Крылатые качели

Максим Тимурович Саблин, 2019

Федор хочет вырастить сына мужчиной, а не опекать его как тепличный цветок. Но в воспитание внука вмешивается бабушка – властелин подушек и душитель сквозняков. Сладить с тещей нелегко – в мире нет материала крепче, чем убеждения старой женщины. Федор не сдается, однако позиции его слабеют с каждым днем. Красавица жена отказывается ему помогать и уходит. С сыном ему запрещают видеться… Федор начинает настоящую войну против жены и тещи и идет защищать права отца в суд. Вопрос лишь в том – выиграет ли он? Сможет ли вернуть свою жизнь?

Все имена и события, описанные в книге, являются вымышленными, любое совпадение случайно и непреднамеренно.

© Текст. Максим Саблин, 2019

© Оформление. ООО «Издательство АСТ»

Часть первая

1

Всем, кто избрал трудную, но почетную профессию мореплавателя: юнгам и штурманам, капитанам и их помощникам, механикам и простым матросам, грузчикам, кочегарам и подмастерьям, плотникам, парусным мастерам и кокам я посвящаю этот роман.

«Призрак и миссис Мьюр»

Федор Ребров, известный московский адвокат, был добродушным маленьким толстяком с умными светло-карими глазами. Каждое утро он вертелся перед икеевским зеркалом в прихожей, брызгал волосы лаком и надевал дорогой костюм. Одевшись, он целовал высокую красавицу жену, ерошил светлые волосы сына и ехал на работу.

В юности Федор Ребров мечтал о другой жизни. Он считался одаренным физиком и мечтал полететь к звездам.

Поступив на юридический факультет Московского университета, он не переживал о былых мечтах и только изредка вздыхал, глядя в ночное звездное небо. К тридцати годам, раскидав дела и устаканив жизнь, он огляделся по сторонам и вдруг заметил, что сын его расхотел мечтать.

Иннокентий был к тому времени толстым семилетним мальчишкой, ходил с большим ранцем в первый класс и на вопросы отца о мечте удивленно спрашивал: «Зачем?» Не особенно зная, как растормошить маленького умника, Федор твердо решил записать сына на велоспорт. «Мечтать, может, не научится, но точно похудеет!» — решил адвокат.

Он договорился с университетскими друзьями, писателем Мягковым и прокурором Богомоловым, устроить на велотреке в Крылатском детскую гонку, а заодно показать сына своему старому тренеру.

2

Третьего сентября две тысячи тринадцатого года погода в Москве стояла пасмурная и холодная. Федор, накинув на плечо спортивную сумку, выскочил из офиса и, мельком заметив нищих у ворот Богоявленского собора, быстро прошел к старинному скверику на другой стороне Спартаковской.

Деревья после утреннего дождя блестели от влаги. По дорожкам сквера прогуливались клерки. Протяжно пиликал светофор. Иннокентий в дутом пуховичке-перевертыше и резиновых сапожках гонял голубей у памятника Бауману. Теща Федора, маленькая худенькая бабушка, полная тревог и заблуждений, сидела на скамеечке и, постукивая веточкой по бантику башмачка, зорко наблюдала за происходящим. Недоумова Эрида Марковна в своем зеленом пальто с меховым воротником и чуть набекрень сдвинутой колокольчиковой шляпой с розой имела невинно-чарующий взгляд Греты Гарбо.

— Ох-ох, здравствуйте, Федя, — сказала она, растягивая губы в улыбке.

— Здравствуйте, Эрида Марковна.

Федор присел на корточки перед сыном и ослабил ему туго завязанный шарф. Коротко объяснив дело, Федор взял Иннокентия за руку и повел к низенькому чугунному заборчику, за которым блестел каплями воды черный «мерседес».

Сын скакал на одной ножке. Щеки его раскраснелись, изо рта клубился пар, красная шапка с пампушкой съехала на глаза. Когда Федор уже раскрыл блестящую дверцу машины, к ним подбежала Эрида Марковна и, цепко схватив мальчика за рукав, сказала:

— Я запрещаю велоспорт!

«Кто бы сомневался!» — подумал Федор.

Слово Эриды Марковны имело большой вес в их семейном парламенте, в дебатах она не участвовала, но, несмотря на это, нескромным образом пользовалась своим гегемонством. Федор вспомнил, как смеялся с друзьями: «Вы думали, старая больная женщина из дремучей деревни старообрядцев ни при каких условиях не способна определять жизнь выпускника Московского университета, человека довольно прогрессивного и здравомыслящего? — говорил он, улыбаясь. — Еще как способна! Стоит любимой жене вослед за своей мамой повторить: „Я запрещаю“, как все твои идеи по воспитанию сына катятся в тартарары! Да-да! Таков закон!»

— И как вам вместе жить? — спрашивал Мягков. — Как тогда воспитывать сына?

Впрочем, в этот раз Федор, давно зная мнение Недоумовой, имел в рукаве козырь.

— Эрида Марковна, я договорился с Пелагеей, — спокойно сказал он, рассеянно разглядывая розу на шляпе тещи. — Мы, родители мальчика, решили отдать Иннокентия на велоспорт, — мягко сказал он. — Пожалуйста…

— Пелагея мне ничего не говорила! — перебила Недоумова.

Теща не выпускала рукавчик Иннокентия из своих коротких пальцев, намекая на необходимость звонка ей от самой Пелагеи. Скрывая досаду, Федор сильно пнул желтый камушек и проследил, как, стуча и вертясь, тот проскакал по асфальту, булькнув в мутную лужу. Взглянув на часы, Федор позвонил жене и передал телефон теще.

Эрида Марковна повернулась спиной и заговорила в трубку, ошибочно думая, что ее не слышат. «Куча потных мужичков едут друг за другом, разбиваются, ломают себе спины. Ничего себе перспектива для ребенка! — возмущалась она. — А водить кто?.. Ты??? Скажи, что Иннокентий покашливает!»

Через минуту Пелагея своим красивым низким голосом сообщила Федору, что запрещает забирать сына.

— Он покашливает, — сказала она.

Федор проводил взглядом тещу и сына и, сев в машину, поехал в Крылатское, решив, что вечером должен поговорить с женой.

3

Пока машина тыркалась в пробках, Федор дремал. Примерно через час он проснулся и, потянувшись, посмотрел в окно на приземистое здание, похожее на гигантского ската. Неожиданно он почувствовал томление в груди, как бывает, когда после долгих лет скитаний видишь место, где провел долгие годы, был любим и сам любил и навек оставил частицу сердца. Это был построенный к московской Олимпиаде велотрек. Федор почувствовал, как глаза увлажнились, и часто заморгал.

«Мерседес» повернул в лесок, плавно съехал с небольшой горки и остановился у стеклянных дверок, тех, что захлопывались пружиной и вечно норовили прихлопнуть велосипед.

В квадратном холле сильно пахло краской и побелкой. Маляры расстилали полиэтилен у стены, группка бегунов слушала инструктора. Обходя заляпанные лестницы, Федор не удержался и взглянул на стену.

Да, его фотография все еще там висела. Он был худым и широкоплечим, с мечтательным взглядом, чемпионом Европы среди юниоров. Федор вспомнил, как обошел на последнем круге будущего чемпиона мира Капитонова, и довольно крякнул.

Он спустился в темную арку, похожую на цирковой выезд, и услышал знакомый гул колес и запах железа.

4

Илья Мягков, высокий худой парень с хипстерской рыжеватой бородкой, вылитый Клинт Иствуд, оперся вытянутыми руками на бортик легкоатлетического манежа и смотрел на играющих в бадминтон.

Он обернулся и вопросительно взглянул на Федора.

— Покашливает! — хмуро сказал Федор. — Что вообще происходит, Илья? — добавил он, поставив спортивную сумку на бортик. — Почему детей воспитывают женщины?

Илья посмотрел с таким видом, словно думал про себя: «Мне бы твои проблемы».

— А что собой представляет теперь мужчина, Федя? — спросил Мягков, вытягивая шею из жавшего ему воротника рубашки. — Все на свете открыто. Наша жизнь известна с самого первого дня и до последнего. Мы только и думаем, где бы найти работу постабильнее, — вот что есть мужчина. Скукота! Цивилизация размягчила нас. А попробуй выбрать мечту, так какая-нибудь старая больная Кизулина…

Илья, улыбнувшись, взглянул на Федора. Старая больная Кизулина была тещей Мягкова и родной сестрой Эриды Марковны. Немезида Кизулина отличалась от сестры только тем, что была депутатом Госдумы и главой комитета по семейной политике, детству и материнству.

— Ладно, а где наш Плохой? — спросил Федор, оглядываясь и размышляя, почему ему всегда так хочется позлорадствовать над Петькой Богомоловым.

— Пишет свои притчи! — засмеялся Илья Мягков, засунув руки в твидовый пиджак.

В Московском университете их троицу называли как в фильме Серджо Леоне: Хороший, Плохой, Злой. И правда, прищуривая глаза, Мягков становился Иствудом, Богомолов с курительной трубкой — вылитый Ван Клиф, а Федор бывал не в меру суетлив, как и Уоллак.

