Росчерк. Сборник рассказов, эссе и повестей

Максим Миленин

Сборник «Росчерк» от Максима Миленина — совокупность мудрых эссе, глубоких рассказов и захватывающих повестей, раскрывающих тайны человеческой природы и судьбы. Через символические образы и глубокие мысли автор ведет читателя в уникальное путешествие сквозь временные измерения, приглашая задуматься над смыслом жизни, временем и таинствами человеческой души. «Росчерк» — это мозаика взглядов на мир и путь каждого человека в нем. Книга содержит нецензурную брань.

Электричество

Электричество отключили без семнадцати семь. Погасла лампочка на кухне. Шумный, трясущийся холодильник резко, пронзительно взвыл и после непродолжительных судорог заглох. В темноте горели ровные язычки голубого пламени — на плите стояла кастрюлька, в которой бурлила вода. Варилась картошка, наполняя кухоньку паром и ароматом половинки лаврового листика, брошенной в кипяток. Настенные часы отбивали секунды звонкими стрелками, шумела кипящая кастрюлька, ей вторил еле различимый гул газовой трубы. Комната замкнута была в цикл, в круг, в ритм резких стрелок. Электричество отключили, но Сережа не встал со скрипучего стула. Привык к тишине и резкой, резко и неожиданно наступавшей, привычной к резкости — тьме. Посмотрел в маленькое окошко, различая силуэт соседской крыши. Сугробы отражали невидимый свет, вычерчивая линии в темноте зимнего вечера. Бросил взгляд выше — над крышей, с которой ветер сгонял неуложенный снег, не найти звезд. В соседском окне мелькнул огонек, кто-то нашел свечи в кухонном шкафу, прямо за забытой с прошлого года пачкой гречки. Сережа сидел неподвижно, он ждал — когда сосед скроется со свечой в другой комнате, когда сварится картошка, когда вспомнит, где спрятал свои огарки с прошлого раза. Может быть, в том же шкафу за той же забытой пачкой. Ждал.

Зашипела вода, стекая по краешку и умирая на голубых газовых пальчиках маленькой ладони. Сережа нажал кнопку, маленькую кнопочку на своих наручных японских касио на металлическом браслете. Часы отозвались слабым мерцанием. Показали время, но Сереже оно не понравилось. Он встал, скрипнул стул, за ним — кухонный ящик, за ним — грохот рук, шарящих на ощупь в запахах приправ, круп, давно недомытых кружек и ложек. Когда свеча нашлась, Сережа поднес ее к краешку голубого пламени, и фитиль поддался огню. На клеенку стола поставлено было старенькое блюдце, на него — капнули с десяток капель густого воска, в него — горячего, незастывшего, пахнущего и пахучего теплом — поставили свечу. Она тут же стала играть с тенями маленькой кухоньки и ветром дыхания Сережи. Картошка уже сварилась, потому как ножиком Сережа проткнул один кругляшок без какого-либо сопротивления. Ручка повернулась, и голубое пламя погасло. Мужчина взял со спинки скрипучего стула кухонное полотенце длиною с приличный шарф, обернул им кастрюлю, слил кипяток в раковину и вышел на ощупь из кухни, чтобы спрятать простейший ужин под одеялом в спальне. Так не остынет быстро.

Вернувшись на кухню и сев за стол, Сережа вновь посмотрел в окно. Но тусклый свет одинокой свечки играл с отражением, рисуя тонким простым карандашом еще более тонкие черты молодого лица на стекле. Нет смысла разглядывать то, что только отражение есть. Взгляд метнулся на стену с невидимыми обоями и большим календарем. Стрелки часов на стене дергались все резче, показывая в сумраке лишь приблизительное время. Приблизительные пятнадцать минут восьмого, если быть точным приблизительно. Взгляд опустился вновь на календарь — и Сережа начал считать, чтобы душить ожидание и мысли сумрачные, которые, как он чувствовал, уже подходили к дому. Дни по календарю. Через пять дней — суббота. Через двадцать дней — чей-то юбилей. Через тридцать семь — весна. Через — триста сорок три — новый тысяча девятьсот девяносто шестой.

