Гавань

Максим Шмырёв, 2021

«Гавань» – первая книга в трилогии «Мир Великого Древа» Максима Шмырёва. Она представляет собой сплав фантасмагорий в духе Гофмана и Кэрролла с авантюрным сюжетом, напоминающим о «Похитителях бриллиантов» Буссенара. Это рискованное сочетание приправлено скандинавскими сагами и обработками легенд Средневековья. Мир Древа – Великого Ясеня, на котором живут рыцари, карлики, королевы, железнодорожники и снеговики, существует в особом пространстве, которое только отчасти напоминает земные реалии. Сюжет произведения начинается за несколько дней до Великого снегопада, когда почти все обитатели Древа впадают в Зимний сон. Но на одной из Ветвей осталась группа неспящих, которые наблюдают совершенно необычные события. Теперь их путь лежит вверх – к Верхушке, где выяснится причина Сбоя. Путешествие на край мира начинается.

Глава VII,

в которой герои жгут костёр на опушке леса и много разговаривают

Я прилёг под обглоданный кустик и стал глядеть кругом. Картина была чудесная: около огней дрожало и как будто замирало, упираясь в темноту, круглое красноватое отражение; пламя, вспыхивая, изредка забрасывало за черту того круга быстрые отблески; тонкий язык света лизнёт голые сучья лозника и разом исчезнет; острые, длинные тени, врываясь на мгновенье, в свою очередь, добегали до самых огоньков: мрак боролся со светом.

Иван Тургенев

Они ехали несколько часов пока совсем не стемнело. Остановились у съезда на одну из Верхней Ветвей Средней Кроны. Спускаться вниз не стали, но недалеко был лес, они пошли к нему. Свежо пахло опавшей листвой, грибами, поздними ягодами. Хёд и Ньёрд сходили за хворостом, Форсетти зажёг костёр. Пламя разгорелось и поднялось вверх, в тихую звёздную ночь, к осенней луне и мерцающей красным огнём яркой точке Муспельхейма.

Ньёрд и Фрейя сидели рядом. Воздух между ними теплел, кружил голову, как над пропастью. Ньёрд хотел сказать что-то, потом замялся и заговорил о другом.

— А ты хорошо знаешь их всех, ну Хёда, Форсетти, остальных?.. — Ньёрд пошевелил палкой дрова, костёр разгорелся ярче.

— Кого как. Форсетти переселился на нашу Ветвь не очень давно, мне он казался таким забавным толстяком, любителем выпить, остряком… Похоже, я ошибалась на его счёт. Хельг живёт тут уже десяток лет, я немного знаю его жену, у них милые дети…

— Не думал, что у него есть дети… Он казался мне одиноким человеком, живущим прошлым…

— Путешествие располагает к воспоминаниям. Может, и он вспоминает что-то произошедшее давно, о чём он раньше и не думал…

— А Хёд?

— С Хёдом всё просто, мы с ним учились вместе в школе… Он был одним из самых маленьких, а потом сильно вырос, занимался спортом, стал чемпионом Кроны по лёгкой атлетике. Странно — у нас в школе все ребята были голубоглазые, только у него — тёмно-карие глаза. Одно время мне он нравился, — Фрейя улыбнулась, — но он как-то сам по себе, а я любила гонки, шумные компании… Потом он ушёл на войну, а вернулся уже с женой… — Эйр… — Да, Эйр. Он рассказывал тебе о ней? — Немного. — Она красивая женщина. — Чем она занимается?

— Она врач. Часто работает в саду. Может быть, пишет картины. — Ты видела их? — Нет, но думаю, они могут быть.

— А ты пробовала себя в чем-то подобном? — Немного пела… Но это чепуха…

Они помолчали. Далеко, под луной, сияла красная звезда Муспельхейма.

— Какая она одновременно красивая и страшная. Мы живём у огня, который может нас сжечь… — Сейчас немногие верят в это. — А ты?

— Я…

— Ты рассказывал про то, как тебя подбили над Тёмным островом и что-то про Муспельхейм, но тогда из заточения выбрался Хёд и ты не дорассказал. Расскажешь сейчас?

— Да. Я плохо помнил этот момент, а недавно стал вспоминать всё лучше, будто забытый сон. Теперь всё вижу ясно. Враги нашли меня. Я стою с гранатой возле сбитого самолёта, у гранаты выдернута чека. И смотрю на тебя — твоё фото в кабине, тогда — незнакомой девушки. Смотрю и говорю: «Прощай». Вспышка огня, и я в нём, он обжигает, но потом становится холодно. Я в открытой кабине самолёта, лечу у края Листа и вижу тебя. Ты машешь мне рукой. Я отчетливо вижу твоё лицо, хотя расстояние слишком большое. Я хорошо его вижу. А потом самолёт меняется, он становится вроде закрытого бутона — как гладиолус — а я внутри. Вокруг пламя — одновременно ледяное и обжигающее. И я понимаю, что это не бутоны, а крылья, сомкнутые вокруг меня. Крылья сына Муспельхейма — как их изображают на картинках… Только настоящие, переливающиеся всеми цветами радуги…

Фрейя внимательно слушала, глядя на него.

