Призраки (сборник)

Максим Кабир, 2019

Максим Кабир – писатель, поэт, анархист. Беззаветный фанат жанра ужасов и мистики. Лауреат премий «Рукопись года» и «Мастера ужасов». Добро пожаловать в мир призраков Максима Кабира! Здесь пропавшая много лет назад девочка присылает брату письмо с предложением поиграть. Здесь по улицам блокадного Ленинграда бродит жуткий Африкан. Здесь самый обыкновенный татуировщик и самый обыкновенный сосед по больничной палате оказываются не теми, за кого себя выдают. И зловещая черная церковь звенит колоколами посреди болота в глубине тайги. Добро пожаловать в мир призраков Максима Кабира!

Рассказы

Роженицы

Они уже видели море из окна автомобиля, когда погода окончательно испортилась. Небо затянули тучи, прохладное майское утро сменил почти октябрьский полдень, промозглый и сумрачный. Шоссе окропило соленой мокротой. За вуалью барахтающихся дождинок просматривалась гавань внизу, крыши игрушечных домишек, толкающиеся под напором прибоя лодки рыбаков.

Ветер боднул в бок «тойоту», норовя спихнуть ее с горного серпантина, и Лида поежилась. Дворники заскребли по стеклу.

Рома погладил Лиду по руке подбадривающе, и она выдавила слабую улыбку. Притиснулась к его плечу, спрашивая немо: «Дождь не помешает нашим планам, не испоганит долгожданный уик-энд вдвоем?»

— Это будут лучшие выходные, — заверил Рома и чмокнул ее в висок. Его карман вибрировал беззвучно, но он притворялся, что не замечает звонящего телефона. Лида ощутила вибрацию тыльной стороной ладони, и улыбка увяла.

— Заскочу в туалет, — сказал он, сворачивая к заправке.

Коробка АЗС занимала удобную выемку в известняковой породе. К ней прилепились палатки, торгующие рыбой и сувенирами. Холстина палаток хлопала крыльями напуганных птиц. Насыщенный йодом воздух щекотал легкие.

Рома посеменил к заправке, оставив Лиду у автомобиля.

С площадки открывался вид на приморский городок. Наверное, в солнечный день его можно было бы назвать впечатляющим, но слякотная суббота скомкала все, обесценила. Простор вгонял в уныние. Шевеление жидкого свинца устрашало. Море, ассоциирующееся с купанием, отпуском, с весельем и приключениями, теперь навевало мысли о кораблекрушениях, о таящихся в глубине скользких тварях, о гибели моряков…

Ветер окуривал запахом сырой трески.

«Он звонит ей, — пронеслось в голове, — этой бездетной суке. Лжет о командировке, выдумывает подробности».

Роман был мастаком выдумывать — Лида поняла это только сейчас, после года отношений. И клятвы, что за десять лет брака он изменил жене лишь с ней, больше не казались такими убедительными.

Волны вгрызались в темную полоску пляжа, щупальцами разбегались по руслам высохших ручьев, к белым коттеджам.

Две азиатки щелкали фотоаппаратами, и Лида угодила на снимок. Ее покажут мужьям и подругам в далеком Харбине или Гонконге.

Рома не торопился. Перепрыгивая лужи, Лида подошла к палатке с сувенирами. Нехитрый скарб из хлипких яхт, пепельниц-ракушек, вульгарных русалок. Одна поделка выбивалась из общей массы: крупная глиняная статуэтка, по форме напоминающая фаллос. Девушка дотронулась до шероховатой поверхности и сразу брезгливо отдернулась. Статуэтка была липкой, будто в слюде.

— Чертов Коготь, — сказала продавщица, появляясь из-за спины. Хиппи, драпированная цветастыми тряпками. В черных космах пряди, крашенные под седину, — она никак не старше Лиды, двадцать три — двадцать четыре года.

— Наша достопримечательность, — пояснила хиппи, — скала, похожая на палец. Но, между нами, девочками, вовсе не на палец.

Она подмигнула многозначительно.

— Наши предки поклонялись скале как святыне. Считалось, что Коготь исцеляет от бесплодия и усиливает сексуальное желание. Летом у нас нет отбоя от парочек. Энергетические вибрации и тому подобное.

Разговорчивую продавщицу отвлекли азиатки с фотоаппаратами, и Лида поспешила отойти от палатки.

Рома шлепал к «тойоте», улыбаясь как ни в чем не бывало. Сколько он трепался с ней? Пять? Десять минут?

Зачем она ему, черт подери, злобная училка, которой через пару лет стукнет сорок?

Автомобиль покатил по серпантину. Мимо кладбища с памятником Воину-освободителю, облупившейся стены консервного завода и пивных ларьков.

— Мне лекцию прочли, пока ты отсутствовал, — сказала Лида. — Про Чертов Коготь.

— А! Член-скала, — хмыкнул Рома.

— Ты отдыхал здесь раньше? С ней?

— Нет, — сказал он мягко.

С другими?

Место сексуальной силы, куда мужики среднего возраста возят своих молодых любовниц?

Городок или, скорее, поселок тонул в сизом мареве. Дождь не накрапывал: горизонтально стелился, и ветви кипарисов трещали на ветру. Улицы имени Ленина, Маркса и Гагарина стекали к набережной, где их узелок перерезала улица Морская. Местные прятались в домах, для курортников был еще не сезон, и поселок выглядел покинутым.

Рома притормозил на провинциальной площади, сверился с навигатором. Лида прислонилась щекой к стеклу. Перед азербайджанским кафе сидела огненно-рыжая девица в куртке-косухе и армейских ботинках. Она хищно кусала яблоко. У ног стояла початая бутылка вина.

«Такая беззаботная», — с ностальгией подумала Лида.

«Тойота» свернула налево от площади и симпатичной панкетки. Пенящаяся зелень кустов лизнула корпус автомобиля, въехавшего в тесный проулок. За одинаковыми коттеджами мелькало неприветливое море.

— Нам сюда! — объявил Рома.

У обшитого белым пластиком домика дежурила толстуха в дождевике. Вручила Роме ключ с деревянной биркой, зыркнула на Лиду и неприятно осклабилась.

— Погостили бы до конца майских праздников. Даст Бог, и погода наладится.

— Работа, — вздохнул Рома. Говорил ли он вообще правду женщинам?

Лиде захотелось очутиться дома, где сухо и тепло, читать книги, готовить суши. Пригласить подруг…

Рома потопал по ступенькам, притрушенным песком.

— Ну, ты идешь?

Коготь они увидели полчаса спустя, гуляя по пляжу. Он вздыбился из воды в десяти метрах от берега, величественный и неприличный, окутанный предштормовой болтанкой. Обломок древнего рифа, шутка природы. Колонну венчал шишковатый набалдашник.

— Неплохой агрегат, — оценил Рома.

— Ты веришь в эти байки? — спросила Лида, отхлебывая чай из термоса. — Про особые вибрации?

— Надо проверить, — он обнял ее сзади, поцеловал за ушком, как ей нравилось. Она потерлась о его торс. Нет, она правильно поступила, поехав с ним.

Чайки ссорились у мусорных контейнеров, ветер становился все холоднее, он волочил с севера черные облака и мрачно гудел в раковине бухты. Рома и Лида шли, цепляя обувью водоросли. За песчаным барханом у береговой линии вырисовывалось скопление хибар, отделенных от Когтя шипящим мелководьем. Десяток ветхих фургончиков, поменявших колеса на протезы-кирпичи.

— Пансионат для бедных, — сказал Рома.

Лида поймала себя на мысли, что Коготь вызывает у нее подспудное отвращение. Ее, современную раскованную девушку, смущал и странно беспокоил простой кусок горной породы.

— Я замерзла.

— Давай возвращаться, — согласился Рома.

По безлюдному пляжу… по хрустящим скорлупкам ракушек… по чьим-то причудливым следам.

В коттедже она приняла душ и надела красное платье из дорогой шерсти, отлично подчеркивающее фигуру. Нет, училка и в лучшие свои годы не составила бы ей конкуренцию.

Платье произвело на Рому должный эффект. И нестриженый байкер на парковке у кафе буркнул нечто грубо-комплиментарное. Рома приосанился, покрепче обхватил локоть спутницы.

Окна кафе смотрели на залив. Темно-серая муть бесновалась и клокотала, волны взрывались грязной пеной у пирса.

Под скелетом доисторической рыбины сидела старуха с белоснежными косами, мумия некогда красивой женщины. Рядом нахохлилась над планшетом девочка-подросток. Больше посетителей в кафе не было.

Рома направился к дальнему столу.

Да, конечно, он приезжал сюда с женой. Лечить ее стерильное чрево. Но Коготь оказался бессилен…

Стены кафе оклеивали пожелтевшие страницы советских и постсоветских газет. Бисер букв, точно мошкара, черно-белые фотографии моря.

Пока угреватая официантка сервировала стол, Лида прыгала глазами по статьям, поражаясь скучным темам и кондовому языку. Там широкими коридорами техникумов шагали в свет специалисты консервного завода, труженики моря тащили невод с дарами, и Посейдон собирал гостей на традиционный фестиваль.

Разве не замечал никто из горе-журналистов, как на самом деле здесь страшно? Какой безысходностью веет из щелей, как тоскливо кричат чайки, как любимый мужчина врет, смакуя вино, и мертвый каменный член ложится тенью на потраченный впустую год?

— Что с тобой, котенок?

Его теплая ладонь накрыла ее кисть.

Действительно, что? Она же мечтала об этой поездке, о том, чтобы побыть с ним наедине. И плевать на дождь, в коттедже есть кровать и душевая кабина, подоконник и мохнатый ковер у камина. Они отметятся везде, и вернутся с детьми, и будет солнце, лето, и чайки станут голосить совсем иначе…

Лида встряхнула волосами и наклонилась, чтобы поцеловать Рому. Девочка-подросток и статная старуха молча ели суп и не моргая пялились в окно.

Вибрация Роминого мобильника прервала поцелуй.

— Коллега, — сказал он. — Я на секунду.

Он ушел, а Лида оцепенело вперилась в стену. Зернистый снимок на уровне ее лица: заледеневшая отмель и прорубь в виде креста.

«Вчера, 19 января, православные христиане отпраздновали Крещение Господне. Важным атрибутом даты является ныряние в предварительно освященные водоемы, смывание накопленных за год грехов»…

Идея купания в ледяной воде ужасала уже сама по себе. А уж в бескрайнем море, где из мглы за тобой могут следить прямоугольные зрачки головоногих моллюсков…

«Обряд Крещения совершался под присмотром медиков. Ими было госпитализировано двое пострадавших. Один человек погиб. Его съел Бог».

«Что за ерунда, — нахмурилась Лида, — какая-то бессмыслица».

Она обернулась к барной стойке, словно ища объяснений. Официантка застыла как вкопанная и таращилась на нее в упор. Старуха и девочка тоже наблюдали за Лидой из-под скелета рыбы.

— Ну как ты тут? — спросил Рома, заслоняя чужаков.

Его шея покраснела, как бывало, когда он злился. Значит, разговор с «коллегой» перерос в дискуссию.

— Ты обещал рассказать ей о нас в мае, — произнесла Лида.

Он оторвался от тарелки с осетром.

— Май начался сегодня. Я все помню, котенок.

Она кивнула, изучая его. Он выглядел старше, чем обычно: потрепанный мужик с проклевывающейся залысиной и сеточкой морщин в уголках добрых честных глаз.

Вернувшись домой, он отмоет машину от песка, соскоблит с себя жесткой мочалкой песчинки, запах моря и ее запах.

Волны били и били о плиты.

На лестнице Лида разминулась со стриженной под каре блондинкой в деловом костюме. Блондинка замешкалась, окликнула ее:

— Простите, вы… — она кашлянула, — вы участница семинара?

— Нет, — сказала Лида и добавила мысленно: «Нет, я другая дура».

Над телевизором в коттедже висела картина в дешевой рамке: ночное море, тщательно выписанный Чертов Коготь и девушки в воде, хоровод голых красоток вокруг скалы. Девушки держались за руки, лунный свет струился по их гибким телам.

Лида рассматривала холст поверх Роминого плеча.

— Да, — шептал Рома, — да, вот так, солнышко, вот так…

Если что-то и вибрировало здесь, то только его телефон в ее голове. Почувствовав, что Рома устает, она симулировала оргазм и помогла ему.

— Я люблю тебя, — сказал он восторженно.

Девушки на полотне стояли не в воде, а на воде: их босые пятки чуть касались морской глади. Лида замерла под картиной и очертила ногтем скалу. Холст был влажным, словно краска не высохла. Лида убрала пальцы, скривившись, и тут же снова потрогала рисунок.

Так, будучи школьницами, они с подружками шастали в парк подсматривать за эксгибиционистом, со сладким любопытством и омерзением.

— Это какой-то местный ритуал? — спросила она.

Рома засопел во сне. Невинный и беззащитный, с размякшим ртом.

Его мобильник приютился на тумбочке. В адресной книге Лида значилась под именем «Лидия Сергеевна». Косясь на спящего Рому, Лида взяла телефон и бесшумно выскользнула в ванную комнату.

С колотящимся сердцем она открыла входящие сообщения. Он удалял ее эсэмэски, естественно. Но он удалял и прочие письма, все, кроме писем жены. За две тысячи двенадцатый, две тысячи десятый, две тысячи восьмой год… Вереница эсэмэсок от училки. Сотни коротких и пронзительных признаний в любви, слова поддержки, тихие и правильные слова:

«Родной, любимый…»

«Где бы ты ни был…»

«Какую бы боль ты мне ни причинил…»

У Лиды защипало в горле. Дыхание сперло. На улицу, на свежий воздух…

Она выскочила из коттеджа, не разбудив мужчину. К полосе прибоя, точно намеревалась нырнуть в грохочущие волны, очиститься от греха, переродиться. Кеды промокли, и она опомнилась, вышла на сушу. Дождь закончился, небо прояснилось, предвещая солнечное утро. Луна серебрила воду и каменный перст вдали.

Слезы хлынули по щекам, соленое к соленому.

Лида плакала, обняв себя леденеющими руками. Жалкая, лишняя, со своей молодостью и амбициями, с гладко выбритыми половыми губами и зудящей пустотой внутри.

Всхлипывая, она гуляла по пляжу, как в детстве, когда, отдыхая с мамой на море, неожиданно узнала, что родители разводятся. Лида даже улыбнулась сквозь слезы, умилившись собственному прошлому, своей боли. Щеки подсыхали.

«Я не плохой человек», — думала Лида, оправдываясь перед кем-то, да хотя бы и перед скалой, к которой она неспешно брела.

«И училка не плохая, раз любит Рому»…

Из-за дюн вышел силуэт, одинокая фигура под звездным куполом.

Лида вытерла слезы и подняла ворот куртки.