Началось все с Мягкова, когда старушенция с кафедры конституционного права погладила по голове широкоплечего высокого парня и с умилением сказала: «Какой хороший мальчик!» Студенты, знающие, что Мягков в прошлом никак не был хорошим мальчиком, не могли сдержать смеха. Впрочем, он посмотрел на них, и смех прекратился.

Со временем университетские ковбои женились, и поезд на Эль Пасо уехал без них.

— Прочти, что он в WhatsApp написал, — сказал Мягков, которому легко передалось злорадство касательно Богомолова. — Не представляю, как Миловидова живет с ним? — Илья по старинке называл Анну студенческой фамилией.

Федор нажал зеленую иконку, открыл их чат, где на аватарке были Вицин, Никулин и Моргунов, стоящие у пивного ларька, и прочел два сообщения от Богомолова. Вначале шла бесконечно скучная притча о том, что нельзя отменять договоренности с друзьями. Федор, зевая, прочел ее. Во втором сообщении писалось, что Богомолову надо назавтра в шесть вставать и он отказывается от договоренности на вечер. В этом был весь Петька.

— Не обвинил — и то хорошо, — сказал, хмыкнув, Федор.

Им обоим было неловко обсуждать друга в его отсутствие, но очень хотелось. Став большим человеком, Богомолов, и раньше странный, превратился в совершенно невыносимого. Пару месяцев назад он со страшной обидой, как все было в нем — черное или белое, обвинил их обоих в предательстве по причине столь мелкой, сколь и курьезной. Он пригласил их по старой университетской традиции в лучшую баню Москвы. Лучшая баня Москвы странным образом всегда кочевала в то место, где проживал Богомолов. Когда друзья вежливо намекнули на это Петьке, то были прокляты им, и он парился один.

— Так, а ты дописал свою книгу? — спросил Федор.

В это время из маленькой будки подошел мужчина-администратор и уточнил про аренду нижнего манежа. Федор несколько минут говорил с ним.

— Не дописал, но допишу, — сказал Мягков, когда Федор освободился. — Ты мне лучше скажи, где новые Беллинсгаузены и Колумбы? Где те безумцы, что готовы променять мягкую постель на корабельные койки? Ты? Я? Петька? Женя Грибоедов?

— А может, мы и есть новые Беллинсгаузены и Колумбы? — миролюбиво заметил Федор. — Достал ты с моряками. Жизнь — другая.

Мягков, взъерошив пятерней бороду, отвернулся. После окончания юрфака друг Федора решил стать писателем и, к ужасу своей тещи, твердо следовал курсу. Уже восемь лет он писал роман про безумца-моряка, что построил из дуба кораблик, посадил туда жену, маленького сына и двух зеленых попугаев-неразлучников и поплыл — где рекой, где морем, где волоком — из Москвы в Австралию. Безумец-моряк как раз думал, как декларировать попугаев на таможне: новый Беллинсгаузен-Мягков забыл их привить.

«Странные люди эти писатели, — думал Федор, глядя на друга, грызущего ноготь. — Нью-йоркских банд давно нет, но каждый год появляется роман об Аль Капоне. Жизнь поменялась. Люди арендуют яхты и летают на самолетах, люди работают юристами и программистами. Какие моряки? Время великих открытий кончилось!»

Оба молчали, продолжая думать каждый в своем направлении. «Писал бы лучше сценарий своей жизни», — думал Федор, осуждая безработность друга.

«А я верю в мечту», — мысленно возражал Илья, считая юриспруденцию пустой тратой жизни.

5

«Пора начинать, — решил Федор и огляделся в поисках Анж. — Черт, детский праздник без своего ребенка имеет привкус горечи».

У теннисного стенда он заметил высокую тонкую девушку в синих джинсах, жену Мягкова. Кира была рыжеволосой красавицей с голубыми глазами и веснушками. Она оживленно разговаривала с Изабеллой Недотроговой, неуверенной женщиной, рано утратившей свежесть. Женщина была первой женой Петьки Богомолова, лучшей подругой Пелагеи и классной руководительницей Иннокентия. «И как она научит моего сына математике? — подумал Федор, скривившись. — Она же неспособна разобраться, в какую сторону открывать дверь в магазине». Белла натужно улыбалась словам подруги (Кира всегда говорила только о своей дочери) и, близоруко прищурившись, оглядывалась по сторонам.

Около них козочкой прыгала дочь Мягкова — Анжела, наряженная как принцесса. Взглянув на нее, Федор почувствовал небольшое раздражение: девочка почему-то напоминала ему Эриду Марковну.

Послышался свист — администратор в противоположном конце зала поднял над головой маленький велосипед. Федор кивнул и вдруг заметил почти прямо перед собой на бордюре Женьку Грибоедова. В любой компании всегда есть совершенство, интеллигент, хулиган и алкоголик. Богомолов в их университетской компании был горе-совершенством, Федор считался как бы интеллигентом, Мягков когда-то был хулиганом, а Женя и сейчас был настоящим алкоголиком.

Грибоедов, по кличке Гриб, смиренно сидел, положив одну тонкую мосластую ногу в истертых джинсах на другую, и резко дергал головой. Он щурился, оттягивал пальцем веко, пытаясь рассмотреть Федора с Мягковым, но не узнавал.

Женя Грибоедов был лучшим студентом курса, однако ум и ром постепенно убивали его. Он все еще жил в сталинском доме на Ломоносовском, окруженный шкафами, набитыми книгами по немецкой классической философии. Первую комнату он сдавал студентам, во второй ютился сам. В своей комнате слушал русский рок, а на кухне пил. Знакомые, встречая в магазине опухшего Женьку, редко узнавали его. Ничего в нем больше не напоминало прежнего философа и поэта, который когда-то наизусть цитировал «Гамлета».

К Илье и Федору подошли Кира и Изабелла. Гриб тоже подошел к приятелям, обнял каждого, тыча щетиной, и начал говорить о постороннем. Недотрогова, покраснев, отвела его назад, на его место, и усадила.

— Илья, зачем мы приехали? — спросила Кира. — Из детей на празднике только Анж. А у меня завтра важный судебный процесс, я…

— Молчи, женщина, — перебил он.

— Что-о-о??? — возмущенно воскликнула Кира.

В прошлый раз после такого же «Что-о-о???» Мягков запустил в жену глобус, а сам получил по лбу утюгом, хорошо что холодным.

Федор печально переглянулся с Недотроговой и сказал:

— Послушай, Кира, да кто ж мог знать? Мы попытались, разве этого мало? Мы же встретились, поговорили. Счастье! Ну не смог я привести Иннокентия! Он серьезно болен! — закончил он, зная по опыту, что никогда, никогда, никогда, никогда не нужно быть искренним в разговорах с подругами жены.

Кира, а следом и Анжела строго посмотрели на Федора. Устав стоять, Федор оглянулся и уселся на бордюр, рядом со своей сумкой. Минуту он понаблюдал за игрой бадминтонистов и повернулся к тоненькой высокой девочке.

— Анж, — сказал он доверительно. — Я сам сгоняю с тобой три круга, но, чтоб сравнять шансы, буду ехать на велосипеде для малышей. Идет?

Девочка настороженно поглядела на мать и получила одобрительный кивок. Через десять минут толстый Федор вернулся из раздевалки, похожий на черную редиску. Он пытался натянуть веломайку на белое пузо, а другой рукой, как бы невзначай, прикрывал нескромно большой в облегающих велошортах зад. Не обращая внимания на обидные насмешки Мягкова, он защелкнул на Анжеле рифленый белый шлем, настроил пониже седло ее детского шоссейника, сам уселся на лилипутский велосипедик, и они встали на стартовой линии.

Мягков весело махнул рукой, и они рванули. Анжела сразу укатила вперед. Она крутила педали так старательно и умилительно, как умеют делать только дети. Она широким хватом держалась за громадный руль и испуганно смотрела вперед. Федор гнался за ней. «И зачем я все это делаю?» — наигранно ворчал он, в душе довольный и счастливый. От избытка чувств, он непрестанно дзинькал детским звонком и быстро догонял девочку.

У бегового манежа собралась толпа зрителей.

Анжела, заметив рядом бешено мельтешащие колени дяди Феди и его счастливое сияющее лицо, поняла, что ее обгоняют, закрутила педали еще старательнее и минуту спустя пересекла финиш первой.

Кира позже сделала выговор Федору, что тот едва не обогнал маленькую девочку. Но он на это только глупо пожал плечами и опустил глаза.

Мягков подошел к вспотевшей, раскрасневшейся дочери, поднял ее под мышки и поставил на пьедестал. Анжела блестящими глазами обвела зал. На нее смотрели, улыбаясь, родители детишек из секций, мощные велогонщики-спринтеры, элегантные бадминтонисты. Мягков повесил ей на тонкую шею ленту. Анжела прижала медаль к груди, спустилась с пьедестала и под громкие аплодисменты подбежала к матери.

Федор, катаясь взад-вперед на велосипедике, смотрел на часто моргавшего Илью Мягкова, на то, как обнимаются Анжела с Кирой, и думал об Иннокентии. Он мог понять Кодекс Хаммурапи, Дигесты Ульпиана и даже Закон об ипотеке, но логику Недоумовой понимать отказывался.

