В поисках духа свободы. Часть 2. Южная Америка

Максим Самойлов, 2020

Круговорот дел и событий, будней и праздников, заданий и встреч. Одних и тех же, год за годом… Так пролетает жизнь, и мало кто решается разорвать этот круг. И вот мы уже не помним, чего хотим, к чему стремимся, куда и зачем идем. А можно ли по-другому? Оставить все на целый год, чтобы окунуться в самобытную атмосферу Южной Америки, где наконец-то появится шанс встретиться с самим собой? В этой книге продолжается путешествие по странам Нового Света. На этот раз мы увидим Боливию, Аргентину, Чили, Перу, Бразилию… Увидим своими глазами неповторимые культурные традиции чужеземных народов, встретимся с величайшими чудесами света, попытаемся подобрать ключ к самым таинственным загадкам истории. Вслед за автором книги, надолго расставшимся с привычным миром, чтобы покорять неизведанные страны на далеком континенте, мы сможем отдаться впечатлениям неизведанных земель, познакомиться с другими нравами, узнать больше о природе и обычаях этих далеких мест. Книга приглашает нас в увлекательное путешествие по странам Южной Америки. Путешествие, которое мы можем совершить, не выходя из дома. И может быть, опыт автора вдохновит нас предпринять изменения и в своей жизни. Сделать то, на что мы никогда не решались. Чтобы снова вернуться к самим себе. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

…моей Полине

© Самойлов М.Д., 2020

Глава 13.1

Ла-Пас. Мир у подножия небес

— Я бы хотел попробовать облака.

— С чего ты взял, что они тебе понравятся?

— Всё вкусное всегда на самой верхней полке.

Бусинки и капли. Надея Ясминска

Я слышу гулкий стук своего сердца, напоминающий шаги по изразцовому паркету в огромном зале Петергофского дворца во время торжественного приёма. Оно стучит часто и нервно, где-то в моём горле, и даже не собирается возвращаться на своё законное место между двумя половинами лёгких. Лёгкие раздуваются, словно из последних сил поглощая непривычный разреженный воздух и выискивая в нём недостающие редкие частицы кислорода. Кропотливо, молекула за молекулой, они выбирают из атмосферы бесценный газ, который кровь доставит в миллиарды клеток организма. И сейчас мне кажется, что я трачу на этот процесс больше энергии, чем получаю взамен. Я думаю, что когда-то умел бегать, но это было как будто в другой, параллельной жизни, там же, где я умел летать или нырять в глубокие воды тёмного океана. Сейчас ноги с трудом преодолевают незначительные расстояния, в панике содрогаясь от необходимости тащить ещё и груз рюкзака в четверть центнера весом. Хочется пить сладкую газировку и лежать, лежать, не шевелясь. Высота 4100 метров. Аэропорт в Эль Альто (El Alto).

Несколько часов проходит в ожидании, пока рассеются остатки ночной темноты. Поначалу слабый свет постепенно набирает силу, пробиваясь через хрусталь витражей аэровокзала и затмевая собой электрический поток, льющийся из-под потолка. Люди, словно гигантские микробы, начинают заполнять аэропорт, сметая сэндвичи в кафе и сувениры в бутиках и оглашая пространство немыслимым количеством шума. Мы выходим на улицу и ловим маршрутку, идущую в долину, где располагается культурная и экономическая столица Боливии — Ла-Пас.

Широкая автострада плавными дугами огибает городскую застройку и скользит по склону горы в долину. Я припадаю к окну не в силах отвести глаз, не веря, что такое бывает. С верхней кромки нагорья сквозь кристально чистый горный воздух открывается потрясающий вид на залитый солнцем город, заполнивший низину, будто янтарный кубок на столе пирующих царственных особ. Как пёстрая оторочка кокетливой женской юбки, вдоль склонов струятся дома красного кирпича, а между ними тонкими гармошками извиваются лестницы, дороги закручиваются в спирали и узлы, а затем вновь веерами расходятся в стороны. Воронки стадионов и квадраты площадок для игры в дворовый футбол распирают тесную застройку. Подобно гребню игуаны, среди низкорослых домов вздыбилась высотками бизнес-центров Пасео дель Прадо (Paseo de El Prado). Рисунок города, как расходящиеся во все стороны палевые разводы оникса, выгравирован в чашеобразной долине. Ла-Пас напоминает твёрдый монолитный камень, разрезанный вдоль, так что на его поверхности обнажилась вся красота неповторимых узоров одновременно с уродством выщербленных в теле мегаполиса свалок и пустырей.