Расстояние между ней и Когтем сокращалось. Сокращалось расстояние между ней и идущей навстречу фигурой.

Это была женщина. Беременная. Совершенно раздетая — брови Лиды поползли на лоб — и пошатывающаяся при ходьбе.

Пьяная она, что ли?

Женщина спотыкалась, налитые груди раскачивались над огромным круглым тугим как арбуз животом. Справа у мусорных контейнеров горел, приманивая насекомых, фонарь. Луна ярко освещала пляж, и Лида различала багровые рубцы растяжек на животе женщины, сплетение сосудов, красный, будто воспаленный, пупок.

«Блондинка из кафе», — определила Лида. Удивительно, что вечером она не обратила внимания на ее живот… или вечером живота не было? Память зафиксировала узкую талию под строгой блузкой. Чушь, конечно…

— Эй, вы в порядке?

Блондинка уставилась на нее расширившимися до предела зрачками. Бледная, напряженная, со смятой прической.

— У нас получилось, — просипела она, опасно накренившись. И ухмыльнулась, да так, что сухие губы треснули и заалели сукровицей. Лида успела подхватить женщину и усадила ее на песок. Случайно коснувшись живота, она ощутила толчки, сильные и уверенные.

— Вы что, рожаете? — испуганно спросила Лида.

— Я богоматерь, — сказала блондинка, безумно усмехаясь и вращая глазами. Белки светились голубоватым оттенком.

Лида пропустила фразу мимо ушей. Набросила на беременную свою куртку.

— Я приведу людей, — крикнула она.

До вагончиков пансионата было метров двадцать, и Лида побежала по песчаному гребню. Ветер опалял кожу, море расшвыривало пену. Прибой похотливо лизал подножие Чертова Когтя.

— Эй! — закричала Лида с холма, — кто-нибудь, помо…

Она осеклась, отпрянула и завизжала истошно, сообразив, что именно видит.

Берега пляжа были усеяны телами. Обнаженные женщины лежали вповалку, не меньше дюжины искореженных, выпотрошенных, скрученных трупов. Мертвые лица запрокинуты к скале в дикой смеси добровольной муки и посмертной благодарности. Старуха и девочка-подросток, хиппи с заправки и туристки-азиатки, рыжеволосая панкетка и официантка. У каждой из них — разглядела потрясенная Лида — были вспороты животы и сломаны тазовые кости, словно неистовая стая хищников растерзала несчастных женщин и поглумилась над трупами.

Над пансионатом витал запах бойни.

Лиду стошнило тонкой струей спермы и желчи. Она метнулась прочь от жуткой сцены, от сатанинского рокота волн к цепочке коттеджей.

Блондинка исчезла. Лишь курточка валялась на песке, и багровый след тянулся от пропитанной кровью ткани к фонарю. Лампа в зарешеченном плафоне моргнула издевательски. Что-то зашуршало за контейнерами, что-то грузно прошло там, в темноте. Тень легла на белую стену, и Лида решила, что повредилась рассудком, ведь ничто живое в мире не могло отбрасывать эту тень.

Пляж заволокло туманом, туман клубился в черепной коробке, сбивая с пути. Кеды вязли, за спиной скрипел песок.

На крыльце запертого коттеджа шевельнулось и двинулось в ее сторону нечто бесформенное, слепленное сумасшедшим сюрреалистом из разных частей рыб, моллюсков и раков.

Лида мчалась не озираясь, но развитое периферийное зрение улавливало силуэты, рыскающие во мраке. Неправдоподобные. Чуждые разуму формы. Она не сбавляла бег.

Ворвалась в домик и захлопнула дверь: уродливые тени уже кишели под порогом.

— Котенок?

Рома шел к ней, зевая.

— Мертвы! — она уткнулась в его грудь, дрожа от ужаса. — Все мертвы! Какие-то животные… убили женщин…

— Что ты говоришь? — Рома изумленно воззрился на нее.

Снаружи по дверному полотну мокро шлепнуло.

Лида подумала, что одна из фигур выглядела так, будто атлетически сложенный мужчина взгромоздил себе на плечи голову акулы.

— Иди в комнату и запрись, — сказал Рома не терпящим возражений тоном.

— Нет, ты не понимаешь!

Он отпустил ее руку и медленно зашагал по коридору.

— Все будет хорошо, — соврал он напоследок.

Лида привалилась к стене возле кровати, буравя глазами дверь. На холсте девушки проводили свой таинственный ритуал, и скала лоснилась от лунного масла.

Завибрировал телефон. Лида едва не откусила себе кончик языка. Схватила мобильник, не отрываясь от дверей, поднесла к уху.

— Я знаю, что бужу тебя, — сказала женщина виновато, — но мне приснился дурной сон. Реалистичный и гадкий. И тебя в нем убили, представляешь? И я осталась одна. Алло, ты слышишь меня, любимый?

— Он не вернется, — прохрипела Лида в трубку. — Простите меня, пожалуйста.

Потом выронила телефон и села на корточки. Коленки звонко стучали друг о друга.

Дом наполнялся звуками, запахом моря и крови.

Лида зажала рот, запечатала крик.

Сегодня ей тоже предстояло стать матерью.

Слухи

Месяц назад Инна переехала в Москву. Вернее, в Подмосковье, но для девушки, всю жизнь мечтавшей вырваться из оков родного индустриального гиганта, разница была несущественной. Час на электричке — и ты уже в столице. Час обратно — и ты в сером уродливом городишке, куда люди приезжают поспать, чтобы утром вновь окунуться в сияние заветной Москвы.

Инне везло. Накопленные деньги еще не закончились, а она уже нашла работу. Супермаркет в центре столицы, недалеко от Пушкинского музея и храма Христа Спасителя. Неплохой старт, считала она.

Впрочем, засиживаться слишком долго за кассовым аппаратом Инна не планировала. Как и миллионы других девочек из провинции, она надеялась встретить того самого москвича, который заберет ее из супермаркета, из съемной квартиры и под Марш Мендельсона поселит в черте МКАДа.

Задача, конечно, не из легких. Сегодня Инна отработала свой первый день в новой смене: до 22.00. Прибавьте час на дорогу — и попытайтесь найти время на поиски жениха.

«Ничего, — думала девушка, выходя из электрички. — Главное, я освоила московский акцент».

Вместе с небольшой группой людей она спустилась с вокзальной платформы и оказалась на ночной улице. Пассажиры, что ехали с ней, быстро рассеялись по сторонам, оставив ее одну.

Непривычная после столичного шума тишина зазвенела в ушах. Инне и днем не очень нравилось в этом захолустье — провинциалка, она все же выросла в городе-миллионнике. Ночью же Подмосковье и вовсе выглядело угрожающе. Угрюмые пятиэтажки тонули в безмолвии, изредка нарушаемом пьяными вскриками или тоскливыми песнями. Горящие окна были такой же редкостью, как горящие фонари.

Всю смену ей предстоит возвращаться домой в темноте и одиночестве.

«Это временно», — подбодрила она себя и пошла к пятиэтажкам. Каблучки громко застучали по асфальту. Словно азбука Морзе, призывающая случайных маньяков познакомиться с беззащитной жертвой.

«А тот Емельянинов, консультант из отдела электроники, не так плох», — подумала Инна, опасливо косясь на обрамляющую аллеи сирень. В воздухе пахло цветами и мочой.

Вдалеке залаяли собаки, чьи одичавшие стаи были бичом провинции. Из окон выплеснулись аккорды бытовой ссоры.

— Придушу, сука! — сказал невидимый голос кому-то, а потом включился Высоцкий. Достаточно громко, чтобы под песню о волках можно было неслышно душить.

Инна ускорила шаг. Впереди замаячила хрущевка, в которой она снимала квартиру. Девушка миновала ряд гаражей-ракушек, доминошный столик и электрическую будку. Пересекла детскую площадку с врытыми в землю автомобильными покрышками. Она никогда не видела здесь детей да и с соседями сталкивалась редко. С работы ее встречал лишь похожий на языческого идола деревянный чебурашка. Но в этот стремящийся к полуночи вечер во дворе было людно.

Инна заметила их издалека. На лавочке у подъезда, освещенные светом из единственного горящего окна, сидели три фигуры. Невероятная массовость для здешних мест.

Тревожные мысли заполнили голову девушки. Вдруг это наркоманы? Вдруг они захотят ее ограбить или изнасиловать? Откликнется ли кто-нибудь, если она начнет кричать? Придут к ней на помощь или безразлично отвернутся к настенному ковру?

«Нужно было купить газовый баллончик, как советовала мама».

Но в следующую секунду от сердца девушки отлегло. Правду говорят, что у страха глаза велики. Никакие это не наркоманы, а всего-навсего три засидевшихся допоздна старухи.

Инна, незадолго до переезда похоронившая бабушку, испытывала к пожилым людям трогательные чувства.

Упрекнув себя в малодушии, она пошла к подъезду.

Раньше девушка не замечала, чтобы на местных лавочках кто-то сидел. Наличие дворовых бабуль вдруг сделало подмосковный городок милее. Более живым, что ли.

До Инны донеслись обрывки беседы:

— А я вам говорю, тлен. Не было там жидкости, как труха все. Берешь, оно ломается, сухенькое. Ни крови, ни лимфы. Только пыль…

Говорившая старушка — Инна хорошо видела всех троих — была грузной женщиной с коротко постриженными волосами и орлиным носом. Одетая не по погоде тепло, в мужской свитер с американским кондором, она обмахивала себя каштановой веткой.

— Чушь! Там брызгало все. А где от газов треснуло, там сочилось. Густо сочилось, с запахом. В ней мотыльки выросли и вылетали потом, жались к полиэтилену изнутри. Красиво…

Возражавшая женщина была маленькой и округлой, в толстых очках с роговой оправой. Она вязала, используя необычайно длинные и неровные спицы. Спицы стучали друг о друга, ковыряя траурно-черную пряжу.

— Добрый вечер! — сказала Инна, поравнявшись с лавочкой.

Маленькая старушка подняла на нее комично увеличенные диоптриями зрачки и дважды моргнула. Не удостоив новую соседку приветствием, она вернулась к вязанию. Старушка в свитере окинула Инну мрачным взглядом и едва слышно фыркнула. Третья же, та, что молча сидела посредине, даже не посмотрела в ее сторону.

Самая худая и, должно быть, самая старая из женщин, третья старуха была одета в дюжину одежек и держала на коленях картонную коробку с семечками. Высушенное временем лицо было опущено вниз, изуродованные артритом пальцы безучастно перебирали содержимое коробки.

Инне стало обидно за то, что с ней не поздоровались, но она вспомнила: это Москва (ну, почти Москва) и здесь свои понятия о вежливости.

Демонстративно повернувшись, она пошла в подъезд.

— Слыхали, опять в метро рвануло, — сказала старуха с кондором.

— Еще бы, — отозвалась старуха со спицами, — тринадцать жертв!

— Четырнадцать. Безруконький в больнице помер.

— Кишки, говорят, на поручнях висели.

— Мясорубка… а террористов не найдут.

— Никогда не найдут.

«Какой ужас», — передернулась всем телом Инна. «Терроризм», слово из телевизора, с переездом в Москву обрело реальные угрожающие формы.

Железные двери подъезда уже закрывались за ней, когда старуха с кондором сказала старухе со спицами:

— Инка.

И та ответила:

— Шалава.

На следующий день про теракт заговорили все: и работники супермаркета, и посетители. Люди взволнованно звонили близким, перешептывались, горестно вопрошали, чем занимаются милиция и правительство. Плазмовые телевизоры в отделе электроники говорили голосом Арины Шараповой:

— Тринадцать человек погибло, около тридцати доставлено в больницы с травмами различной степени тяжести. По предварительным заключениям бомба была оставлена под сиденьем в задней части вагона…

— Когда это произошло? — спросила изумленная Инна у Вовы Емельянинова.

— Полтора часа назад.

— Не может быть!.. Я же вчера об этом слышала…

— Ты что-то путаешь. Наверное, ты слышала о каком-то другом взрыве. Эй, с тобой все в порядке?

— Да-да… — пробормотала девушка, хотя никакого порядка в ее душе не было. И лишь фляга с коньяком, любезно предложенная Емельяниновым, успокоила ее.

Начальство объявило короткий день. Инна вернулась в Подмосковье засветло и занялась домашними делами. Около одиннадцати вечера она решила посмотреть телевизор, о чем немедленно пожалела.

— Мальчик, которому во время сегодняшнего теракта оторвало обе руки, умер в больнице, не приходя в сознание. Таким образом, он стал четырнадцатой жертвой потрясшей мир бойни. Напомним, что…

Инна выключила телевизор и подошла к окну. С высоты четвертого этажа она видела ночной двор, петельки врытых в землю покрышек, деревянного чебурашку. Она открыла окно и посмотрела вниз.

На лавочке сидели три темные фигуры. Бабушки, которые гуляют по ночам.

Грузная старуха обмахивала себя веткой каштана, старуха в очках дергала спицами узлы пряжи, старуха в центре молча перебирала семечки.

«Грымзы», — зло подумала Инна, вспомнив, как вчера ее ни за что обозвали шалавой.

«Облить их, что ли, холодной водой?»

Представив результат такого хулиганства, девушка захихикала. На самом деле она никогда не осмелилась бы на подобный поступок.

— Слыхали, — неожиданно отчетливо произнесла старуха с кондором, — Лешку Талого подрезали.

— А то, — подтвердил чавкающий вставной челюстью голос старухи со спицами. — Дружки же его и подрезали. Восемь ножевых.

— В селезенку, в почки, в печень-печенюшку прямо…

Казалось, женщины наслаждаются, перечисляя кошмарные подробности чужого несчастья. В голосе звучало нескрываемое удовольствие, будто утоленный голод.

— Умер как пес в подъезде, — приговаривала старуха с кондором. — Кровушкой истек, холодненький, покойничек теперь, совсем покойничек…

Инна резко захлопнула створки окна. И вновь в последний момент услышала:

— Шалава!

Настали долгожданные выходные. Погода стояла прекрасная, в окна лился запах цветущих растений. Инна выпорхнула из съемной квартиры, напевая под нос незатейливую песенку. С утра ей позвонил Емельянинов, предложил показать Москву. Самое время продемонстрировать шикарное синее платьице, привезенное с малой родины. Оно отлично сидело на ней, подчеркивая достоинства фигуры. А как соблазнительно обтягивало попку!

Крайне довольная собой, Инна стучала каблучками о ступеньки подъезда. Между вторым и третьим этажами цокающий ритм сбился. Она остановилась перед группой парней, рассевшихся на перилах и преградивших ей путь. Типичные завсегдатаи обгаженных постсоветских подъездов, короткостриженые, худые, с криминальной мглой в глазах. С передающимися от старшего к младшему брату замашками завсегдатаев российских тюрем.

Сердце Инны застучало быстрее. Она ощутила на себе насмешливые, оценивающие и одновременно презрительные взгляды. Пожалела, что у платья такой глубокий вырез.

