал он, неприлично быть Скоком в тридцать лет. На свое место он сам выбрал Скока. Правда, не совсем удачно. Молодой Скок соскочил с поезда и врезался в семафорный столб, оттуда его и соскоблили. Но сейчас у него хороший напарник. Новый Скок оказался парнем толковым. Они работали в паре, и их, как и раньше, называли Прыг-Скоком. Прыг, всегда в чистой, опрятной одежде, работал в вагонах, собирал с пассажиров всякие безделушки в виде часов, бумажников, этаких толстеньких упругих лопатников, дамских украшений и передавал все Скоку, который, наоборот, одет был скромно и на лицо незаметен. Прыг-Скок работали в основном на проходящих через Воронеж московских поездах. Они подсаживались на станции Раздельной и ехали до Грязей, правда, Скок соскакивал раньше, не доезжая станции. И обратно также: Скок спрыгивал на ходу с добычей, а Прыг, чистый и франтоватый, спокойно выходил в Раздельной, не придерешься — с собой у него ничего не было. Доходами приходилось делиться, не без этого. Поездная бригада брала свое, вокзальная братва — свое, но и Прыг-Скоку перепадало немало. Как тратил свои деньги Скок, Прыг не интересовался, сам же свою долю тратил на искусство. Любил он сходить и в Зимний театр, и в варьете, что при гостинице «Бристоль», и в кинотеатр, который в городе называли «Увечным воином».

Но, увы, все это было раньше. Где теперь варьете со своими веселыми девочками? В «Бристоле» теперь сидят серьезные мальчики с пулеметами, с ними не потанцуешь. А где шикарные московские поезда с классными вагонами и вагоном-рестораном впридачу? Даже расписания больше нет, на работу приходится выходить так, на удачу, вдруг пройдет? Никакой стабильности. А про публику вообще говорить нечего — сплошная беднота, а если кто и есть побогаче, то его не видно, тоже бедствует. Из-за этого и одеваться приходится попроще, чтоб в глаза не бросаться, а Скок — тот вообще в рванье ходит. И никаких тебе часов-лопатников, о дамских бирюльках и разговора нет, все куда-то спрятано вглубь баулов, узлов да чемоданов. Вот и приходится тащить у неосторожных граждан целые куски багажа. А уж нервные стали, не приведи господь. Чуть что — сразу в ор, сразу с кулаками. Дела последнее время шли стабильно плохо. Ну с кого чего брать? Все уцепились в свои узлы, Прыг уже две станции проехал от Грязей — и ничего. Только возле Усмани он присмотрел неплохой аккуратный чемоданчик и его хозяйку, явно из тех, кто раньше первым классом ездил. Но рядом с ней три таких сердитых кавказца сидят, зыркнули на него так, что на чемоданчик аппетит пропал. Да ладно, посмотрим еще, десять вагонов, как-никак, что-нибудь подвернется.

Прыг медленно пробирался по лениво покачивающемуся вагону, смотрел на усталых неулыбчивых людей и все никак не мог решить, что лучше взять: круглую шляпную картонку, несколько раз перевязанную тесемкой и набитую явно не шляпами, или новую кожаную сумку, в которой, он знал по опыту, обычно лежат интересные предметы. Решил брать сумку: и размером меньше, и владелец, как все молодые люди, беспечен, да и сама сумка чего-то стоит.

За окнами смеркалось. На третий день пути состав наконец добрался до Воронежа, оставалось немного — две-три станции. Приятного путешествия не получилось — толкотня, ругань, частые и долгие непредвиденные остановки, загаженные станции, потому что вагонные туалеты не работали, поочередное сиденье с вещами, пока остальные бегали за едой, водой и приводили себя в порядок. Все три дня пассажиры или сидели, или стояли, где-нибудь прилечь не было никакой возможности, и это очень утомляло. От станции до станции все проваливались в неконтролируемый то сон, то явь. Несмотря на открытые окна, воздух стоял тяжелый, спертый, в медленно движущийся поезд ветер не задувал.

Похоже, только Ожилаури не устал рассказывать свои бесконечные истории. Он то замолкал на полуслове, увлекаемый вдруг подкравшимися сновидениями, то, вдруг проснувшись, как ни в чем небывало продолжал прерванный рассказ. Только что он рассказывал, как со своими друзьями-гимназистами ходил выяснять отношения с ребятами из дворянского лицея, и вдруг его разбудил четко выговаривающий слова брезгливый голос Васадзе:

— Пошел вон отсюда!

Ожилаури встрепенулся, посмотрел на Нико непонимающими глазами — кому это он? — и потом заметил побледневшего молодого мужчину, который нехотя выпустил из рук ремень его драгоценной сумки.

— Ну, что расшумелся? — Прыг не ожидал, что какой-то молокосос посмеет опротестовать его действия так агрессивно. Обычно в таких случаях он незаметно исчезал с места происшествия, но сейчас в нем взорвалась злость на сорвавшуюся кражу, на неудачную поездку, на невоспитанного юношу, на закрытое варьете, на весь нестабильный, катящийся к черту белый свет.

— У тебя язык впереди ног бежит. Не боишься его потерять? — Он прищурил глаза. — А то спрячу — всю жизнь искать будешь.

— Чего он хочет? — спросил Зервас, ребята со сна ничего не поняли.

— Сумку хотел украсть у Тедо.

Федора они называли Тедо, как это было принято дома, в Тифлисе. За спиной Прыга появился Скок. Как только он услышал, что назревает скандал, сразу пришел поддержать напарника. Это придало Прыгу уверенности. Он был на своей территории, весь состав — это его угодья, где он трудится и собирает урожай, поэтому никто не смеет так грубо с ним разговаривать. Надо проучить выскочку, показать, кто здесь хозяин, да и в глазах Скока поднять свой авторитет. Вагон притих в ожидании, наконец хоть какое-то развлечение.

Ожилаури стряхнул остатки сна, понял, в чем было дело, и попытался сгладить конфликт. Он был хорошо знаком с поездными ворами, встречал их в притоне Одинокова, поэтому знал, что это люди вспыльчивые, любят цепляться к словам, не прощают обид, а потому часто мстят исподтишка.

— Давай не будем здесь разбираться. Идите своей дорогой, — сказал он.

Прыг не собирался уступать этим мальчишкам, но быстро смекнул, что расклад не в его пользу. Двое, Васадзе и Зервас, уже встали, да еще трое напряглись, готовые вступиться за своего. Итого пятеро против него и Скока. Не справиться.

— Скоро встретимся. Там и разберемся,—с ненавистью пообещал он и растолкал людей.

— Так встретились ведь уже! — задиристо крикнул Зервас в спину Прыг-Скоку.

Люди с разочарованием расходились по местам, ожидаемого представления не получилось.

Ожилаури не упустил возможности развить тему:

— С ними нельзя так. Это же мойщики — вокзальные воры. Они держат баны и поезда. Это их работа. Вы думаете, они вот так вдвоем ходят? За ними целая сеть. Все направления и перегоны поделены на участки, где работают свои поездные карманники. Это их места кормежки, и никто не может работать на их территории. От залетных они избавляются, побьют как следует, отнимут все. А могут и убить. Очень жестокие.

— Если б я не заметил, они унесли бы твою сумку. Не надо было говорить? — удивился Васадзе.

— Можно было сказать то же самое в более вежливой форме.

— С ворами вежливо?

— А что делать? Ты же видишь, сейчас их время.

— Не надо ни во что вмешиваться. Главное — добраться до дома, — сказал Ревишвили.

— Да ну их всех к черту! — воскликнул Зервас. — Чем больше мы будем их бояться, тем смелее они станут. Перелом за перелом, око за око.

— Как он повредил тело человека, так и ему надо сделать, — продолжил цитату Библии Васадзе.

— Это же талион, — наконец воспользовался своими юридическими познаниями Ожилаури. — Где вы живете? Двадцатый век на дворе, а вы о законе возмездия.

— Так ведь сейчас у нас сплошное беззаконие. Все делают что хотят, а когда законов нет, люди начинают жить по первобытным правилам, — сказал Зервас.

— Законы есть всегда, просто их не всегда выполняют, — поправил Ожилаури. — Даже у большевиков они есть, странные, жестокие, но есть.

— Сейчас действует один, главный закон — закон большого револьвера, — сказал Васадзе.

— Это точно! — рассмеялся Зервас, вспомнив петроградское приключение. Он протянул Васадзе правую руку открытой ладонью вверх. Нико улыбнулся этому оставленному в тифлисском детстве знаку одобрения и шлепнул сверху своей ладонью.

Уже совсем стемнело, когда, прокравшись вдоль Троицкой слободы, поезд въехал на железнодорожную станцию Воронежа. Однако двухэтажное здание вокзала осталось в стороне — состав остановили поодаль, на запасных путях. На это никто не обратил внимания. Началась обычная привокзальная сутолока. Кто-то выгружался и спешил в город, другие, наоборот, пытались устроиться на освободившихся местах. Люди метались в поисках воды и укромных мест. Тут же вертелись торговцы едой и вездесущие вокзальные жулики.

— Вообще-то, насколько я помню карту железной дороги, если мы едем до Ростова, то в Воронеж мы не должны были заезжать. Он должен был остаться в стороне, а мы через станцию Раздельную — дальше на юг, — сказал Зервас.

— Наверное, маршруты изменили и мы будем заезжать во все города, какие встретятся по дороге, — высказал свое мнение Иосава.

— Э-э-э! Так мы только через месяц доберемся до дома. — Ревишвили уже подсчитывал, хватит ли ему денег.

— Ну, месяц не месяц, но недельки две точно, — сказал Иосава.

Васадзе оставили караулить вещи, а остальные вышли из вагона.

2

Несмотря на то что наступила ночь, жизнь на железнодорожных путях кипела. От состава отцепили локомотив и куда-то отогнали. Рядом по рельсам прогрохотали и остановились пустые товарные вагоны, в которых были устроены трехэтажные нары. Дальше, в сторону здания вокзала, стоял еще один смешанный состав из вагонов и открытых платформ. Там мешались военные в кожаных куртках и суконных френчах, красноармейцы, солдаты недавно созданной Рабоче-крестьянской Красной армии, в папахах и помятых фуражках, кавалеристы, в поводу ведущие своих лошадей. На телегах подвозили какие-то тяжелые ящики. Стучали молотки и топоры, к товарным вагонам и открытым платформам пристраивались деревянные сходни. Шум и суета не прекращались до рассвета. А утром пассажиры московского поезда были разбужены громким стуком. Вдоль вагонов ходили красноармейцы, стучали прикладами и зычно кричали:

— Все выходим! Поезд дальше не идет! Выходим!

Несмотря на крик, недоумение и недовольство пассажиров, вагоны освободили быстро, и перед возмущенной толпой выступил командир в фуражке с красной звездой, который усталым голосом объяснил, что дороги на Ростов нет, там сейчас германские войска, их поезд реквизирован на нужды Красной армии, в случае неповиновения или эксцессов расстреливать будут на месте, а так идите куда хотите и добирайтесь до ваших мест как угодно.

Здание вокзала было забито людьми, которые чего-то ждали, каких-то несуществующих поездов, неопределенных обещаний, несбыточных надежд. Люди порасторопней, которые надеялись только на свои силы, уже договаривались с крестьянскими подводами на привокзальной площади, составляли караваны и устремлялись к родным местам на свой страх и риск. Увы, до Кавказа было слишком далеко.

Разошедшиеся по всей станции друзья собрались, как и договаривались, через час на площади у входа в здание вокзала. Каждый принес свою долю информации.

— С Ростовом ничего непонятно, — начал рассказывать Фома Ревишвили. — То там казаки, то немцы, то красные. Кто там сейчас, тоже не ясно. Ясно только, что туда лучше не соваться, там мы не пройдем. Поезда туда не ходят, а до Ростова почти четыреста семьдесят верст.

— Пятьсот километров, — поправил Зервас.

— А еще мне сказал один, — продолжил Фома, — полтора месяца назад под Армавиром большевики остановили поезд, высадили оттуда всех и расстреляли.

— Вранье, не может быть. Кто тебе такие глупости сказал?! — возмутились ребята.

— Кто мне это рассказал, сам и был в той поездной бригаде. Говорит, своими глазами видел. Всех мужчин перестреляли, даже совсем молодых, студентов, не пожалели.