6

Рыжая Кира Мягкова, смешно расставляя локти, пробилась через толпу к манежу. Умилительно сложив руки у груди, она наклонила голову набок и улыбнулась Федору. Анжела в точности повторила все движения матери и, наклонив голову, тоже улыбнулась Федору.

— Молодец, Анж! — сказал он и пожал ее тонкую ручку.

— А не поехать ли нам в кабак? — предложил подошедший Мягков.

Кира посмотрела на свои золотые часики и перевела взгляд на Федора. Накидывая на ходу косуху с вышитыми красными сердечками, подошла Изабелла. Гриб, следуя за ней, паучьими нервными пальцами расчесывал бороду. Судя по тоскливому выражению его лица, сердечки, заполнившие жизнь жены, не делали его счастливым.

Через головы толпы Федор увидел, как на треке, лязгая железными сегментами, тронулся, быстро удлиняясь, состав из маленьких гонщиков в громадных шлемах. Как и полагалось на треке, они ехали против часовой. Это заканчивалось занятие семилеток. Один малыш в очках почти лежал, чтобы достать до руля. Смеясь, болтая и переглядываясь, теряя пары и получая нагоняи, дети проехали круг. Вдруг рядом послышался писклявый голос:

— Это тот самый Ребров? Да этот толстяк мог обогнать Капитонова, только если Виктор бежал с велосипедом над головой!

Послышался громкий смех. Федор, нахмурившись, опустил взгляд и увидел за бордюром группку накачанных подростков в велоформе, с невежливым сомнением разглядывающих его телеса. Говоривший был сильно высокий, дистрофичного вида парень лет пятнадцати, с руками словно плети и тонкими мосластыми палочками-ножками. Рядом с ним стоял невысокий старик с глубоко посаженными глазами. Подтянув штанину, он поставил ногу на бордюр и весело поглядел на Федора. Это был главный тренер сборной России по велоспорту на треке Соломон Волков, когда-то тренировавший Реброва и Капитонова.

— Ребров тебя и в таком виде обгонит без всякого сюрпляса^[1], — сказал он, хитро улыбаясь.

— Меня? — воскликнул, покраснев, парень. — Пусть попробует! — добавил он заносчиво. — Я действующий перворазрядник, а толстяк… На что можно надеяться в его возрасте?

Он покрутил головой, разминая шею и плечи. И, неуверенно улыбнувшись, лениво отмахнулся от Федора и отвернулся к группке приятелей, которые с интересом смотрели на тренера, ожидая продолжения спора и готовые засмеяться какой-нибудь новой шутке.

— Мастера спорта международного класса бывшими не бывают, Кузя, — сказал наконец старый тренер. — То, о чем ты мечтал всю жизнь, он уже сделал за завтраком и даже не отметил галочкой в ежедневнике. Будь этому парню хоть восемьдесят лет, чемпионский характер у него не отнять. Федор, примешь вызов?

«О боже, не так быстро!» — подумал Федор. Все ждали его ответа. Анж, прижимая медаль, посмотрела на него с надеждой. Федору было стыдно перед тренером, что он толстый и неуклюжий, но старого тренера, казалось, это веселило.

«Детский сад, — подумал он. — Я давно перерос эти вызовы. Кто я в свои тридцать лет? Машина для зарабатывания денег. Я плачу коммунальные платежи. Я забыл, как прибивать гвоздь, а они хотят, чтоб я построил звездолет. Я застреваю в двери машины, а они просят меня взобраться на Эверест. Зачем мне ставить под угрозу свое достоинство? А если не получится?»

Он с мольбой взглянул на Киру, которая в этот момент, держа во рту резинку для волос, собирала рыжие волосы Анжелы в хвостик.

— Федор, зачем тебе глупый риск? — сказала она. — Посмотри на себя. Ты толстый, малоспортивный человек. Твое место на диване у телевизора, в кофейне с пирожным, в машине с обогревом. У тебя холестериновые бляшки в сосудах. Даже не думай соглашаться, у тебя ничего не получится. Ты свалишься и сломаешь шею. Твое сердце остановится. Игла из велосипеда пронзит тебя насквозь.

Ты умрешь.

Послышался смех молодых спортсменов и гогот старика Волкова. «Спасибо, дорогая Кира, — подумал Федор. — Теперь придется ехать». Ему стало тяжело дышать, сердце сдавило. Он облизнул пересохшие губы и взглянул на Илью Мягкова.

Тот стоял, сцепив руки на груди, рядом с Анжелой.

— «Лежа под периной Да сидя в мягком, славы не найти!»^[2] — сказал, покраснев, писатель.

7

— Один круг, — сказал Ребров, лениво слезая с велосипеда.

— Девять! — сказал старый тренер и поглядел на Федора и Кузьму своими бесцветными глазами, точно волчьими. — Иначе для Кузьмы нет шансов.

Кузьма и Федор недоуменно посмотрели на Соломона Волкова. Первый от удивления, второй от страха, что ставки подняты вдевятеро, а денег нет и на одну. «Неужели он верит в меня?» — с радостным подъемом подумал Федор.

Волков же, тренер Реброва с детства, не видел в нем ничего из его былой физической мощи и сказал это число наугад, по привычке набавляя нагрузку. Но также он был уверен, что за этой как бы случайной надбавкой стоит его опыт: чемпионская техника мастеров, отточенная годами занятий.

Разглядывая со светлым чувством сомневающегося толстого несуразного Реброва, Соломон Волков вспоминал, словно выгружая из дальней памяти, как строгий отец привел Федора, еще маленьким мальчиком в шортиках, на велотрек, как тот увлекся тренировками, как плакал за матами, проигрывая, как с благодарностью бросался на шею тренеру, когда побеждал, как, повзрослев, победил великого Капитонова на чемпионате Европы. «Жаль, он бросил велоспорт, но, похоже, в другом он стал чемпионом, — с сожалением и гордостью думал старый тренер. — Но это я научил его тренироваться, я научил его вставать после падений, я научил его побеждать.

Интересно, каков будет его сын?»

Соломон Волков воспитал десятки знаменитых чемпионов и мыслил категориями железных людей, сверхусилий и великих побед. Каждый год к нему приходили мальчишки, потом уходили, и все же надо было продолжать работать. Старый тренер осмотрелся вокруг, увидел вихрастые головы подростков, увидел потешных семилеток на треке и почувствовал гордость за свою работу.

«Черт, я становлюсь слезливым», — проворчал он.

Они все поднялись на трек и, стараясь не мешать детской секции, встали у перил. Кира, усевшись на длинную скамью с бутылочками, прижала Анжелу к себе.

Старый тренер вручил Реброву старую добрую Colnago с лопастными колесами, захлопнул каплевидный черный шлем и помог встегнуть ступни к педалям.

Федор приятно заволновался, поймав знакомый кураж соревнования.

Вдыхая резиновый запах покрытия, он тронулся по нижней плоской части и, набирая разгон, вдруг поймал себя на мысли, что забыл, как ездить. Чувства уверенности не пришло, а вот страхи и ужас от того, что скоро случится, завладели им. Однако проигрывать он не любил. Мимо прокатилась с шумом компания детей. Какой-то малыш в очках удивленно посмотрел на толстяка Федора.

Тот осторожно въехал на наклонную часть трека, где ездили с высокой скоростью и где ему предстояло соревноваться, резко взял вправо и с грохотом повалился на бок. Поднявшись, он оглянулся, увидел насмешливые лица накачанных подростков, трогательные переживающие глаза Анж и, все более раздражаясь на нелепость заезда, погнал велосипед быстрее и смелее. «Да что там, три километра поднапрячься, это пара минут! — раззадоривал он себя, вспоминая ориентиры по времени. — Я только попытаюсь, а там будь что будет!»

Он уверенно разогнался, мельтеша белыми толстыми икрами.

«Как я тут оказался, что я сейчас делаю и к чему это приведет? — подумал он. — Вот и записывай после этого сына на велоспорт!»

Федор поморщился. Он не любил теории о материальности мыслей и прочей эзотерики, но чувства были странными. Он точно знал в этот момент, что как только он крутанет педаль, то так и помчится вперед, словно огненный шар, разгоняясь все быстрее и быстрее, и ему понадобятся все силы, чтоб не сгореть самому и не опалить близких. Он ощущал всеми клетками тела, что существует маленькое до, в котором он жил и готовился все время, и существует огромное после, в котором он окажется, крутанув на старте педаль.

Больного кондовым фатализмом Федора поставили на линию старта рядом с Кузей. Старый тренер дунул в блестящий свисток.

В сознании Федора что-то щелкнуло. Забылись одышка, лишний вес, страхи и сомнения. Забылись зрители. Был только он, гонщик на красном велосипеде, и тонконогий мальчишка-соперник — гонщик на белом велосипеде.

Федор ухватил руль нижним хватом, выгнулся горбылем и надавил на педаль, как будто хотел ее сломать. Другой ногой с той же силой он подтянул другую педаль. И совсем скоро постепенно раскрутился-разогнался.