«Это просто малолетки, — подумала девушка, — они ничего мне не сделают».

— Пропустите, — потребовала она.

Самый старший из парней, лет девятнадцати, ощерился желтозубой улыбкой. Он был по-своему красив, с нервными чертами лица и повадками волчонка. Их глаза встретились. Глаза парня были задумчивыми и даже печальными, что контрастировало с его ухмылкой.

— Пропусти, — повторила она твердо.

— Никто не держит, — сказал он и махнул рукой, вали, мол.

На предплечье парня она разглядела синюю наколку: «Талый».

В памяти всплыли слова старух: «Лешка Талый кровушкой истек, покойничек теперь, совсем покойничек»…

Инна прошла сквозь строй парней. Они проводили ее улюлюканьем и свистом. Только красивый мальчик с наколкой не свистел.

Выходные удались на славу — Вова Емельянинов оказался очень веселым и остроумным собеседником, к тому же, судя по всему, отнюдь не бедным женихом. Для консультанта из супермаркета — очень небедным. Жаль, домой не позвал, да и она, вернувшись в Подмосковье, пожалела, что не пригласила его к себе. В чужой квартире, в чужом городе ей жутко захотелось ощутить на себе сильные мужские руки.

Всю ночь во дворе кто-то хрипло смеялся.

Началась рабочая неделя. Ежедневно ее встречали во дворе деревянный чебурашка и три неизменные фигуры на лавочке.

Она старалась пройти мимо них быстро, но обрывки фраз все равно доносились до ее ушей. Это были всегда какие-нибудь гадости, мерзкие факты из чьих-то биографий, истории смертей.

— Маринка-то с пятого залетела от дагестанца…

— Он в своем Дагестане человека сбил, слыхали? В девяносто девятом сбил девочку и с места аварии сбежал, так его и не поймали. Долго ж она умирала, девочка эта, раздавленная по асфальту…

Ключи, как назло, выскальзывали из пальцев Инны, никак не попадая в кружок магнитного замка.

— Маринка не дура, инженерику сказала, что от него беременна, а он и клюнул.

И тут же совершенно новая информация:

— Умерла Маринка во время родов, слыхали? Порвалась вся…

И хотя Инна понимала, что все это только сплетни отвратительных старух, возвращаться в съемную квартиру становилось еще невыносимее.

«Это временно», — как мантру повторяла она и по ночам, проснувшись, подходила к окнам: сидят ли? Сидят. При свете луны, втроем.

Она не встречалась с троицей в дневное время. Даже когда в их дворе проходили похороны и собралось столько народа, сколько Инна не встречала во всем городке прежде, старух среди них не было.

«Почему же вы не явились на похороны? — подумала Инна, скользнув глазами по процессии. — Вы же так любите мертвецов»…

В гроб она посмотрела не из любопытства, а втайне надеясь, что увидит там одну из старух.

Но в гробу лежал парень, с которым она столкнулась в подъезде неделю назад. Волчонок. Лешка Талый.

По рукам девушки побежали мурашки.

«Это совпадение, — подумала она, — так бывает. Парень вертелся в маргинальной среде, нет ничего удивительного, что он погиб, как старухи и предсказывали»…

Предсказывали…

«Нет ничего странного в том, что они говорили о теракте за день до теракта — в мире происходит столько взрывов»…

Инна нервно потерла лицо рукой.

Она подумала, что нужно спросить, как именно погиб Талый, убедиться, что подробности смерти не совпадают с опередившими их сплетнями…

Спросить хотя бы у той девушки, что стоит в обнимку с мужчиной кавказской национальности…

Но она не спросила. Она пошла в квартиру, надеясь, что горячая ванна избавит ее от дурных мыслей.

В следующую субботу они с Вовой целовались в арке перед нехорошей квартирой Булгакова, и он мял ее груди и жарко сопел в шею.

— Ко мне нельзя, — сказал он, — у меня ремонт, живу у друга.

— Поехали ко мне, — тяжело дыша, произнесла она.

Этим вечером городок не показался ей ни опасным, ни зловещим. Всего-то надо было чувствовать мужское плечо, мужские губы под каждым неработающим фонарем.

— Вот там я живу.

Старух она увидела издалека. Горделиво выпрямила спину, подхватила спутника под локоть.

Старуха с кондором и старуха со спицами повернули к ним головы, лишь та, что сидела в центре, осталась привычно безучастной.

— Не здоровайся, — шепотом предупредила Инна.

— С кем? — уточнил Вова, и тут же старуха с кондором сказала, обращаясь к своим товаркам:

— А это Вова Емеля, в Москве без году неделя, врет, что коренной москвич, а у самого долги и ВИЧ.

Слова прозвучали совершенно четко в абсолютной тишине.

Инна ошарашенно посмотрела на старух.

Те были заняты своими делами. Спицы подбирали черную пряжу, пальцы двигались в семечках, широкие каштановые листья хлопали в воздухе.

— Ты… ты слышал?

— Что, куколка?

Инна подняла глаза на Емельянинова.

Он спокойно улыбался ей. Нет, он не слышал. А может быть, и нечего было слышать…

— Мне… наверное, показалось… та ужасная старуха прочитала стишок, и мне послышалось…

В горле Инны запершило, она не смогла договорить. Не смогла сказать: «Мне послышалось, что он про тебя».

Ведь в этом не было никакой логики. Бред. Безумие.

Он подтолкнул ее к подъезду и полез целоваться на лестничной клетке. Она стояла, опустив руки по швам, плотно сжав губы.

— В чем дело, куколка?

Она попросила, чтобы он ушел. Он хлопал ресницами и все еще улыбался. Она настаивала и расплакалась. «Куда мне уходить?» — спросил он. Она лишь трясла головой и повторяла: «Уходи, я хочу побыть одна». «Сука», — сказал он на прощание.

Она проснулась ночью от странного звука. Хлопанье — так хлопает по воздуху веер или что-то подобное. И еще шорох, будто истерзанные артритом пальцы перебирают семечки, цепляя длинными ногтями дно коробки. И еще легкое позвякивание, какое бывает, когда искривленные спицы стучат друг о друга.

Инна распахнула глаза.

Они были здесь, в ее комнате.

Они сидели прямо на изножье дивана, цепляясь задними лапами за поверхность, как могут сидеть лишь животные.

Старуха со спицами посмотрела на девушку хищно, из-за диоптрий казалось, что у нее восемь глаз разного размера. Обрамляющие ее рот отростки-хелицеры зашевелились. С них капала густая ядовитая смола.

— Слыхали, — проворковала старуха, — Инка-шалава в Москву переехала. С тремя мужиками крутила, всех троих бросила.

— А то! — сказала, щелкая изогнутым клювом, старуха с кондором, — три аборта, а ей все мало, ничему не учится.

Средняя молчала, низко опустив голову, лишь шуршали в семечках ее лапки.

— У отца ее рак, отец гниет, — продолжала первая старуха, поглаживая ногощупальцами свое покрытое бородавками брюшко, — она отца бросила, она на похороны к нему не приедет.

— Никого не любит, кроме себя, — подтвердила старуха с кондором. — Шалава…

— Ложь, ложь! — закричала Инна что было сил.

И проснулась.

По дороге на работу она сделала две покупки: дешевенький MP-3-плеер и газету с объявлениями. Квартира в Раменском стоила намного дороже той, что она снимала сейчас, но решение уже было принято. Она съедет отсюда, пока окончательно не сошла с ума. Здесь творится что-то странное, что-то, в чем не нужно разбираться, от чего следует просто бежать.

— Емельянинов про тебя слухи распускает, — сообщила ей напарница, — что, мол, ты того, с приветом.

— Мне плевать, — отрезала она.

— Смотри, до начальства дойдет, могут и уволить.

Инна задумалась и произнесла:

— А ты знала, что у него ВИЧ?

Три поп-хита сменились в ее ушах, пока она шла от вокзала к своему двору.

«Он больше не мой, — напомнила она себе, — это последняя ночь здесь, завтра я буду жить в новом месте».

Она включила звук в плеере на полную громкость. Музыкальный блок сменила радиопередача.

— Привет, привет, привет! — загрохотал голосистый диджей. — Сегодня в студию мы пригласили троих прекрасных гостей. Вернее, гостий! Кто может знать о ситуации в России больше, чем те, кто старше самой России! Да что там России, они ровесницы планеты Цереры, а это, на секундочку, старше Аллы Пугачевой и даже Луны! Поверьте, они лишились девственности, когда древние платформы еще только собирались объединяться в материк Лавразию! Шучу-шучу, они до сих пор девственницы!

Не обращая внимания на словесный понос ведущего, Инна шагала по двору. Деревянный чебурашка проводил ее безжизненным взглядом.

«Не смотреть в их сторону, — прошептала она про себя, — ни за что не смотреть»…

И тут она услышала их голоса. Прямо из наушников, из радио, четкие, перебивающие друг друга:

— Мор… Чума… язвы на трупиках, язвы и волдыри…

— Война, они опробовали новое оружие, мгновенно убивает яичники…

— А Алик из пятого задавил жену… расчленил в ванной… на глазах детей лобзиком… Соленья делал…

— Привез жене шубу из заграницы… паук отложил яйца в ее ушах…

— Автомобильная катастрофа… весь класс как один…

— Заживо сгорел при запуске ракеты…

— В брачную ночь отравились газом…

— Рак…

— Саркома…

— Смерть…

Инна завизжала и сорвала с себя наушники. Они полетели на асфальт, словно свившиеся гадюки с двумя капельками крови на динамиках.

Инна подняла полный ужаса взгляд.

Лавочка стояла возле дверей подъезда, преграждая путь.

И они, конечно, они были там: звенящие спицы, хлопающее опахало из каштановых листьев, шорох семечек. Глаза, которые срывают с тебя одежду, проникают под кожу извивающимися червями, смотрят, что у тебя там. И видят все.

Инна бросилась прочь, не задумываясь, теряя туфли, во тьму, назад, подальше от них, на последнюю электричку, успеть, успеть, успеть…

Старуха с кондором и старуха со спицами смотрели ей вслед, обвиняюще хмурясь.

А та, что сидела посредине, — ее звали Мать Крыса, — открыла беззубый рот, и из него потоком хлынули косточки. В основном мелкие, но были и крупнее: осколки ключиц, кусочки черепов. Кости падали в картонную коробку, отскакивали на асфальт со стуком. Наконец поток иссяк.

Старуха поднесла к лицу скрюченную руку и засунула пальцы себе в рот. Так глубоко, словно хотела пощупать желудок. Ее тощее гусиное горло вспухло, кисть полностью исчезла за впавшими губами. Отыскав что-то внутри, женщина вытащила руку. Нити слюны тянулись за ней, в пальцах была зажата крошечная белая косточка.

Две другие старухи уважительно молчали, ожидая.

Некоторое время Мать Крыса обнюхивала находку. Ее лицо, черное, как обгоревшая древесная кора, поднялось к ночному небу. Веки разлепились, и укутанные в бельма глаза посмотрели в пустоту.

— Слышали, — сказала старуха, — Инку-шалаву собаки загрызли. Три черных суки. Изорвали в клочья и лицо ей поели, а внутренности по всему пустырю разнесли. А у одной суки детки родились, и у щенка на боку пятно в виде крестика.

На том старуха устало обронила голову на грудь и зашелестела пальцами в коробке.

Старуха со спицами многозначительно фыркнула и вернулась к вязанию, а та, что обмахивала себя веткой, задумчиво поглядела на небо.

Голая луна мерцала над крышами пятиэтажек. Ветер увел стадо туч на север, в сторону Москвы.

Жуки

Как и всякий человек, долго проживший в городке, Настя Теплишина, конечно, слышала о Жуках. И о том, что с ними лучше не связываться. Изредка встречала кого-то из многочисленного Жучиного семейства — угрюмых мужчин с такими смуглыми физиономиями, будто они терли о наждак щетины зеленые орехи. Видела она и их матушку, горбатую старуху, которую вел под локоть двухметровый детина. Жуков предпочитали не замечать.

Они жили за заброшенной сортировочной станцией — то еще местечко. Промышляли кражей металла: срезали провода, поручни, качели, воровали люки. Участковый ни разу не пересек ветхий железнодорожный мост, не привлек их к ответственности. Для социальных служб — и это уже почти мистика — Жуков не существовало вовсе.

Благо, в городке, полном своих проблем, появлялись Жуки не часто. Умыкнуть, что плохо лежит, и прикупить продуктов в магазине. Крупу, консервы, лекарства, керосин. Починить допотопный генератор. В их хибаре отсутствовало электричество, газ и канализация. Грохот мотоцикла с отваливающейся коляской за версту предостерегал горожан. Имелись бы ставни на окнах — люди запирали бы ставни.

Асимметричные лица Жуков — Настя прикидывала, что их как минимум дюжина, — хранили следы вырождения. У них были низкие лбы и приплюснутые носы, массивные челюсти со скошенными подбородками и маленькие злые глазки.

Судачили, что их женщины рожают там же, на станции, но за два десятилетия педагогической работы Теплишина учила лишь двоих Жуков. Колю в конце девяностых и Митю теперь.

Коля — замкнутый, хилый и явно психически нездоровый — до восьмого класса прятался на задней парте. Ровесники его сторонились, учителя старались не трогать, точно этот акселерат с водянистыми бельмами был настоящим насекомым. Его выдворили на вольные хлеба, когда он отнял у одноклассницы морскую свинку и отгрыз зверьку голову. Дребезжащая «Ява» увезла больного парнишку к сортировочной. Прощай, Коля.

Кабы не презрительные шепотки коллег, Настя считала бы шестиклассника Митю однофамильцем мрачного клана. Робкий, но любознательный, страдающий от одиночества мальчик. Ребята, боясь его семьи, которой их с детства пугали родители, не задирали Митю, но и дружить с ним не желали. Днями он просиживал на трибунах спортивного стадиона, с завистью следя за гоняющей мяч пацанвой. Или хоронился в оранжерее. Плакал — от внимания Теплишиной не ускользали припухшие веки и покрасневшие белки ученика.

Ни внешне, ни повадками он не походил на родственников. Бледный, с тонкими чертами, изящными запястьями. Словно краденый, как качели и люки. Одевался бедно, на вырост, и от его кроссовок сердце Теплишиной обливалось кровью.

Однажды, столкнувшись с учительницей у рынка, он взял ее тяжелые сумки и, не проронив ни слова, дотащил до дома. Отказался от конфет:

— Мама не разрешает.

— Почему бы твоей маме не зайти ко мне?

— Она очень занята, — сказал Митя тихо и заторопился.

Настя — Анастасия Павловна — ведя урок, положила на плечо Мити Жука ладонь. Он напрягся, окаменел, дрогнули длинные пальцы, сжали карандаш.