То, что рассказал Ревишвили, не было из ряда вон выходящей историей, люди уже привыкли к расстрелам по любому поводу. В борьбе за власть все предпочитали расстрелять десятерых, если подозревали хотя бы одного из них. На выяснения времени не было.

— Составы готовят для отправки красноармейцев на восток, в Саратов, — стал рассказывать Васадзе. — Везут артиллерию и кавалеристов. Видимо, у большевиков там проблемы. Поэтому и наш поезд реквизировали.

— В Саратов?! — воскликнул Зервас. — То что нам и надо.

Все переглянулись, не понимая причину радости.

— Саратов стоит на Волге, — стал объяснять Котэ. — Оттуда по реке на пароходе спускаемся до Астрахани, а оттуда — морем до Баку. А от Баку до Тифлиса доберемся без проблем.

— А что? Неплохо, — поддержал его Васадзе. — Обойдем весь Северный Кавказ стороной. Там тоже неспокойно.

— А как мы доберемся до Саратова? Туда же поезда не ходят, — засомневался Ревишвили.

— С красноармейцами поедем, — уверенно сказал Иосава. — Это я устрою.

Ожилаури не принимал участия в общем обсуждении вопроса, он мялся, не зная, как сказать друзьям о своем решении.

— Братцы! Я решил вернуться в Москву, — наконец вымолвил он.

Все в недоумении уставились на него.

По большому счету Ожилаури и не собирался никуда уезжать. У него были важные дела в Москве. С каждым разом книга в его глазах дорожала, теперь за нее можно просить золотом, в крайнем случае серебром, но никак не бумажками. Просто в тот момент так сложились обстоятельства, на вокзале у него не было другого выхода. Надо было скрыться от этих диких горцев и уехать из Москвы, хотя бы на несколько дней. Сейчас, когда он вернется, его уже не найдут, можно будет спокойно завершить сделку с антикваром, а уж потом, позвякивая золотыми червонцами, достойно вернуться домой, в Тифлис. Перед ребятами, конечно, некрасиво получилось, но да не маленькие мальчики, знали бы, в чем дело, они бы его поняли. Так уж получилось, что, встретившись друг с другом и находя общих знакомых, вспоминая детство и годы учебы, никто из них не рассказал о причинах, побудивших их вдруг вернуться на родину. Может, из осторожности, а может, понимая, что замешаны в таких делах, какими особо и не похвастаешься.

— У меня там дела, которые надо закончить. Я как-то сразу уехал, не подумал. Вы уж простите.

За четыре дня совместного путешествия молодые люди сошлись достаточно близко, чтобы прочувствовать потерю товарища. Только они подружились — и вот, дружба кончилась, едва начавшись.

Ожилаури обнял всех по очереди и пошел к железнодорожным путям. Все невольно подумали: а может, и им вернуться? Слишком это сложно — пробиваться через страну, охваченную смертельными схватками. Это был бы самый простой путь. Отсидеться в Новгороде или в огромной Москве и со временем, когда все уляжется, спокойно ехать домой. Только у Васадзе не появилось предательской мысли. Он думал по-военному, прямолинейно. Цель задана, задача поставлена, значит, без колебаний надо ее выполнять. Они перешли площадь и устроились в небольшом скверике.

Иосава собирался рассказать, как они будут добираться до Саратова, но не успел. В сквер ввалилась целая ватага, человек восемь, веселых, от шестнадцати до тридцати лет, ребят. Пошучивая и пританцовывая, они подошли к друзьям.

— Я ведь обещал встретиться, — улыбаясь во весь рот, сказал Прыг. Вся его команда была в приподнятом настроении, как будто они были на прогулке в саду Бринкмана. Разделаться с пятью, а теперь, оказывается, с четверкой столичных фраеров — разве это не удовольствие? Иосава, верный своему убеждению, что все можно уладить добрым словом, вышел вперед и начал было переговоры, но Прыг, не обращая на него внимания, отодвинул Сандро в сторону.

— С тобой потом разберемся, браток. А пока надо держать обещание — язычок я этому подрежу.

Первым засмеялся Скок, державшийся почти вплотную за своим напарником, затем все остальные. Веселье начиналось.

Ревишвили побледнел, он испугался. Зервас сжал кулаки, сейчас будет драка. Сколько он в гимназии провел таких баталий, чугуретские пацаны против михайловских или против дидубийских. Но там дрались честно, на кулаках, если падал, не добивали. А у этих у всех руки в карманах — ножами затыкают. Васадзе был хладнокровен, он ловко развязал свой мешок, и в мгновение ока в руке у него оказался револьвер. Он навел дуло прямо в лицо Прыгу.

— В нем семь патронов. Первым ляжешь ты, потом еще шестеро.

Нико говорил это так уверенно, спокойно, что Прыг поверил ему сразу.

— Подождите, минуточку! Я сейчас. Не начинайте без меня! — вдруг спохватился Зервас и бросился к своему чемоданчику.

Все замерли от неожиданности, улыбки сошли с лиц.

— Ну вот! — воскликнул Зервас. — Можем продолжать.

И он направил свой огромный маузер на замершую шпану.

Вдруг чей-то истошный крик — «Атас! Облава!» — вывел всех из оцепенения, будто механик электротеатра быстрее крутанул ручку проектора. Все бросились врассыпную. Друзья заметались — куда бежать? Васадзе моментально спрятал револьвер, забросил мешок за плечи и, пока Зервас возился со своим чемоданом, кинул ему:

— Если собираешься стрелять, снимай с предохранителя.

— Быстрей, за мной! — прокричал взявшийся из ниоткуда Ожилаури.

Все четверо бросились за ним и скоро затерялись среди железнодорожных пакгаузов.

— С ума сойти! Ты как здесь оказался? Мы думали, ты уже в дороге!

— Я передумал. Еду с вами, домой. Ну ее, Москву. Вижу — у вас проблемы, надо же выручать.

Они опять обнялись, и настроение сразу выправилось. Тедо не стал рассказывать, что, как только он вышел к путям, нос в нос встретился со своими кавказцами, и как он от них убегал, ныряя под вагоны и прячась среди красноармейцев. Еле удрал. Но теперь все. Другой дороги нет. Эти сумасшедшие горцы от него не отстанут. Лучше быть в компании.

— Ну что ж, — сказал Иосава, — раз мы опять вместе, пора идти за билетами до Саратова.

На вопросы заинтригованных товарищей только сказал:

— Пойдем, пойдем, по дороге расскажу.

— Большевики собирают Красную армию, — начал он. — Ну, это вы знаете. Но им не хватает людей, поэтому они формируют еще и народные дружины. Они набирают добровольцев. И повезут они их в Саратов. Куда нам и надо. И еще кормить будут в пути.

— Ты что, с ума сошел? Воевать собираешься?! — в один голос воскликнули все.

–Да ну, зачем воевать? Нам только до Саратова, а там ноги в руки — и только нас и видели.

— Дезертирами станем? — Ревишвили это не понравилось.

— Не надо путаться в формулировках, — поправил его Иосава. — Это всего лишь средство доставки из одной точки в другую. Без патриотизма и жертвенности, пожалуйста.

Васадзе обдумал услышанное, примерил к себе, не пятнает ли это его честь. Решил, что нет, это скорей разведоперация в рамках обходного маневра. Хлопнул Сандро по плечу.

— Пошли.

Возле вагонов, где суетились красноармейцы, стоял стол, за которым сидели двое мужчин. Один расспрашивал и выдавал оружие, второй записывал что-то в толстую книгу. Перед столом собралась короткая очередь. Рабочие небольших воронежских фабрик и железнодорожных мастерских, в основном молодежь, записывались в добровольцы. Первым в очередь встал Иосава, и он же первым оказался перед крепким широколицым и улыбчивым рабочим. Увидев перед собой Сандро, он обрадовался.

— А-а, пришел, студент? Привел своих друзей? Молодцы! Видишь, Василий? — Он толкнул в бок писаря. — Сознательная в Питере молодежь, не то что у нас. Человек сорок еле набрали. Говори фамилию.

Иосава на мгновение застыл и выпалил:

— Веснянен Уве.

Писарь замер и спросил недоверчиво:

— Что за фамилия такая?

— Нормальная финская фамилия, — и, опережая следующий вопрос, добавил: — Мама у меня грузинка.

— Ну да, тогда понятно, — удовлетворил свою любознательность писарь.

Вслед за Весняненом в добровольцы записались: второй студент-железнодорожник Астафьев, студент университета Илья Кокоурин, а также рабочий завода «Сименс-Шукерт» Петросов. Только Ожилаури назвался своей фамилией и при получении оружия расписался, аж на три графы, крученой адвокатской подписью.

— Что это вы за фамилии такие сказали? — удивился он.

У всех была своя причина, о которой не хотелось говорить, поэтому замялись, незная, как объяснить свой инстинктивный порыв, но правильно сформулировал только Иосава:

— А зачем им знать, кто потом дезертировал из их рядов?

— Вах! — воскликнул Ожилаури и шлепнул ладонью по ладони сверху вниз. — Как же я не сообразил?

Отряд воронежских ополченцев в составе сорока семи человек построился вдоль вагона. Из больших деревянных ящиков им уже выдали длинные пехотные винтовки-трехлинейки, патроны, котелки и ложки, а Иосава и Зервасу — даже вещмешки, от чемоданов пришлось отказаться. Товарищ Самойлов, тот самый широколицый, крепкий, среднего роста рабочий, прошелся перед своим отрядом, запоминая каждого бойца в лицо. Перед Сандро остановился.

— Вы бы, ребята, свои студенческие костюмчики переодели. Воевать едем, вы их до лучших времен поберегите.

За время их путешествия костюмы помялись, потеряли свой уставной торжественный вид, но все же своей формой они выделялись среди свободно и просто одетых рабочих-ополченцев. Самойлов встал лицом к отряду.

«Сейчас начнутся речи», — подумал Иосава. Он наслушался их в Петрограде. Там митинги проводились чуть ли не ежедневно. Правда, после прихода большевиков к власти несанкционированные сборища были запрещены и разгонялись не менее жестоко, чем во времена царствования Николая. Все митинги были похожи, они были не столько информативными, сколько воспламеняющими. От талантов оратора зависело, насколько он зажжет массы своими воззваниями и призывами. От него зависело, куда пойдет толпа — брать Зимний дворец или громить продовольственные склады купца Растеряева. Однако Самойлов не выступил с пламенной речью, зачем агитировать тех, кто добровольно шел в бой? Он спокойно, без аффекта, рассказывал, почему они идут на фронт, почему им придется стрелять в своих соотечественников и почему они должны по возможности беречь себя. Не было в его речах и ненависти к врагу, призывов к жестокости, только жалость к непросвещенным и обманутым. Многих ополченцев он знал лично по железнодорожным мастерским, к ним он обращался по именам, как старший товарищ. Даже Иосава, отбросив циничные мысли, прислушивался к его словам. Как удачно все же, что он утром познакомился с ним и, как будто поддавшись его уговорам, пообещал привести своих друзей. Зачем расстраивать человека своим нигилизмом? Получилось даже хорошо, обещание сдержал. Каково будет потом его обмануть?

Самойлов закончил свою речь, нет, беседу с ополченцами и перешел к практической части.

— Давайте теперь разберемся с этим инструментом. — Он указал на винтовку. — Как ее заряжать и как ею пользоваться. А ну-ка! Кто знает?

Васадзе даже не подумал — рука сама поднялась, уж что-что, а трехлинейку он разбирал-собирал с закрытыми глазами, но тут же опомнился и руку опустил. Но Самойлов уже заметил его.

— Петросов? Ну, покажи, что умеешь.

Васадзе вышел перед строем и на том же столе, где недавно записывали в добровольцы, в два счета разложил винтовку, собрал ее и зарядил.

— Молодец! — восхитился Самойлов. — Где так научился?

— Приходилось стрелять на баррикадах, — честно признался он.

Самойлов окинул строй взглядом.

— Все видели? Теперь делаем тоже самое. Петросов, помоги товарищам.

— А кормить скоро будут? — не удержался Зервас.

— Вот научитесь обращаться с оружием — и потом покушаем. — Одарил его широкой улыбкой Самойлов.