От неуверенности в своих силах он переоценил силы соперника. После первого круга он обгонял Кузю на двадцать метров, после четвертого уже на сто. Зрители, онемев и переглядываясь, смотрели, как толстяк проносится мимо, грохоча колесами, словно бильярдный шар, а Кузя, самоуверенный Кузя, перворазрядник, как ни крутил педали, догнать Федора не мог и растерянно мотал головой. Группка подростков обсуждала технику Реброва.

— Локти, — говорил один.

— Педаляж.

Федор ближе сводил ноги, не высовывал голову, лучше держал локти, эффективнее педалировал. Мелочи складывались в абсолютное превосходство.

Начав девятый круг, Федор вдруг стал задыхаться, почувствовал слабость во всем теле и решил, что умирает. Он сбавил скорость, а на повороте неудачно крутанул руль и грохнулся с велосипеда на бок. Словно мальчик на дворовой горке, Федор просвистел на попе вниз, поддерживаясь ладонями. Велосипед с крутящимся колесом приземлился рядом.

Кузя объехал его и первым пересек финиш.

Федор испуганно ощупал себя. Форма продырявилась на локтях и правом бедре, шлем раскололся, ягодицы жгло от боли. К нему подбежали Кира, тренер и спортсмены.

— Кира, все ты виновата, — проворчал Федор, вытаскивая из разодранной ладони занозы. — Умрешь. Умрешь. Я мог выиграть, если б не слушал женщину!

Мягков, теребя хипстерскую бородку, довольно посмотрел на жену, стройная Кира, сунув руки в джинсы, отвернулась. Волков, поставив велосипед между ног, выправлял погнутый руль.

— Ты просто перестал заниматься. — сказал он, красный от натуги.

— Возьмете обратно? — неожиданно спросил Федор.

Он закончил с ладонью и посмотрел на старого тренера лучистым, безумным и загадочным взглядом.

— Хладопакетов на тебя не напасешься, — пошутил тренер, уже строя планы на сильного спортсмена. — По Иннокентию, завтра детская группа в четыре часа, пусть привозят, а сам давай после работы. — Волков, отдалив на вытянутую руку велосипед, осмотрел его и отдал Кузе. — Кстати, скоро Гран-при Москвы. Выступишь в ветеранах?

— Наверное, нет.

— Там будет Капитонов.

— Точно нет!

— Не ври себе. Будет Капитонов, будешь и ты.

А теперь пошли в медпункт.

Федор попрощался с друзьями и, продолжая говорить с Соломоном Волковым, ушел с трека в темный боковой коридор.

8

Федор приехал в Черемушки поздно вечером. Он зашел в квартиру, разворачивая новую жвачку «Турбо». Вдохнув знакомый с детства фруктовый запах, он сунул ее в рот, рассматривая вкладыш. «Вкус не тот, — подумал он. — И желтая Lamborghini Huracan простовата». Коричневая Lamborghini Countach S годов девяностых из его коллекции вкладышей вроде был красивей. «Ладно, не ной, — пробормотал он, находясь в самом хорошем настроении. — „Двойной удар“ на самом деле простенький фильмец с рейтингом 5,5 по IMDb, но разве это важно, если это было в твоем детстве и ты любил его?»

Федор вспомнил плакат Ван Дамма у себя в детской (разумеется, на шпагате).

— Пелагея, я дома! — крикнул он, услышав в гостиной звук телевизора.

Вешалка была приколочена им высоко, и он приподнялся на носках, чтобы повесить пиджак. Федор был невысокого роста и компенсировал рост высокими целями. «Кто знает, — смеялся он. — Может, и высокая жена появилась не просто так?»

Он прошел в гостиную. Свет был выключен, ярким пятном светился телевизор на стене и маленькая настольная лампа на компьютерном столике у окна. Жены в гостиной не было. На оранжевом угловом диване, положив на прямые ноги подушку, застыл с блестящими глазами сын. Показывали «Гарри Поттера».

Федор уселся рядом, обнял Иннокентия и понюхал его светлые спутанные волосы, пахнущие детским легким потом. Сын был толстым высоким мальчиком с серыми, как у матери, глазами и прямым, как у Федора, носом. Все время после школы он играл в «Майнкрафт», читал «Вселенную Марвел» и смотрел «Супермена», как Федор когда-то играл в супербратьев Марио, читал мир «Мурзилки» и смотрел «Электроника».

— Завтра ты будешь гонять на шоссейнике, Иннокентий.

— Зачем? — спросил сын и начал кусать большой палец. — Куча потных мужичков едут друг за другом, разбиваются, ломают себе спины. Ничего себе перспектива для ребенка.

— Ого!

Федор улыбнулся и посмотрел на освещенный прожекторами в вечерней синеве Московский университет. Легкий шум отвлек его. В проеме двери стояла жена, Пелагея. Японский черный халат подчеркивал белизну ее длинных стройных ног.

Жена Федора, высокая светловолосая женщина, была красива северной загадочной красотой. У нее были серые глаза, широкие скулы и очень белая кожа.

Говорили, что она похожа на шведку.

Пелагея была выше Федора на голову.

Фамилию мужа, ввиду болезненной ревнивости к правам мужчин, Пелагея не взяла и осталась Медузовой.

Она деловито прошлепала мимо них босиком, держа томик Артура Кларка и не вынимая вставленного между страниц указательного пальца. Отложив книгу на компьютерный столик, она некоторое время смотрела на свое отражение в окне, потом обернулась и устремила на Федора блестящие глаза.

— О чем вы говорили? — сказала она низким, приятным голосом.

— Завтра надо отвезти Иннокентия на велоспорт к четырем.

— Куча потных мужичков едут друг за другом, разбиваются, ломают себе спины. Ничего себе перспектива для ребенка!

— Где же я это мог слышать днем, не напомнишь? Так ты против велоспорта?

— Я уже точно за, — через несколько минут, как будто решившись, ответила Пелагея. — Только я не буду возить его в Крылатское, это же две пересадки в метро и автобус.

— Опять твоя мама? Или ты решила выйти на работу?

Красивая Пелагея передернула плечами и начала сосредоточенно кусать большой палец, что означало «это моя мама» или «это как-то связано с моей мамой». Запахнув халат, она прошлась по комнате, заправила светлые длинные волосы за уши, открыв широкие скулы, и уселась в глубокое оранжевое кресло. Федор все это время смотрел на нее.

— Хорошо, в первый раз отвезу я, — сказал он, раздражаясь на эту тихую манеру тещи создавать ему неудобство на пустом месте. — А на будущее мы найдем няню. Если подумать, то можно решить все вопросы. Спасибо тебе, что согласилась на велоспорт.

Пелагея скрестила тонкие руки и остановила взгляд на Федоре. «Любовь — хорошенькое дело, но что потом делать с детьми?» — подумал Федор и взглянул на Иннокентия.

9

Мама пахла теплым молоком, а папа — горьким репейником. Иннокентий весь вечер прождал папу. Да, мама, любимая, надежная, добрая, понятная мама, была рядом. Мама сидела за компьютером, читала книгу, готовила макарошки с сыром, гладила его теплой рукой по голове, но ему хотелось видеть папу.

Непонятного, сильного, веселого папу.

Последние месяцы он хотел быть чаще с папой. Папа задавал всякие чудные загадки: «Почему небо голубое? Почему листья растут?» Папа выдумывал рисковые предприятия: позавчера они втайне от мамы спускались в канализационный люк. Все это было увлекательно и чудно.

Когда «Гарри Поттер» кончился, папа огромными руками схватил Иннокентия за шею, они начали бороться, кататься по дивану, пока не свалились на пол.

Потом, надев на голову старые трико, они наполнили квартиру чудесами и отправились на поиски приключений. Такое умел только папа.

Зал превратился в опасную Индию. Итальянские табуреты оказались волосатыми пауками тарантулами, оранжевый диван стал рекой Ганг, а мама — черной летучей мышью. Иннокентий плавал по бурному Гангу, папа отстреливался от тарантулов черными шлепками. Мама делала вид, что удивлялась и закатывала глаза от страха, пока папа не выстрелил ей в лоб.

Им пришлось спешно бежать из Индии. Папу ранило в ногу маминой книгой, и Иннокентий перетащил умирающего отца за руку в спальню. Спальня превратилась в остров Пасхи в Тихом океане, а кровать была упавшей каменной фигуркой.

— Это место называется Хоа-Хака-Нана-иа! — прошептал папа, пряча Иннокентия «в лесу» за шторой. — Мы должны молчать, или нас найдут рапануйцы!

— Хоа-Хака-Нана-иа! — повторил шепотом Иннокентий.

Они увидели в темноте блестящие глаза друг друга и прыснули со смеху. Иннокентий открыл рот, чтобы рассказать о сменке (его отругали в школе), но папа уже уполз в прихожую, извиваясь как змея.

— Это брусчатка из Парижа в Рубе! — прошептал папа, постучав по ламинату, когда Иннокентий поравнялся с ним. — Здесь проходит старинная велогонка. Сейчас мы возьмем велосипеды, и будет страшно. Ты хочешь?

— Хочу!

— Представь, ты велосипедист со впалыми щеками, трехдневной щетиной и наклеенным на нос пластырем. Ты мчишься по брусчатке, весь в грязи и поту, и обгоняешь стариков Нибали, Фрума и Петера Сагана. Космические корабли бороздят просторы…

— Я влюбился в велоспорт! — крикнул Иннокентий.