Ла-Пас покорил меня с первого взгляда, одарив новыми, ни с чем не сравнимыми впечатлениями от культуры, совсем не похожей на ту, что я видел в Центральной Америке. Народы, жившие изолированно друг от друга, создали очень разные, но в равной степени притягательные уклады жизни, в течение трёхсот лет находившиеся под влиянием одного и того же европейского государства и при этом сумевшие сохранить свои исконные традиции, ловко подстроив под них навязанные испанские. Сегодня аймара — не вымирающий народ, а реальная сила, способная влиять на ситуацию в стране. Именно их традиции не позволили Ла-Пасу ни стать рядовым колониальным городом европейцев, ни сгинуть в истлевших от времени исторических трудах. У мегаполиса своё аутентичное лицо — с глубокими морщинами, смуглой кожей и глазами чернее ночи — но оно бесхитростно улыбнётся тебе в ответ, если ты шагнёшь ему навстречу.

Автобус юрко лавировал в потоке бесчисленного транспорта, с лихвой заполнявшего Авениду Монтес (Avenida Montes), словно стопки пёстрых жетонов перед крупье после крупного проигрыша в покер, и наконец, не выскочил из тоннеля на Пласа Сан-Франциско (Plaza San Francisco). Кондуктор взял с нас несколько боливиано, не прекращая при этом во весь голос выкрикивать маршрут следования минивэна, чтобы привлечь новых пассажиров, а затем скинул с крыши наши рюкзаки и вскочил на подножку уже отъезжающего автобуса, одновременно захлопывая за собой дверь. Вокруг площади суетилось множество людей, толкая друг друга у крошечных прилавков со всякой мелочёвкой. На ступенях собора Сан-Франциско боливийки в толстых тканых юбках, шерстяных накидках-кофтах и котелках продавали в преддверии Пасхи поделки, сплетённые из пальмовых листьев, разрезанных на тонкие лоскуты. Россыпь крестиков, иконок и амулетов, сделанных из свежей зелени, лежала на белых и синих клеёнках, а некоторые изделия были расположены прямо на каменных ступенях. Продавщиц окружала груда длинных тонких нарезанных полосок, сваленных вразнобой, и они, не теряя времени даром, плели всё новые и новые изделия, ровными рядами дополнявшие прежний товар.

Едва не задевая своими рюкзаками коренастых боливийцев, оккупировавших утреннюю ярмарку, мы прорвались на улочки старого города, где по выходным размещается Ведьмин рынок. Изнурительные подъёмы и спуски в череде захарканных тротуаров и закопчённых стен вконец измотали нас, и всё же было невозможно не обратить внимание на изобилие диковинных вещей, разложенных на металлических лотках. Эти предметы жадно захватывали свободное пространство, оставляя пешеходам лишь узкие проходы для маневрирования между быстро снующими машинами, такси и микроавтобусами. В корзинах лежали покрытые золотой пылью надутые сушёные жабы с пластиковыми глазами, уставившимися на лица прохожих; к верёвкам у дверей были привязаны пучки змей; а с крюков в петлях свисали тощие, покрытые тонкой шёрсткой тела эмбрионов лам, запрокинувших головы набок, будто недавние висельники, в отчаянии решившиеся на крайний поступок. Чрева магазинов таили в себе всевозможные статуэтки, ароматические палочки и баночки с мазями и снадобьями. На отдельно постеленных газетах были аккуратно выложены сушёные травы и кактусы. Наверняка среди этого множества таинственных и даже откровенно пугающих товаров любой уважающий себя колдун смог бы отыскать недостающий элемент для своего философского камня или, по крайней мере, для какого-нибудь очень сильного отвара. Безусловно, многие вещи предназначаются теперь для туристов, да и лекарства со статуэтками произведены в Китае, но некоторые боливийцы и поныне приходят на рынок купить что-нибудь для жертвоприношений богам, которые они совершат на одной из священных гор, окружающих Ла-Пас.