Кормили их вместе с красноармейцами из большого походного котла. Наконец после стольких всухомятку проведенных дней они ели горячую пищу. Овсяная каша с тушеным мясом показалась Ожилаури куда более вкусной, чем последняя праздничная трапеза в ресторане Ляпунова. В добавке им тоже не отказали и еще чаю налили. Но и это было не все. Вечером, готовясь к отправке, ополченцы поднялись в выделенный для них вагон. Обычный товарный вагон с устроенными в три этажа настилами. Закрепив винтовки в специальных пазах вдоль стенки вагона, друзья бросились к нарам. Вытянуться на них во весь рост оказалось несказанным наслаждением.

— Добровольцем быть не так-то и плохо, — промурлыкал Фома и, вдруг что-то вспомнив, повернулся к Ожилаури. — Тедо, послушай. Я не уверен, но, по-моему, я видел сегодня тех типов, с которыми мы дрались в Москве на вокзале. Они весь день крутились неподалеку. Один с усами а-ля Чингисхан, другой — с такой квадратной бородой. Третьего, правда, не было.

«И третий здесь», — подумал Ожилаури, но вслух сказал:

— Показалось тебе. Что им здесь надо? — и он погладил сумку, поудобней пристраивая ее к себе.

Ополченцы занимали свои места, попрощаться домой их уже не отпустили. Поезд мог тронуться в любой момент. На платформы грузили пушки и ящики со снарядами, в крытые вагоны заводили лошадей. Шли последние приготовления. На соседнем пути сиротливо стоял темный безлюдный пассажирский поезд из Москвы.

Зервас слегка толкнул Васадзе в бок.

— Нико, сегодня там, на площади, когда ты навел револьвер на того мужика, неужели выстрелил бы?

— Обязательно, — не задумываясь, ответил Васадзе.

3

Ехать на войну было приятно. Особенно сознавая, что стрелять все равно не придется. Кормили хоть и однообразно, но сытно и, кроме чая в конце, еще табак выдавали, не ахти какой, но лучше, чем совсем ничего. Кроме Ревишвили, который не курил из принципиальных соображений, остальные попыхивали с удовольствием. И спать удобно. Людей в вагон набилось много, аж сорок человек, но все равно место было у каждого. Васадзе научил Зерваса пользоваться маузером и наганом, и тот без конца разбирал и собирал их, заряжал, ставил на предохранитель, взвешивал в руке и начинал разбирать по новой. Рабочие ополченцы, в отличие от воронежских гопников, оказались ребятами хорошими, без идеологических вывихов, но с верой и новыми убеждениями. Да и командир их, Самойлов, был для них скорей старшим товарищем, чем строгим начальником.

Тедо Ожилаури успел познакомиться со всеми. Наконец он нашел благодатную среду и обильно угощал всех своими байками. Можно было подумать, что воронежских рабочих очень интересовали тифлисские истории — с таким вниманием его слушали. Было удивительно, что двадцатитрехлетний молодой человек носил такой груз криминального опыта. На самом деле это был обыкновенный треп тифлисского уличного мальчишки.

Он потерял мать в детстве, ему было тогда пять лет. После этого его воспитанием занимался отец, у которого времени на сына явно не хватало. К восьми годам Тедо был лучшим игроком в кости в своем квартале, его так и называли — Алчу-Тедо. Едва придя с уроков, он мчался на улицу, и до вечера из подворотен были слышны его выкрики:

— Тохан! Алчу!

По сравнению со своими уличными друзьями, чумазыми подмастерьями, мальчиками на побегушках, мелкими карманниками, гимназист Тедо Ожилаури выглядел выигрышно. Умытый, чисто одетый, с правильной речью, он скоро стал и главным разводящим. Ни один мальчишеский конфликт не обходился без его вмешательства. Сам он в драках не участвовал, его назначение было правильно разобраться в ситуации и выявить ошибившихся. Такой жизненный старт сына никак не устраивал отца, и скоро в их квартире появилась родственница тетя Макрине. Веселая и энергичная молодая женщина занялась не только хозяйством, но и воспитанием мальчика. Два года Тедо пытался выяснить, с какой стороны тетя Макрине приходится им родственницей и почему он не видел ее раньше, пока в один летний день она не принесла в дом новорожденную девочку, и отец сказал, что теперь Тедо стал братом и должен присматривать за сестрой. Теперь на улицу времени оставалось совсем мало, и друзья, свистом подозвав его к окну, видели кислое лицо Алчу-Тедо. Но любовь к уличным новостям и кровавым разборкам осталась навсегда. Наверное, поэтому Георгий Ожилаури решил направить таланты своего говорливого сына в созидательное русло — юридический факультет университета, пусть его кормит неутомимый язык адвоката.

В конце недели семья Ожилаури отправлялась на воскресную службу. В это же время в церковь приходила и большая семья Корнелия Зерваса: его жена из дворянского рода Гончаровых, старший сын Филипп — инспектор инженерных сооружений при штабе Кавказской армии со своей женой и двумя детьми и, не намного взрослее своих племянников, младший сын, неугомонный и непоседливый Константин. Родители потакали мальчику, явившемуся на свет нежданно, когда они уже готовились принимать внуков от старшего сына, поэтому роль строгого наставника досталась Филиппу. Пока Тедо Ожилаури зевал под монотонный голос батюшки в одном конце церкви, Котэ, укрывшись за колонной, пытался выцарапать свое имя на стене в другом конце. Уже третью неделю не мог он довести дело до конца, получая подзатыльники от бдительного брата.

Лазание по деревьям, исследование заброшенных подвалов, драки, а потом дружба с мальчишками немецких колонистов были его любимыми занятиями. Обеспокоенная мать поила сына настоями горных трав, пытаясь усмирить необычную живость его характера. Отец только посмеивался: придет время — набегается, успокоится. Действительно, со временем Константин со свойственной живостью увлекся книгами. Он открыл мир охотников, моряков и путешественников. Теперь и шалости стали взрослее. Например, заплатив приятелю Михаэлю Когге рубль с полтиной, пробраться на чердак и через отверстие в потолке посмотреть, чем занимается мать Михаэля с любовником, пока отец варит пиво на своем заводе. Или незаметно стянуть с прилавка пачку папирос «Крем» и выкурить с друзьями на крыше соседнего дома, за голубятней. Он и поступление в железнодорожный институт воспринял как приключение, а стычку с чекистами — как шалость.

Уже четыре дня их эшелон из восьми вагонов носило по просторам Приволжья. Как пьяный приказчик, он никак не мог выбрать направление. То они устремлялись на восток, то вдруг после очередной станции мчались на север. Кудрявые рощи менялись полями, которые рассекали овраги и речки, то опять густыми лесами, а вот уже и волжские степи. Студенты-железнодорожники были в недоумении, всех станций они, конечно, не помнили, но те, которые им попадались, были явно не саратовского направления. Поделившись сомнениями с Самойловым, они получили невнятный ответ, что командованию, мол, виднее, а солдатам революции все равно, где встречать врага. На одной из станций от эшелона отцепили четыре вагона, и укороченный состав опять взял курс на восток. В конце концов узнали, что в Саратов они не едут, и это встревожило друзей, но потом выяснилось, что их цель — Самара, где чехословацкий легион не повиновался новым властям, и успокоились. Самара хоть и севернее, но все равно на Волге, поэтому их план остается без изменений.

Когда добрались до Сызрани, было уже десятое июня. Дальше эшелон не шел. Александровский мост через Волгу и станцию Батраки перед ним контролировали чехословаки. Ополчение и красноармейцы выгрузились на вокзале, как две капли воды похожем на воронежский. Красноармейцев отправили в кавалерийские казармы, а ополченцев — в другую сторону, в город.

Сызрань, еще не полностью оправившаяся после пожара 1906 года, отстраивалась небольшими двухэтажными каменными домами. Старые казармы Усть-Двинского полка, располагавшиеся в стороне от жилых кварталов, не пострадали во время пожара, туда ополченцев и поселили.

— Даже еще лучше получилось, — при первой же возможности сказал Иосава. — Не надо до Самары ехать. Волга и здесь есть. Завтра же бросаем все — и на пристань.

— Ничего не бросаем! — воскликнул Ревишвили. В нем проснулся коммерсант. — Знаешь, сколько стоит такая винтовка в Москве? Тридцать пять — сорок полноценных рублей. За драгунскую дали бы на десять рублей больше, а укороченная — вообще под шестьдесят. Думаю, на них здесь тоже спрос будет. А если вы согласитесь расстаться со своими револьверами, наган за семьдесят пять влёт уйдет, а маузер — и за все сто.

Васадзе удивился таким знаниям цен черного рынка, однако от продажи револьвера отказался.

Зервас же возмутился:

— Что, еще и ворами станем?! Я не буду.

— Дезертиром будешь, а оружие брать не будешь? — упрекнул его Ожилаури.

— А на пароход тебя бесплатно возьмут? — спросил Ревишвили. — Или у тебя денег много?

— Все равно, чужого мне не надо,—сказал Зервас.

— Я думаю, винтовки надо брать, — Иосава меньше думал о моральной стороне вопроса, а вот наличности явно не хватало, учитывая, какой крюк им приходилось делать. — Кто хочет, пусть берет, а кто не хочет, пусть оставляет.

Васадзе усмехнулся — ну, дети прямо, для них это игра какая-то.

— Вы зря спорите, — сказал он. — В городе военное положение. Из казарм нас просто-напросто никуда не выпустят, ни с оружием, ни без. Сегодня осмотримся, по возможности хлеба и сухарей надо раздобыть, а завтра попытаемся улизнуть, с оружием или без него, это уж как получится.

Остаток дня провели в тренировках. Ополченцев опять учили пользоваться оружием и даже дали пострелять по мешкам с песком. Из казарм, как и ожидалось, никого не отпустили.

Ночь, опустившаяся на маленький городок, была тревожной, чувствовалось, что приближается что-то страшное, кровавое. Соседнюю Самару захватили чехословацкие легионеры, но они вроде бы откатывались на восток и поэтому Сызрани не угрожали. Но что происходило на самом деле, не знал никто. Тем более ополченцы, которые и в Сызрани-то были впервые.

Их сон был прерван в предрассветный час. Когда за Волгой черное небо отделилось от черной земли, с северной части города раздались первые выстрелы. Самойлову, спавшему вместе с ополченцами, поднимать никого не пришлось, все и так в спешке одевались и хватали винтовки. Выскочив во двор казармы, он построил свой небольшой отряд и побежал к командованию за приказом. При свете костров молодые добровольцы нервно переминались, поездка уже не казалась приятной.

— Как только выйдем за ворота, при первой же возможности бежим к реке. Держитесь рядом, — по-грузински сказал Ожилаури.

Все промолчали. Дезертировать, когда рядом стоящие пусть не друзья, но делившие с тобой хлеб и кров товарищи, оказалось непросто.

— Мы же не собираемся воевать? — неуверенно сказал Ревишвили. — У нас ведь другой план, — с надеждой добавил он.

— Уйти сейчас было бы подло, — сказал Зервас.

— Это не наша война! — воскликнул Ожилаури. — Надо уходить!

— Сейчас это наша война. Мы не можем бросить их во время боя, они на нас рассчитывают. Это предательство, — сказал Васадзе.

— Но мы же так и собирались поступить. Разве нет? — сказал Ревишвили.

Васадзе и сам еще не разобрался в своих поступках. Еще две недели назад он стрелял в большевиков, потом бежал от них, а теперь собирался воевать на их стороне. Просто он не мог оставить товарищей, да и хорошего мужика Самойлова, в беде. Он будет воевать не за большевиков, а за них.

— Мы поможем им отбиться, а потом уйдем, — сказал Нико.

— Да! — поддержал его Зервас.

— Мы втроем пойдем постреляем, — сказал Иосава, — а вы осторожно отстаньте и бегите к пристани, найдите пароход на Астрахань. Ждите нас там, при первой же возможности мы к вам присоединимся. Оставьте какой-нибудь знак, чтоб мы могли вас найти.

— О-о-о! Товарищ Веснянен идет на войну! — воскликнул Зервас.

— Если я оставлю тебя одного, ты наделаешь глупостей. Должен же кто-то присмотреть за тобой! — ответил Иосава.

К отряду подбежал Самойлов, ополченцы подтянулись и замерли в ожидании.

— Враг напал на нас с севера. Кто это, мы точно не знаем, но это не легионеры. Сейчас вместе с местными товарищами выдвигаемся к окраине города и там держим оборону. Красноармейцы уже ведут бой. Ну, дорогие мои, с богом.