Они вползли в велотрек-ванную, уселись на велосипеды-швабры и дважды с грохотом прокатили Париж — Рубе.

Усталый и довольный Иннокентий вернулся в гостиную и уселся на диван. Папа поднял визжащую счастливую маму на руки. Папа с мамой сели по обеим сторонам от Иннокентия и под конец затискали Иннокентия и друг друга.

Наутро папа не вызвал служебную машину, а это значило веселье. Папа посадил Иннокентия в свой «гелендваген» и с ревом докатил сто метров до школы, спрятанной за старыми березами и чугунными прутьями. Уже спрыгнув с высокой подножки, Иннокентий вспомнил и подарил папе фотографию. Он вырезал по контуру свою семью и вписал позади надпись: «Моя мама, я и папа вилогонщики».

— Твоя мама умница! — крикнул папа на прощание.

Машина взревела, и папа, самый лучший папа в мире, укатил на работу.

10

С самого утра день не задался, потому что Федор встретился с тем самым другом-совершенством, который считал своим долгом говорить ему неприятности личного свойства. Самое ужасное в таких встречах было не то, что друг — совершенство, а что он иногда бывал прав.

Федор без пробок выехал с Гарибальди на Ленинский проспект, похожий пасмурным туманным утром на бульвар Монмартр на картине Камиля Писсарро. Утренние лихачи серыми точками пропадали в тумане, неизменно скапливаясь на светофорах. Деревья шелестели от ветра, сбрасывая ночной дождь. Дорога высыхала островками.

Федор открыл окошко и вдохнул осенний воздух, освеживший его. Он планировал пораньше приехать в их адвокатское бюро на Елоховской площади, но позвонил Петька Богомолов и пригласил позавтракать в «Поль Бейкери».

Зная агрессивную обидчивость старого друга, Федор согласился.

Припарковав «гелендваген» рядом с черным «Лэнд-Крузером», уже вымытым и сияющим, Федор вышел из машины. Петр Богомолов с женой ждали его у стеклянных дверей кафе-пекарни. Богомолов смотрел на офицерские часы и одновременно звонил Федору — он был из тех типов, что считают нормальным опоздать на час, но, приезжая первыми, страшно раздражаются. Откровенно говоря, его совершенство было недоработано.

Петр был высоким крупным мужчиной, похожим на индейца. Хищный нос с приподнятыми ноздрями и блестяще-черные трапециевидные усы выдавали в нем человека буйного, даже жестокого нрава. В январе Петр был назначен начальником управления в прокуратуре Москвы, цитировался в «Коммерсанте», пил с префектами и запрещал друзьям его фотографировать. Когда Петр пристально смотрел на Федора своими узкими черными глазами, тот чувствовал, что готов признаться в любом преступлении, даже в убийстве корвейского епископа Вульфария, совершенном в 886 году. А ведь Федор был сам неплохим адвокатом и мало в чем признавался.

Петр обманывал себя, что он стройный, и натягивал маленькие вещицы, трещавшие от каждого его движения. В этот раз он был в обтягивающей грудь черной футболке, брюках защитного цвета и ботинках-гриндерсах. Он страшно мерз и дрожал на сентябрьском холоде, но не подавал виду. Таков был Федин друг Петька.

Немного кичась своей успешностью, они крепко обнялись. Анна тихо поздоровалась. Петр в шутку прихватил локтем голову Федора. Ребров, смешно размахивая жирными руками, попытался высвободиться, не смог, а Петр, почти задушив его, перебросил через бедро и, не удержав, с криком «Ай-ай», уронил на сырой асфальт. Обижаться на Петьку было бессмысленно.

— Мягков спрашивает: «А что теперь мужчина?», — сказал Федор, закидывая испачканный пиджак на заднее сиденье машины, и обернулся к Петьке. Петька листал телефон. — Защищать женщин осталось только от них же самих, тут мы бессильны. Брать детей на охоту запрещает закон. Все открыто, и каждый новый день похож на вчерашний. Так что теперь мужчина? Как воспитывать детей? Что делать?

— У тебя кризис среднего возраста, Федя, — сказала Анна, глядя куда-то вниз и вбок.

— Так пора. Вот я и волнуюсь.

— Просто займитесь делом, болтуны. — сказал Петя и подтолкнул Федора ко входу в кафе.

Они сели за круглый столик мраморно-белого цвета, и Федор, заказав яичницу с беконом и кофе, вначале рассказал о себе, потом полчаса выслушивал от Петра, что он слабак, раз не убедил Пелагею самой возить сына на трек, что «гелендваген» в разы хуже «Лэнд-Крузера-Прадо», причем «Прадо» не в новом кузове («мощности там слабоваты», пояснял Петр), а в старом, который был у Богомолова, и что Мягков никогда не напишет книгу, потому что человек он недисциплинированный.

Федор во всем был не согласен, но пока молчал: переубеждать приятеля было все равно что разговаривать с телевизором. И все же Петр был его другом, его лучшим другом, как и Мягков с Грибоедовым. Все они ценили дружбу и старались встречаться чаще, пусть даже место и время выбирал Богомолов. Просто таким был Петька и другим быть не мог.

11

— У Ильи есть большая мечта, и он идет к ней, — произнес Федор и сделал знак официанту, застывшему с подносом у стойки, чтобы тот принес счет. — Анна, может, тебе кофе?.. Нет? Ничего не надо? — Он взглянул мельком на тихую жену Богомолова и продолжил: — Никто же не знает точно, что хорошо, что плохо, что ведет к хорошему, а что — к плохому. Ты думаешь, деньги? Власть? А я начал сомневаться. Я думаю, идти по дороге к мечте — это и есть счастье, пусть дорога трудна и далека, а мечта несбыточна. — Хотя Федор вчера только думал о Мягкове то же, что говорил Богомолов, но, выслушав те же мысли в навязчивом исполнении друга, для которого было верно только одно категоричное мнение (несложно догадаться чье), почему-то захотел возразить.

Петр, чавкая, ел пирожное «Итальянец» и не отвечал. Закончив, он вытер рот салфеткой и взглянул на Федора.

— Ты же знаешь, моя мечта с университета — стать заместителем прокурора Москвы, — сказал наконец он, доедая остатки пирожного. — Я много работал, чтоб дойти до нее. И вот я в одном кабинете от мечты! Вчера должность зама освободилась, значит сегодня я поговорю с шефом. Вот и все, что надо знать о мечте. А не всякое твое «иди к мечте по дороге из слез и печалей, и бла-бла-бла». — Он изобразил пальцами кавычки. — Мягков твой и книги толком не пишет, и в баню с друзьями не ходит, и вообще подкаблучник. Конечно, ему должно быть интересно, что теперь мужчина! — Он повернулся к Анне. — А ты что так вызывающе оделась?

Белая блузка Богомоловой была расстегнута на две пуговицы, открывая белую кожу выше груди и тонкую шею, и, на взгляд Федора, это не было преступлением, но жена Петьки молча застегнулась.

Анна Миловидова, теперь уже Богомолова, была их одногруппницей, второй женой Петьки и матерью двоих его детей. Со времен университета Анна чуть располнела и превратилась в маленькую красивую женщину. Волосы ее были черными, длинными, вьющимися, глаза — зелеными, большими, лучистыми. Она надела на голову легкий русский платок, из-под которого выбился черный локон. Она комкала салфетку на столе и отстраненно смотрела в окно, наблюдая за людьми, выходящими из кафе.

Петр вез ее в школу, которую они выбрали для сына, и несколько раз уже своим тонким гнусавым голосом успел выговорить ей, что она могла бы поехать на метро, а не занимать его драгоценное время. Анна молчала и краснела, и Федор, видя ее дискомфорт, старался не смотреть на нее и сбивал крошки с мраморно-белой столешницы. Еще он боялся засмеяться, встретившись с ней взглядом. Оба они знали Петра другим, всего лишь немного странноватым, себе на уме, молодым человеком, но никак не богом из костей и плоти.

Федор расплатился, но не вставал, ожидая, когда Петька допьет кофе. Анна попыталась было встать, решив, что они уходят, но, посмотрев на мужа, снова села и молча уставилась в окно.

«Как он все смог? — думал Федор, глядя на Богомолова. — В карьере чемпион. Жена слушается. Дети ходят на секции. Теща слово сказать боится. Как?

Может, он ведьма?»

Пока Петр читал в телефоне новости и допивал кофе, Федор обсудил с Анной глобальные изменения в Гражданском кодексе. Давно проходившая в стране и бурно обсуждаемая среди практикующих юристов реформа гражданского законодательства постепенно превращалась в новые редакции. Анна рассказала, что узнала на семинаре «Статута» от Маковской, Новоселовой и Сарбаша. Федор рассказал, что понял из побуквенного сравнения редакций в Ворде. Оба они относились к реформе как к делу давно назревшему и правильному.

Если Федор был довольно известным адвокатом по корпоративным спорам, то Богомолова считалась лучшей по морскому праву. Она вытаскивала из правовых ловушек «Титаники», пила тоник с сомалийскими пиратами, повелевала шельфами и коносаментами. Она была бессильна только перед грозным богом морей и океанов Посейдоном, которого блестяще играл муж и лучший прокурор — Петька Богомолов.