«Никто не гладит тебя, — подумала учительница. — Несчастный мальчишка».

И ставила ему четверки там, где он едва заслуживал тройку. Мальчик хоть и тянулся к русскому языку и литературе, от других детей сильно отставал.

В пятницу после уроков Теплишина открыла его тетрадь, пробежалась по сочинению «Мой родной город». Море ошибок, нелепых, допущенных по рассеянности, но за ними маячил печальный мир ребенка, не выезжавшего из глухомани. Его миром были оранжерея, стадион и холм, с которого он провожал поезда.

Малыш, живущий на железнодорожной свалке.

Настя промокнула платком слезу, и тут из тетради выпал листочек. Она подобрала его и онемела.

Минуту спустя, забыв поздороваться с секретарем, она ворвалась в кабинет директора.

Дмитрий Елисеевич был долговязым мужчиной с черными, как мазут, усами. Теплишина его раздражала. Давным-давно, будучи завучем, он активно ухаживал за ней, на День учителя, перебрав с шампанским, полез целоваться и получил пощечину. Десятый год не мог простить ей уязвленное самолюбие.

Насколько Теплишина знала, половина коллектива прошла через постель бойкого Дмитрия Елисеевича. А то и все, кроме нее и трудовика.

— Что стряслось, Анастасия Павловна?

Она вручила начальнику листок. От волнения пот выступил у нее на коже под плотно застегнутой блузкой, и она подергала накрахмаленный воротник-стойку. Собственные русые, с проседью, волосы, собранные в идеальный пучок, показались ей чужой лапой на скальпе. Подмывало освободить их от заколок, взлохматить, поскоблить ногтями.

Директор водрузил на переносицу очки, прочел записку. Ровно шесть слов, поразивших Теплишину.

«Моя мама хочет отрубить мне ноги».

— Хм, жестко, — оценил Дмитрий Елисеевич. — Чье художество?

— Мити. Матвея Жука из шестого «В».

— Жука, — директор пожевал усы. — И что это за садистские фантазии?

— Это я и пытаюсь выяснить. Записка была в его тетрадке.

Голос учительницы предательски вибрировал.

— Да вы не переживайте, Анастасия Павловна. Присаживайтесь, — он указал на стул. — Чай не первый год с хулиганами мучаетесь. Видели и что похуже.

— Похуже такого?

Грудь зудела. Теплишина поерзала на стуле.

— А что вы изумляетесь? — мягко спросил директор. — Дети с каждым поколением агрессивнее. Социальные сети, стрелялки кровавые. У нас с вами «Зарница» была, а мой остолоп в «Мортел Кобат» шпилится, слыхали? Там не только ноги отрубают, там позвоночник заживо из противника выковыривают, клянусь. Что они делают в Интернете сутками напролет? Убийствами любуются, дорогая моя. А сюда приходят не учиться, а покемонов своих ловить…

— При чем здесь Интернет? — захлопала ресницами Теплишина. — У Мити электричества нет. Он же просит нас о чем-то, он…

— Просит? — нахмурился Дмитрий Елисеевич. — Где? Я не вижу никаких просьб. Я вижу бредовую фразу, строчку из песни, может. Песни-то у них тоже, рэп, понимаете ли…

— А вдруг вы не правы?

— Вдруг я не прав, и мама Жука намеревается ампутировать своему сыну конечности? — Директор закатил к потолку глаза. — Жуки — они того, с приветом. Как-то видел старуху их. Страшная как черт. Покупала батарейки — штук сто. Одичали они на свалке, да. Но отрубить ноги! Увольте, Анастасия Павловна.

— И мы никак не отреагируем на это? — Теплишина стиснула кулаки. — А будь это не Жук? Кто-то из нормальной семьи?

Директор досадливо поморщился. Разговор ему надоел.

— Дорогая моя, — он ткнул пальцем в записку, — поверьте мне, это их новая забава. Или чертенок вас разыгрывает. Или…

Учительница сгребла листик, сунула в сумочку.

— До свидания, Дмитрий Елисеевич.

— И вы берегите себя.

В приемной секретарша болтала с молодой англичанкой. «Лярва бездетная», — услышала Настя. Секретарша замолчала на полуслове и одарила Теплишину медовой улыбкой.

Костя Саткевич отирался в Настином дворе. Завидев учительницу, посеменил к ней, щеря пеньки резцов. Чумазый и юркий, он числился в шестом «А», но большую часть времени торчал у заболоченной реки за вокзалом. Удил красноперку, продавал на рынке.

— А я вас жду, — сказал Костя и отдал учительнице раздутый пакет с двухлитровой банкой внутри. — Как договаривались.

Теплишина смущенно посмотрела на соседок возле подъезда, вынула кошелек. Двадцать рублей растворились в карманах заштопанного комбинезона.

— Вы их солите, что ли? — полюбопытствовал Саткевич.

— До понедельника, Костя, — осекла она расспросы.

В пакете, в банке, что-то лениво шевельнулось.

Дома царил привычный кавардак. Мама снова убирала квартиру. Скомкала ковровую дорожку, отдраила пол грязной тряпкой. Сидела на диване, подбоченившись, и всклокоченные волосы нежной паутинкой липли к черепу. Зинаиде Григорьевне шел восемьдесят шестой год.

— А где Филипп? — повертелась старушка. — Где мой внук?

— Филипп — сын Иры, — терпеливо сказала Настя. — Пойдем кушать, мам.

У Насти было четыре сестры, но вопрос, с кем Зинаида Григорьевна доживет свой век, решился со счетом 4:1 в пользу младшей. Не завела мужа и детей — возись с мамой.

Они ели гречневый суп на кухне. Зинаида Григорьевна периодически предупреждала дочь:

— Не спеши. Костями подавишься.

— Это не уха, мама, — отрешенно возражала Настя.

— Рыба — вещь опасная. И не ерепенься.

— Я умею есть. Мне сорок три года.

— В сорок три я тебя родила.

— Я в курсе.

Теплишина выглянула в окно, на резвящихся детишек.

— Мам, а ты помнишь семью Жуков?

Зинаида Григорьевна порой забывала, что оправляться нужно в унитаз. Но внезапно она выпрямилась и сказала:

— А как же. И Золушку хорошо помню.

— Золушку? — с сомнением повторила Настя.

— Старуху их. Жива еще, поди. Имечко-то какое, а? Зо-луш-ка. Сказка есть такая, я тебе ее в детстве читала.

— А давно они тут живут?

— Да всегда жили.

— За сортировочной станцией?

— Э, нет. Сортировочную в пятьдесят втором построили. А раньше там лес начинался. Густой лес, ягодный. Они в лесу жили. Северин Жук с сестрой. Родители Золушки.

— Ого, — Настя придвинулась к матери. Когда мама в последний раз говорила так внятно? — С родной сестрой?

Тусклые глаза Зинаиды Григорьевны заблестели.

— С близняшкой, во как. И в грехе страшном Золушку зачали. Северин лихой человек был, он на вечерки приходил и ссорился с соседями нарочно, а кто с ним дрался, тот исчезал. И сам он исчез. Немцы напали, Северина пришли в армию забирать — глядят, нет его. Яма под хибарой выкопана, бездонная. Поаукали и плюнули.

— Я их мальчика учу, — сказала Настя, — он записку оставил. Мол, мать его покалечить хочет. Шутит, наверное.

— Жуки не шутят, — заявила старушка. — Стало быть, покалечит, непременно покалечит. Они же плодятся как зайцы, а жучат своих куда девают? То-то же.

Старуха вытерла салфеткой беззубый рот.

— Где Филипп? — спросила она.

В спальне Теплишина разделась догола и достала из пакета, из двухлитровой банки, упитанную серую жабу. Пупырчатое тело набухало и съеживалось, холодное, скользкое. Возникла неуместная мысль, что в христианстве жаба фигурирует как одна из персонификаций дьявола. Дракон, зверь и лжепророк выблевали трех духов, подобных трем жабам…

Существо квакнуло недовольно. Настя провела осклизлым комком по животу, по затвердевшим соскам, между грудями. Губы шептали неразборчивые слова, быстрее и быстрее, пот капал с ресниц. Пальцы сжались капканом, хрустнули косточки, глазки жабы вылезли из орбит, выплеснулась кровь и воняющие тиной внутренности. Жижа обрызгала Настю, а потом к крови, кишкам и поту добавились ее слезы.

В небе не было ни облачка, и птицы щебетали, порхая над малинником. Струилась мелкая речушка, но спуститься к воде мешала осока, пищащий комарами камыш и мусор. Замшелые фермы пестрели руганью и номерами телефонов легкодоступных дам. Под ними покрышки и фанера образовали дамбу.

Май выдался знойным. Часы показывали восемнадцать ноль-ноль, но жара не спадала. Теплый ветер ласкал лодыжки, теребил подол платья. Шуршала щебенка. Сумочка норовила выпасть из взопревшей ладони. Настя миновала мост, границу, отделяющую город от прилежащих ничейных территорий. Бурьян, укутавший рельсы, вынудил сойти с путей на обочину. Пять минут ходьбы — и она застыла, ошеломленная пейзажем.

Перед ней простирался могильник, где трупы не хоронили, а бросали под палящим солнцем, под проливными дождями и колким снегом. Мертвецами были отслужившие свое, списанные поезда.

Ржавые, осыпавшиеся деталями, разобранные до платформ. Ветер гулял в остовах кабин, в бледно-зеленых товарняках, в скособоченных, зияющих прорехами вагонах. Всюду топорщились прутья, железки, доски.

Из цементной трубы у подножия холма хлестала, пенясь, вода. Промышленные ручейки, рыжие, как скелеты поездов, змеились по жутковатому пустырю. Гнетущую тишину нарушала воронья перебранка. Птицы оккупировали стрелу подъемного крана, гнездились на крыше заколоченной будки у недействующего переезда.

Унылая картина вгоняла в ступор.

Здесь живет Митя? Уж лучше в лесу…

Настя окинула пристальным взором бывшую сортировочную станцию и заприметила фигуру у громоздкого ковша. Мужчина в камуфляжных штанах и вылинявшей рубашке подбирал дохлых ворон и складировал в ковш.

— Молодой человек! — Настя сошла гравийной тропкой к железнодорожному кладбищу.

Осколки пронзали подошвы сандалий. Запах тухлой рыбы въедался в поры.

Мужчина был лыс и бородат, асимметричен, как портреты Пикассо. Мутные глаза безразлично мазнули по гостье.

Тук! — полетела в ковш мертвая птица.

— Добрый вечер. Я ищу маму Матвея Жука.

Вяло шевельнулась кустистая бровь.

— Я учительница Мити.

Лысый поднял к лицу правую руку, и Насте стоило серьезных усилий не отпрянуть. Вместо кисти у мужчины был крюк, похожий своей спиральной формой на нагревающий элемент советских кипятильников. Такой же крюк заменял левую кисть.

— Я Митин дядя, — сказал инвалид. Слова вязли в спутанной бороде. — Идите за мной.

Настя выдавила улыбку. Как последнюю запятую зубной пасты из согнутого в три погибели тюбика.

И побрела за мужчиной параллельно локомотивным путям. Гудели высоковольтные столбы вдали. Вороны вспархивали в небо черным фейерверком.

С нарастающей тревогой Настя озиралась на руины депо, перевернутые и обугленные составы, на тонущие в лужах вагонные тележки. Клетка товарняка раскололась. С перил и лесенки шелушащегося тепловоза свисал ил.

— Вы Коля? — догадалась она. — Вы учились у меня в девяностых.

— Ага, — равнодушно сказал инвалид.

«Господи, — подумала Теплишина, — этот парень загрыз морскую свинку».

— Что с вашими руками? — осмелилась спросить она.

— Несчастный случай.

Кирпичная постройка с вентиляционной трубой, вероятно, была надземной частью погреба. Двери украшал причудливый рисунок углем: некто с телом лягушки и неотделимой от туловища башкой. Лапы уродца венчало что-то вроде звезд или медуз. Звездой с пятью лучами был его кричащий рот. При всей примитивности рисунка Настю передернуло от отвращения, и грудь под платьем засвербела.

Коля словно бы поклонился намалеванному существу.

Теплишина снова помянула имя Господа. Она увидела забор и дом под сенью яблони. Сарай и курятник. Мигающий лампочкой генератор. Обычный сельский дворик, если бы не марсианский кошмар вокруг. И не плацкартный вагон во дворе. Вагон был целым и обжитым, с сиреневыми занавесками на оконцах.

Около него на деревянной колоде две женщины лущили грецкие орехи. Худощавые, сутулые, с мышиными мордочками. Та, что помладше, была беременна. Пятый-шестой месяц.

— Галя, — окликнул инвалид, — к тебе учительница.

Женщина лет тридцати пяти привстала, морщась. В спортивных штанах и футболке с фотографией певиц из «Спайс герлз». Приблизилась, и Теплишина рассмотрела задубевшие шрамы на смуглых костлявых предплечьях.

Настя представилась.

— Вы по поводу моего балбеса? Что он натворил?

— Я просто хотела с вами познакомиться.

— Ну что ж, — сказала Галя, — пройдем в дом.

Настя приготовилась узреть опутанное паутиной логово, под стать обитателям свалки, но очутилась на вполне типичной деревенской кухоньке с цветочным орнаментом обоев, низким потолком и печью. Вешалка у порога, за ней плита, газовый баллон, потрескавшийся шкафчик. В центре — стол, на клеенке — солонка и перечница. Под столом — шеренга банок.

Печь закрывала фиалковая штора, но Настя заметила фрагмент рисунка на глиняном боку.

Две запертые двери вели вглубь дома.

«Не так катастрофично», — подумала Настя.

— Ну? — весьма грубо напомнила о себе Митина мама.

— Гм, да. Митя. Хороший мальчик. Прилежный. Не все выходит у него сразу, но при определенной помощи. С моей и вашей стороны…

— Я была против школы, — сказала Галя, потупив блеклые глаза. — Мой брат ходил в школу, потому что так велит закон. Но у нас свой закон. И брат ничему не научился там. Дети не любили его. Мы отличаемся от прочих.

— Галина, — произнесла Теплишина, отойдя от шока. В голосе ее клокотало возмущение, — ваш брат мог получить аттестат, окончить училище, найти работу. Он не стал бы инвалидом.

Галя ухмыльнулась зло. Сверкнула золотыми коронками.

— Брат имеет то, что и не снилось вам. Мы счастливы здесь.

— Возможно, — смягчилась Настя, — но Митя — ребенок. И он другой. Он славный парень, ему необходимы знания, образование, профессия, простор. Эта добровольная изоляция, — учительница обвела жестом кухню, — эта резервация без электричества…

Митина мама покачала головой.

— Мы поселились тут, когда еще не было вашего города. Это вы загнали нас на свалку. Спилили лес. Построили мост и дорогу, а после бросили их ржаветь. Вы изгадили землю моего деда. А теперь вините нас, что мы живем на помойке?

