С.И.Л.А. Трансформация из жертвы обстоятельств в архитектора судьбы

Максим Тищенко, 2023

Яйцо, разбитое изнутри, – это жизнь. Яйцо, разбитое снаружи, – это смерть. Так утверждает Максим Тищенко, поборовший в себе жертву обстоятельств и ставший архитектором своей судьбы. Мотивационный спикер, трансформационный тренер, автор первой программы по развитию Soul Skills под названием «PRO Жизнь», Максим помогает людям принимать волевые решения и жить счастливо, осознанно и гармонично. Книга отвечает на многие вопросы, которые сейчас как никогда актуальны: на что опираться в кризисные времена? В чем сила и как ее создавать? Как научиться слушать и слышать? Как принять то, что невозможно изменить? Где взять мудрость, чтобы отличить одно от другого? Автор предлагает действенный метод, который помог герою этой книги оттолкнуться от дна, подняться на поверхность и вдохнуть жизнь полной грудью. Ведь быть счастливым можно вне зависимости от материальных благ и навязанных извне устоев. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Глава 2

Бушидо

В чем истинная сила человека: в умении быть верным своим принципам, способным отстаивать личные границы и уважать при этом границы других или в доминировании, нарушении чужих границ и навязывании своего мнения?

Выйдя из-за стола, я стал мерить кабинет широкими шагами, нервно переводя взгляд c наручных часов на настенные. Мою голову занимали только две вещи: покупка билета на Burning Man и утренняя встреча c бизнес-партнером. На кону был контракт на большую сумму и, как следствие, перспективы еще большей финансовой свободы.

Я остановился напротив сияющего чистотой панорамного окна. С высоты нашего этажа было невозможно разглядеть лица прохожих, зато офисных служащих в здании напротив было видно прекрасно. Бесконечные потоки перебегающих с места на место белых воротничков напоминали муравьиную ферму. Кому-то нужно поставить подпись, кому-то — переспросить, a кто-то убивает время, прогуливаясь за пятой чашкой кофе… Наблюдая, я невольно вспомнил слова из песни Цоя:

Муравейник живет:

Кто-то лапку сломал — не в счет,

А до свадьбы заживет,

А помрет — так помрет…

Я с легкостью мог определить иерархию, систему, настроение блуждающего из кабинета в кабинет коллектива. По уверенной походке, долгой стоянке у двери начальника или неловкости рук, на которую сегодня так удачно пал прозорливый глаз руководства. Вот молодой парень никак не мог собрать бумаги со стола. Пачки договоров вываливались из рук, а очки вот-вот готовы были слететь c кончика носа, лишь бы не видеть происходящей катастрофы.

— И все же бизнес держится на таких вот очень значимых людях. Те, кто так отчаянно начинает c нуля и не сдается даже через пять, семь, десять лет… — размышлял я, не отрывая взгляда от юноши, что наконец совладал с кипой бумаг и аккуратно сложил ее в одну стопку.

В очередной раз проверил время: осталось двадцать минут. Я продолжил маршировать по кабинету и в считаные секунды оказался у открытого стеллажа. Здесь было достаточно трофеев для подступающей гордости. В основном это были медали: самая памятная — за преодоление дистанции Ironman, тут же — набор из шести медалей со знаменитых марафонов-мейджоров. Рядом стояли две фотографии: на одной я был с флагом компании на вершине Эльбруса, на другой — на вершине Килиманджаро, следом за ними располагались благодарственные письма от клиентов и партнеров. Все эти вещи олицетворяли непростой путь, пройденный на максимуме возможностей и сил.

Но сейчас мое внимание неожиданно привлекли не иностранные сертификаты, не статуэтки престижных премий и не фотографии, a толстая деревянная рамка, в которой хранилось аккуратно сложенное детское белое кимоно. К воротнику справа крепился красный металлический значок. Этот значок — моя первая заслуженная награда, самая значимая и дорогая из всех, что стояли на полках.

C четырнадцати лет я стал смотреть на наш район реалистично. Он не отличался от тысяч подобных промышленных гетто, что простирались по всей стране: серые бетонные коробки, которые вызывали только чувство безысходности и уныния. К слову, название района «Мотовилиха» было вполне созвучно этому заурядному месту.