— Потом мне рассказывали, что нашли меня без сознания и с ожогами возле сгоревшего самолёта… Враги отступили, то ли из-за потерь, то ли ещё почему-то, но их не было, никого не было — только обломки самолётов, тела погибших и единственный выживший — я. Мне ничего не удавалось вспомнить, кроме яркого пламени, после того как взорвалась граната. Ничего. Меня наградили и отправили в запас. Ожоги быстро зажили, а вот воспоминания не возвращались — до последнего времени… Я и не знаю, память ли это, а может и сны… — Я помню твой самолёт над краем Листа…

— Я будто погиб тогда, в бою. Может, мне всё только кажется и сейчас.

Фрейя мягко обняла и поцеловала его.

— Настоящее — это ты. И я. Кого мы любим. То, что нужно помнить. Те, кто этого заслуживает.

— Ты должен знать, — добавила она. — Я единственный раз фотографировалась для журнала — когда выиграла ралли. В тот самый день, когда началась атака наших войск на Тёмный остров.

* * *

Из «Популярного справочника Древа»

Муспельхейм — яркая красная звезда (исторически закрепившееся название, хотя и по существу является планетой). Третья по яркости после солнца и луны. В легендах повествуется, что на ней обитают сыны Муспелля, которые сожгут Древо в Конце Времен: при победе Хель в Последней Битве и полном поражении Короны и воинства Вальгаллы.

Современными учёными признаётся, что Муспельхейм находится на опасной орбите и может обрушиться на Древо. Наблюдениями зафиксированы частые вспышки высокой мощности на поверхности Муспельхейма. Детальнее изучить его не удалось, так как поверхность скрыта плотной облачностью. Согласно последним исследованиям, Муспельхейм признан необитаемым.

…Форсетти и Хельг прогуливались по опушке. Ряды стволов ровными линиями уходили в темноту. Позади них яркими огнями переливалась кора Древа, впереди светила луна.

— Осенью воздух такой густой, что, кажется, можно пить его, как воду, — Форсетти смотрел на дорожки между деревьями, — а знаешь, эти полосы здорово похожи на дороги… Ты выбираешь одну, идёшь по ней, если вернуться и пойти по другой, почти не заметишь отличий, дороги в начале довольно похожи, например от площади, они текут между домов, они становятся улицами, но улицы — только небольшие части дорог, потому что они выходят за город и ведут, ведут дальше куда-то, и ты уже не можешь свернуть с выбранной дороги, ты движешься по ней или, как знать, она движет тебя, может, ты и сам становишься частью дороги, а потом и тебя нет, а дорога всё уходит вдаль… Хельг возился с часами.

— Кукушка застревает. Дверца, наверное, покосилась… Или ещё что… Я не знаю, кукушка должна была прокуковать десять раз. Но она не хочет. Может, улетела в этот лес, — Хельг усмехнулся. — Только представь: если за часами ухаживать, чтобы все шестерёнки крутились как надо, в общем, поддерживать в них порядок, то время может завершиться раньше, то есть часы переживут время! Вот так штука, часы без времени, корабли без моря — на песчаном дне сплошного прошлого! Что они будут делать тогда?.. «Когда вещь теряет свой смысл, она становится бессмысленной, то есть открытой для любых смыслов», — добавил он, словно что-то припоминая. — Какая идея совьёт гнездо в часах? И что будет делать кукушка…

— Ты очень увлёкся этими часами, — заметил Форсетти.

— Они предсказуемы, ну в большинстве случаев предсказуемы. Они напоминают мне поезда, которые, даже опаздывая, всё равно находятся где-то в пространстве, стремятся нагнать истекающее время, с часами сделать это проще, просто немного подвести пальцем стрелку, совсем чуть-чуть! Или отвести её назад, время уйдёт, а ты останешься на конечной станции, с часами под мышкой…

Форсетти курил трубку, они шли вдоль опушки.

— Пойдём к костру, становится холодно… — произнёс Форсетти. Хельг повернул за ним, его высокая угловатая фигура казалась странной и очень высокой в синих сумерках. Форсетти показалось, что он напоминает сосну, из дупла которой может вылететь птица.

Они шли к костру, у которого сидели Ньёрд и Фрейя. Хёда не было видно.

Над Ньёрдом и Фрейей, которые склонились головами друг к другу, была видна луна, а вокруг — звёзды чуть просвечивали сквозь лёгкие облака.

— Я такое видел когда-то, нет, я и сам так сидел… — Хельг остановился, сосредоточенное и отчуждённое выражение его лица сменилось мечтательным, в холодных глазах просветили яркие огоньки: будто поезд остановился на полустанке.