Этот город поражает своими метаморфозами. Хитросплетение узких улочек, затягивающих в свою пыльную паутину дома из глиняного кирпича, обрывается у широких проспектов, подпираемых многоэтажками, что прочно окопались по обе стороны мостовых. Магистрали, татуированные этническими граффити, тянут рукава мостов через лощины, проторённые руслами горных речек. Вода несёт с собой мусор, сваленный на крутых осыпающихся склонах, весело перекатывая его в бурунах, словно ребёнок сладкую карамельку за щекой. Департаменты и министерства сливаются с рынками, те, в свою очередь, перетекают в автовокзалы, соседствующие с кладбищами, у стен которых продаются чипсы из юкки и ароматные свежие багеты. В жилых кварталах укрылись склады, приютившие у себя автомойки, парикмахерские, часовые и ювелирные мастерские. Банки теснят магазины, делящие свои закутки с прачечными и кафе. А все, кто не поместился в этом нескончаемом цикле метаморфоз, располагаются прямо на улицах, выставляя на них стулья, раскладывая картон, расстилая под товар пёстрые скатерти, и вываливают тонны скарба, включаясь в мировой рынок товарообмена. Именно они являются теми песчинками, из которых складываются побережья финансовых океанов и горы баснословных капиталов миллиардеров, живущих очень далеко отсюда.

На пересечении Санта Крус (Santa Cruz) с Ийямпу (Illampu), а также на прилегающих к ним площадях представлено огромное количество магазинов с туристической одеждой мировых брендов — правда, вся она произведена в третью, ненормированную смену. Однако цены на неё практически так же высоки, как и на оригинальную, в отличие от вьетнамской или китайской, которая в странах-изготовителях стоит в несколько раз дешевле. Здесь же расположились несколько отелей с различным уровнем сервиса и ценовым диапазоном. По краям Ийямпу, полностью преграждая все подступы к дверям торговых лавок, магазинов и отелей, по выходным стихийно раскидывается рынок. Вещи, наваленные большими грудами, здесь можно приобрести за бесценок, и местные бедняки копошатся в них, выискивая подходящую обновку. Среди куч тряпок и обуви продаются и фрукты: груды мандаринов, связки бананов, коробки с яблоками и грушами, иногда встречается даже черимойя.

В Ла-Пасе часто бывает так, что, случайно уйдя в свои мысли на несколько минут во время прогулки, ты в результате находишь себя в центре рынка. Дороги вдруг становятся тесными улочками, по обе стороны которых всё заставлено товаром, а такси и автобусы сменяются покупателями, толкущимися у развалов. Рынок гудит, как потревоженный улей, пытаясь поймать свою жертву, и манит тысячами ароматов, калейдоскопом проносящихся в воздухе. Сладковатый запах специй смешивается с ароматом фруктов, лёгкие ноты свежей выпечки перебиваются терпким духом разделанных коровьих туш, в тяжёлое амбре бытовой химии вклинивается запах свежеструганной древесины. Кислая вонь помоев, протухшей рыбы, чад из кастрюль с пищевым маслом и запах свежевыделанной кожи так же естественны здесь, как аромат карамели, варёной кукурузы или фруктового сиропа. И если сравнить город с живым организмом, то рынок — это, безусловно, желудок, где каждый день перевариваются или гниют тонны продуктов, давая бедным кварталам города новые силы, чтобы разрастаться вширь. В развитых странах это скорее атавизм, чем насущная необходимость: там уже давно бразды правления человеческими желудками принадлежат торговым центрам и супермаркетам, а на рынок заходят из эстетических соображений или за свежими продуктами, которые часто стоят дороже, чем в магазинах. Но в Латинской Америке рынок — это средоточие жизни. Для местных это и магазин, и клуб по интересам, и телевизор, и досуг, и образование. Отсюда растекаются новости и сплетни, здесь вспыхивают эпидемии или пожары, сколачиваются первые состояния и рождаются новые идеи, сюда стекаются отбросы общества и те, кто остался за чертой.