И большевик Самойлов перекрестился.

Бойцы высыпали за ворота казармы и по темным улицам Сызрани, бряцая оружием, бегом направились сначала в сторону вокзала, а потом свернули направо, к северным окраинам города. Стрельба раздавалась уже совсем близко. Ополченцев расположили за заборами одноэтажных домов, в огородах, в канавах. Иосава с неохотой улегся на землю, пачкая костюм, в котором еще недавно гостил у сестер Макаровых. Самойлов, сжимая в руке наган, пригнувшись, обходил свой отряд, подбадривая земляков:

— Не пропустим врага! Не бойтесь! Петросов, тебе не впервой. Как твои ребята, все здесь?

— Здесь, товарищ Самойлов! Не пропустим!

Ожилаури и Ревишвили здесь уже не было, но никто этого не заметил.

Васадзе был спокоен. У Иосава и Зерваса вспотели руки. Им впервые приходилось стрелять, да к тому же в людей.

Лунный свет бледнел, рассвет неумолимо приближался, и вместе с ним тени, высвечиваемые редкими вспышками выстрелов.

— Огонь! — выкрикнул Самойлов, и ночь сразу наполнилась грохотом, пороховым дымом, кровью и смертью.

Ополченцы стреляли в темноту, и темнота стреляла в ответ.

Иосава как будто отключился от этого хаоса, стеклянными глазами всматривался во мрак и, наверное, стрелял, потому что приклад регулярно толкал в плечо, а рука механически дергала затвор. Но он был не здесь. В голову лезли посторонние мысли. Хорошо, что переодел студенческий костюм. Отец им очень гордился и, когда он приезжал на каникулы домой, заставлял ходить только в нем. Вспомнил однокурсника Гой-Затонского, который застрелился из-за неразделенной любви к Насте Поливановой. Она уже через месяц встречалась с другим, носила черное платье, оно красиво подчеркивало ее фигуру, а бедный Гой-Затонский лежал в гробу, тоже красиво — бледный, в студенческом сюртуке и с маленькой дыркой в виске, которую прикрыли волосами, потому что застрелился умно, из аккуратного дамского браунинга. А попади ему в голову пуля, какими стреляют здесь, голову разнесло бы как арбуз.

Сухие щелчки вернули Иосава в предрассветные сумерки. Кончились патроны, и он никак не мог вспомнить, как заряжать винтовку — с магазинной части или со стороны затвора. Он посмотрел налево, где лежал Васадзе.

Тот плавно передергивал затвор, спокойно целился и не торопясь стрелял. Было видно, как на губах играла улыбка. Он был доволен. Наконец он участвовал не в городской перестрелке, а в настоящем бою, где можно показать полученные за долгие годы тренировок навыки. Он так увлекся, что потерял цель впереди. Там уже никого не было, зато стреляли откуда-то слева. Ополченцы толи отступили, хотя никаких приказов не было, толи погибли. Васадзе поискал взглядом друзей. В пяти шагах от него, уткнувшись лицом в землю, замер Иосава, еще дальше, встав на одно колено, азартно стрелял Зервас. Васадзе посмотрел в направлении, куда стрелял его товарищ, — там никого небыло. Пригнувшись, он подбежал к Константину и повалил его на землю.

— В кого ты стреляешь? Там никого нет! — прокричал Нико.

— Потому что я их всех завалил! — запальчиво выкрикнул Зервас.

— Надо уходить отсюда. — Васадзе поднялся. — Нас обходят слева. Где Самойлов?

Все трое поднялись, подхватили свое оружие и стали отступать обратно, под прикрытие городских домов. Они переступали через тела убитых бойцов. Кровь вагонными колесами стучала в висках, но чувства уже притупились — никакого сострадания, жалости.

Среди убитых ополченцев им попалось и тело командира. Самойлов лежал лицом вниз, пуля прошла навылет. Васадзе нагнулся и вынул из мертвой руки револьвер.

— Хороший был человек, — без эмоции сказал он и протянул оружие Иосава.

— Возьми этот наган Самойлова, с ним удобнее, чем с винтовкой.

Иосава поморщился и от револьвера отказался.

— Мне не надо. И без него как-нибудь обойдусь.

— Как хочешь. — Васадзе засунул наган за пояс.

Город как будто вымер, ставни везде прикрыты, ворота и двери накрепко заперты. Горожане были напуганы неизведанным ранее насилием. За всю свою двухсотлетнюю историю бог миловал Сызрань. И Кубанский погром, и Пугачевский бунт, все войны, которые порой сотрясали империю, обошли город стороной. Самое страшное, что могло произойти, — это был пожар. Других памятных событий в городе не происходило. И вдруг сразу, как кара небесная, стрельба, кровь, смерть от рук соотечественников. Ужас поселился в Сызрани.

Друзья скользили вдоль одноэтажных домов и заборов, как воры, укрываясь в тени восходящего солнца. Стрельба все еще раздавалась со стороны вокзала, но уже реже. Утро застало побежденных бойцов, судя по всему, в центре незнакомого города. Дома здесь были побольше, двух, а кое-где и трехэтажные, с претензией на стиль, с большими вывесками торговых домов и увеселительных заведений: А. Н. Пермякова и сыновья, торговля А. К. Гука, синематограф «Зеркало жизни», ресторация Касселя. Бегать по городу с винтовками стало небезопасно, победители, кто бы они ни были, в первую очередь будут отлавливать вооруженных людей. Оружие спрятали на небольшом погосте за какой-то церковью, возле могилы купца второй гильдии Стерлядкина, но револьверы оставили при себе.

Теперь надо было найти пристань, своих друзей и подходящий пароход.

— Зачем тебе два револьвера? Не тяжело носить? — поинтересовался Васадзе у Зерваса.

— А тебе зачем? У тебя ведь и так был.

— Это для Тедо или Фомы, не будут же они с винтовками бегать.

Зервас засмущался и с задержкой, но честно признался:

— Буду стрелять с двух рук. Я читал, на Диком Западе так делали, всегда хотел попробовать.

— О-о-о! Как Шатерхенд?

Зервас приятно удивился.

— Читал Карла Мая?

— И Мая, и Буссенара, и Майн Рида.

Друзья шли по широкой пыльной улице, которая так и называлась — Большой, в лучах утреннего солнца и увлеченно разбирали любимых героев, как будто не было никакой войны и не они стреляли в людей всего час назад. Они прошли мимо старого пожарища, и на белой стене соседнего дома вдруг увидели неожиданные здесь корявые, написанные углем, большие грузинские буквы.

4

Для Ляли Касариной веселая жизнь закончилась семь месяцев назад, когда в Сызрани к власти пришли большевики и, вместо того чтоб закрыть городскую тюрьму или винный склад, взяли и позакрывали все публичные дома. Из-за них постояльцы Старослободской улицы, а вместе с ними и Ляля, остались без работы и без крова. Правда, ее все-таки пристроили горничной в гостиницу, но ведь это совсем не то. Не для этого она в семнадцать лет сбежала из постылого Безенчука, чтоб прибираться в комнатах и мыть сортиры за проезжей публикой. Было время, когда ее саму мыли, да что мыли, были любители, которые ее вылизывали, прямо вот так, языком. Эти же мужики — такие выдумщики!

Сначала ее не хотели принимать в бордель, потому что несовершеннолетняя, пришлось записаться на год старше, потом, узнав, что она уже не девица (кто ж в семнадцать лет оставил бы ее в девицах?), мама Зоя расстроилась, но все равно объявила аукцион, и новая работница веселого дома заработала свои первые двадцать рублей. Ну а потом пошло и поехало, отбоя не было, иной раз сама выбирала, с кем идти. Хорошо жилось у мамы Зои: и сытно, и чисто, и удовольствия океан. И люди приходили порядочные: купцы, чиновники, которые в городской управе, коммерсанты заезжие, а гимназистам она отказывала, и мама Зоя не журила ее за это, денег платят мало, и удовольствия от них никакого, все спешат, суетятся, скорострелки мелкие.

Но в принципе грех жаловаться, она и сейчас устроилась получше своих подруг, которым пришлось вернуться в свои деревеньки. Пахом Ильич, управляющий гостиницей, выделил ей комнатушку над вторым этажом, оттуда весь угол Большой улицы виден, и она устроила там себе очень миленькое гнездышко, с кроватью, ширмой и тазиком для мытья. Правда, приходилось Пахома Ильича за это ублажать, но только ручкой, и редко — старенький он уже. Зато позволяет, чтоб к ней приходили старые знакомые, и долю за это не требует. Ей уже девятнадцать, а зарабатывает она, пожалуй, больше, чем у мамы Зои.

Но что произошло с этими еще вчера такими обходительными мужчинами? Как будто белены объелись. Ходят злые, неухоженные, плохо пахнущие и невоспитанные. Постояльцев в гостинице все меньше, а если кого присылают из уездного комитета, так те и вовсе не платят за постой. Пахом Ильич жалуется: если и дальше так пойдет, придется искать новую работу. Их и осталось-то всего пять человек: сам Пахом Ильич, две горничные, истопник, который и плотник, и слесарь, да Степа, который днем в приемной сидит, а как стемнеет, мчится домой под бок к женушке.

Сегодня в приемной ночевала Ляля, была ее очередь. Дверь гостиницы крепко закрыта, постояльцев — всего-то три человека, кто ж в такое время ездит, война повсюду, ночь ожидалась спокойной. Однако под утро с северной стороны раздались сначала далекие нестрашные выстрелы, которые скоро перешли в настоящую канонаду. Ляля вскочила, схватила со стойки керосиновую лампу, подняла фитилек и подбежала к окну. Темень, ничего не видно, только от стекла отражается огонек. Из коридора послышался топот ног, это постояльцы, все трое, торопливо одеваясь, бежали к выходу, схватились за дверь, задергали.

— Открывай, быстрее!

Ляля дернула задвижку, повернула ключ. Дверь распахнулась, и трое гостей бросились в темень.

«И не возвращайтесь», — подумала Ляля. Все трое были из уездкома, а значит, неплательщики.

Ляля постояла на пороге гостиницы, посмотрела вокруг — нигде ни огонька. «Попрятались все и дрожат», — злорадно подумала она. Вернулась обратно, закрыла дверь, задвинула засов и прикинула: все равно в гостинице никого, может, подняться к себе в комнату и хорошо выспаться в постели, но осталась, все-таки ее очередь ночевать в приемной. Она уютно устроилась на кушетке, под звуки стрельбы поудивлялась, что этим мужчинам неймется, что за глупые игры в войну они устраивают, и попыталась заснуть.

Стрельба еще не стихла, когда в дверь настойчиво забарабанили. Ляля аж подскочила от неожиданности — неужели вернулись? За вещами, наверное. Она опять открыла дверь и на пороге увидела двух молодых людей. Они учтиво поздоровались:

— Извините, если разбудили! Мы в вашем городе проездом, ищем пристань. Не подскажете, куда идти? Темно, стреляют — спросить не у кого. Куда ни стучали, только вы и открыли.

При свете лампы Ляля рассмотрела незнакомцев получше. Один повыше, в помятом, но, видно, модном костюме. А второй… Второй — черноволосый, черноусый, с такими же черными, жгучими и немного лукавыми глазами. Давно не бритая щетина придавала его лицу еще больше мужественности — настоящий кавказский горец. Она ахнула. «Как мистер Казинетто», — пронеслось в голове, король цепей и магии, которого она видела в «Зеркале жизни». «Современный манипулятор» произвел на нее тогда впечатление — он был такой авантажный, яркий и в тоже время загадочный.

Она завела молодых людей в фойе и побыстрей закрыла дверь.

— Да что вы! Какая сейчас пристань? Да и пароходов уже дня три не заходило. Сейчас лучше остаться, — она говорила с ними, но смотрела только на черноусого горца. — На улице опасно, слышите, как стреляют? А утром я вам все покажу.

— Так это гостиница? — Высокий успел осмотреть помещение. — Может, правда останемся, подождем ребят, а уж утром на пристань? У вас есть свободные места?

— У нас прекрасные номера! — заспешила Ляля. — И люкс, и водопровод, и двухместные…

— Нам что-нибудь подешевле, — засмущался высокий. — Не те времена, чтоб шиковать.