— Я не… — Настя запнулась. Монолог Гали смотрелся бы естественно в фильме об индейцах, отчеканенный вождем Оленья Скала. — Я понимаю. Но мальчик не вырастет полноценным на сортировочной. У него уже появляются странные идеи. У него нет друзей.

— Ошибаетесь, — фыркнула Галя, таращась на дощатый настил пола, — у него будет много друзей. Он уезжает.

— Что? — встрепенулась Теплишина, — куда?

— К родне. Там… там гораздо чище.

— А школа?

Галя продемонстрировала гостье сутулую спину. С футболки улыбались молоденькие Мелани, Джери, Эмма и Виктория. Зазвенел чайник, щелкнув, зажглась конфорка.

Настя прокашлялась, собираясь с мыслями. Она была убеждена, что бездельники из области, от санстанции до службы опеки, разворошат жучиное гнездо. И она костьми ляжет, чтобы ускорить процесс.

— Девушка во дворе — ваша родственница?

— Мы все, — прокряхтела Галя, — родственники.

«Не сомневаюсь», — черство подумала Настя, а вслух сказала:

— Она состоит на учете в роддоме? Где она будет рожать?

— Мы не бомжи, — Галя ошпарила учительницу пренебрежительным взглядом. — У нас есть паспорта и прививки, и разные полезные навыки. Но наши ценности… находятся глубже ваших. Эта земля оберегает нас от зевак, ваших врачей и чиновников.

— И что это объясняет?

— Вы не поймете. Будете пить чай?

— Нет, спасибо. Мне надо поговорить с Митей.

— Позже.

— Сейчас же, — потребовала Настя. Грудь невыносимо чесалась, но она не обращала внимания.

Галя пожала острыми плечами и молча вышла из избы.

Настя покосилась на фиалковую шторку. На уголок рисунка. Шагнула вперед, отдернула штору, обнажая белую громадину печи.

Глиняную поверхность от лежанки до зольника опоясывал ровный круг и второй, поменьше, вписанный в его сердцевину. Внешний круг щетинился деревцами, схематичными елями. Наружу — кроны, корни внутрь.

«Планета в разрезе», — озарило Теплишину.

В маленьком круге, в условном земном ядре, сидело знакомое Насте чудовище с пастью-звездой и звездами-лапами. Зона между кольцами была испещрена подобием туннелей, по ним к существу ползли крошечные черные фигурки.

У фигурок отсутствовали ноги.

Засвистел чайник, Настя вздрогнула от неожиданности. Узловатые пальцы вцепились ей в волосы.

Учительница заверещала. Сердце ухнуло в пятки. С печи свешивалась рука, тощая и дряблая, заляпанная пятнами лишая. Клешня с силой тянула вверх, и Насте пришлось встать на цыпочки. Скальп горел огнем. Из темноты на нее смотрели пышущие ненавистью глаза. Старуха чавкнула ввалившимся слюнявым ртом. Не голова, а череп, драпированный желтым пергаментом. Золушка.

— Нет, мама! — заорала, врываясь на кухню, Галя.

Старуха продолжала тащить к себе жертву. Лицо Насти уперлось в глину, и угольный человечек отпечатался на ее щеке.

— Мама, не смей!

Клешня с неохотой отпустила шевелюру гостьи и убралась во тьму.

— Заройте меня, — прохрипела старуха, — положите меня в домовину без дна.

— Вы как? — Галя потормошила перепуганную Настю. Та отплевывалась и тяжело дышала.

— Нормально, — наконец вымолвила учительница. Привела в относительный порядок платье и прическу. Даже сумела улыбнуться.

Галя зашторила печь, спрятала безумную старуху и рисунок.

— Мама не в себе, — сказала она извиняющимся тоном.

— Моя тоже, — вздохнула Настя.

Галя выключила кипящий чайник.

— Митя на улице. Он проводит вас до моста. Вам пора. Передайте тем, кто вас послал…

— Никто меня не посылал, — обронила Настя устало. — Никто не знает, что я к вам ходила.

Мальчик топтался у курятника. Исподлобья взглянул на учительницу.

— Пойдемте, — сказал он едва слышно.

Они двинулись к поселку, огибая лужи и груды металлолома.

Первой заговорила Теплишина:

— Мама сказала, ты уезжаешь.

— Да, — подтвердил Митя невесело, — к прадедушке.

— Ты сам этого хочешь?

— Да, — буркнул он. «Нет» — закричала каждая его клеточка.

— Ты не обязан бросать учебу.

— Я… — мальчик набрал полную грудь воздуха. — Я думал, прадедушка меня не пригласит. Я слишком не похож на братьев и сестер, которые живут с ним. — Он вперился в рыжую землю. — Всегда нужен тот, кто охраняет погреб, и я планировал остаться. Как мама, как дядя Коля. Но прадедушке понравилось, как я рисую.

Митя нервно улыбнулся.

— Ты нарисовал ту картинку на печке?

— Ага.

— У тебя талант.

Он понуро хмыкнул.

— Где живет твой прадедушка? Это далеко отсюда? Ты мог бы учиться в его городе.

— В его городе нет школ.

Настя вспомнила существо с пятиконечными звездами лап. Митя настолько боится переезда, что представляет прадеда монстром?

— Расскажи о прадедушке.

— Все мечтают быть с ним. Он… как король. Его пригласили те, кто раньше жил внизу, пригласили править страной Миллиарда Корней. Он…

— Митя, — перебила учительница детские небылицы. Они встали у гниющего маневрового тепловоза. Настя собиралась спросить про записку. Но вместо этого спросила: — Почему у человечков на рисунке нет ног?

— О, — его лицо посветлело, как лицо испытуемого, которому в кои-то веки задали вопрос с несложным ответом. — Внизу очень тесные норы. Ноги мешают. И это гостинец для прадедушки Северина.

— Митя, ты должен пойти со мной.

— Нет, — в ужасе прошептал мальчик.

Вороны снялись с крана, черные стежки на холсте вечереющего неба.

— Мы обратимся в милицию, в специальные инстанции, мы…

Рев двигателя стегнул по ушам, взорвал тишину сортировочной. Настя обернулась. По пустырю тарахтел мотоцикл. Митина мама нахохлилась над рулем, в коляске восседал Коля Жук.

— Что проис…

В последний момент до учительницы дошло, что они не притормозят. Она отскочила, и пригоршня щебня оплескала ее, ужалила бедра. Туча пыли покатилась за «Явой». Мотоцикл разворачивался.

— Спасайтесь! — воскликнул Митя и нырнул под тепловоз. Настя кинулась вдоль огрызка путей. Сандалии набивались камушками, от страха сводило челюсти, и кислород в легких обретал свойства колючей проволоки.

Мотоцикл догонял. Коля выпростал культю, целя протезом. «Ява» поравнялась с Настей, но беглянка вильнула влево, и крюк чиркнул у ее виска, намотав и выдрав клок волос. Адреналин заглушил боль.

Настя ринулась к мосту, до него было метров пятьдесят. Сзади ревел мотор мотоцикла. Не успеет. Боже, не успеет!

Она споткнулась, выпустила сумочку, плюхнулась в лужу. Треснуло по швам платье. Захлебываясь слезами, учительница поднялась на ноги.

Клубы пыли наплывали. Крюк протягивался к ней, ближе, ближе.

Неужели это действительно происходит?

Настя метнулась на перекошенную платформу дрезины. С подола лилась грязная вода. «Ява» проскользнула в полуметре от нее и пошла на новый круг.

Не мешкая, Настя спрыгнула с дрезины, побежала мимо ржавого товарняка. Вернее, ей казалось, что она бежит. Ручейки преграждали дорогу ковыляющей учительнице, за ребрами товарняка мелькал мотоцикл.

Он выскочил из-за угла, вздыбился диким зверем. И устремился к Насте на предельной скорости. Она не моргала, парализованная, загипнотизированная. Сдавшаяся.

В пыли сформировались сосредоточенные морды Жуков.

Настя уже различала веснушки на носу рыжей солистки «Спайс герлз», когда земля под преследователями просела и мотоцикл уткнулся в край ямы, взбрыкнул задними колесами. Коля вылетел из коляски, кувыркнулся, теряя протезы. Врезался всей массой в торец тепловоза. От удара его брюхо лопнуло, и на нагревшийся за день металл шлепнулись желтые комки жировой ткани, напоминающие пузырчатую рыбью икру.

Ноги Насти подогнулись, она стукнулась ягодицами о железный хлам. Наблюдала сквозь слезы, как вокруг материализуются тени. Приземистые дядья Мити шагали к ней, вооруженные ножами и тесаками. Разглядела она и беременную женщину с огородной сапкой наперевес.

Они обступали, молчаливые, мрачные.

Сопротивление бесполезно. Настя всхлипнула. Лезвия начали взмывать к закатному небу.

— Стойте!

По пустырю хромала Галя. Правая сторона мышиной физиономии была стесана до мышечных волокон. Кровавые клочья болтались у скулы.

Галя наклонилась над учительницей. Рванула воротник, стащила платье к талии. Настя прикрыла ладонями лицо.

Жуки уставились на ее грудь в испачканном бюстгальтере, на кольчугу, в которую ее облачила природа. Бородавки усеивали кожу от ключиц до пупка: скопление твердых наростов, размером с ноготок, они облепили вершины молочных желез, как дополнительные уродливые соски.

Настя разрыдалась. Униженная. Исполосованная копошащимися по ее наготе взглядами.

— Шершавая, — процедила Галя тоскливо и коснулась собственного израненного предплечья. — Северину придется по душе.

Рукоять тесака обрушилась на макушку учительницы, и обморок избавил ее от позора.

В забытьи она видела Дмитрия Елисеевича. Директор школы зачем-то надел футболку с принтом лондонской девчачьей группы. Он щекотал Настин живот, и каждый волосок его усов был иглой шприца.

— Это обезболивающее, — пояснял он голосом Гали.

Жабы с зубами-кинжалами кромсали ляжки.

— Целка, — сказал Дмитрий Елисеевич удивленно.

Потом Настю несли через дверь с пастью и лапами-звездами, по ступенькам в прохладную мглу, и Митя бежал следом, умоляя пощадить ее, но кто-то из Жуков отпихнул мальчика.

Была еще огромная дыра, и запах сырой земли, и храп.

«Это мама храпит», — подумала Настя, успокаиваясь.

Маленькие ручки потрогали ее, поволокли сужающимися туннелями.

Корни царапали забинтованные обрубки, но Настя не ощущала боли.

Слепые подушечки пальцев вчитывались в шершавую плоть, как в текст Брайля.

Настя закричала, а ледяные пальцы стали читать ее десна и язык.

Глубоко внизу что-то ворочалось и нетерпеливо храпело.

Ночь без сияния

Это видео Люда Белиникина показала коллегам три дня назад. Коротенький ролик с «Ютуба», тридцать пять просмотров — явно не то, о чем мечтал загрузивший его пользователь. Разобрать что-то было непросто, середина марта — а клип датирован прошлой субботой — отметилась ураганами, ветер дул со стороны Белого моря, лютый, пробирающий до костей даже обвыкшихся северян. Картинку затушевала вьюга, к тому же у оператора тряслись руки — то ли от холода, то ли от предвкушения легкой интернет-славы. В общих чертах содержание ролика сводилось к тому, что по улице, кутаясь в метель, брела темная фигура, и Демид Клочков, зевнув, обозначил ее термином «какая-то хрень».

— Ничего не замечаете? — Люда прокрутила видео заново, и на экране «андроида» замельтешили снежинки.

— Ну, мужик в шубе, — сказал Клочков.

— Да ты к фону присмотрись! Вон труба, вон вывеска Сбербанка. Это же напротив нашего магазина снято.

— Точно! — воодушевился Клочков. — Хоть чем-то прославимся. Даст Бог, табличку мемориальную повесят: «По этой улице весной две тысячи шестнадцатого ходил дядька в шубе».

Белиникина хихикнула и игриво шлепнула сотрудника по плечу. Один Ваня Григорьев не смеялся. Худой и бледный, он работал в магазине «Северянка» второй месяц и прослыл пареньком замкнутым, от которого не добьешься лишнего слова. Зато справлялся отлично, при своей щуплости и низком росте давал фору мускулистому Клочкову. Ильин, хозяин «Северянки», нарадоваться не мог. Да и где вы еще отыщете грузчика-трезвенника?

Вернувшись в тот день домой, Ваня включил допотопный компьютер и позвал деда.

Старик долго глядел на монитор слезящимися глазами.

— Чучун это, — был его вердикт, — абаасы кыыла. Разбуженный, злой. Где его сняли, Уйван?

— На Аляске, — сказал парень тихо.

Дед поковылял в спальню, по-якутски благодаря богов верхнего мира за то, что не пускают к жилищам людей существ из мрака.

Через три дня ту же молитву читал Ваня, таская ящики со склада.

Щедрые проектировщики отвели под торговую зону первый этаж хрущевки, и помещение магазина тянулось на десятки нефункциональных метров, повторяя в миниатюре историю всего городка. Отгремели фанфары, отжили свое энтузиасты-покорители Русского Севера. И добыча циркониевого сырья оказалась не таким уж перспективным занятием. В заполярном городке, рассчитанном на сто тысяч жителей, обитало тысяч двадцать. Молодежь уезжала: кто в Мурманск, кто на континент, и снег заносил пятиэтажки, как заносил ранее срубы вымерших хуторов.

Тайга нависала над оплотом цивилизации, по горизонту щетинились соснами грозные утесы. Они вздымались силуэтами мамонтов, окружали городок. К ледяным далям, к вечной мерзлоте ползли облака. Здесь, среди редких фонарей, среди пятиэтажек с пятью-шестью горящими по вечерам окнами, люди смотрели ток-шоу, общались в социальных сетях, старались не отставать от большой земли. А совсем близко шуршал кронами вековой лес, кричало и охало в валежинах, и тени плавно скользили меж лиственниц; под их лапами пружинился губчатый мох, проваливался снег, испещренный глухариной клинописью, хрустела хвоя. Порой они вылезали из дебрей, неправильные тени.

И тогда кто-нибудь пропадал. Или находили, например, фуру с распахнутыми дверцами кабины, а водителя находили чуть позже. В омуте под руинами мельницы. Мельничное колесо и плотина поросли илом, и дальнобойщик, как мумия, тиной обвернут, и еловая шишка в горле. Зачем-то понадобилось ему, дальнобойщику, покинуть машину, топать по рыжим от стоячей воды бочагам к бору, к мельнице, — наверное, голубики отведать хотел. Голубика в этих краях вкуснейшая.

— А кто, — спрашивал дед Ваню, — в болотцах и озерах живет?

— Аглулики, — отвечал, как на экзамене, представляя осклизлых рыболюдей, — и сюлюкюны.