Рынок позволяет любому, даже крошечному городу почувствовать своё единение с огромным миром вокруг. Привычная одежда, иноземные диковины, свежая еда и заморские продукты. И кажется, что далёкие города становятся ближе, доступнее. О них рассказывают те вещи, которые продаются на рынке, проделавшие бог весть какой путь, чтобы оказаться в наших руках. Мы разглядываем их и представляем огромный завод с тысячей механизмов, изготавливающих пластиковые фабрикаты, или гончара, нажимающего педаль привода гончарного круга, слабоосвещённое помещение с сотнями швейных машинок и вьетнамских рабочих или заботливые руки портного, кофейные плантации и горы тюков с продукцией или небольшой домик с участком на солнечном склоне горы. Столько приложенных усилий в каждой незначительной мелочи, имеющей свою собственную судьбу, такая концентрация затраченного времени, сформировавшая материальный объект, который можно потрогать. Рынок похож на книгу истории цивилизаций, но вместо бессмысленных дат и сухих фактов ты видишь настоящее волшебство случая, когда в одном флаконе слились в манящий аромат удача, печаль, надежда, досада и сотни других оттенков реальной жизни, написанной не по учебнику. Некоторые дети воспитываются здесь, заводят друзей, проходят школу жизни и остаются навсегда. Быть может, латиноамериканский рынок не возведён в Абсолют, как «базар ближнего востока», но для любого города, особенно небольшого, он является тем местом, откуда жизнь тонкими ручейками растекается до самых дальних окраин.

Прогулки по Ла-Пасу напоминают просмотр старого фильма, когда столетняя, стёртая временем плёнка уже не передаёт всех деталей, на ней появляются белые пятна, царапины и склеенные места, но всё это не умаляет её очарования. В этом кино ещё нет звука, да он обычно и не нужен — многие ли из нас говорят по-испански? — но магия картинки захватывает без остатка. И кажется, что ты не просто смотришь, а лично участвуешь в разворачивающихся на твоих глазах событиях. Я и забыл, где в последний раз видел столько специализаций и профессий. Многие из них уже давно исчезли с улиц наших городов, превратились в анахронизм. Но в Ла-Пасе есть возможность вернуться на полвека назад, а если повезёт, то и на добрую сотню лет, главное — смотреть в оба. Улицы сапожников перемежаются магазинчиками, где продают и раскраивают кожу, а лотки с резиновыми подошвами и набойками делят пространство с пуговицами и пряжками. Крохотные парикмахерские маршируют друг за другом, а внутри едва умещаются всего один мастер и пара его клиентов; посильную конкуренцию им составляют брадобреи. Стойки со сладким сиропом и газировкой топорщатся между прачечными и столярными мастерскими. Кварталом далее — гробовщики и портные, одинаково готовые снимать мерки. Улицы часовых мастеров, гравировщиков и мастерских по ремонту бытовой техники, переулки, наводнённые адвокатскими конторками и лотками с телефонами, откуда можно позвонить, если опаздываешь на встречу, расползаются в стороны. На пустыре одной из улиц рядом с выцветшим бетонным забором разместились столики с печатными машинками и стопками бланков — здесь работают писари, заполняя юридические документы или оформляя прошения за многочисленных неграмотных клиентов. Люди небольшими очередями стоят в сторонке, дожидаясь свободной конторки: город полон частных подрядов и ремесленников, в любую минуту готовых прийти на помощь даже в самых затруднительных делах.

Ещё в средние века до появления мануфактур (а позже — больших фабрик) основной движущей силой производства в городах были мастеровые и ремесленники. Раз за разом появлялось всё больше новых, неизвестных прежде профессий, другие же в это время отмирали. Кто из нас помнит, например, бондарей, фонарщиков, лудильщиков или шорников? Специализация послужила большим толчком развитию прогресса; учебные заведения стали более узконаправленными и уже выпускают из своих стен не просто химиков, а химиков-фармацевтов, не металлургов, а сталеваров и сталепрокатчиков. Кругозор людей постепенно сужался, и общеизвестные раньше знания, помогавшие удовлетворять бытовые нужды, стали нам недоступны. Многие ли из нас сегодня смогут сделать посуду, раздобыть еду, оказавшись в лесу, построить дом или определить погоду на ближайшие дни? Да и зачем нам это, если практически всё покупается в бутиках и супермаркетах, заказывается в компаниях и интернет-магазинах или узнаётся из СМИ. Будучи рывком прогресса, специализация, однако, сделала нас слабее перед лицом любых неприятностей и проблем, способных настичь человека там, где нет цивилизации.