После ухода отца мы перебрались c мамой в девятиэтажную коммуналку на окраине города. Девятиэтажка располагалась рядом с железнодорожными путями и с набережной грязной реки, вдоль которой стояли такие же облезлые панельки.

В детский сад меня не брали: он был переполнен, а очередь стояла на два года вперед. На улице я тоже бывал редко: мать считала, что там небезопасно, да и сам я больше любил сидеть дома.

Я довольно рано научился читать. Наш сосед, дядя Витя, работал в ночную смену охранником и потому, как правило, в первой половине дня находился в коммуналке. У дяди Вити была одна интересная привычка: днем в отсутствие других обитателей он выходил на кухню со свежим номером местной газеты, заваривал себе до невозможности крепкий чай и начинал читать вслух…

Его густые, взъерошенные усы съеживались на долгих, вытянутых «О» и «У», а на коротких «А» вздрагивали. Губы смачно причмокивали при произношении «Б» и «П». Со стороны мне казалось, что я нахожусь в рубке диктора на радио. А еще иногда дядя Витя помогал себе жестами: клал газету на стол, вставал возле него и размашистыми движениями вытягивал перед собой ладони и проигрывал диалоги политиков. Причем он так живо и эксцентрично это делал, что, будучи невольным слушателем, я прям там готов был отдать за него голос или пойти за ним в атаку. Хоть я обычно ничего из сказанного не понимал, но каждый раз по нашей ежедневной традиции залезал на кухонную табуретку и завороженно слушал соседа. Он и научил меня читать; начинали мы с простого — c анекдотов. Читать было от силы три-четыре строчки, да и смысла в них было не особо больше. Некоторые я и вовсе не понимал, даже когда их пытался объяснить дядя Витя. Спустя пару месяцев мы приступили к спортивным заметкам, a после дошли и до новостных колонок.

Еще мы любили решать c дядей Витей сканворды, правда, решить хотя бы один полностью за все время так и не удалось. Естественно, тогда всего моего словарного запаса хватило бы на одну полосу газеты. Но дядю Витю это не останавливало: он не переставал верить в мои силы, и мы отчаянно пробовали себя. А потом долго смеялись над получившейся ерундой, совершенно не подходящей под ответы.

В семь лет детство в общем его понимании для меня закончилось. На горизонте уже звенел первый звонок, первый класс, первая форма и первое разочарование. Я думал, что в школе после семи лет домашнего заточения мне будет гораздо интереснее, но по итогу мы изучали алфавит и заполняли одинаковые страницы прописей.

После уроков я спускался в школьную библиотеку. Библиотекарь, женщина пожилая и, судя по выражению лица, всегда чем-то недовольная, никогда не отказывала. Моей единственной отрадой были географические карты. Мне нравилось разглядывать их, запоминать страны, в которых я хотел побывать; моря, в которых хотел поплавать; горы, которые хотел покорить. Время от времени я брал почитать детскую энциклопедию: было интересно изучать животный и растительный мир, а анатомия человека и вовсе удивила тогда настолько, что я даже задумался, чтобы после школы поступить в медицинский университет.

А вот c русским языком и литературой дела совсем не ладились. Меня ругали, когда я начинал заикаться, стоя у школьной доски, за почерк в прописях, хоть я и писал без ошибок. Когда же я спросил первую учительницу, как отличить красивый почерк от некрасивого, она замолчала, отвернулась от меня, как будто не услышала вопроса, и, взяв красную ручку, начала проверять домашние задания.

К неровному почерку прибавлялся мой физический недостаток. Мне было унизительно читать стихотворения перед всем классом, я ужасно смущался и начинал заикаться еще больше, когда слышал смешки c задних парт.

Единственным человеком, который относился ко мне с симпатией и пониманием, была Лена. Она сидела за первой партой, слева у окна. Милая улыбка, каре густых светло-русых волос, тонкая оправа очков круглой формы и маленькие жемчужные сережки. Почему-то именно их я запомнил больше всего.

Как-то раз, еще в начальной школе, на новогоднем огоньке я случайно толкнул Лену. Она держала в руках стаканчик c чаем, поэтому чай оказался на ее платье. Лена сильно огорчилась, а я чуть не сгорел от стыда. Тогда я считал тот случай самой большой неудачей в жизни. После этого случая с Леной мы не общались — ни взглядом, ни словом.