Федор почти расслабился, но, посмотрев на друга, снова нахмурился. Петр собирался что-то сказать, очевидно неприятное и долго им продумываемое. Это было видно по его оцепеневшему лицу и задумчивому взгляду. Богомолов, считая свои советы единственно верными, редко мог удержать такое золото в себе и, каждый раз поясняя, что «никто тебе больше не скажет, кроме меня» (и это была правда), всегда умел сказать гадость.

— Прости, сейчас скажу, может быть, неприятное, — произнес наконец Петр и попросил Анну выйти из-за стола на время мужского разговора.

Анна молча вышла из кафе-пекарни и встала снаружи стеклянной двери.

— Пойми, никто тебе больше не скажет, кроме меня! — продолжал Петр, глядя на Федора пристальным взглядом. — Вот ты все жалуешься, что тебе не дают воспитывать сына. Что сын твой толстый и неспортивный. Что школа у него плохая. Что сын твой перестал мечтать. И все ноешь и ноешь. Ноешь и ноешь. Ноешь и ноешь. Как баба! Так я тебе скажу, Федор, ты тряпка. Ты тряпка, тряпка и еще раз тряпка. Правильно же я сказал?

— Как всегда в точку! — с сарказмом ответил Федор. — И как я раньше жил без твоих советов? Ты, как моя теща, всегда, всегда и еще раз всегда прав!

Богомолов убийственно глядел ему в глаза, только уголки губ его насмешливо поднимались и опускались. Федор, улыбаясь, встал и подтянул брюки. Петр, проверив, не осталось ли что на стуле, тоже встал. Обходя столики, они направились к стеклянным дверям и вышли на улицу.

От клубящихся туч, закрывших небо, советская застройка, широкая дорога, машины, тротуар, люди, собаки, деревья как будто посинели. Петр закурил яйцеобразную трубку из сицилийского бриара и подошел к «гелендвагену». Федор прищурил глаза от налетевшего влажного ветра. Они пожали руки, готовясь разойтись, но Федор удержал руку Богомолова в своей:

— Петя, боюсь показаться слишком прогрессивным для тебя, но мы живем в мире лицензий, виз, сертификатов, удостоверений, формуляров, регламентов и правил, я уж молчу про законы, — сказал он. — Чтобы не погибнуть, мы должны соблюдать правила, общественный договор, называй как хочешь. Семейный кодекс предписывает мне решать вопросы воспитания совместно с женой. Ты говоришь, я тряпка? Я законопослушный гражданин. Я сын цивилизации, а ты обезьяна с гранатой.

— Все не так, Федя! — крикнул Петр, попытавшись выпустить руку, но Федор, улыбаясь, не расцепил рукопожатия. — Мужчина — разрушитель правил. Мужчина — мировая воля, что живет по своим правилам, сметает преграды, убивает врагов и терпит любую боль. Мужчина верит только себе и делает все сам. Вот что есть мужчина. Боюсь показаться слишком прогрессивным для тебя, но в твоем общественном договоре тебе семь лет морочат голову и лишают голоса. Позволь сделать предсказание: тебе не дадут сына на велоспорт. Вот что такое правила. Ты все равно придешь ко мне, дружище, и чем раньше ты это сделаешь, тем раньше сбудутся твои мечты.

Федор взглянул в черные блестящие глаза друга и рассмеялся. В этом был весь Богомолов, ни отнять, ни прибавить, противоположный ему во мнении, но горячо любимый друг. Они крепко обнялись, сели в свои машины и влились в гудящий поток.

12

«Я не понял, он предлагает мне убить Эриду Марковну? — размышлял Федор. Цветная картинка в зеркале показывала, как приближается желтая стена офисной парковки. — А что, известны тысяча сравнительно законных способов избавиться от врага! Можно случайно оставить Недоумову в клетке с крокодилами, незаметно сбросить в реку с пираньями или просто подарить ей домашнего дятла. И счастье! — он задумался. — А если бедные животные не выживут? Бррр. Никто еще не обвинял меня в издевательстве над животными!»

Почти до трех Федор просидел в желтом особняке адвокатского бюро «Серафимов и партнеры», где у него, как у младшего партнера, был свой квадратный кабинет с видом на бронзового Баумана и золотые купола Богоявленского собора.

С самого утра, вместо того чтобы заставлять земной шар крутиться, он думал о словах Петьки. Усевшись в высокое кресло, он достал пухлую папку и выложил на стол документы по велоспорту. «Да, у нас были разные мнения, и мы много лет спорили, — размышлял он, приближая к глазам то справку врача о годности Иннокентия, то требования к питанию, то анкету, то договор. Школа олимпийского резерва подходила к обучению детей серьезно. — Но в конце мы договорились и оба подписали договор! — он по профессиональной привычке внимательно проверил подпись жены. — Как Пелагея может не дать сына? Никак она не может не дать сына!»

Федор крутанулся в задумчивости на кресле. На левой стене был искусно нарисован огромный черный змей с пустыми белыми глазами. Змей, состоявший из крупных чешуек, хищно завился в круг и кусал хвост огромными клыками. Федор слышал историю о прежнем владельце кабинета: мужчина бросил работу, бросил жену с двумя детьми, уехал жить в Нью-Йорк и там сошел с ума от одиночества. «Как же он мог бросить детей? — подумал Федор, в который раз обещаясь вызвать маляров и закрасить художество. — И поделом!»

Кто-то легонько постучал в дверь. Федор, оттянув обшлаг английской белой рубашки, глянул на дорогие часы. Тонкие стрелки показывали десять утра.

Заходила сверить график дня секретарь того мужчины, перешедшая по наследству к Федору. Сирена была сильно худой, сутулой девушкой тридцати лет, с выпирающим на спине позвоночником и маленькой грудью. В анкете ее значился один ребенок и жирный прочерк в графе «муж». Усталая от бытовых мучений, немного потерянная и непутевая, Сирена имела два насущных интереса: найти ребенку какого-нибудь отца и повысить себе зарплату. В лице Федора она видела решение обоих вопросов и потому первые дни взбивала черные волосы, выщипывала брови, лучисто улыбалась блестящими глазами и невинно наклонялась, открывая за блузкой маленькую грудь.

Видимо, она так настроилась на решение хотя бы одного вопроса, что когда Федор отказал в обоих, то расплакалась на его груди; впрочем, и это не помогло. После был период обоюдной ненависти, разговоры сквозь зубы, но, что бы ни творилось, девушка старалась быть добросовестным секретарем, а Федор — хорошим начальником, и вскоре они стали добрыми друзьями.

Заглядывали в кабинет младшие и старшие юристы, каждый со своим подходом к делу и начальству. Кто-то, ленясь самостоятельно разобраться в деле, пытался получить мнение Федора, кто-то, заходя с незначительным вопросом, хотел лишний раз подтвердить свою лояльность, кто-то просто клал на стол готовый документ. Первых Федор отправлял думать, вторых — работать, а сам принимался разбирать горы исков, ходатайств, заявлений, жалоб и писем. Он курировал судебно-арбитражную практику, должен был много читать, встречаться с клиентами, ездить на важные процессы и контролировать тысячи прочих вопросов.

Заходила полная кудрявая женщина из бухгалтерии и требовала с него отчет по представительскому расходу. Заходил седовласый и почтенный коллега из отдела рисков, ревниво относившийся к тому, что Федор молод, и, стараясь скрыть снисходительность к его возрасту, требовал отчет, из серии: «Напиши что-нибудь о чем-нибудь». Бухгалтерию Федор направлял к Сирене, седовласого просил прислать письменный запрос.

Заходил Стукачев, женоподобный мужчина с манерной речью, который, как карикатурная лягушка, закатывал глаза. Фамильярно здороваясь, он оглядывал кабинет, шкаф, стол, кресло и спрашивал пустое: «Как дела? Что нового?», едва скрывая под всем этим недоброжелательство к тому, что этот кабинет занял Федор, а не Стукачев.

Федор все это видел, все знал, все умел решать. Единственное, чего он не мог, — это убедить жену отдать сына на секцию.

Ближе к трем, проклиная жену и тещу, Федор прибежал в кабинет Серафимова отпрашиваться. Рассматривая два ледоруба на стене, он рассказал свое дело. Шеф, в восьмидесятые заместитель министра юстиции СССР и известный альпинист, был сгорбленным ревматизмом стариком, еле передвигавшим ноги, но человеком весьма опытным и мудрым. Слушая рассказ Федора, он сидел за массивным дубовым столом и крошил в миниатюрное блюдечко белый хлеб. За спиной его висел портрет молодого Плевако, перед ним же, на столе, желтела деревянная клеточка, в которой суетилась белая мышь с красными глазами и длинным тревожным носом. Серафимов очень ее любил.

Выслушав Федора, Иван Иванович взглянул на него ясными голубыми глазами и без единого слова отпустил. Ради этой благожелательности и простоты Серафимова Федор готов был сворачивать горы.