Мы отдаляемся от природы со скоростью выпущенной пули. Близок час, когда мы перестанем понимать, что происходит даже в смежных с нашей профессией областях, стоит ли говорить о других сферах человеческой деятельности… Уже сейчас мы почти всё принимаем на веру, уповая на специалистов, поскольку разобраться самим часто невозможно. А фразы «учёные рассчитали» или «исследования говорят» стали бесспорными аксиомами, правда, ничем не подтверждёнными. Хаос становится для нас структурой и организацией нашей жизни, построенной большей частью на ложных фактах и ошибочных предположениях. И если ещё тридцать лет назад отсутствие доступа ко многим благам заставляло людей решать проблемы самостоятельно или, при необходимости, обращаясь за помощью к друзьям, то теперь в больших городах уже почти никто не делает своими силами ремонт в квартире, не занимается починкой водопровода или устранением неполадок телевизора. Редко кто теперь шьёт одежду, хотя совсем недавно пределом мечтаний каждой рукодельницы был оверлок. И не нужно проводить все выходные в гараже, когда так легко позвонить и записаться в автосервис. Совсем скоро мы перестанем заготавливать на зиму компоты, маринованные грибы или солёные огурцы. Я уже и не помню вкус брусничного морса, домашнего кваса и печёных яблок в сахарной карамели. Многие из нас видят лечо только на прилавках магазинов, соки — в коробках разбавленных концентратов, пироги и расстегаи — в старых фильмах, а парное молоко — только в смутных воспоминаниях и случайных снах.

Специализация привела нас к тому, что у нас есть всё, но ни один из этих предметов не имеет души: она не может появиться при рутинном обмене денег на вещи. Только прикасаясь к предмету и преображая его, вкладывая своё время не в деньги, а в творение, можно ощутить, как вещь становится одушевлённой, теряет свою чужеродность и перестаёт быть просто продуктом потребления. Такой предмет обрастает историей и обретает свой настоящий вкус, цвет и запах. Мы все специалисты, но в круговороте глобальной экономики забыли о творческом подходе к своему делу и отстранились от настоящей жизни, а от природы — тем более; стали настолько далеки, что стоит исчезнуть системе, стоящей на шатких опорах нашего доверия к ней, как среди её обломков мы не сможем отыскать себе нового места.

Я стою, скованный путами улиц и скоплением людей, и моя душа мечется, не видя выхода из тесных рамок мира, словно запуталась в потоке поставленных барьеров и преград, где всё уходит в небытие, не оставляя нам ничего взамен. И губы сами шепчут стих Арсения Тарковского:

Мне другие мерещатся тени,

Мне другая поёт нищета.

Переплётчик забыл о шагрени,

И красильщик не красит холста,

…

Златобит молоток свой забросил,

Златошвейная кончилась нить.

Наблюдать умиранье ремёсел —

Всё равно что себя хоронить.

…

Микроавтобус карабкается на склон горы, врезаясь в пригороды Ла-Паса. Порода, состоящая из смеси окатанного галечника и земли, под действием дождей и эрозии складывается в причудливые формы, больше напоминающие гигантские коралловые дворцы подводного мира, чем хребты Анд. Оползни соседних скал обнажают бордовую спёкшуюся плоть гор, через которую проступают алые прожилки её кровеносных сосудов. Мы выезжаем на плато — и перед нами разворачивается Лунная Долина, по великолепию и масштабу на порядок превосходящая реальную. Здесь нет метеоритных кратеров, но пропасти, образованные потоками воды и уходящие на десятки метров в толщу земли, завораживают; здесь нет невесомости, но чувствуешь, как теряешь вес, проходя по узким перешейкам между небольшими площадками, сформировавшимися среди оплавленной песчаной породы. За сотнями структур разлинованного берега, похожих на грибные пластины, рассыпались низкие домики с красными черепичными кровлями, а самые красивые места, расположенные ближе всего к природному заповеднику, заняли просторные фазенды с ажурными колоннадами и тенистыми патио. Пики песчаника, словно древние части города с угадывающимися башнями, стенами и дозорными постами, источены временем, структура породы прошита каналами, как пчелиные соты, а обилие трещин напоминает долы на лезвиях ножей, через которые из этого места уходит жизнь, оставляя после себя лишь мёртвую красоту. Но на склонах гор, цепляясь за свою свободу, ещё ютятся кактусы, неприхотливый кустарник и россыпи оранжевых цветов, напоминающих кустовые ромашки.