— Я вам покажу. — Ляля подняла лампу над головой. — Вы не подумайте, у нас есть электрический свет, только сейчас отключили.

И пошла в коридор первого этажа, по пути поглядывая на свое отражение в окнах, пытаясь привести волосы в порядок.

— Тут у нас номера попроще, — говорила она. — Есть туалетная комната и ванная, но общая, в конце коридора. А вот на втором этаже…

— А как тебя зовут, красавица? — вдруг перебил ее черноусый.

Ляля остановилась и посмотрела на него. Красавицей ее называли многие, но комплимент от незнакомца ей был приятен.

— Меня зовут Лялечка. Ляля.

— А меня Тедо. Федор.

— Тедо-Федор?!

— По-грузински меня зовут Тедо, — пришлось объяснять Ожилаури, — а по-русски — это Федор.

— А меня — Фома, — вклинился Ревишвили.

— Тедо, мне нравится. — Зарделась Ляля, не обратив внимания на его друга. — Вот посмотрите, такая комната вам подойдет?

Она открыла дверь и осветила номер, в котором друг против друга стояло шесть железных коек.

— Самый раз! — воскликнул Ожилаури.

— А сколько будет стоить? — осторожничал Ревишвили.

— Это вам Пахом Ильич скажет, когда придет, — ответила Ляля, глядя на Ожилаури.

— Лялечка, — ласково сказал Тедо, девушка ему приглянулась, и он готовился к наступлению, — с нами еще трое друзей, мы пойдем предупредим их, а вы, может, пока воду нам согреете? Помыться очень хочется. Как гостиница-то ваша называется?

Девушка сказала название гостиницы, и друзья с удивлением посмотрели друг на друга.

Рассвело. Ожилаури и Ревишвили прошли несколько домов в обратном направлении, нашли кусок угля и под звуки стихающей стрельбы на недавно побеленной стене вывели грузинскими буквами…

5

…Батуми. Все трое переглянулись. В том, что надпись оставили друзья, они не сомневались. Непонятно было другое — причем здесь далекий черноморский городок, тут, в центре Поволжья? Первым догадался Васадзе.

— Это название парохода! Они нашли его и дают знак.

— Верно! Молодцы! Берем ружья и бежим! — воскликнул Зервас.

— Винтовки… — поправил щепетильный в военных терминах Васадзе.

— Нет! Ружья (Васадзе только развел руками) пока оставим. Посмотрим, что там, а потом принесем эти винтовки (Васадзе пожал плечами), — сказал Иосава. — Сейчас главное — найти пристань.

Они осмотрелись. Стрельба прекратилась. Раннее утро золотило Большую улицу. Пока еще осторожно, но в верхних этажах уже открывали ставни, горожан интересовали ночные события. Из подворотни вышел дворник, заметил надпись, потом недоверчиво осмотрел троих, явно приезжих, и сначала выругался.

— Месяц как побелили, а уже разукрасили. Руки поотрывать бы! — и только потом поинтересовался: — Кто стрелял-то? Никак чехи-легионеры?

— Не знаем, дяденька. Сами недавно здесь, — сказал Иосава. — Как бы нам к пристани пройти? На пароход спешим.

— Какой пароход?! Три дня никто не чалился.

— А вы нам пристань где подскажите.

Дворник вытер фартуком нос и приготовился к обстоятельному разговору.

— Так это вам какая нужна? Пристаней-то у нас много. Если вам «Восточного общества», это до перекрестка, где гостиница, и налево к матушке, если же к хлебной…

— Постой! Какой матушке? — перебил его Зервас.

Дворник сделал удивленные глаза.

— Так к Волге же! — и не спеша продолжил: — Если ж к хлебной пристани, то до перекрестка и у гостиницы налево, до реки и еще налево, там же и пристань товарищества «Русь». А вот если вам «Кавказ и Меркурий» тогда до перекрестка…

— И от гостиницы налево, — закончил Зервас. — Основная мысль ясна, дяденька, спасибо. Река на перекрестке налево, а все пристани — вдоль нее.

Подивившись столь краткому изложению его пространного объяснения, дворник проводил взглядом троицу и обернулся в противоположную сторону — ждать новых хозяев города.

Друзья быстрым шагом добрались до перекрестка, нашли бежевого цвета двухэтажное здание, построенное в псевдоклассическом стиле, повернулись было к нему спиной, чтобы идти налево, но вдруг, как по команде, замерли и уставились под карниз здания. Над окнами второго этажа висела коричневая вывеска: «Гостиница “Батум”».

Вход в гостиницу был с угла, под широким балконом, опирающимся на две ажурные колонны. На крыльце стояла девушка и смотрела на них. Она неуверенно махнула им рукой, и они направились к ней.

В номере наконец собрались все. Друзья стали шумно делиться событиями минувшей ночи. Ляля стояла в дверях и с интересом слушала их сбивчивую, скачущую русско-грузинскую речь. Они что-то возбужденно говорили про патроны. Иосава потратил только пять, потому что от волнения забыл, как заряжать винтовку, зато Зервас расстрелял все, а Васадзе сохранил половину боекомплекта, потому что стрелял только по вспышкам да движущимся теням, хотя с уверенностью не мог сказать, попал ли в кого. Из их путаных экспрессивных выступлений она поняла только, что ребята — непростые путники и, судя по всему, принимали участие в ночной перестрелке. Ревишвили и Ожилаури уже успели помыться. Умытый и причесанный Тедо понравился Ляле еще больше. Он не был похож ни на кого из ее знакомых — смесь кавказской внешности и городской интеллигентности возбуждала в ней все больший интерес.

Когда проскочила между ними искра, в чем она выразилась — в словах, взглядах, жестах? Ожилаури стал рядом, коснулся ее руки и как давнишней подруге стал объяснять, что надо сделать, чтобы устроить друзей получше.

6

Пахом Ильич сегодня припозднился. Обычно он приходил к восьми утра, но сегодня был особый день. Ночной бой закончился очередной сменой власти. В город вступили бойцы подполковника Каппеля, передовой отряд вновь образованного Комитета Учредительного собрания. Что то теперь будет? Как поведут себя новые спасители отечества? К десяти утра стало ясно, что методы смены власти не изменились. Начались облавы и аресты. Только после этого Пахом Ильич заспешил к гостинице. Степа, конечно, не пришел, отсиживался дома, не пришла и Прасковья, вторая горничная, подменить Лялю. Зато Ляля не подвела — приняла пятерых постояльцев. Они еще спали, но управляющий все равно попытался заглянуть к ним в номер — предупредить об обысках и проверках. Но дверь у них была заперта, и знакомство пришлось отложить. Пахом Ильич отпустил Лялю отдыхать, а сам стал выносить вещи из номеров, оставленных сбежавшими уездкомовцами, они уж точно не вернутся.

Ляля поднялась к себе, налила в таз холодной воды, разделась и обтерлась мокрым полотенцем. Так ее учили еще в борделе. Посмотрелась в маленькое зеркальце — милое личико, голубые, но не пустые глаза, каштановые, с золотыми прядями, густые волосы ниже плеч.

«Наверное, я все-таки красивая», — подумала она.

Надела длинную рубашку и присела на край кровати. Несмотря на волнения ночи, спать не хотелось. Предчувствие, что жизнь ее теперь изменится, беспокоило и приятно волновало. Но больше беспокоило. В маленьком чердачном окошке было видно, как по улице ходили озабоченные вооруженные люди и усталые от перемен горожане. А она сидела и ждала, будто вовсе и не была частью этого мира. В ее собственном мире вот-вот должно было что-то произойти. За два года жизни у мамы Зои через нее прошло больше двух сотен мужчин. И все они были разные: и ласковые и грубые, и добрые и злые, молодые и старые, красивые и просто страшные. Никто из них не задел ее душу, и сама она не утонула в этой людской помойке. Тогда почему именно он, этот незнакомый человек со смешным именем Тедо? Почему она ждет именно его и знает, что это он стучится сейчас к ней?

С замирающим сердцем Ляля открыла дверь. Там стоял человек со смешным именем.

— Как ты меня нашел здесь?

— Ты сама сказала, что живешь в гостинице. Я искал и нашел, — сказал Ожилаури.

Она пропустила его, прикрыла дверь — и все… Мир людей остался за порогом.

— Ты знаешь, что такое Батуми?

— Просто слово такое.

— Я тебе расскажу…

Уже час они были в постели, отгороженные от всего света. Отныне Ляля принадлежала только ему, она встала в позу доверия и позволила ему войти в нее сзади.

7

Васадзе стоял на крыльце гостиницы и ждал Зерваса. Надо было торопиться и побыстрее уезжать из Сызрани. Город наполнялся войсками. Чехословацкий легион, контролировавший Александровский мост, беспрепятственно пропускал подкрепления отряду Каппеля. Началось замещение пустующих постов городского управления. Штаб был устроен тут же, недалеко от гостиницы, на Большой улице, в здании Земской управы, которую большевики переименовали в Уездной комитет. Население, как всегда, активно сотрудничало с новыми властями и подсказывало, где прятались оставшиеся в городе большевики и кто был замечен в сочувствии к ним. Их отлавливали и тащили в городскую тюрьму, но мест не хватало, поэтому там держали только самых опасных. Большевики могли вернуться, а значит, бороться с внутренними врагами надо было кардинально и быстро. Подполковник Каппель был решительным офицером и сторонником решительных мер. Расстрелы начались в первый же день. Людей отводили на окраину города, к кавалерийским казармам, и расстреливали там же, за конюшнями.

Надо было спешить. Рассчитавшись с Пахомом Ильичом за постой — пятьдесят копеек с человека, здесь инфляция была не такая, как в Москве, — Васадзе и Зервас собирались идти к пристаням, искать хоть какое-то суденышко до Астрахани, Ревишвили пошел покупать еду в соседние торговые ряды, Ожилаури был неизвестно где, хотя все догадывались где, Иосава остался ждать друзей в гостинице.

Васадзе наконец дождался Зерваса. Они стали спускаться вниз, к реке. Ровные прямоугольные кварталы разрезались прямыми немощеными улицами, летом — пыль по щиколотку, в распутицу — грязь по колено. Линия весеннего разлива реки опустилась, земля подсохла, и они легко добрались до пристани «Общества на Волге». Кроме нескольких рыболовецких баркасов, никаких других кораблей видно не было.

— А кто его знает, когда кто зайдет, — ответил на вопрос друзей, ожидается ли какой-нибудь пароход, смотритель пристани. — Расписания-то нет. Да и общества тоже нет. Капитаны ходят на свой страх и риск. Вот он зашел на погрузку, а там власти — раз — и конфисковали судно для своих надобностей. Но вы на купеческой поспрашивайте, они ночами принимают, я знаю.

Пришлось идти к купеческой пристани. Жуликоватый на вид смотритель долго отнекивался, но в конце концов согласился помочь.

— Вы приходите, когда стемнеет, — сказал он. — К пристани подходит только баркас. Пароход стоит на реке. Вот на баркасе и переговорите, возьмут, не возьмут — с ними решайте. Сегодня? Да кто ж знает? Вы каждую ночь приходите, может, повезет.

Обескураженные, голодные друзья повернули обратно, к гостинице. Но и там их поджидали нехорошие новости. Встревоженные Ожилаури и Ревишвили встретили их на улице.

— Плохо, все плохо, — сказал Ревишвили.—Сандро Иосава арестовали.

Фома с подозрением посмотрел на Зерваса.

— Он, оказывается, сотрудник ЧК. Ты тоже?

Васадзе отшатнулся, сбросил с плеч мешок, как будто собирался доставать револьвер. Но Зервас, и сам ошарашенный, смотрел на них.

— Какая ЧК? О чем вы? Да объясните, что случилось!

— Я прихожу из лавки, купил хлеб там, еще чего-то, — начал Фома. — Кстати, цены тут — в половину московских.

— Да рассказывай ты! — поторопили его.

— Встречает меня управляющий, Пахом Ильич. Сует мне мешок Сандро и весь так трясется, говорит:«Идите отсюда, бога ради. Дружка вашего только что забрали, скандал был ужасный. Чекист он, оказывается, и вас повяжут, а мне проблемы, говорит, не нужны». Я не стал с ним препираться, в гостиницу сплошь военные набились, все номера позанимали. Стоим, ждем вас.