Дед хвалил, довольный. А мать слишком уважала старика, чтобы перечить, что, мол, тринадцать лет мальчишке, взрослый для сказок, и XXI век на дворе. Оно-то двадцать первый, но вот тюкнешь по сосенке топором, а из нее сочится красная медовая живица — кровь иччи, что в стволе жил.

— Иччи хорошие, — рассуждал школьник Ваня. Друзья резались на «икс-боксах» в «Pro Evolution Soccer» и «Prototype». Он предпочитал лес, компанию всезнающего деда. Пьянящий запах грибов, прелых листьев, гниющих деревьев, аромат осеннего увядания.

— А кто плохие? — щурился старик.

— Призраки-абасы, — мальчик загибал пальцы, — и юеры, якутские упыри. Ангъяки, злые души младенцев, и оборотни ийраты. Они в полярную лису превращаются и в оленей-карибов. И чучуна, конечно.

Если обнаруживали примятые соцветия козлобородника, Ваня говорил, что это Инупа-сукугьюк прошла. А если дохлый олень на таежной гари попадался с перевязанными тальником копытами — что Мээлкээн охотился.

Мама опасалась, что после дедовых баек мальчика будут мучить кошмары, но спал он спокойно, лишь однажды демоны потревожили сон: Махаха, самый страшный из них, гнался по лесу за Ваней, безумно хохоча и чиркая железными когтями. Звук был такой, словно точат лезвие о лезвие. Во сне Ваня спрятался под облепихой и наблюдал, как Махаха рыскает по поляне, с синей кожей и выпученными бельмами, и высекаемые когтями искры — чирк-чирк-чирк — тают в темноте.

Когда Ваня заканчивал седьмой класс, у матери диагностировали рак мозга. Не спасли ни врачи, ни заклинания-аглысы. Она наглоталась таблеток накануне химиотерапии. Ваня не плакал на похоронах и погодя спросил у деда, не возвратится ли мать в обличии деретника, кровожадного зомби?

— А мы ритуал проведем — не возвратится.

Славно сработал дедовский ритуал.

— Эй, Иван! — окликнул парня Ильин. Начальник был грузным мужчиной с проседью в бороде. — Поди-ка сюда.

Флуоресцентные лампы лили экономный свет на полупустые прилавки. Люда расставляла товар так, чтобы занять хотя бы половину полок. Покупатели не толпились в просторном зале — постоянным клиентом было эхо, гулко отражающееся от дальних, скрытых тьмой углов. В квартирах над магазином жили с полдюжины семей, и те посещали современный супермаркет по соседству. Впрочем, единодушно доверяли «Северянке», приобретая мясо. Магазин снабжали охотники, и оленина была высшего сорта.

— Шабашим, — сказал Ильин, доставая из пакета фрукты и контейнеры с салатами. Люда ассистировала ему.

— А что за повод? — потер руки Демид Клочков, мясник.

— День рождения у меня вчера был.

— О, отец, ну, за такое и выпить не грех! Ванька, да брось ты ящики свои.

От алкоголя Ваня отказался. Соврал, что антибиотики принимает. Чокались без него: мужчины — алюминиевыми походными рюмками, Люда — пластиковым стаканчиком с вином. Ваня ел мандарин, очищал сосредоточенно и медленно прожевывал дольки.

Сдержанно улыбался анекдотам и исподтишка поглядывал на Люду.

Она была слегка полноватой, но симпатичной, с пышными формами и смоляными, до локтей косами. Пару раз она снилась Ване, голая, лежащая на палой, в шафрановых разводах, листве. Голодная, сладкая, как перезревшая брусника. Проснувшись, он застирывал плавки в ванной.

Первая бутылка прикончена. Клочков отлучился домой сказать жене, что припозднится. Мобильная связь сбоила. Обычное дело в их глуши.

— Простите, — встал из-за стола Ваня, — я собак покормлю.

Услышал в дверях вопрос Люды:

— А он кто? Казах?

— Якут, — сказал Ильин. — У него дед, говорят, шаманом на родине был.

Над гольцами, над тундрой, над урочищами и ручьями плывет глаз. Имя ему Иститок, размером он со спутник, ресницы пятиметровые. Иститок все видит: каждую былинку, каждую ягоду и каждый грех людской. Строго наказывает нарушителей. Ийратов насылает и кого похуже. Ванин дед узрел Иститок, отбывая срок в лагерях. Потому у него зрение особое, и у Вани по наследству тоже.

На улице безлюдно. Единственный автомобиль — припаркованный «мерседес» Ильина. В домах спят давно или умерли. За придорожным буераком — пустырь, неоновые вывески «Сбербанк» и «Танцевальная школа». В белесое ночное небо дымит труба районной котельной. Свет колченогого фонаря будто затвердел, кристаллизировался игрушкой с острыми гранями, пучком оранжевой проволоки.

Ваня вдохнул колючий воздух. Поддел ботинком собачью миску. Мясо в ней заиндевело, припорошенное снегом. Парень нахмурился, озирая пустырь.

— Найда! Отшельник! — посвистел, но дворняги не отозвались привычным радостным тявканьем. Он перевел взгляд на холмы вдали, черные пики сосен, впившиеся в небосвод. Контуры тайги с ее причудливыми тенями.

— Не помешаю? — спросила Люда, появляясь на пороге. Щелкнула колесиком зажигалки. Огонек озарил ее хорошенькое личико в пещере капюшона. — Как думаешь, сегодня будет северное сияние?

— Вряд ли, — ответил он и засунул руки глубже в карманы.

— Раньше во время сияния по городу парочки гуляли, — произнесла она мечтательно. — Только по нему и буду скучать, когда уеду.

— Уедешь?

— Ну, рано или поздно. — Люда затянулась сигаретой. — А у тебя девушка есть? — сменила она внезапно тему.

Ваня качнул головой.

— Странно. Ты нормальный парень, серьезный. Такие женщинам нравятся.

«Правда?» — едва не вырвалось у него.

По пустырю, со стороны высохшего ручья, торопился Демид. Он махал шапкой и что-то кричал.

— Чего это с ним? — Люда затушила окурок об ободок урны. Недоброе предчувствие захлестнуло Ваню, хотя мясник и улыбался во все зубы и вроде посмеивался на ходу.

— Кличьте Ильина! — сказал он, привалившись к фонарю.

— Что случилось? — спросила Люда.

— Фух, — Клочков сплюнул в сугроб. — Мужик этот… ну, с ролика. Волосатый. Он у гаражей. Да не стойте вы как истуканы. Идем снимать его, говорю.

Мясник шагал впереди. За ним — заинтригованные Ильин с Белиникиной. Люда несла под мышкой початую бутылку вина. Замыкал шествие Ваня. Точно друзья, спешащие полюбоваться фейерверком.

«Это не он, — размышлял Ваня, — не чучун. Неделю ему в городе не прожить, пусть и в таком. Засекли бы…»

«Засекли же, — сказал внутренний голос, — и на мобильник сняли, и тридцать пять человек просмотрело. Людям начхать, люди слепые».

— А почему охотники его не встречали? — интересовался мальчик у деда. — Он же из плоти и крови.

— Ты про чучуна? Почему же, встречали. Кто до нас жил. Как города строить стали, они в нижний мир подались. Они могут между мирами шастать. А к нам приходят женщин наших похищать. Самок-то у них нет.

Тропинка сбегала в овраг. На склонах располагались гаражи, дорожки петляли к руслу высохшего ручья. Здесь царило запустение. Гаражный кооператив обратился в свалку, кирпичные коробки облепил спрессованный серый снег, из которого проклевывалась арматура. Тоскливо ржавел увязший в сугробе фургон — порождение ереванского завода.

— Блин, Демид, я замерзла, — пожаловалась Люда.

— Ага, — поддакнул Ильин, — побаловались — и хватит. Водка стынет.

— Ван момэнт! — Клочков ловко запрыгнул на крышу приземистого гаража. — Ну где ж ты, гад? — и цыкнул через мгновение: — Сюда, ребя!

Беззлобно ругаясь, Ильин вскарабкался к мяснику по снежному пандусу. Вскоре все четверо очутились на крыше.

Хилые хозяйственные постройки засоряли белое поле окраины. Оно упиралось в костлявый подлесок, в заграждение кустарника, за которым колыхался на ветру березняк, а выше по холмам вздыбились темные сосны.

— Красиво, — сказала Люда.

— Тише, — прошипел Клочков, — вон там.

— Что за черт? — ахнул Ильин.

Оно сидело на корточках у гаража, спиной к людям. Даже сгорбившись, оно впечатляло габаритами, шириной плеч. Густая шерсть была по-медвежьи бурой, но это определенно был не медведь. Тело сужалось к ягодицам, спутанные космы ниспадали до лопаток.

— Обезьяна? — спросила Люда, когда шок миновал.

— Да какая обезьяна, — поморщился Демид. — Снежный человек. Долбаный бигфут.

Пискнула, включаясь, видеокамера на телефоне Клочкова, объектив зафиксировал недвижимую фигуру. Существо сливалось с грязным снегом, с кирпичными стенами. Ворота гаража справа от него были взломаны, угол отогнут.

«Его гнездо», — промелькнуло в голове Вани. Он шепнул Люде:

— Надо уходить.

Она не слушала. Таращилась зачарованно на коричневую спину, кучерявый мех.

— Оно вообще живое? — усомнился Ильин.

— Дай-ка, — не сводя с существа камеры, Клочков отнял у Люды бутылку. Хлебнул из горлышка и, прежде чем коллеги опомнились, метнул бутылку вниз. Снаряд ударил о землю рядом с косматым, вино окропило шерсть длинной пошевелившейся лапы.

Оно обернулось. За паклей волос сверкнул красный глаз.

— Ух! — выдохнул Клочков, пригибаясь. Остальные как по команде упали на колени, затаились.

Клочков захихикал беззвучно.

— Может, действительно пойдем? — с тревогой предложил Ильин.

— Ага, но сперва рожу его сниму.

Демид начал подниматься, коллеги вытягивали шеи над краем крыши. Сердце Вани колотилось бешено, кожа под зимней одеждой взмокла. Он шарил взглядом, ища силуэт чучуна в конце дорожки…

Существо стояло под ними, невероятно уродливое и огромное. Крошечные глазки сверлили людей.

— Господи, — промолвил Ильин.

Чудовище распахнуло пасть, и в ее алой воронке блеснули клыки. Грудной рык повис в морозном воздухе. Люди отпрянули, а потом побежали.

Замедлили шаг у «Северянки».

— Черт тебя возьми, Демид! — простонал запыхавшийся Ильин.

— Придурок! — добавила Люда.

— Снял! Снял обезьяну! — приговаривал Клочков.

— Откройте магазин! — крикнул Ваня начальнику.

— Да не преследует он нас, — массируя грудь, сказал Ильин и швырнул молодому грузчику ключи.

Тот завозился с замком, то и дело оглядываясь.

— Готовьтесь давать интервью «Первому каналу», — сказал торжествующий Клочков.

Кровь похолодела в жилах Вани. Чудовище мчалось по пустырю, почти касаясь снега передними лапами. Волосы развевались вокруг бурой оскаленной морды.

— Быстрее! — умоляла Люда.

Периферическим зрением Ваня заметил, что Ильин семенит к припаркованному у фонаря «мерседесу».

— В машину! — орал предприниматель.

Засов клацнул, отпираясь. Ваня ввалился в магазин и помог Люде. Существо добралось до вывески Сбербанка. Миг — и оно будет на проезжей части.

Клочков растерянно смотрел то на автомобиль, то на магазин. Предпочел второй вариант. Пулей влетел в помещение, и Ваня захлопнул дверь. Одновременно взревел автомобильный двигатель, колеса шаркнули по асфальту, извещая, что и начальник вышел из передряги невредимым.

Ваня уперся в подоконник и смотрел на улицу. Пространство перед магазином было пустым, словно волосатый урод им померещился. Групповая галлюцинация, не больше. Мирно клубился дым над трубой, светились неоном вывески.

— Я чуть не обделался, — сообщил Клочков и рассмеялся.

— Ты чего ржешь? — взвилась Люда. — У него же зубы, как сабли!

— Да ладно, — фыркнул Клочков, — мы бы отметелили тупую макаку втроем. Верно я говорю, Вано?

Ваня проигнорировал вопрос. Прильнул к стеклу, бормоча:

— Где же он?

— Ну и что теперь? — спросила Люда, пряча бесполезный телефон. — Ни одной черточки.

— Классика, — осклабился Клочков, направляясь к столу. Он плеснул себе водки в рюмку и вооружился бутербродом. — Эй, Антибиотик, ты не передумал по поводу беленькой?

— Козел, — ответила за Ваню девушка.

— Да чего вы, ей-богу. Ильин на полпути к полицейскому участку. И соседи наверняка видели что-то и позвонили…

— Куда? — не унималась Люда.

— А куда звонят, если медведь в город забредет или рысь? Есть службы…

— Это не рысь была и не медведь. А мутант какой-то… Сне… — Люда взвизгнула и прижала руки к щекам.

— Мать твою, — сказал Клочков.

Существо смотрело на них снаружи. Его огромная голова занимала треть зарешеченного окна.

Дед рассказывал Ване про такрикасиутов — людей из параллельного мира. Сами по себе они не представляют угрозы, но услышать их означало бы, что ты вплотную подошел к черте, что стенки реальности истончились и ты покидаешь известные тебе пределы. Ване, замершему в метре от чучуна, казалось, что предупреждающий гомон такрикасиутов вот-вот взорвет барабанные перепонки.

Великан зарычал, трогая прутья решетки. Покатый лоб, приплюснутый нос, массивная челюсть. Он походил на первобытного человека из учебников, которому нерадивый школьник пририсовал ужасающие клыки и заштриховал морду коричневым фломастером.

Шерсть на торсе существа слиплась, красный сироп стекал по подбородку. Лохмы болтались дредами.

— Ты же понимаешь, что дедушкиных монстров не бывает взаправду? — спросила как-то мать.

— Чучун, — произнес Ваня, отступая в зал.

— Знакомый? — осведомился Клочков.

— Их еще мюленами зовут, — говорил дед, — или «абаасы кыыла», зверями абасов. А тунгусы — хучанами. Юкагиры зовут «шегужуй шоромэ», убегающими людьми. А русские старожилы — худыми чукчами.

— Чучун, — повторил Ваня. — Так якуты называют йети.

Йети и чучун — смешные, дурацкие клички, никак не подходили хищной твари, что застила собой окно.

— В старомодном ветхом чучуне, — сказал Клочков и залпом осушил рюмку.

Люда заныла:

— Почему оно на меня пялится?

Глубоко посаженные глазки вперились в девушку поверх Вани. Алчные, налитые кровью. Толстые губы искривились, вытянулись трубочкой. Затрепетали ноздри.

Люда переместилась к прилавкам. Глазки проводили ее.