Мы возвращаемся в Ла-Пас. Через весь город, сложенный из низких домиков, словно могучая жила, удерживающая груз сотни высоток, тянется Пасео дель Прадо. Но когда выныриваешь сюда из сбегающих по склонам улочек, этот финансовый и культурный центр не вызывает ощущения дисгармонии и нелепости. Он словно спаял в одно целое весь город, потрескивающий по швам и щетинящийся тысячами зданий красного кирпича. И хотя Ла-Пас не является официальной столицей государства, практически все институты власти находятся в непосредственной близости от Пасео дель Прадо, а на соседних улицах расположены посольства разных стран. И здесь же сетевые гостиницы, кинотеатры, торговые центры и современные церкви. На площади Пласа Мурильо (Plaza Murillo) около Паласио Президенсиаль (Palacio Presidencial) стоит почётный караул, сменяющийся несколько раз в день. Рядом с фонтаном непрестанно толпится народ, независимо от того, будний сегодня день или выходной. Отсюда также начинается пешеходная Кайе Комерсио (Calle Comercio), усыпанная множеством кафе с прекрасными сочными эмпанадасами и музеями в живописных переулках. Рядом с Пасео на берегу едва различимой реки, проточившей своё узкое русло в каменном крошеве долины, уцепился колоннами за землю и окопался Меркадо Камачо (Mercado Camacho), поделённый сумбурной сетью лестниц и переходов на две части. С одной стороны разместились этажи парковок и торговых рядов, а с другой — будто подвешенное на невидимых нитях — огромное пространство, сплетённое широкими балконами и маршами, абсолютно пустое, если не считать нескольких авангардных скульптур из металла.

Такое, на первый взгляд, немыслимое расточительство полезных площадей подкупает своей щедростью: город словно говорит, что тоже имеет право жить на широкую ногу. Все стены высотой до пятнадцати метров покрыты граффити. Изображения людей, животных, футуристического будущего и абстрактные работы украшают как центральные проспекты, так и самые безлюдные дворы. Они без остатка поглощают улицы, перепрыгивая со стены на стену, проживая свою собственную жизнь. А основной темой большинства работ выступает этническая культура индейцев Боливии. Жизнь аймара, кечуа, гуарани и других показана ярко, сочно, с уникальными деталями, подчёркивающими их индивидуальность. Обожжённые солнцем лица мужчин, спокойные дети, ещё грудного возраста, но уже с решительностью в глазах, церемонии и ритуалы предков, борьба за свою независимость и права. В этих граффити нет европейского примитивизма, вульгарности или хитросплетений непонятных слов — они, словно художественные полотна одного огромного музея под открытым небом, разговаривают с людьми, и их неповторимые образы, оживая под взглядами зрителей, продолжают существовать наравне с остальными боливийцами.

Несмотря на сильный гнёт колониального прошлого, Боливия, как никакая другая страна в Южной Америке, смогла сберечь свои индейские корни. В одном только Ла-Пасе четвёртую часть населения составляют потомки аймара и кечуа. И в этих людях не видно абсолютно никакого желания приобщиться к культуре белых людей. Они как будто не замечают чужеродного мира, идущего извне, и тем самым изменяют его, адаптируют под себя, побеждая за счёт внутренней силы и самобытности. Когда-то, с приходом европейцев в Боливию, за ними пришла и высокая мода: богатые горожане выписывали из Парижа и Лондона вечерние и повседневные платья, ажурные юбки, фривольные шляпки, смокинги, пиджаки, котелки и трости. Но, подобно многим другим вещам, одежда здесь претерпела великую метаморфозу, образовав единый коллаж, ставший национальным костюмом для местных жителей. Сейчас уже сложно представить боливийку без шляпы-котелка, многослойной юбки до пола, блузы и шали, расшитой национальными орнаментами. Юбки у местных жительниц в основном цветные, с обилием складок и рюшей. Сочетание с другими цветами наряда не обязательно. Поверх блузки они надевают тонкую вязаную кофту либо накидывают пёстрый платок из шерсти или — для торжества — более тонкой и изящной материи, так что разглядеть саму блузку становится крайне сложно. На праздники единственным отличием в одежде становится то, что цвета становятся ярче, а материя — более нежной и дорогой, появляются золотые, аквамариновые, зелёные и даже брусничные оттенки. На улицы выставляют ящики со спиртным, люди толпятся возле них, превращаясь из собранных и целеустремлённых персон в радостных и жизнелюбивых индейцев, играет живая музыка с барабанами и духовыми инструментами, а в воздух летят конфетти, серпантин и горсти риса.