— Ничего не понимаю. — Глаза Зерваса округлились, уголки губ опустились, он явно был растерян. — Никакой он не чекист, и я тоже, мамой клянусь! Надо поговорить с управляющим, это он что-то не то говорит.

Васадзе посмотрел на Ожилаури.

— А ты где был в это время?

— Он был у меня, — вдруг сказала Ляля. Как она подошла, никто и не заметил.

— Пахом Ильич здесь ни причем, я уверена. Пойдемте в подсобку, я приведу его туда.

Васадзе незаметно достал револьвер и засунув за спину, прикрыл курткой. Он и Зервас оставили вещмешки друзьям и отправились за Лялей. Обойдя здание, зашли с черного хода и стали ждать в комнате, где хранился слесарный и столярный инструмент. Скоро пришел и Пахом Ильич. Он вернул Васадзе деньги за проживание и, прижимая руки к груди, стал рассказывать:

— Когда вы ушли, вскоре появились военные, много, при оружии. Говорят, реквизируем гостиницу для проживания по законам военного времени. Значит, бесплатно, — горько усмехнулся управляющий. — Ну и пошли по номерам, смотреть условия, и я с ними, естественно. Заходят к вам, а там друг ваш. Стали они его проверять, мешок вывернули, и все вроде хорошо, и вдруг из толстой такой книги выпадает листок. Они его читают — и сразу в ор, хватаются за револьверы — чекиста, кричат, поймали. Меня в сторону отпихнули, а друга вашего с ног сбили, повязали да и потащили куда-то. Больше мне ничего неизвестно. Вы простите меня, но и вам здесь оставаться нельзя. Я ж знаю, как это бывает: возьмут одного, а потом тянут за ним всех. Я сам по делу Сухомлинова проходил («Интересно, в какой его части — политической или экономической?» — подумал Зервас) — затаскали. Уехал из Питера сюда, думал тихо старость встречать, а тут такое. Как они ушли, так я его вещички собрал, они их так и бросили, и денег мне ваших не надо, идите с богом.

8

Большая улица, широкая, застроенная невысокими домами, казалась из-за этого еще больше.

«На перспективу строили, — думал Васадзе. — Потом дома станут выше, появятся автомобили, трамваи, и улица покажется уже не такой большой». Они сидели на ступенях какого-то дома, разложили на газете то немногое, что принес Ревишвили, и закусывали.

— Так что за бумагу они нашли? — повторил вопрос Ожилаури.

Зервас задумчиво молчал, шевелил губами и качал головой.

— Вот фраер! Ну, точно фраер! — наконец воскликнул он. — Говорил я ему — выбрось ты эту бумажку. Сделала она свое — выбрось. Пожалел, сохранил, а вдруг еще сгодится? Вот и сгодилась.

Зервас обвел друзей взглядом.

— Придется рассказать всю историю, с начала, — и он стал вспоминать питерские события, которые, как наивно думал, оставил в прошлом.

Еда закончилась раньше, чем Зервас закончил рассказ. Васадзе и Ожилаури одобрительно кивали, а Фоме история явно не понравилась, и он качал головой из стороны в сторону.

— Ну что ж! — подвел итог услышанному Васадзе. — Все правильно. Есть документ, подтверждающий личность студента Иосава, и есть документ, обратите внимание — спрятанный, подтверждающий, что это чекист Веснянен. Которому поверят лучше? Тому, который был спрятан. Так что он теперь будет им сто лет доказывать обратное и не докажет.

— Сто лет не понадобится, — усмехнулся Ожилаури. — Завтра поставят к стенке — и хана.

— Почему завтра? Может, и сегодня, — сказал Ревишвили.

— Нет. Сегодня не расстреляют. Будут выпытывать имена сообщников, — уверенно сказал Васадзе.

— И что будем делать? — вспыхнул Зервас. — Его надо выручать…

— Как?!—воскликнул Ревишвили. — Что мы можем сделать? Прийти к ним и сказать: извините, это недоразумение?

— Даже если Котэ пойдет и расскажет им ту же историю, что и Сандро, им все равно не поверят. Расстреляют обоих, на всякий случай. Проверить все равно невозможно, зачем же рисковать? Большевики делают также, — уверенно сказал Нико.

— Откуда ты знаешь? Может, поверят? — Зервас встал, казалось, он уже собрался бежать, выручать друга.

— Поверь мне, я знаю наверняка, — сказал Васадзе. Ему даже понравилась эта безвыходная ситуация. Опять что-то похожее на военную операцию. Как говорил Ларин, вылазка в тыл врага.

— Кстати, а где ваши винтовки? В гостинице их не было, — обратился он к Ревишвили.

Ответил Ожилаури, он с удовольствием потер руки:

— Хорошо, что мы не потащили их в гостиницу. Спрятали их здесь, рядом. В четырех кварталах есть церковь, и там возле могилы… как его?

— Стерлядкин, — подсказал Ревишвили.

— Да, возле него спрятали и листьями присыпали.

— И мы там же, возле Стерлядкина! — воскликнул Зервас. — Справа от могилы.

— Ха-ха! А мы слева! — обрадовался Ожилаури.

Васадзе решил думать вслух, пусть и другие думают:

— Конечно, Сандро так просто мы им не оставим, но и нам нельзя торчать здесь на виду у всех. Как стемнеет, они введут комендантский час, и по улицам будут разгуливать патрули. В гостиницах искать мест смысла нет, их наверняка все проверяют. Куда нам податься?

— Я знаю, кто нам поможет. Такой человек, который знает здесь все, — сказал Ожилаури.

— Ого, у тебя уже есть знакомства?

Ожилаури не спеша отправился к гостинице, а Васадзе продолжил:

— Сначала надо узнать, куда его отвели, а потом будем решать, как его вызволить. Возможно, нам понадобится оружие.

— Ты что! — возмутился Ревишвили. — Собираешься отбивать его пальбой?

Зерваса такая перспектива явно вдохновила.

— Верно! — воскликнул он. — У нас пять ружей. Винтовок, — поправился он.

— Четыре револьвера, это же целый арсенал!

— Арсенал есть — стрелков нет, — сказал Васадзе.

— Да вы с ума сошли! — возмутился Фома. — Тут целая армия. Кругом солдаты. Они нам как цыплятам головы поотрывают.

— Да охранять-то его не армия будет, а два-три человека, — резонно заметил Васадзе. — Тут главное — где его будут охранять, — добавил он.

Все трое прислонились к заколоченным дверям дома и грелись в лучах июньского солнца. Они были похожи на тысячи таких же ходоков, с мешками за спиной, которые бродили по просторам огромной страны в поисках ускользающего благополучия.

— Ну и что вы тут расселись? Сцапают вас, как вашего дружка, и никто вам не поможет, — вдруг вывел их из неги голос Ляли. Она стояла рядом с Тедо, и солнце красиво переливалось в золотых прядях ее волос. Стройная и легкая, она смотрела на них сверху вниз, сердито сдвинув брови.

— Так я и думал, — сказал Ревишвили, — что ты приведешь ее.

— Она знает, где сейчас Сандро, и знает, где нам можно спрятаться. — Ожилаури был доволен.

Все моментально вскочили и обступили девушку.

— Всех арестованных сначала ведут в здание уездкома, — начала она. — Это на этой же улице, в том направлении. — Она махнула рукой в сторону, противоположную гостинице. — А потом оттуда отправляют или в городскую тюрьму, или в женскую гимназию, или на винный склад. Если в тюрьму, то это плохо, там стены толстые и охрана, оттуда не сбежишь. А вот напротив уездкома есть дом Ревякина, и он сейчас пустует, зимой у Петра Василича его отобрали. Дом за кованой оградой и с высокой, как башня, крышей. Вы побудьте там, а я вам покушать принесу вечером.

Последнюю фразу Ляля сказала, глядя на Тедо.

9

Красивый дом купца и промышленника Ревякина действительно был удобно расположен напротив уездкома, в котором, не изменяя традиции, теперь располагался штаб комуча. Проникнуть в брошенный дом не составило труда. Ажурная калитка не была заперта на замок, и, прикрываясь проходящей по улице груженой подводой, четверо друзей проскользнули внутрь. Массивная парадная дверь не открывалась, пришлось обойти здание. Черный ход тоже был закрыт, но зато были выбиты окна первого этажа. Видимо, не они первые заинтересовались этим домом. Это было видно и по интерьеру. Некогда богатый дом походил на ограбленного банкира — костюм остался, а в карманах пусто.

Окна второго этажа идеально подходили для наблюдения за штабом. Он тоже расположился за кованой оградой, но, в отличие от купеческого дома, жизнь там кипела. Двор был заполнен вооруженными людьми. Возбужденные офицеры, люди в штатском, солдаты с примкнутыми штыками, пулемет за мешками с песком у входа, лошади, привязанные прямо к ограде, — наверное, в такой людской мешанине и можно было проникнуть в здание, но где потом искать Сандро и как его оттуда выводить? Четыре пары глаз напряженно вглядывались, выискивали хоть какую-то лазейку. И тут Ляля оказалась права — всех арестованных действительно приводили сюда, но когда выводили, вели в разные стороны. Каждую группу арестованных сопровождали пять-шесть солдат. Сами арестованные были связаны не только по рукам, но еще и между собой. Это усложняло побег.

— Пока что ясно одно: отсюда мы его выкрасть не сможем, — после долгого молчания сказал Васадзе. — Но можно попытаться во время конвоирования.

— Даже если их будет пятеро, — подхватил Зервас. — Нас четверо, неожиданно нападем, четверых убираем сразу, и пока пятый что-то поймет, уберем и его.

Васадзе не отрывал взгляд от окна, Иосава могли вывести в любую минуту.

— Тут есть сложности. Мы не можем разгуливать по городу с винтовками и револьверами. Но даже если мы сможем незаметно вынести оружие, тогда надо устраивать засаду и там поджидать, а мы не знаем города и не знаем, куда его поведут, в какую сторону.

Васадзе посмотрел на Ревишвили и Ожилаури и добавил:

— И, честно говоря, я не уверен, что Фома и Тедо смогут в кого-нибудь выстрелить.

Фома промолчал, а Тедо расправил плечи.

— Я смогу. Дед водил меня на охоту. А он знаешь какой был… Как-то раз, во время кавказской войны…

— Э-э-э! — перебил его Васадзе. — Вот нам бы твоего деда. Это же не охота, тут в людей стрелять надо, в живых, которые ничего лично тебе плохого не сделали, они даже не враги, просто выполняют приказ.

— Но ты же стрелял вчера! — воскликнул обиженный Ожилаури.

— Я привык. Я стреляю в людей уже полгода. — Махнул рукой Нико. Он поймал удивленный взгляд друзей и добавил: — Я же военный, меня этому учили.

— Я могу стрелять с двух рук, — сказал Зервас. — Справимся.

— И ни в кого не попадешь.

— Почему это?

— Да потому что у твоих револьверов разный вес, разный калибр и отдача разная. Все твои выстрелы пойдут веером, в разные стороны. Если стрелять с двух рук, тогда револьверы должны быть равновеликие, одной марки. Для них и патроны легче доставать.

Зервас не поверил.

— Попаду, вот увидишь.

Они еще ничего не придумали, как вдруг следящий за штабом Фома воскликнул:

— Боже, неужели это Сандро?! Посмотрите, его выводят!

Все бросились к окну. На противоположной стороне улицы солдаты выводили и ставили в ряд троих арестованных. Пока их вязали между собой, Сандро можно было хорошо рассмотреть. Объяснениям студента-железнодорожника явно не поверили. Он был избит. Кровоподтек под глазом, губы разбиты. Наверное, только сейчас, а не во время боя, где они врага практически и не видели, стало страшно. Только сейчас, увидев избитого товарища, они почувствовали, что идет война, что жалеть никого не будут и, возможно, завтра, а то и сегодня одного из них расстреляют.

Васадзе отошел от окна и проверил револьвер за спиной.

— Надо торопиться. Посмотрим, куда их отведут. Котэ, револьвер за спину — и пошли. А вы следите за штабом.

— Я с вами, — заявил Ожилаури.

— Тогда вот тебе револьвер Самойлова. — Васадзе достал оружие из вещмешка и осмотрел его.

Там было три пробитых гильзы, бедный Самойлов успел выстрелить только три раза. Васадзе достал патроны, зарядил и отдал револьвер Тедо.

— Просто метишься и стреляешь.