Он сбежал по черной мраморной лестнице, выскочил из офиса и обнаружил, что на улице гроза. Ветер гнул и ворошил деревья. В небе клубились черные тучи, землю заливало косым сплошным дождем. Город ослеплялся вспышками и тут же оглушался щелчками грома, походившими на удар бича. Было темно, как ночью. Федор, перепрыгивая через бурлящие потоки воды и натянув пиджак на голову, подбежал к «гелендвагену», сел в него и поехал за Иннокентием.

13

Пелагея ждала его, похожая в черном японском халате на тонкий иероглиф счастья. Она прислонилась узкими лопатками к белой стене, сцепила руки на животе и своими большими ясными глазами смотрела на Федора. С кухни доносился аромат свежесостряпанных блинов и слышалось шипение раскаленной сковородки. Из гостиной доносился звук громко работающего телевизора — шла передача о мистике и кто-то говорил: «Я проснулся и увидел свет. Нет, я не пил!»

Федор бросил пиджак на желтую табуретку, снял промокшие туфли и носки и, приобняв жену, приоткрыл дверь в гостиную. На диване, держа на коленях толстенького Иннокентия, сидел тесть Федора, Дэв Медузов.

— У тебя рубашка мокрая. Снимай же, заболеешь! — улыбнулась жена.

Пелагея теплыми пальцами начала расстегивать Федору пуговицы и потянула за собой на кухню. Увидев на кухне тещу, Федор вздрогнул и застегнулся. Маленькая теща, с повязанным вокруг талии фартуком с желтой цаплей, напевала танго, топала в такт ножкой и переворачивала деревянной лопаткой блины. Завидев Федора, она не улыбнулась и не поздоровалась.

Пелагея села на табурет между красным кухонным шкафом и итальянским стеклянным столиком. Федор, не садясь, взял с тарелки блин и, взглянув на часы, заметил на манжете рядом с золотой запонкой грязь. Он показал Пелагее на пятно и тут же услышал высокий голос тещи. Человек-зло, казалось, даже спиной умела следить за всем происходящим.

— Мыть мужикам рубашки? Не для того ты рождена, дочь.

— Мам, мне не сложно, — ответила Пелагея, покраснев.

— А теперь скажи ему! — продолжала человек-зло, поставив руки на стол перед Пелагеей. — Мальчик страшно кашлял весь день. Скажи ему, что Иннокентий не пойдет на велотрек.

Человек-зло имела странную привычку в присутствии Федора называть его в третьем лице. Пелагея, глядя на солонку, молчала. Федор ел блин и размышлял над услышанным. В другой раз, узнав о кашле, он отказался бы от затеи, но он еще помнил утренний разговор с Петькой, и особенно обидное «ты тряпка».

— Эрида Марковна, Иннокентий на велотрек пойдет, — сказал Федор, с силой вытирая салфеткой пальцы. — Во-первых, он не болен, это вранье. Во-вторых, это вопрос наш с Пелагеей, а не ваш. Оставьте в покое нашу семью. — Все же он не был настоящим интеллигентом и потому добавил: — А если вы и дальше будете морочить голову моей жене и мне мешать воспитывать сына, я вышвырну вас из квартиры!

— Как он смеет так говорить со мной? — закричала юродивым голосом Недоумова, и ее раздражение передалось дочери.

— Не смей так говорить с мамой!

— Успокойся! — сказал Федор. — «Он» молчит.

«Он» уходит.

Федор с раздражением бросил салфетку и ушел переодеваться в спальню.

Эрида Марковна, оглянувшись на дверь, подтащила табурет и подсела к Пелагее.

— Ты хочешь, чтоб Иннокентий разбился? — сказала она тоном, который Пелагея ненавидела. — Ты хочешь, чтоб Иннокентий разбился, да? Ты хочешь, чтоб Иннокентий разбился? Разбился? О да, он разобьется. Конечно, он разобьется! Ты хочешь этого?

Ты хочешь, чтоб сын разбился?

— Не повторяй одно и то же, мама!

Пелагея взглянула в черное окно. За стеклом бушевали молнии. По карнизу скакали, отряхиваясь и резко дергая головами, воробьи. На белом подоконнике зеленел кактус. У Пелагеи защемило сердце. Только мама умела одним словом сделать ее несчастной.

— Да пусть ты хоть сто раз нарушишь договор, если это нужно для ребенка! — шептала мать, близко приблизив крашенные синим веки и красный рот. — Пелагея, ты мать и имеешь право. Мать — это бог. Пелагея, ты — бог. Никто не смеет пойти против матери. Мать делает только то, что сама считает правильным, и никого не слушает. Мать рушит преграды, какими бы высокими они ни были. Или ты хочешь, чтоб он разбился? Ты хочешь убить своего ребенка? А? Одумайся и слушай меня, поверь я много видела и много знаю. Разве я советовала плохое? Я могла бы бросить тебя, но я люблю тебя и люблю внука, и я не сдамся! — Мать обернулась и понизила голос: — Есть такой закон, по которому мать главнее отца. Точно тебе говорю. Ты можешь делать все что угодно, а муж обязан исполнять и ползать перед тобой. Разве он родил бы без тебя ребенка? Разве он мучился так, как ты? — Эрида Марковна сняла фартук и бросила на столешницу. — Посмотри на него, на его самодовольное лицо. Да он смеется над тобой и твоими старыми родителями. Рубашки, видишь ли, ему надо стирать! Сначала рубашки, потом домашнее насилие! Да ладно, бог ему судья, раз нам достался этот крест — донесем. Но нельзя дать ему угробить бедного мальчика. — Эрида Марковна вздохнула. — Прекрати это! Прекрати, пожалуйста, если ты еще любишь свою старую мать. Или ты хочешь, чтоб Иннокентий разбился?

Эрида Марковна, косясь на проем двери, заговорила тихо.

— Сделай вот что, дочка. Когда этот попытается забрать Иннокентия, ты должна вцепиться ему в лицо. Он закроется руками, а ты оттолкнись, упади и закричи… Подрыгай ногами для виду!

— Прекрати мама! — взвизгнула Пелагея. Вскочив, она начала ходить по кухне, сжав голову тонкими белыми руками. — Ты говоришь ужасные вещи. У меня своя семья. Мы с Федором любим друг друга. Не вмешивайся. Уйди и забери папу. Неужели ты и вправду хочешь нас развести?

— Тихо. Тихо. Этот идет, — сказала Эрида Марковна.

14

Переодевшись, Федор бросил спортивную сумку в прихожей, а сам зашел в большую квадратную гостиную. Кивнув сыну и поздоровавшись с тестем, Федор прошел мимо стен, на которых были развешаны карандашные рисунки Иннокентия — пухлые ракеты, деревца с чудными фруктами, домик с окном и трубой, желтое солнце. Улыбнувшись, Федор заметил на одном рисунке Пелагею с круглым туловищем и самого себя квадратного. Оба они имели улыбки до ушей, ноги палочки и держали за руки веселого Иннокентия.

Незаметно вошли Пелагея и Эрида Марковна. Федор присел на корточки перед сыном и взъерошил ему светлые волосы.

— Поехали? — спросил Федор.

— Поехали!

Иннокентий дернулся, но тесть обнял его и не отпустил. Иннокентий обернулся и с удивлением посмотрел на дедушку. Федор с удивлением посмотрел на жену. Та, рассматривая красные ногти, сделала вид, что не заметила его взгляд. Федору вдруг так захотелось уйти, сделать так, как они хотят, зная, как все рады будут, что он это сделает. «Ты тряпка, — подумал он, вспоминая утренний разговор. — Если не сейчас, то никогда ты не вырастишь мужчину. Чертов Петька».

Федор вырвал Иннокентия из рук дедушки и направился в прихожую, как вдруг подскочила Пелагея и потянула сына обратно в гостиную. Федор потянул мальчика к себе. Толстенький Иннокентий повис между ними.

— Больно! — закричал он.

Иннокентия отпустили и начался спор. Сын вертел головой и думал о том, какие глупые эти взрослые, устроившие вселенскую проблему из-за пустяка. «И что такого, если я схожу с папой? — думал он, обнимая теплую маму за тонкую талию. — С каких пор детям запретили кататься на велосипедах?» Иннокентий не понимал, почему двое больших, добрых, улыбчивых, самых близких ему людей ссорятся. Почему его самая заботливая в мире бабушка носится вокруг, а умный дедушка нависает над папой с насмешливым лицом.

Иннокентий почему-то решил, что он виноват в этой ссоре, и связал это с тем, что забыл сменку в школу. Ну какая еще может быть причина, по которой мама всхлипывает, а папа стоит с красным лицом и что-то говорит ей своим уверенным, спокойным голосом. Папа не сдавался и просил отдать его, твердил, что он разрушитель преград и мировая воля. Мама молчала. Бабушка своим высоким голосом отвечала папе. Дедушка, как обычно, насмешливо улыбался и вставлял умные, рассудительные фразы. Все окружили папу и твердили ему свое, а он не соглашался. «Все-таки мой папа самый лучший!» — подумал Иннокентий. Из всех собравшихся здесь он верил только папе, хотя и не знал почему. Иннокентий пытался помирить родных и сказал об этом. Они выслушали с улыбкой и продолжили свое.