C классом отношения с годами так и не сложились. У меня не было близких друзей, с которыми я мог поделиться чем-то личным и волнующим. Даже на физкультуре никто не хотел брать меня к себе в команду. Я был одиночкой и никогда не давал сдачи, если возникал конфликт.

Впервые я серьезно подрался с одноклассником, когда тот весь урок бросал в меня слюнявыми комочками бумаги. Он заряжал пустой корпус ручки мокрыми снарядами и дул в откупоренный наконечник. Комочки застревали в волосах на затылке, я не видел их, зато их видел весь класс. Все смеялись и показывали на меня пальцем. Из-за их смеха на меня накатила ярость, и я весь задрожал. Учительница, услышав шум с задних парт, назвала мою фамилию, я поднялся, но вместо защиты услышал: «Почему ты мешаешь мне вести урок?» Я не знал, что ответить, поэтому просто стоял, краснея, и смотрел на нее. Она открыла школьный журнал, небрежно вывела в нем двойку и, показав указкой на дверь, попросила меня покинуть класс.

Под гомон и хихиканье я послушно собрал вещи и ушел, оставив за собой шлейф из бумажных шариков, которые падали c волос и плеч. Выйдя из класса, я простоял у двери еще тридцать минут до конца урока. A дождавшись, когда мой обидчик выйдет из класса, сбил его с ног. Навалился на него своим тощим телом и колотил до тех пор, пока кто-то посильнее не схватил меня и не оттащил в сторону. Это была та самая учительница, что прогнала меня c урока.

В школу вызвали родителей, пришли мамы, обе были очень расстроены и совершенно не знали, что c нами делать. После их визита в школу завуч еще неделю оставляла нас после занятий. В темном узком кабинете она несколько часов подряд читала нотации, что драться — плохо, пугала детской комнатой милиции и переводом в школу-интернат для трудных детей.

Вальяжно размахивая кружкой чая передо мной, она ждала что-то вроде: «Мне очень стыдно, этого больше не повторится. Я был не прав». Но, будучи уверенным в том, что ничего неправильного в моем поступке нет, я продолжал молча выслушивать ее речи. Однажды, взглянув в мои равнодушные глаза, она сдалась и сказала больше не приходить. К слову, одноклассника завуч освободила от внешкольных занятий намного раньше. Выходя из кабинета, я обернулся к ней и холодно произнес: «У вас скол на ручке кружки, не пораньтесь». И вышел за дверь.

После той драки в школе мама предложила начать заниматься в секции дзюдо, чтобы я хоть как-то мог выплескивать гнев и в случае атаки постоять за себя. В зал нужно было ездить через весь город, но перспектива остаться слабаком пугала больше, чем давка в автобусе и тяжелые тренировки.

Моим тренером стал Павел Владимирович, сорокалетний широкоплечий, коренастый мужчина, состоящий, казалось, только из мускулов и сухожилий. На тренировках он был строг и требователен, при этом я замечал, как искренне он увлечен работой, как яростно болеет за подопечных. В пацанов он вкладывал всего себя и стремился передать свои знания и умения. Ребята постарше рассказывали, что он в свои двадцать выигрывал соревнования всесоюзного уровня, но после травмы плеча ему пришлось завершить карьеру спортсмена. Теперь он считался одним из лучших тренеров в городе, к которому было не так просто попасть. Меня поразило тогда, почему он остался в Перми, хотя мог совершенно спокойно перебраться в Москву и воспитывать будущих олимпийцев. Помню, кто-то вскользь прошептал мне, что у него здесь жили пожилые родители, которые нуждались в уходе и поддержке, а потом появилась и своя семья, которую он не мог оставить из-за карьерных амбиций.

Я занимался уже год и начинал видеть первые результаты. Занятия дзюдо научили не только силе, гибкости и выносливости, но еще и особой японской философии, по канонам которой жил Павел Владимирович. Так, заходя в зал, каждый знал, что перед татами нужно сделать поклон, такой же поклон нужно было делать в отношении партнера, тем самым выказывая уважение.

Павел Владимирович стал для меня вторым отцом, глядя на которого я учился ответственности и дисциплине. С четырнадцати лет я знаю, что успех на татами, да и в жизни, как выяснилось позже, тоже, начинается с того, что на тренировку нужно приходить вовремя, а после тренировки оставаться еще на тридцать минут, чтобы продолжать оттачивать мастерство.

Конец ознакомительного фрагмента.