— Они пошли, — сказал Фома.

Ребята посмотрели, в какую сторону повели арестованных, и бросились из дома.

Конвойных было трое. Один впереди, один сзади и один сбоку. Преследователей тоже было трое. Они разошлись по разным сторонам улицы и, немного отстав, сопровождали пленников. Избитый Иосава, повязанный между такими же товарищами по несчастью, украдкой озирался в надежде увидеть друзей или хотя бы заметить сочувствие в лицах прохожих. Сочувствия не было, на них никто особо и не смотрел. Не было и товарищей. Сердце еще больше щемило от мысли, что они уже далеко. Болело не избитое лицо — болело внутри. Так глупо попасться. Естественно, ему никто не поверил. Только посмеялись над его фантазиями. Потом избили, пытаясь узнать, с какой целью он остался в городе и кто ему помогает. Расстрелять хотели сегодня же, но решили немного повременить, судя по документу, это не простой лазутчик, а рангом повыше. Еще помучить, может, вызнают что, а нет — так расстрелять всегда успеется, может, уже завтра.

Зервас посмотрел на часы — шесть вечера. До темноты еще четыре часа. Может, сейчас и наброситься на конвойных? Правда, прохожих много, но они не помеха, при первых же выстрелах сразу разбегутся. Он, не торопясь, наискосок пересек улицу и приблизился к Васадзе.

— Их всего трое, давай сейчас.

— У нас никакого плана. Куда мы потом, средь бела дня? Со всем городом воевать?

— Спрячемся в переулках, доберемся до нашего дома, там отсидимся до ночи и уйдем из города.

«Это не операция, это самоубийственная авантюра, — с тоской думал Васадзе. — Тут все улицы и переулки просматриваются насквозь, как мы доберемся? А потом они обыщут каждый дом, каждый закуток. До ночи мы не успеем уйти. Но и другого такого момента может не быть. С тремя они справятся, а спрячут Сандро за кирпичными стенами — и до него уже не добраться. Как это сложно — принимать решение быстро, на ходу, к тому же когда от этого зависит твоя жизнь и жизнь твоих друзей».

— Ладно. Но мы смертельно рискуем. Я беру на себя переднего и того, что сбоку. Ты — заднего. Стреляй сразу, не раздумывай, иначе вообще не сможешь. Тедо пусть страхует, он все равно не выстрелит. И сразу бежим в правый переулок, там огороды.

— А те двое?

— Черт с ними! Пусть сами выкручиваются.

Зервас только махнул головой и занес вдруг обмякшую руку за спину. Васадзе махнул Ожилаури, чтоб он был наготове, и ускорил шаг. За ним не отставал Зервас. Пять шагов отделяло Васадзе от ничего не подозревавшего заднего конвоира, как вдруг кто-то громко сказал:

— Сзади!

Васадзе и Зервас резко обернулись. Это был Ожилаури.

— Сзади, — уже тише сказал он.

Только сейчас они заметили, что сзади надвигался отряд солдат. Под командой офицера они мерно шагали и вскоре поравнялись с арестантами.

— Раз, раз! — отсчитывал командир, и, не обратив внимания на застывших молодых людей, отряд прошел мимо. В присутствии бойцов Народной армии подтянулись и конвойные, подтолкнули арестованных и ускорили шаг. Вскоре все уперлись в желтую стену казенного дома. Разъяснений не требовалось — это была городская тюрьма. Ворота распахнулись и проглотили всех — и отряд, и пленников, и конвойных. Напряжение схлынуло, осталась безнадежная усталость. Иосава спасти было невозможно.

Встревоженный Ревишвили наконец дождался друзей. По их лицам он сразу понял, что все плохо.

Начинались сумерки. В голову ничего не шло. Любой план, любое предложение рушились из-за невозможности их осуществления. Что могли сделать четверо молодых неопытных людей в незнакомом вооруженном городе?

— Ляля пришла, — сказал караулящий у окна Ожилаури. Девушка с корзинкой в руках украдкой поглядывала на особняк. Тедо сделал ей незаметный для посторонних глаз знак и встретил у черного хода.

— У меня для вас хорошая новость, — выкладывая еду, невесело сказала Ляля. — Ночью у нефтяных складов Нобеля будет грузиться пароход. Он пойдет вниз по реке.

Эта хорошая новость не очень обрадовала друзей. Не хотелось мириться с потерей Сандро.

— Мы его не бросим, — неуверенно сказал Зервас. Все промолчали. Желание побыстрей отсюда убраться и стыд за брошенного друга отчаянно боролись друг с другом.

— Ва-а! — воскликнул Ожилаури. — Что же можно сделать? Как вытащить его из тюрьмы?

— Осталось одно, — сказал Васадзе. — Теперь мы знаем, где он, нужно устроить засаду и дождаться, когда его оттуда выведут — или на допрос, или на расстрел. И тогда, если все сложится, отбить. Но если его будут допрашивать прямо в тюрьме и там же расстреляют, то мы даже не узнаем, когда это произошло.

При последнем слове Фома поморщился.

— Есть еще один вариант, — сказал он. Васадзе с сомнением, а Зервас — с надеждой посмотрели на него.

— Нужно подкупить охранников! — выпалил он и тут же сам себя опровергнул: — Но ничего не получится. Подкупать нечем. Даже если мы соберем все, что у нас есть, этого не хватит.

— Да и знать надо, кому давать, — добавил Ожилаури.

В красивом особняке купца Ревякина повисла тишина. С наступлением ночи смолки шум улицы. В темноте и безмолвии прозвучал почти шепот Ляли:

— Я знаю в тюрьме одного страшного человека.

Она сидела на полу, прижимаясь к Тедо, и при этих словах дрожь прошла по ее телу. Сказанные в темноте слова и страх в них передались друзьям.

— И кто этот страшный человек? — спросил Ожилаури.

Было видно, как девушке не хотелось говорить, она сделала над собой усилие.

— Возьмите меня с собой! В Батуми! Тедо рассказывал. Там море, пальмы. Я не помешаю вам. Мне надо в Батуми, я не хочу здесь оставаться! — вдруг воскликнула она.

Такого перехода никто не ожидал. В растерянности попытались было ее отговорить, успокоить, тема разговора сменилась, но Зервас напомнил:

— Кто этот человек?

— Долгополов, — брезгливо сказала она. — Он помощник начальника тюрьмы по надзору. Уже давно. Сколько властей сменилось, начальников меняют каждый раз, а он все есть и есть.

— Почему же его не меняют?

— Потому что его все боятся. Он весь каменный, и сердце у него каменное. И он душегуб, — Ляля говорила отрывисто. — Только я знаю, скольких ребят он погубил.

— Ты знаешь, а ни полиция, никто не знает? — не поверил Фома.

— Еще мама Зоя. Я когда к ней пришла, совсем дурочка была, многого не то что не знала — даже не представляла, что такое бывает. Это она мне потом все растолковала. Долгополов уже давно, лет двадцать, служит в тюрьме.

Для простой девчонки из Безенчука Ляля говорила складно и толково, она не стыдилась своей прошлой жизни, это была просто работа, как другие работают на фабрике или в какой-то конторе, поэтому рассказ у нее получался естественным, без ложного стыда и кокетства.

— Впервые я его увидела года два назад, тогда я только начала работать у мамы Зои. Она содержала дом свиданий в девяносто шестом квартале, это на окраине города, и была добра ко мне, оберегала и вначале даже сама подбирала мне клиентов, чтоб не обижали. В моем поселке все было просто. Работали, напивались, дрались с деревенскими, прижимали девок где попало. Здесь оказалось все намного сложнее. Здешняя публика зарабатывала в разы больше, пила не самогон дешевый, а чаще все шампанское или водку шустовскую, если дрались, то часто и на ножах, и подкараулить в темноте могли, убить по-подлому. А женщин любили совсем уж не просто, а все с выдумками какими-то. Так вот, Долгополов — это человек, у которого жизнь спрятана под землей, в яме, и развлечения у него темные, грязные.

Как-то мама Зоя отправила со мной молодого парнишку, наверное, моего возраста, лет семнадцати, и говорит мне в ухо:

— В номере тебя ждут, что скажут, выполняй беспрекословно.

Я особенно и не удивилась, к нам часто приходили по-тихому, с черного хода, чтоб никто не увидел. Мы поднялись, и в комнате нас действительно поджидал господин, уже в возрасте, лет пятидесяти или больше. Не очень высокий и такой крепенький, как камушек, с сильными длинными руками и лицом жестким, неулыбчивым. Я сначала подумала, что они со мной вдвоем развлекаться будут, даже прикинула, что и заработок двойной, а мужик этот, каменный, говорит, даже не говорит — приказывает:

— Как тебя звать, девица? Лялечка? Садись вот тут, у окна, шторки задвинь поплотнее и смотри, как мы тут кувыркаться будем. Только смотри обязательно и не говори ничего.

Говорит вроде ласково, а звучит как приказ, которого не ослушаешься. Мальчик жмется у двери и очень тихо, вот-вот расплачется, спрашивает:

— Вукол Ермолаевич, а она здесь зачем? Пусть уйдет или хотя бы за ширмой посидит.

— А ты, — отвечает тот, — Сева, на нее внимания не обращай, как будто и нет ее здесь. Раздевайся, милый. Она никому ничего не скажет.

И так ласково на меня посмотрел, что у меня язык провалился, и смогла только еле кивнуть. Сам он тоже разделся и повалил мальчишку в постель. Я не буду рассказывать, что он делал с этим мальчиком, это ужасно. Он его буквально ломал и посматривал на меня, вижу ли я все. В глазах бедного Севы стояли слезы — толи боли, толи унижения. Не знаю. Когда мы уходили, он был страшно бледен и еле стоял на ногах. Мама Зоя щедро заплатила мне, в три раза больше, чем обычно, и, конечно, главным условием было, чтобы я молчала. Она сказала, что господин Долгополов — очень важный и щедрый человек, что практически он хозяин тюремных застенков и что врагов у него нет — живых. Их находят в реке или вовсе не находят. Но есть у него и свои слабости, такие, как сегодня. А на мальчиков не надо обращать внимания, они сами приходят, никто их не заставляет. Но, видимо, все-таки заставляли, потому что некоторые, кто встречался с Долгополовым, вскоре умирали. Сева приходил к нам еще пару раз, а потом повесился на чердаке сиротского дома своей тетки Казанской. Потом у него был другой мальчик, Петя, тот был немного постарше. Вскоре он записался в армию, только чтоб от Долгополова подальше, и его отправили на фронт. Он скоро погиб. Я видела, как его хоронили, он из дворян был, и его гроб привезли домой. Потом было еще двое. Одного зарезали, но убийцу не сыскали, а второй вовсе пропал, его и тела не нашли. Я присутствовала на всех его тайных встречах, ему нравилось, чтоб я смотрела, что он вытворяет с этими мальчишками, но меня он ни разу не тронул. Как он находил этих ребят, чем пугал, как принуждал к такому греху, я не знаю. Но, видимо, он и маму Зою чем-то держал на поводу, а может, платил слишком хорошо, потому что она его всегда оправдывала, покрывала. А когда я обратила ее внимание на смерти ребят, она меня еще и припугнула: хочешь жить, говорит, свои соображения держи при себе. А когда нас закрыли, да и всех на нашей улице, я его больше не видела. Но и большевики его не тронули, как работал в тюрьме, так и остался. Уверена — он и сейчас там.

Ляля замолчала.

Тишину нарушил Васадзе. Он неуверенно спросил:

— Он их ломал. Пытал, что ли?

Безудержный хохот сотряс дом Ревякина.

— Тише, тише! — затыкали они друг другу рот и, глядя на недоумевающего Нико, гоготали пуще прежнего.

— Да мужеложец этот Долгополов. Педераст, — отсмеявшись, объяснили ему товарищи.

— А, ну, теперь понятно, — сказал смущенный Васадзе, хотя очень смутно представлял, что это такое, а «педераст» считал просто отвлеченным ругательным словом.

— Это вам как-то поможет? — видя развеселившихся друзей, спросила Ляля.

— Еще как поможет, Ляля, дорогая! — радостно воскликнул Ожилаури. — Знаю я этих гавриков, знаю, чего боятся.