— А ты ему понравилась, — сказал Клочков, обновляя рюмку. — Красавица и чудовище.

— Очень забавно, — огрызнулась девушка.

Великан перешел к дверям «Северянки». Поглядел сквозь стеклопакет. На оконце в пластиковом полотне не было решеток, но для существа оно было маленьким.

— Заберет тебя, Людочка, в тайгу, — глумился Клочков. — Или в гараж. Или откуда оно там выползло.

— Из нижнего мира, — сказал Ваня, и под потолком мигнули лампы.

Люда поежилась.

— В легендах говорится, что они блуждают между мирами.

— Миры, Людочка. Ты же хотела из нашей глухомани смотаться.

Высоко в горах, в ледяной пещере, обитает Улу Тойон, бог смерти. Черным туманом спускается он в долины, чтобы разрушать леса и истреблять деревни. Ураганы — это Улу Тойон. Болезнь скота — это Улу Тойон. Одержимые демонами медведи — его рук дело.

Будь проклят древний бог, с чьего позволения разгуливают по пограничью гиганты чучуны.

Ваня проскочил мимо Клочкова, в холод складского помещения. Боковая дверь выходила на тупиковый переулок среди домов. Фактически он зигзагом вел в пасть чудовища. Покачивались мерзлые оленьи туши на крюках, их тени плясали по кафелю. Шуршал полиэтилен. Парень ощупал лежащие на полках инструменты. Электрический нож, незаменимый при распиливании замороженного мяса. Топорики, молоток.

— Эй, Иван! Чучундра слиняла!

Ваня разодрал карман своей куртки так, чтобы поместился электрический нож. Зачехленное лезвие высовывалось из дыры. Он отобрал два тесака покрупнее.

В зале Клочков уминал салат и тихонько посмеивался. Угрюмая, напуганная Люда курила, примостившись в уголке.

— Вот, — Ваня положил тесаки на столик.

Клочков презрительно ухмыльнулся.

— Кем ты себя возомнил, Чаком Норрисом? Да этот здоровяк нам рыпнуться не даст.

Люда вздрогнула.

— Но ты же сказал…

— Что я сказал? — гаркнул мясник. — Сиди молча и жди спасателей. Или…

Клочков уставился на дверь. Лицо его побелело. Люда заверещала. Пальцы Вани оплели рукоять тесака.

Из оконца на них смотрел Ильин. Не весь Ильин — только его голова. Оторванная, буквально выкорчеванная. Чучун держал голову за волосы. Из ошметков шеи свиным хвостиком торчал позвоночник.

Клочкова стошнило прямо на стол.

Существо, скалясь, ткнуло в оконце страшной ношей. Нос мертвого Ильина хрустнул. От второго удара лопнули его губы, и резцы заскрипели о стекло. Третий удар разукрасил стеклопакет трещинами.

— Назад! — скомандовал Ваня. Он сгреб Люду в охапку. Существо уронило голову бедного Ильина и когтями выковыривало стекло. Рвало дверное полотно как картон.

Не разбирая дороги, люди кинулись на склад. Пока Ваня закрывал складскую дверь, Люда вопила на мясника:

— Чтоб ты сдох! Это ты виноват! Это из-за тебя!

— Не сейчас, — остановил ее Ваня. — Демид!

Клочков будто остолбенел. Ване пришлось потормошить его. Изо рта Клочкова со свистом вышел воздух. Он заморгал изумленно.

— Да-да, я здесь…

— Выбегаем в боковую дверь. Ильин далеко не уехал. Машина где-то возле магазина. Люда?

— Я готова, — сказала девушка, вытирая слезы.

Они выскочили из «Северянки», по тесной улочке к полоске ночного неба. Люда споткнулась, ойкнув, упала на четвереньки. Ваня подхватил ее. Она всхлипнула благодарно. Клочков махал им, стоя в конце проулка.

«Надо же, — успел подумать Ваня. — Не ушел без нас».

Великан вырос за спиной мясника, будто сформировался из мрака. Темечко человека едва доходило до его ребер. Могучие лапы взмыли и опустились на ничего не подозревающего Клочкова. Смяли, ломая кости, круша грудную клетку, запечатывая предсмертный вопль. Кровь обагрила снег.

Ваня втащил девушку обратно на склад. Чудище уже громыхало по переулку. Тесак звякнул о плитку.

«Ключи, где ключи? К черту!»

Ваня толкнул Люду к холодильным установкам:

— Залезай!

Девушка покорно втиснулась между стеной и холодильником. Он нырнул следом, и секунды спустя вонь из пасти чучуна опалила их. Боком, царапая плоть железными деталями, они попятились вглубь. В щели маячила свирепая морда существа. Чуя самку, оно рычало нетерпеливо. Когда мохнатая лапа просунулась за холодильники, Люда зарыдала.

— Слушай внимательно, — сказал Ваня.

Она повернула к нему заплаканное лицо. Косы растрепались, щеки были выпачканы. Объемный бюст нелепо расплющился о конденсатор.

— Вылезай с другой стороны и беги на улицу.

— А ты?

— Я тебя догоню.

Молясь богам верхнего мира, Ваня схватил обеими руками протянутую лапу чудовища.

— Давай! — закричал он.

Существо заревело, когти располосовали куртку парня. Но он держал тварь изо всех сил, используя холодильник как опору. Он бы самого Улу Тойона держал, Уйван-богатырь.

Глаз Иститок парит над тайгой. Он не видел за Ваней Григорьевым грехов.

Чучун тряс человека, левой лапой отпихивая холодильник. Тяжеленная установка рухнула, освобождая путь. Ваня разжал пальцы, не раздумывая шмыгнул под локтем великана. Разница в росте отсрочила гибель. Снова переулок, смоляные косы Люды впереди, улица. Автомобиль Ильина ближе, чем он предполагал. Врылся кормой в сугроб, и снег вокруг протаял от горячей крови.

— На помощь! — заорала Люда. — Пожар!

В двух окнах зажегся свет.

Ваня поймал запястье сотрудницы. Двадцать метров до «мерседеса», десять метров.

Рык возвестил о появлении чучуна.

Водительские дверцы валялись рядом с обезглавленным телом Ильина. Беглецы юркнули на мокрые липкие сиденья.

Внуку Ильина недавно исполнился год. Клочков летом женился.

— Пристегнись! — велел Ваня, заводя мотор, косясь в зеркало. Существо настигало.

Авто тронулось, и Ваня издал ликующий крик:

— Получилось!

Крыша «мерседеса» прогнулась от веса твари, машина вильнула. Ваня припал к рулю. Ветер врывался в салон через отсутствующую дверь, туда же вторглась лапа чучуна. Одной рукой Ваня пристегнул ремень.

Люда запричитала отчаянно.

Автомобиль кружил, оглашал улицу призывными сигналами, оседлавшее его чудовище терзало сталь, скрежетало клыками, тянулось к глоткам, к запаху самки.

Пропасть качнулась в лобовом стекле, Ваня отпустил руль и обнял Люду. Зажмурился.

«Мерседес» прошил дорожное ограждение и ухнул в пятиметровую глубину за ним. Грохот, плеск… тишина.

— Люда, Людочка!

Девушка разлепила искусанные губы:

— Где он? Мертв?

Существо скулило из мглы.

— Почти, — сказал Ваня, отщелкивая ремень, вызволяя Люду.

Машина угодила в мелкий быстрый ручеек на дне ущелья. Бугристые склоны поросли соснами, чьи корни частично торчали наружу, как одеревеневшие спруты. По ущелью струился сизый туман.

Чучун отползал от ручья, цепляясь лапами за мох. Его задние конечности были перебиты.

Ваня достал из кармана электрический нож, снял чехол. Надавил на кнопку, и нож зажужжал приятно. Парень вспомнил вдруг, как лунной ночью они с дедом эксгумировали тело матери, как он ножовкой отпиливал мамину голову, чтобы мамочка не стала деретником. Как закопали ее, перевернутую на живот, с головой, уложенной меж колен.

Он наступил ботинком на поясницу чучуна. Существо не сопротивлялось. Застыло смиренно. Ваня наклонился и вонзил нож в затылок чудовища. Зазубренное лезвие намотало на себя грязные патлы и легко прошло в мозг. Существо дернулось и обмякло. Туман саваном окутал труп.

Ваня сел на прогнивший сосновый ствол около Люды. Лента дорожной ограды свисала в ущелье, но саму дорогу он не видел, как и трубу котельной.

— Скоро приедет полиция, — сказал он.

Люда погладила его по плечу.

— Спасибо.

Ваня кивнул. Он думал о том, почему он не видит трубу котельной, куда делась труба?

Туман окуривал искореженный «мерседес», плыл над журчащей водой, над каменистой почвой. «Чирк-чирк-чирк», — раздалось из тайги, словно там точили ножи.

Ваня сильнее стиснул Людину ладонь.

За пределами Котьей страны

— В одиннадцать лет, — проговорила Женя, — меня похитил сумасшедший.

Стас поперхнулся пивом и воззрился на невесту, рассчитывая, что она объяснит смысл шутки. Но она не шутила, увы.

За десять минут до этого внезапного откровения она вела автомобиль, изнывая от жары, то и дело трогая решетку кондиционера. И немного — совсем чуть-чуть — злилась на Стаса. Ну почему в детстве он предпочитал оружие машинкам? Почему к своим двадцати пяти — он был младше Жени на год — не удосужился научиться водить машину?

Мышцы ныли от дорожной тряски, платье липло к телу, и ужасно хотелось в душ. Она предложила выпить кофе. Стас был не против пива. Снимая с подола белую шерстинку, Женя все ему рассказала.

— Я гуляла во дворе, а он подъехал на велосипеде. Спросил, умею ли я бинтовать кошачьи лапки. Мол, его кошка поранилась, и срочно нужна помощь.

За окнами закусочной дребезжали грузовики. Поднимали тучи пыли. Слева от кафе расположилась насыпь, напоминающая взлетную полосу или стелу. На нее взгромоздилась массивная скульптура — бык в натуральную величину, выструганный умельцем из дерева. Рога целились в трассу, агрессивно раздувались ноздри с продетым в них металлическим — дверным — кольцом. Краска облупилась, оголив стыки между распиленными комелями. Бычья морда напоминала кого-то Жене, но она не могла понять кого.

Внутри закусочной царили тишина и духота. Висели на стенах охотничьи трофеи, головы животных. Припорошенные пылью лисы, олени и кабаны. Какой-то шутник нахлобучил на волка красную кепку с логотипом Национальной баскетбольной ассоциации. Оскаленный зверь был смешон и жалок.

Вентилятор загребал лопастями спертый воздух. Бисеринка пота скользнула по щеке девушки и капнула во впадинку над ключицей.

Вчера Женя познакомилась с родителями будущего мужа: после трех часов езды ее ждал радушный прием, сытный ужин и ночлег. Родители Стаса оказались чудесными гостеприимными людьми, и все прошло великолепно. Если бы не пара сиамских котов, норовивших запрыгнуть на колени. Зная о пунктике невесты, Стас попросил запереть живность на время, а Женя солгала про аллергию.

Теперь они возвращались домой.

Это была любовь, как в книгах, которые запоем читала покойная мама Жени. Полгода романтики, обручальное кольцо, подаренное под переливы саксофона…

Счастье — слово, требующее особо бережного отношения. Его нужно шепотом на ухо, а лучше вовсе — телепатически, чтобы не замусолить.

На кой черт она вообще заговорила о похищении? Какой петух ее клюнул испоганить это утро?

Но отступать было поздно. Баюкая в ладонях чашку пресного кофе, Женя сказала отстраненным голосом:

— Варшавцево — страшное захолустье. Все друг друга знают. И его моя мама знала — безобидный чудак, он обитал на окраине, в частном доме, полном котов. Сторожил автостоянку. Дядя Толя Кукушка. Я не боялась его. А зря.

Она смежила на миг веки и перенеслась мысленно в шахтерский городок, увидела как наяву обшарпанную пятиэтажку, голубятню, врытые квадратом шины. И возле велосипеда увидела приземистого мужчину в растянутом свитере, его большие детские глаза, его робкую умоляющую улыбку.

Зазвенели колокольчики, бородатый дальнобойщик заскочил позавтракать.

— Он держал меня в подвале, — продолжала Женя. Ошеломленный Стас слушал, открыв рот. — Три месяца, пока мама сходила с ума и милиция прочесывала степь, а водолазы ныряли в затопленный карьер.

— Он тебя?..

Немой вопрос повис в жарком воздухе. Насиловал? А если да, подумала она, Стас изменит свое к ней отношение? Будет он брезговать, касаясь ее тела?

«Нет, — сказала она себе. — Только не Стас». Их секс был прекрасен, и этого никто не отнимет.

— Господи, — его рука метнулась к Жениному предплечью, к вытатуированному сердцу. Рисунок маскировал тонкий рубец, шнурочек, перечеркивающий вены.

— Я соврала, прости. Это был не несчастный случай. — Женя погладила пальцами шрам. — Я сама.

— Ну… я догадывался. Из-за… него?

— Возможно. Мне было шестнадцать. Соседи косились на меня, словно я виновата, что дядя Толя… что он…

В горле першило. Женя отхлебнула остывший кофе.

— Маленький городишко. Людям скучно, они выдумывают небылицы. И сверстники сторонились меня как прокаженную. Я была парией. Парни нафантазировали разное про мое пребывание в подвале, — она убрала со лба каштановую прядь. — Но мой ответ — нет. Кукушка не насиловал меня и не бил. Кормил регулярно невкусной рисовой кашей. Такой, комками. Поил сладким чаем. Играл роль доброго дедушки. Он правда был добр ко мне.

— Он украл ребенка, — воскликнул Стас.

Официантка просканировала взглядом их столик.

— Толя стриг мне ногти. Это был своеобразный ритуал. Рассказывал сказки, которые сам и придумывал, очень несуразные, про страну кошек. Котью страну, — Женя поймала себя на том, что улыбается горько, — и фотографировал полароидом каждый вечер. — Прочитав смятение на лице Стаса, она уточнила: — Одетую. В моей истории нет эротики.

— Да ну, — усомнился он и смочил губы в пивной пене.

— Я скучала по маме, а он утешал меня. Говорил: подумай, как ты уйдешь? Как мы будем без тебя? Мы — это он и его кошки. Дюжина, не меньше. Они жили в подвале. Постоянно ползали по мне, без конца перебирали лапами, месили меня как тесто.

— Так вот почему…

— Почему я не люблю кошек, — заключила Женя. — Три месяца я сидела в провонявшем кошачьей мочой кирпичном лотке. А они терлись, терлись, терлись. Там везде была шерсть, забивалась мне в рот, в ноздри, в легкие, и я плакала, лежа в коконе из шерсти. А Кукушка утешал меня и кормил из ложечки. Но эта неприязнь к котам пришла позже. А тогда я воспринимала их как друзей. Как сокамерников. И дядю Толю воспринимала как друга. Он не желал мне зла. По какой-то причине он не мог меня отпустить, и я тосковала, но… обвыклась. И я была достаточно взрослой, чтобы понимать, что он… ну… дурачок.