Пыль по щелям сжалась. Запахи туалетной воды с холодильника, вареной картошки с плиты, старой куртки в прихожей смешались, заглушали дикий треск стрелок часов. Сережа ловил каждый звук, каждый шорох — но дом молчал, лишь ветер на улице все свирепее, все злее, все беспощаднее гонял из стороны в сторону беспризорный снег. Свечка то и дело поднимала над собой еле заметную искорку, заставляя мужчину оглядываться — сначала на пламя, затем вокруг — прислушиваясь. Мысли со знаками тревог и вопросов пробрались уже в голову. Календарные дни не считались. Стрелки часов отдавались громовым эхом в ушах. Не в силах терпеть, Сережа вскочил со стула и бросился вышагивать по темноте пустого дома, отодвигая тюль, шторы, заглядывая в окна, в снег, в ночь. Мысли с восклицанием тревоги, казалось, только усилились, пульсировали в висках, а ноги, шаги, все движения — сделались чуть судорожными, чуть более резкими, нервными.

Подсветка наручных японских была точна, как и они сами. Точные — восемь-тридцать восемь. Жестокие — восемь-тридцать восемь. Сережа метнулся по окнам еще раз, чернота и еле заметный блеск линий простого мягкого карандаша — забор, сугробы, тропиночка узкая, ветер. Выбросился в прихожую, что заодно с кухней, взял куртку, шапку вынул из рукава, застегнулся и оглянулся. Свечка бесилась от восторга. Натянув ботинки и туго, с силой завязав шнурки, Сергей подошел к столу и задул огонек. Вышел на терраску. Нащупал в кармане спичечный коробок и пачку «Примы», прикурил, снял с гвоздика над дверью ключ, вышел на ступеньки, запер дверь и ключ повесил под козырек веранды на другой уже гвоздик.

Снег набросился на молодого мужчину, ища спасения от обезумевшего от тьмы ветра в складках куртки, карманах, рукавах. Пытался пробраться в ботинки. Скрипнула калитка — скрипели башмаки по глубокому снегу. Весь поселок был окутан ночью, и ни один фонарь не подавал признаков жизни, все спали, замкнулись, спрятались. Сережа шел быстро, нетерпеливо, то и дело рискуя поскользнуться. Но тут же останавливался, оглядывался по сторонам, напрягал глаза — всматриваясь в карандашный рисунок на угольной стенке. Дорога была пуста и безлюдна. Лицо — напряжено, сжато, но растерянно — мысли исчезли, стерлись, оставив только вопросительные и тревожные знаки, страшное, бесконечно длинное тире.

Дойдя до конца улицы, Сережа остановился. Горел одинокий «дежурный» фонарь на перекрестке. Часы показали близкие к отчаянию — 8:59. Дорога расходилась, делилась на три — и куда идти, совершенно не было ясно. Какой путь был тем самым. Какой путь был единственным. 9:00, перекресток и отчаяние. Еще одна прима в зубах, которую быстро скурил ветер. А если… Нет, не надо. Не стоит. Не смей даже думать.

Вдруг резко зажглись фонари. Загорелись огни в окошках. В домах и домиках. Электричество включили. Нет, прошу. Нет, не смей! Не надо, слышишь! Пожалуйста! Стой! Прекрати! Не пускай их!

Но разум слаб под натиском дикой тишины. Все тревоги обратились в слова, все страхи — в сумасшедшие мысли, в боль, щемящую, скручивающую, сжигающую, дерущую из самого нутра. Отчаяние в поцелуе страха.

Дома часы стыдливо показывали 9:37. Прятались, боялись, обманывали бы — если б не вернувшийся свет электрической лампы. Сергей сидел на молчавшем стуле, обутый, с башмаков капала вода на тряпичные половицы. Картошка остыла. Календарь молчал. Тишина спряталась в ночи улицы. Все. Это все. Это…

В прихожей раздался топот, кто-то стряхивал снег с сапожек, с силой, резко и быстро стуча по половицам. Потом веником по полу — шелест и шорох. Открылась дверь.

— Привет! Потерял? Прости, я по темноте побоялась —