Как недавно Васадзе, теперь Тедо поймал удивленный взгляд друзей и тут же разъяснил:

— По судебным делам проходили. Это же 516 статья уложения о наказаниях, — блеснул он своими познаниями. — До восьми лет. Если б об этом узнали и засудили, сидеть ему в своей же тюрьме, и тогда уж его там ломали бы.

— Ну, теперь уж его никто не засудит, — сказал Ревишвили. — Нам-то какая от этого польза?

— Больше всего люди, уличенные в содомском грехе, боятся огласки. Особенно если это должностные лица. Людям богемы, там всяким поэтам-декадентам, художникам, это реклама, а для чиновника — хуже смерти. К тому же с несовершеннолетними, да с детьми знатных семей, да по принуждению, да еще с подозрительными смертельными исходами. Да его камнями закидают. С ним и без суда расправятся.

Ожилаури почувствовал себя Стасовым или Таганцевым, вдохновение захлестывало. Оказалось, что время, проведенное в стенах университета, было потеряно не зря и не заслонилось карточным столом Одинокова.

Ляля поняла это по-своему — она испугалась.

— Я не пойду в суд, мне никак нельзя.

— Успокойся, милая. — Тедо прижал ее к себе. — Тебе никуда идти не надо. С подлецами надо воевать их же оружием, и называется оно «шантаж». Ты мне расскажи лучше подробней, с кем он встречался у мамы Зои, где сама мама Зоя, где живет Долгополов, с кем, а уж остальное сделаю я сам. Ляля, ты поможешь спасти Сандро. И я возьму тебя в Батуми, так что не забудь рассказать, как нам добраться до складов Нобеля. Мы сегодня отбываем.

Девушка крепче прижалась к Тедо.

— Меня зовут Варвара. Варя, — сказала она. — Клянусь, я вам не помешаю.

10

Помощник начальника тюрьмы по надзору жил недалеко от железной дороги, почти на углу Мещанской и Петровской улиц, рядом с церковью Петра и Павла. Дом, добротный, бревенчатый, с каменным цоколем, окружен был забором с врезанной калиткой, на улицу выходило аж шесть окон. Были у Долгополова жена и взрослые дети, которые жили в этом же доме. Крепкая семья, с достатком и уважением. Главу семьи соседи побаивались из-за тяжелого характера, места службы, должности и еще из-за какой-то неосознанной угрозы, исходящей от него.

Ночного освещения не было и в былые времена, только луна мертвенно-бледно подсвечивала улицу и дома на ней. Громкий стук в калитку вывел из дремоты Вукола Ермолаевича. Он пришел недавно и еще не ложился, плотно поужинал и задержался за столом, размышляя о частых сменах власти, что никак не способствовало его самоуверенности и материальному благосостоянию. Не успеешь подстроиться под одних, как приходят другие. Уголовников выпускают, а тюрьму вместо них заполняют политическими противниками, с которых и взять нечего и которых не особенно прогнешь. Каждый такой нежданный стук пугал его, слишком много страшных тайн хранила его душа, и он боялся, что когда-то это выйдет на свет божий. Долгополов встревожился, взглянул на часы с кукушкой — полночь, плохое время. Кто это может быть?

— Открывайте, распоряжение из штаба! — уверенно крикнули с улицы.

Долгополов удивился — какое у штаба может быть к нему дело? — но все же успокоился, разогнал по комнатам выглянувших было домочадцев — ко мне это — и пошел открывать калитку.

Молодой черноусый парень бодро и не понижая голоса спросил:

— Вукол Ермолаевич Долгополов? — и, получив утвердительный ответ, продолжил: — Вам устный приказ из штаба.

— Да что ж ты кричишь так?—Он бросил взгляд на улицу. — Пройдем в дом.

Они прошли в комнату, которая по размерам больше напоминала залу, и Ожилаури быстро осмотрел ее. Небедная обстановка, массивный стол в середине, заставленный фаянсом и хрустальными графинчиками резной буфет, комоды под ажурными скатерками, добротные стулья, цветы на подоконнике и образа с лампадкой в углу.

«Неплохо, неплохо», — подумал Тедо, взглянул на настенные часы и с большим интересом посмотрел на хозяина, надо было понять, что это за человек, и выработать тактику поведения с ним. В университете только-только начали преподавать судебную психологию, и из того немногого, что он успел запомнить, было: если хочешь чего-то добиться от оппонента, загляни ему в душу, затронь ее, а потом лепи, что тебе надо. И если маркиз де Сад призывал, добиваясь женщины, обращаться к ее страстям, то, подчиняя себе преступника, надо обращаться к его страхам. Предварительный образ обрисовала Ляля, нет, уже Варя, и теперь, встретив принуждающий к подчинению взгляд Долгополова, Ожилаури пришел к выводу, что перед ним должностное лицо, сросшееся с криминальным миром. Такое бывает у людей, долгое время пользующихся неограниченной властью в закрытых сообществах. Они правят, манипулируя уголовными понятиями, но в обществе вынуждены подчиняться общепринятому моральному кодексу. Отсюда и раздвоение: семья для общества и мальчики вне морали.

— Говори, что за приказ такой, который нельзя доверить бумаге? — грозно спросил Долгополов.

Знакомый с криминальным миром Ожилаури держался от него на расстоянии и слова подбирал осторожные, правильные. Он вспомнил, как вели себя надзиратели сыскной полиции с господами, уважаемыми гражданами, и решил придерживаться их метода. Он обошел по кругу и встал таким образом, чтоб между ними оказался стол. Ожилаури выдвинул стул и тоже самое предложил Долгополову.

— Вы присаживайтесь, у нас будет разговор, который, надеюсь, приведет к обоюдному согласию.

Гнев, страх, растерянность одновременно оглушили Долгополова и привели его в секундное замешательство. Но он моментально взял себя в руки, надо разобраться с этим наглецом.

— Ты кто такой, чтоб распоряжаться в моем доме? Кто тебя послал? Да я тебе, суке, печень вырву! — властным голосом рыкнул Вукол Ермолаевич.

— Главное, не содомируйте меня, — глядя в глаза Долгополову, сказал Тедо.

Видимо, Ожилаури попал в нужное место — Долгополов как будто ударился о стену, отшатнулся. Все остальные чувства перекрыл страх — вот она, расплата. Мысли замельтешили: что он знает, знает ли, от кого, может, просто пытается запугать, вымогатель?

— Кто ты, что разговариваешь так со мной?

— Вам не надо знать, кто мы, — Ожилаури сделал ударение на последнем слове. — Вы нас не знаете и, если выполните нашу просьбу, никогда не узнаете. Присаживайтесь.

Долгополов заколебался, но все же выдвинул стул и сел напротив тоже севшего Ожилаури.

— Вукол Ермолаевич, мы знаем о вас много, но я не хочу осквернять ваше жилище перечислением всех ваших темных делишек, поэтому мы можем разойтись мирно и без последствий для вас. Для этого вы должны для начала выслушать меня.

Ожилаури замер, если Долгополов пойдет на переговоры, значит, косвенно признает свои преступления. Надзиратель молчал, он думал и все больше приходил к заключению, что это просто наглый жулик, скорее всего, один, который где-то что-то услышал и теперь попытается сорвать с него денег.

— Я не знаю, о каких делишках ты говоришь, но мне интересно послушать, какие аппетиты разыгрались в твоей дурацкой башке.

Ожилаури вздохнул, он пропустил оскорбление мимо ушей, главное начиналось сейчас.

— Ну, послушайте, — Ожилаури начал говорить четко и сухо, как на судебном заседании, никакой снисходительности в голосе. — Просьба заключается в следующем. Сегодня в подведомственное вам заведение в шесть часов двадцать минут вечера привели арестованных, среди которых есть некто Уве Карлович Веснянен. Вы должны сейчас же, в течение одного часа, без шума и уведомления вышестоящего начальства вывести его и сдать в наши руки, живого и без травм. Взамен мы гарантируем, — Ожилаури выдержал паузу, — не оглашать причин, по которым повесился дворянский сын Севастьян Казанский, семнадцати лет от роду, ушел на фронт и там погиб купеческий сын Петр Афанасьев, девятнадцати лет от роду, был зарезан…

— Это все ложь! — воскликнул побледневший Долгополов. — Это клевета! Вы возводите на меня напраслину без доказательств, по подлому навету!

Ожилаури бросил взгляд на часы, встал, подошел к окошку, отодвинул занавеску и посмотрел на улицу. Затем вернулся к столу и сел. Он был доволен, надзиратель пойдет на сделку, он чувствовал это.

— Ну, что вы так всполошились, Вукол Ермолаевич? Вы же знаете, что это правда. И доказательства у нас есть, но мы не пойдем с ними в суд, просто завтра, пардон, уже сегодня, весь город будет знать о ваших…э-э-э, предпочтениях. И родственники погибших молодых ребят, и даже подполковник Каппель, а он, насколько я знаю, человек чести. Расплаты вам не избежать, и семье вашей не жить в этом прекрасном доме. Зато, исполнив нашу просьбу, мы удалимся из этого города, и вы не услышите о нас никогда. Обещаю вам.

«Этого надо убить, прямо сейчас», — лихорадочно думал Долгополов, но кто ему сказал, откуда он знает, ведь нет свидетелей? Зоя уехала из Сызрани, как только большевики закрыли бордели, кто остался? Лицо Долгополова просветлело, ну, конечно, девчонка эта — Ляля! Змея, значит, она в городе где-то. Ну что ж, о ней он позаботится, а пока надо разобраться с этим поганцем. Долгополов бросил взгляд на витую вешалку, где висел ремень с револьвером. Внимательно наблюдавший за ним Ожилаури заметил эту перемену, что-то задумал господин надзиратель, пора выпускать козыри. На всякий случай он опустил руку в карман пиджака и нащупал рукоять нагана.

— Я вас понимаю. Вы, наверное, думаете, что я какой-то прохвост, заговорщик, что легче меня убрать — и делу конец. Но ведь я уже намекнул вам, что я не один. Выгляньте на улицу.

Ожилаури встал и подошел к окошку, за ним последовал и Долгополов. Вукол Ермолаевич открыл окно, высунул голову и осмотрел только что пустынную улицу. Теперь она не была столь пустынной. Прямо напротив него, прислонившись к стене, стоял человек, рядом с калиткой его дома — еще один, а чуть поодаль, на углу, еще один. Возможно, есть еще, но их он не разглядел. Зато хорошо было видно, что все вооружены, лунный свет играл на стволах винтовок. Их тут целая шайка. Это меняло дело.

— Если со мной что-то случится, если вы поднимете тревогу или подадите знак, мы не просто ославим вас, но и вырежем всю вашу гнилую семью, — добавил в риторику жесткости Ожилаури, теперь можно немного и припугнуть. — А теперь — за дело. Несколько человек я оставлю здесь, если через час они не получат условного знака, мы выпотрошим ваш дом. Ну и вас, конечно, прикончим, если этого горожане не сделают.

***

Васадзе достал часы и в лунном свете рассмотрел циферблат, пора им выходить, надо торопиться, сейчас самые короткие ночи, а с рассветом и пароход отчалит. Тедо выглянул в окно, значит, все нормально, Долгополов пошел на переговоры. Они встали на заранее обозначенные места. Что может пойти не так? Вроде все предусмотрели. Варвару отправили в гостиницу собирать свои вещи, а сами, прячась в тени домов, добрались до Успенской церкви, нашли оружие и также тайком добрались до дома Долгополова. Ожилаури смело забарабанил в дверь надзирателя. Осталось ждать. Если через пять минут Тедо не выглянет снова, надо врываться и выручать его. Но окно открылось, и оттуда высунулась голова хозяина дома, а еще через десять минут открылась калитка и на улицу вышли Долгополов и Ожилаури.

— Вы идите и не оглядывайтесь, нас вы все равно не заметите, но знайте — мы следим за вами и увидим, когда вы выведете нашего товарища. Вы передадите его нам, и на этом мы распрощаемся навсегда.

Тедо повернулся к Васадзе и приказал:

— Трое пусть останутся здесь. Если через час не получите условный сигнал, входите в дом и переверните там все. Я думаю, у господина Долгополова есть чем поживиться. Окажут сопротивление — убейте, только тихо, не шумите.

— Все ясно. Сделаем,—ответил Нико.

— Ну что ж, Вукол Ермолаевич, ваш выход. Не тяните. Время пошло.

Конец ознакомительного фрагмента.