— Луна, раньше она висела на нашем Древе, как яблоко, она и была яблоком, таким большим и тёплым, и ветер пах яблоком, и были тёплое лето, и зима, и осень, и весна, все времена года, а сны, снов то и не было, не было плотности жизни и этой мягкой податливости снов, всё было едино — одновременно и твёрдо, и мягко, подобно камню и водному потоку. И время текло в разные стороны, чтобы найти его, нужен был компас, а не часы, эти мышеловки схлопывались бы напрасно…

Хельг уронил часы в высокую траву и продолжил. — И вокруг, под нами, вокруг нас — не было этой ледяной пустыни, безжизненной пустыни, в которой одиноко стоит наше Древо, нет, совсем нет — был цветущий Сад и множество Деревьев — высокие сосны, где обитали возвышенные умы и корабелы, стремящие корабли по водным потокам — их тоже было в изобилии, всюду! — были берёзы, шуршащие листвой, места жительства риторов и поэтов, и дубы, старые и вечно молодые, спокойные места для долгих размышлений… И люди летали туда-сюда, и женщины были подобны бабочкам, а мужчины — тяжёлым майским жукам. Но потом луна оборвалась! Она укатилась! И сразу проснулись и закричали как младенцы все часы! Их надо было кормить! Кормить временем! А луна с тех пор только катается по ободку, по небесному ободку, а в глубине тарелки, нашей тарелки, нашей жизни мы видим настоящее, только настоящее, его моментальность и непостижимую длительность, и всё хотим рассмотреть — есть ли трещины в тарелке, есть ли они? Способны ли они свернуть яблоко с этого круга?..

— Интересно, Хельг. — Форсетти внимательно посмотрел на железнодорожника. — Ты пересказал мне старые легенды, но и своего добавил. Оказывается, ты философ…

Хельг стоял молча. Форсетти поднял часы и вытащил нож.

— Слушай, ты прав, дверца заела. Сейчас всё будет в норме.

— Ку-ку, — кукушка прокуковала десять раз.

Хельг промолчал. Огоньки в его глазах погасли — поезд ушёл с полустанка. Он взял часы и в этот момент показался Форсетти очень старым. Они молча подошли к костру.

Хёд и Эйр стояли на перроне станции. Накрапывал редкий дождь, Эйр открыла ярко-красный зонтик. Рядом пробежал Хельг, помахал им рукой — он торопился за маленькой девочкой, которая бежала по перрону, везя за ниточку пластмассовую утку.

— Хороший человек этот Хельг. — Да, и отличный семьянин…

— Кстати, — сказала Эйр, — он мне рассказывал интересную историю — про Поезд Вне Расписания… Слышал её?..

— Нет…

— Он говорил, что есть такой поезд, ездит по Древу, появляясь в самых разных местах: в Дальних и Ближних снах, на Ветвях, путешествует сквозь пространство и время…

— Прямо по этим рельсам?..

— Иногда да, но вообще он сам прокладывает рельсы — огненные полосы перед собой… Хельг говорит, что он остался от древних времён, когда наше Древо было в Саду, и все Древа были соединены между собою. А когда связь разорвалась, он стал странствовать здесь. Может быть, он тоже заперт тут, а может — как-то связан с другими Древами. И на нём можно уехать далеко-далеко, за пределы нашего мира… — Интересная легенда. И он видел этот поезд?..

— Говорит, что нет, но вот его дед…

— Обычно в таких случаях все ссылаются на деда. Или на двоюродного племянника… Пойдём, идёт наш поезд — тоже слегка вне расписания…

…Хёд один гулял по опушке. Он очень скучал по Эйр. Этим вечером ему показалось, что тоска становится непреодолимой. Он лёг на опавшие листья и попытался уснуть, но сон не приходил к нему — даже обычный, ночной, скользил где-то на окраине сознания. Он оставил попытки и стал вспоминать. Сначала он чувствовал только пустоту и холод, но потом ему стало теплее. Он вспомнил, как его, раненного, привезли в госпиталь, и он лежал в приёмном покое, рассматривая потолок, на потолке были трещины, и ему казалось, что это холмы, зелёные холмы, над которыми вот-вот взойдёт заря, и было больно, очень больно, а потом всё меньше, потому что к нему подошла она — он ещё не знал кто, сделала укол и заговорила с ним. Он отвечал невпопад, но что-то говорил, и она говорила, а потом его везли по коридору, был серый день, горели лампы, одна-другая, он пытался считать их, а потом сбился со счёта. Он вспоминал себя выздоравливающим, как стоял в саду у госпиталя, и все время пытался высмотреть невысокую стройную девушку с короткими тёмными волосами и синими глазами, которая носилась туда-сюда; он не знал, как с ней познакомиться, а она познакомилась с ним сама — села у кровати и заговорила. Как он набрал ей каких-то цветов в саду, и, выписываясь, предложил встретиться. Какой длинной и бесконечной была улица, на ней загорались фонари, а она шла к нему — в ярком оранжевом плаще, шла и шла, этот момент длился очень долго, целые царства могли возникнуть и впасть в ничтожество, пока она шла, и вот она совсем близко, и он говорит ей: «Привет, Эйр».

Хёд вернулся к костру последним. Все уже спали, в палатке или в джипе. Форсетти был часовым. Он посмотрел на Хёда.

— Знаешь, Хёд, ты довольно чудной парень. Но в тебе что-то есть. Какая-то крепость, невидимая сразу. Это как старое вино, которое пьёшь как воду, а потом оно сбивает тебя с ног. Я понимаю, почему она выбрала тебя…

Конец ознакомительного фрагмента.