Иннокентий, поворачивая вихрастой головой то к маме, то к папе, решил, что сейчас он, как мужчина, скажет им: «Пожалуйста, не ссорьтесь! Я знаю, я разочаровал вас. Поэтому я ухожу!» Потом он представил, как возьмет рюкзак с хлебом, посох и уйдет от родителей один в тульский лес, к черным волкам, маленький, истощенный, и там… На этих мыслях ему стало жалко себя, так жалко, что он всхлипнул и решил пока в лес не уходить.

— Почему твои родители здесь? — говорил папа. — Пелагея, ты продумала целый план против меня? Семья — это мы с тобой. Пусть они уйдут и давай поговорим.

Неожиданно произошло быстрое движение, мама отлетела от папы и упала на спину. Папа растерянно посмотрел на нее и оглянулся на Иннокентия, словно ничего не понимал. Бабушка завизжала так громко, что Иннокентий закрыл уши. Мама встала и ушла в ванную, а папа сел на диван, усадил на колени Иннокентия и погладил его по голове. Руки папы дрожали.

Дедушка смешно выбежал за дверь и стал стучать во все двери. Повылазили соседки в бигуди и халатах, зашли в их квартиру, стали охать и ахать, кричать о домашнем насилии, трудной доле женщины и деспотах-мужчинах. Слова эти для Иннокентия были абракадаброй. Целая толпа набилась в их квартире, запахло шампунем, борщом и древесной стружкой от нахмуренного соседа-столяра. Все разволновались и ходили с серьезными лицами. Иннокентий был спокоен и с улыбкой наблюдал. Похоже, это был очередной спектакль взрослых. «Какие же взрослые актеры! — думал он. — И как глупы! Они же ничего не понимают в жизни».

Неожиданно в прихожую вошли двое полицейских с усталыми сонными лицами и цепкими взглядами. Иннокентий старался быть в гуще событий и подбежал к ним. Ему дали резиновую дубинку, и он играл с ней, залихватски стуча о ладонь. Светловолосый полицейский, глядя на маму, сощурил глаза и сжал губы. Он был недоволен мамой.

— Вы что, будете заявлять на мужа? — спросил тот маму.

— Конечно, она будет! — крикнула за маму бабушка.

Как всегда, бабушка всех успокоила, кроме папы, конечно. Почему-то папа не любил его любимую маленькую бабушку. Полицейские отвели папу на кухню, куда Иннокентию заходить запретили. Чтоб помочь папе, он придумал надеть красно-синий костюм Человека-паука и незаметно приполз туда, осторожно высовывая голову из-за холодильника. Полицейские сидели за стеклянным столом и осматривали папины руки.

— Костяшки не сбиты, — говорил, зевая, черноволосый.

«Что такое ко-стя-шки?» — подумал Иннокентий.

Светловолосый полицейский вдруг подмигнул мальчику, и тот сбежал в гостиную. Мама сидела в кресле, обмотав голову полотенцем. Вернулся папа. Обняв и поцеловав Иннокентия, он попрощался и ушел с полицейскими.

15

Федор с удивлением посмотрел на упавшую на пол жену и подумал, как она может так лгать. Приехали двое молодых уставших полицейских, у которых закончилась смена. Они цепко вглядывались в каждого, брали паспорта, проверили костяшки пальцев Федора. Костяшки не были сбиты. Попросили объяснений. Долго разбирались, что и как. По словам Недоумовой и Медузова выходило, что Федор избил жену. Он с удивлением глядел на тещу и тестя и думал, как они могут так лгать. Теща говорила много и говорила убедительно. Соседки, впрочем, не убеждались и смотрели на нее с подозрением, а на Федора с пониманием. Пелагея, опустив глаза, молчала.

Сам он был странно спокоен, говорить совершенно не хотел и чувствовал огромную усталость. Он только сказал, что закрыл свое лицо, что жена сама оттолкнулась, но сам понимал, что чужими глазами нельзя определить однозначно, толкнул он жену или нет.

— Заберите его! — крикнул тесть. — Я боюсь выходить из дома! Он устроит диверсию!

Полицейские, взглянув на Медузова, попросили Федора пару часов прогуляться и вышли вместе с ним. Пока он спускался в лифте с полицейскими, он даже был немного горд тем, что он не отступил, что произошло такое, что приехала полиция. Он сделался болтливым, рассказал зачем-то, что и он юрист, как и полицейские. Они были нормальные ребята.

— Пришел домой, хотел ребенка на велоспорт забрать. И ребенка не забрал, и в полицию попал! — повторял Федор, ухмыляясь и воспринимая себя бывалым, настоящим преступником. — Я всего лишь попросил позволить мне отвести ребенка на велоспорт, что такого я сделал? Такое придумала, не поговорила, ничего, зачем? Вот женщина!

— Ты договаривайся, чтоб не заявляла, — сказал, двигая большим кадыком, светловолосый.

В металлическом лифте было так уютно, что хотелось ехать в нем вечно.

— Да зачем ей заявлять? — возразил Федор, поморщившись от слова «заявлять». — Нет, она не заявит на меня. Да черт, я же и не бил ее! — добавил он.

«А вдруг заявит? — про себя подумал Федор, до того рассматривая все как своеобразную игру и не представляя, что может выйти уголовное дело против него от собственной жены, с которой он жил, ел, спал, ездил на курорты, родил сына. От светловолосой красавицы с красивыми серыми глазами и широкими скулами, похожей на шведку. — Нет, невозможно, чтоб она заявила».

Когда они выходили в светлый коридор с почтовыми ящичками, в лифт зашла женщина в черном платке и, как показалось Федору, осудительно посмотрела на него. «Все уже знают», — подумал он.

— Их трое, а ты один! — сказал со значением чернявый полицейский.

Асфальт вокруг дома блестел лужами. Ливень кончился. Федор вдохнул свежего, чуть влажного воздуха и осмотрелся. Небо было лазурным. Хрущевские девятиэтажки вокруг зажглись желтыми окнами, такими уютными и желанными. В желтых окнах Федор видел мужчин в майках, женщин в халатах, детишек за столиками. Мимо прошла, смеясь, компания девушек и парней. С футбольного поля громко кричали. Старые Черемушки жили обычной жизнью. Федору вдруг стало тоскливо и одиноко.

Светловолосый полицейский, дергая вверх кадыком, рассказал Федору анекдот про то, как муж, сидя на кухне с женой, попросил дать ему соли для супа, но оговорился и сказал: «Ты мне, сука, жизнь испортила».

Федор рассмеялся.

Оба полицейских, по мужскому обычаю, пожали ему руку и уехали. Федор, провожая их уазик, представлял, как светловолосый полицейский зайдет в управление внутренних дел на Новочеремушкинской (в том здании Федор получал загранпаспорт), будет в дежурке деловито заполнять бумаги о нем, говорить спокойно о постороннем, потом уедет в теплую квартирку с желтым абажуром и мягким креслом, к жене — сироте из детдома, которая сготовит ему борщ с дымком, ласково помассирует уставшие плечи. Сын запрыгнет к нему на колени, а светловолосый, выпив сто грамм после суток, ударит кулаком по столу и скажет: «Велоспорт!» И жена, девушка года по версии журнала Playboy, посмотрит на него влюбленным взглядом и скажет: «Да, мой господин!»

Уазик давно уехал. В проулке, цепляя низкие ветви дрожащих берез, тащился самосвал с горой черной земли.

Федор не знал, что черноволосый полицейский пил втемную, а светловолосый не хотел возвращаться домой по вечерам. Жена распаляла его упреками в безденежье, годовалый ребенок с утра до ночи вопил, и начальнику светловолосого регулярно приходилось просить его жену, чтобы она забрала заявление о побоях.

«Напиться?» — подумал Федор, поняв, что уже долго стоит один у бетонного ограждения вокруг клумбы с лютиками. Он сделал два шага к неоновой вывеске на первом этаже, но вспомнил, что обещал Волкову приехать в Крылатское, и поехал к тренеру.

По дороге с Федором случился припадок безбашенной удали. Он небрежно и опасно сворачивал между машинами, обгонял по встречной полосе, успевая вильнуть в свой ряд за секунду до аварии, бешено сигналил и мигал фарами всем, кто занимал левую полосу. На пустой дороге он разгонялся до двухсот и резко тормозил. По счастливой случайности аварии не произошло.

Федор не помнил, как и где брал велосипед, с кем и что говорил, и только помнил слепящие прожектора на потолке, деревянное полотно, чьи-то мельтешащие икры впереди, треск передач, шелест цепей, запах резины и ручьи пота на лице.

Через час он почувствовал себя счастливым. Усталый, вспотевший, успокоенный, он зашел в маленькую столовую с белыми столиками и фотографиями гонщиков, съел татарский гуляш с рисом и подливой и долго пил горячий кофе. В столовой сидели велосипедисты со спутанными мокрыми волосами, ели макароны с расплавленным сыром, говорили что-то простое, веселое и громко смеялись.

Уже ночью Федор вернулся домой. В квартире было пусто. Пелагея ушла.

Примечания

1

Сюрпляс — сохранение равновесия на велосипеде без движения. Здесь и далее — примечания автора.

2

Данте. «Божественная» комедия.