Волосы женщин разделены посередине ровным пробором и собраны обычно в две косы, доходящие у некоторых до поясницы или даже ниже. На голове красуется самый узнаваемый женский головной убор Боливии, которым они так гордятся, — шляпа-котелок. Ряд магазинов в Ла-Пасе специализируется только на таких шляпках. В столь экстравагантной на европейский взгляд одежде жительницы этой страны спокойно занимаются повседневными делами, посещают официальные мероприятия и даже заседают в государственном парламенте. Аймарки кажутся в ней полными и низкими, словно вылепленные из глины индейские непропорциональные статуэтки, покрытые цветной глазурью. Однако, несмотря на всю логическую нелепость этих сочетаний, в такой одежде они выглядят органично и подчёркнуто самобытно. И эту индейскую культуру нельзя назвать вымирающей, пока несколько миллионов людей по-прежнему придерживаются традиций аймара, а их пёстрый лоскутный флаг возвышается на всех правительственных зданиях рядом с государственным. Сам Эво Моралес, стоящий во главе государства, — первый в истории Боливии президент индейской национальности. Временами кажется, что эту страну стоит посетить хотя бы ради того, чтобы воочию увидеть её своеобразный и аутентичный народ. А сколько ещё уникальных природных, социальных и культурных явлений таятся в этом высокогорном краю, заброшенном к самым вершинам Альтиплано…

Город всё время меняется, перерождаясь в тысячи небывалых масок, примеряя на себя новые личины, исполняя свежие роли. Его репертуар безграничен: он может танцевать и искриться, стенать и корчиться от боли, просить и помогать, требовать и упрашивать, но он никогда не сможет стать безликим и равнодушным. Его смуглая кожа, изрытая тысячами морщин терракотовых домов, будто лица индейцев аймара, несёт в себе какую-то тайну и знание, едва ли доступное каждому встречному, осмелившемуся испытать его. Нет, в проникновенном взгляде коренных жителей не вселенская скорбь или тоска, а понимание чего-то высшего, недоступного нам, живущим в современных мегаполисах среди равнин и снега. И эта тайна кроется в каждом человеке: в женщине, просящей подаяние на улице, и в продавщице фруктов, разложившей свой товар на тротуаре, в молодом человеке, громко оглашающем маршрут следования автобуса, и в торговце лотерейными билетами, в кассире общественного туалета и продавце телефонных разговоров, охраняющем старый кнопочный аппарат. Самобытность города может кого-то шокировать и даже ввести в ступор: захарканные, грязные улицы, угрюмые лица, тяжёлый бескислородный воздух, уличная еда, сплошной рынок и станции технического обслуживания автомобилей в Эль Альто (El Alto).

Но за всем этим стоит другой Ла-Пас — колоритный, вскормленный индейской культурой, источающий неповторимые ароматы незнакомого мира, сверкающий яркими нарядами и живущий под ослепительно прозрачным небом, до которого, кажется, можно дотянуться рукой. Ла-Пас — живой город, дышащий не изменённой историей колониального прошлого, а своей настоящей, исконной. Но это не музейный экспонат, выставленный на всеобщее обозрение, — люди здесь действительно такие, какими кажутся, без стремления выглядеть лучше, ведь им абсолютно безразлична наша жизнь за горизонтом восходящего солнца, чего совсем нельзя сказать о нас самих.