— И как же ты выбралась?

— Дядя Толя приносил мне раскраски. Уходя, он забирал фломастеры с собой. Он был глупым, но кое-что соображал. Однажды я тайком вытащила из фломастера стержень. Написала записку и сунула под ошейник коту, который, я знала, бегал во двор к Толиной соседке.

— Умница! — восхитился Стас.

— Соседка вызвала милицию. Помню, как мужчины в бронежилетах вели меня по коридору, а дядя Толя стоял на коленях, лицом к стене, и провожал меня взглядом. Он рыдал.

— Его посадили?

— Отправили в психушку на принудительное лечение. Не знаю, жив ли он. Наверное, жив. В девяносто девятом ему было лет пятьдесят. Одинокий псих с кучей блохастых котов.

— Ты будто оправдываешь его! — проворчал Стас.

Женя поигрывала локоном, рассматривая вытатуированное сердце. Думая про обшарпанную ванну и про то, как бритва полосует кожу и вода становится багровой. Истеки она кровью в шестнадцать, ничего бы не было: ни Стаса, ни счастья, ни этого пыльного шоссе с дурацким быком на пьедестале.

— Моя мама, — медленно сказала Женя, — была не такой, как твоя. Более сухая, сдержанная в эмоциях.

— Считаешь, мама со мной сюсюкает?

Пожалуй, она так считала, но это была белая зависть.

— Твоя мама — великолепна. И моя любила меня, но никогда не говорила об этом. И, похоронив единственную дочь заочно, она сломалась. Начала злоупотреблять спиртным. Она страдала, словно я не вернулась к ней, словно меня не спасли. Нервы свели ее в могилу.

Взбудораженный Стас залпом допил пиво и заказал второй бокал. Шел две тысячи двенадцатый год, и его алкогольная зависимость еще не превратилась для Жени в проблему.

— Почему ты заговорила про маму?

— Потому что впервые фразу «я люблю тебя» я услышала от человека, укравшего меня. Это подкупало ребенка, не избалованного лаской. Кто скажет, что творилось в больном мозгу дяди Толи Кукушки?

— Да наверняка он дрочил на твои фотки! — выпалил раскрасневшийся Стас. Сообразив, что сболтнул лишнее, он осекся и порывисто пересел к Жене. Обнял ее и прижал к себе.

— Прости.

— Прощаю.

Он очертил пальцем алое сердце. Так нежно, что она замурлыкала тихонько. Он спросил, глядя ей в глаза:

— Почему ты раньше молчала?

— Это не те вещи, которыми хочется делиться…

— С первым встречным? — обиделся он.

Женя потерлась носом о его шею по-кошачьи.

— Я рассказала тебе, потому что в какой-то степени ты тоже вытащил меня из того подвала. Ту частичку, что не могла освободиться и пребывала в заточении. Помог порвать с прошлым.

— Я — твой супермен, да?

— И мы — одна команда.

Статуя быка колебалась в знойном мареве. Стас предложил заказать пиццу.

В августе тест на беременность покажет положительный результат, и они отметят радостное событие шампанским. На седьмом месяце у Жени пойдет кровь, темная, со сгустками. Врачи скажут, что младенец умер и она пятнадцать недель носила в себе мертвого ребенка. Женя вытребует фотографию: крохотное тельце в околоплодных водах. Сморщенное личико. Малыш. Мальчик.

Та же участь будет ждать и их следующего сына.

Аппетит пропал. Она пожалела, что заказала пиццу. Ковырнула вилкой сыр — он отклеился бугристым пластом. Женю замутило, она сглотнула кислую слюну, отпихивая от себя тарелку.

Забальзамированных зверей в закусочной было больше, чем посетителей. Хищники таращились стекляшками глаз. Волк так и не снял свою красную кепку. По его клыкам лениво полз паук, мастерил в разверстой пасти сети.

«Когда это было? — прикинула Женя, отворачиваясь от пустого кресла напротив, устремляя взор за окно, — в пятнадцатом году? Нет, в двенадцатом. Мы возвращались от его родителей. И я была беременна».

Тоска навалилась, неподъемная, злая. В кармане не прекращая вибрировал телефон. Постоянные звонки за час съели заряд аккумулятора. И это меньшее из того, что они съели, поглотили с костями, не пережевывая.

Кофе был по-прежнему гадким.

«Хоть что-то в мире не меняется», — подумала она, рассматривая унылый пейзаж.

Моросил холодный дождь, отмывал асфальт. Лужи пузырились у обочины. Косые линии заштриховали фигуру деревянного быка. Он бодался с непогодой, стоя на своем пьедестале. Именно бык помог ей узнать закусочную.

Весной Жене стукнуло тридцать, но выглядела она лет на пять старше. Одутловатое лицо, мешки под глазами. Выпирающий животик. Сыпь в складках жира и под грудью — семейный доктор сказал, от стресса.

Мобильник пульсировал без устали.

Она вынула его, погрызла ноготь — привычка, которая так бесила мужа. Вздохнула и чиркнула по экрану.

— Алло.

— Ты где? — зашипел в трубку Стас.

Она представила, что его голос исходит из пыльной волчьей пасти.

— Вышла прогуляться.

— Прогуляться? — он повысил тон. — Прогуляться, блин? Тебя нет с утра. Ты шляешься черт-те где, а в холодильнике мышь повесилась.

Подмывало сказать, что не только мышь повесилась бы от такой жизни. Но вместо этого она проговорила:

— Со мной все нормально.

— С тобой — может быть, — ярился Стас, — но я отпахал двенадцать часов и хотел бы поужинать. Это сверхъестественное желание для женатого человека? Горячий ужин?

— Разогрей суп, — она не пыталась придать голосу заботливые интонации.

— Да он скис к чертовой матери.

— Я сожалею.

— Сожалеешь? Ты издеваешься, Жень?

Она испугалась, что он расплачется. Слезы мужа выводили ее из себя. А плакал он часто, театрально и выспренно — есть же такое слово? Особенно захмелев.

— Я оплакиваю свою молодость, — говорил он.

— Телефон сейчас разрядится, — не соврала Женя, — а мне нужно кое-кого навестить. Не переживай. И пей таблетки.

— Навестить?

Она прервала звонок и выключила мобильник. Бросила на стол мятые купюры, побрела к выходу, и чучела беззвучно перешептывались, судачили.

Стас — сегодняшний, обрюзгший Стас — вот на кого был похож деревянный бычок. Он нахохлился, подогнул одно копыто, раздул ноздри, готовясь ринуться в атаку, сигануть с насыпи на трассу.

Сидя за рулем, Женя вообразила, как оживший бык мчится, тараня покатым лбом струи дождя, как вминается в автомобиль. Визжит металл, кабина сплющивается, а рога протыкают стекло и выкорчевывают дверцы. Дождь хлещет в салон. Бык пятится для следующей атаки. Его конечности скрипят, кольцо бьется о толстые губы.

Прыжок — и деревянный штырь впивается в горло Жени.

Она помассировала переносицу, стряхивая оцепенение.

Бык лоснился, облупленный и старый.

Бесполезный.

— Иди к черту, — прошептала Женя.

Вдавила педаль газа и вывернула с парковки. По бокам шоссе чернела степь. Серая муть на горизонте, низкие тучи над рудными отвалами и шахтными башнями. Померещилось, что кто-то движется параллельно дороге — бык, конечно, отправившийся на поиски добычи.

Автомобиль миновал здание дробильно-сортировочной фабрики и въехал в город, из которого Женя сбежала десять лет назад.

Варшавцево приветствовало ее ударом грома. Молния расколола небосвод. Озарила фасады хилых пятиэтажек, провинциальный автовокзал и потемневшую, отяжелевшую листву деревьев. По безлюдной улице ползла допотопная уборочная машина. Ленин важничал, оседлав цементный куб.

Город был захиревшим, полудохлым и неожиданно родным. Со всеми этими крапчатыми парапетами, замусоренными оврагами и ржавыми качелями во дворах.

Зачесалось предплечье — она поскоблила ногтями татуировку, затем куснула ее зубами, как кошка, ловящая блох.

Идея приехать сюда посетила ее днем на почте. Она стояла в очереди, рассматривая молодую почтальоншу, действительно красивую брюнетку.

Сердце обливалось кровью, а другое сердце — на руке — зудело.

Стас называл почтальоншу «июленькой». Так нежно. Женя прочла метры их переписки, зачем-то вызубрила наизусть трогательные куски.

«Хочу быть с тобой всегда». «Хочу проснуться рядом и целовать тебя».

Бла-бла-бла.

— Я вас слушаю, — сказала брюнетка, улыбаясь дежурно. Наивная дурочка.

Женя покинула почту, не проронив ни слова. Что ей говорить, когда у соперницы такое тело и такая грудь?

Варшавцево чувствовало себя виноватым перед ней за насмешки, за сплетни.

Она ощущала вину — за то, что продала квартиру, что даже маму похоронила не здесь. Будто стеснялась прошлого, вот этих оврагов и лесенок стеснялась.

Бюст основателя города скучал на пустыре около школы.

«Ты придумал имена для наших детей?» — спрашивала любовница Стаса.

«У нас будет сын, — отвечал он, — Тимофей».

Двух его мертвых сыновей врачи извлекли из Жени. Пора попробовать запасной вариант.

Ранние сумерки сгущались над Варшавцево. Пропетляв, попотчевав ностальгию видами скверов и знакомых подъездов, Женя покатила на окраину городка. Частный сектор тонул в грязи. Местные власти не удосужились заасфальтировать улочки. И автомобиль пару раз чуть не увяз в болоте, но вырулил к скопищу домишек.

Тут? Нет, погодите…

Она не замечала, что расцарапывает татуировку и набухший рубец.

«Тимофей», — подумала Женя, словно уксусом плеснула на рану.

Взор прикипел к горящим окошкам скособоченной хаты. Ее лицо просияло.

Она вспомнила все: черепичную крышу и руины амбара, курятник во дворе и щербатый забор. Штукатурка отвалилась, стены выставили на обозрение рыжий кирпич.

Существуют дыры, которые не заштукатурить, и шрамы, которые нельзя утаить под татуировками.

Жене казалось, что она — марионетка на ниточках кукловода. Что она выходит из машины и шлепает по лужам против своей воли. Звонок запиликал. Топчась на сгнившем крыльце, она мысленно состряпала монолог:

— Здравствуйте. В девяностых в этом доме жил мужчина по фамилии Кукушка. Вы не в курсе, что с ним случилось?

Тук-тук-тук — раздалось за дверью.

Свет залил Женю, и она сощурилась, механически заслонилась пятерней. Сквозь растопыренные пальцы она увидела на пороге человека, старика с небритым задубевшим лицом, с мясистым носом и удивительно синими мальчишескими глазами.

— Привет, — сказала она, поборов оцепенение.

Дядя Толя подвинулся, пропуская ее в дом. Она вошла, озираясь. Выцветшие обои висели лоскутьями. Потолок испещрили потеки. Смердело кошачьей мочой.

Стабильность. Ей нравилось это слово.

Дядя Толя безмолвствовал. Лишь смотрел, не моргая, на гостью, и его дрожащие руки перебирали воздух.

— Узнал?

— Да, — прохрипел он и прислонился к стене.

Женя затревожилась, что он умрет здесь, в коридоре.

— Эй, дыши. Эй, — она потянулась, чтобы отрезвить его пощечиной, и охнула: старик проворно схватил ее за кисть.

«Спокойно», — велела себе Женя.

Дядя Толя прижался губами к Жениным костяшкам и поцеловал робко. Слезы заблестели, придав синеве новый оттенок. Он целовал ее и глядел подобострастно.

— Где же ты была так долго? — спросил он, обретя дар речи.

— В разных местах, — сказала Женя, думая обо всех этих местах и том, что они ей дали.

Когда в юности она надевала короткие юбки, мама кричала:

— Тебя снова украдут, и мне будет плевать! Я устала волноваться! Забыла, что с тобой сделал тот маньяк?

А что он с ней сделал?

— А что ты со мной сделал? — произнесла она вслух.

— Я же просто… — безумный старик всхлипнул, — просто защищал тебя, — он мотнул головой на дверь, — от них всех. Ты такая хрупкая. Тебя нельзя было выпускать.

Женя осторожно высвободила руку и прошагала по коридору. Дядя Толя следовал за ней, бормоча неразборчиво. Промелькнувшие годы — девятнадцать лет! — наложили на него свой отпечаток, но он не казался одряхлевшим. Он до сих пор мог постоять за себя. И за нее тоже. Защитить от грома, от деревянных быков.

— Разрешишь?

— Конечно! — судя по выражению лица, дядя Толя думал, что спит и видит сон.

Женя толкнула дверцы, нащупала выключатель. Вспыхнула лампочка. Она пошла по ступенькам, и ступенек было ровно восемь. Подземелье воняло зверьем.

Подвал уменьшился.

«Потому, что я выросла», — сказала себе Женя.

Стены покрывали полароидные снимки — восемьдесят девять штук, по количеству дней, проведенных в плену. Маленькая Женечка смотрела в объектив — изучала чужую, изуродованную жизнью тетку.

Женя поразилась тому, что на большинстве фотографий девочка улыбалась.

В свете лампочки парили пыль и шерстинки.

Кошки гнездились на трубах отопления и под трубами, вылизывались в углах, охотились на блох. Их зеленые глаза наблюдали за гостьей. Рябая животина грациозно выгнула позвоночник и обнюхала Женины туфли. Потерлась о ноги, урча. В коробке из-под обуви пищали шерстяные комочки — потомки сокамерниц Жени.

— Они скучали, — сказал дядя Толя за спиной.

В глубине узкого помещения он соорудил что-то вроде алтаря. Перед еще одной взятой в рамку фотографией Жени лежали рисунки котов, крошечные запятые состриженных ногтей и резинка с серебристыми бубенчиками.

Женя взяла резинку и собрала ею волосы в хвост.

Резкий запах уже не мешал. Так пахла Котья страна. Страна, придуманная для нее одной.

— У тебя можно переночевать? — спросила она, оглядываясь через плечо.

— Да-да, — закивал дядя Толя. Усилия психиатров пропали даром; его подбородок был мокрым от слюны, глаза лучились обожанием. — Я постелю тебе в спальне, маленькая принцесса. А сам посплю на кухне.

— Не стоит. Я хочу спать здесь.

— Хорошо, — прошептал он, — это хорошо.

— Не плачь. — Женя села прямо на пол, и кошки тут же окружили ее, мяукая.

— Я сочинил много новых сказок о Котьей стране, — дядя Толя потупился и прошептал с надеждой: — Хочешь послушать их?

Конец ознакомительного фрагмента.