Концерт по заявке неизвестного

Максим Иванов, 2023

Роман Максима Иванова «Концерт по заявке неизвестного» – это восемнадцать драматических историй из жизни современников автора, родившихся в 1970-е годы. Дети своего времени, они мечтают, страдают, влюбляются, идут на преступления и прозревают, а читатель вместе с ними ищет ответы на главные вопросы.

Глава вторая

Старинная французская песенка

1

С мая за кольцевой горели торфяники, и весь город был затянут густой дымкой, навевавшей особенный душевный уют, какой бывает в хорошей компании у костра. Мне было пятнадцать лет, но казалось, что я уже много пережил, много выстрадал, и уже тогда я не строил иллюзий насчет легкого счастья, и все же… Родители мои жили на даче, а я готовился к школьным экзаменам: до вечера сидел за учебниками и только в сумерках вылезал из своей норы — слушал птиц, нюхал цветы, ходил в гости, засиживался там до рассвета, чувствуя в этой новой для меня, «выпускной» жизни что-то взрослое, затеянное всерьез. Я точно знал, что найду свое счастье не среди школьных подруг (в кого хотел, давно перевлюблялся), и с трепетом засматривался на симпатичных незнакомок, которых особенно много попадалось мне на глаза тем летом. Вот только с чем, с какими словами к ним подойти? Я не выглядел мальчиком, умел хорошо говорить и правильно улыбаться, но, конечно, ясно было, что я не конкурент двадцати-, тридцати — или даже сорокалетним ухажерам. А ведь на каждом шагу — на балконах, в подъездах, в парках и на набережных сидели, стояли, ходили, держась за руки, обнимались и целовались мои ровесники. Где они все находили себе пару? Лето шло к середине, а квартира моя все пустовала зря, хотя с невиданным раньше, насквозь пробиравшим меня трепетом счастья я пылесосил ее два раза в неделю в ожидании романтической гостьи.

В середине июля мы всей семьей — отец, мать, бабушка и я — собрались по профсоюзной путевке в Юрмалу. «Пойми, это последняя возможность, последний вагон!» — говорила мать в ответ на мои просьбы оставить меня в Минске. Латвия в ту пору уже почти отделилась, и странным было, что еще работал там этот советский дом отдыха. И хотя мое возможное счастье отодвигалось еще на двадцать четыре дня, я подумал, что и Балтийского моря толком не видел (только уголок в Ленинграде), и в старой Риге не бывал, — так и быть, поеду. Дом отдыха представлял собой несколько ветхих деревянных вилл, отделенных от морского берега полосой соснового леса шириной метров в сто. Из окон наших видно было море, но лес темнел полосатой занавесью, и в комнате было грустно. В первый день я купался и играл в волейбол, назавтра похолодало, и, не зная, чем заняться, целых три дня я просто бродил по Юрмале, а потом стал просиживать с утра до вечера за картами на скамейке у корпуса. Партнером моим был дед Миша из Севастополя, флегматичный ветеран войны, никуда дальше этой скамьи не ходивший, обыгрывавший меня «в дурака» с астрономическим перевесом. Только на пятый день турнира я понемногу начал брать реванш, но именно в этот день мы всей семьей переселились в другой корпус — на лучшее место, без сквозняков. Теперь окна нашей комнаты смотрели на зеленую светлую улицу, на первом этаже, под нами, был кинозал, в котором ежедневно крутили по два-три фильма, но главное, из-за чего я надолго забыл о картах, — здесь работала удивительная горничная.

Вернее, горничных было две. Первая, которую я встретил, была бой-баба за пятьдесят. Корпус наш, хоть и был он намного больше других, Евстафьевна содержала в идеальном порядке: в коридорах и туалетах убиралась по два раза в день, унитазы мыла так, как будто это была гостиница экстра-класса. Но и мы, жильцы, в свою очередь, должны были соблюдать установленные ею правила — от вытирания ног после пляжа до продолжительности пользования туалетом и душем (за соблюдением правил горничная строго следила). Вечерами она вместе с нами смотрела в холле программу «Время» и песенный конкурс «Юрмала», активно обсуждала политические события и исполнителей, к каждому жильцу при этом почти всегда обращаясь по имени (а проживало нас человек сорок). В отдыхе нашем было так много Евстафьевны, что я и не заметил поначалу, что она не единственная горничная у нас в корпусе, пока однажды утром, выходя в коридор, не увидел со спины перетянутую фартуком невысокую фигурку со шваброй, полные, загорелые икры, зеркалом заигравшие в солнечном свете, плеснувшем из моей комнаты, и красивую шею со спадавшими на нее каштановыми прядками. Еще через день я увидел на улице рыжеволосую красавицу лет двадцати и по икрам догадался, кто это.

Сказать, что она стала моей эротической мечтой, — значит ничего не сказать. Она стала моей мукой. Раньше при виде настолько красивых девушек я говорил себе: все впереди, парень, а пока порадуйся тому, что и ты когда-нибудь дождешься своего! Но на этот раз никакие заклинания не помогали. Я пробовал запираться в туалете, но, едва проходили отведенные на посещение кабинки три минуты, перед глазами тотчас вставал призрак Евстафьевны, и я не мог сосредоточиться, чтобы добиться хоть какого-то выхода неуемной энергии, которую рождала во мне эта девушка. Комната горничных была на первом этаже, с отдельным входом с улицы, и поскольку горничная эта не смотрела вместе с нами программу «Время» и не ходила с властным видом по коридорам, ища повода завести разговор, я ума не мог приложить, как вообще к ней подступиться и что сказать дальше обычного «здравствуйте»… Так и не придумав ничего оригинального, я решил за ней следить. Как-то после уборки она ушла к себе в комнату, а я сел читать книгу на скамью, так, чтобы видеть ее дверь. Не будет же она целый день там сидеть? Хотя… После бурной ночи самое время для крепкого сна… Мне мерещились уже какие-то длинноволосые двадцатилетние парни, прижимающие ее к стене на какой-нибудь дискотеке в Дзинтари… Итак, я просто сидел и смотрел в книгу, когда из корпуса вышла моя бабушка и села рядом со мной. Стоял ясный, но не жаркий день, один за другим из корпуса выходили постояльцы. Вот показалась и, к досаде моей, тоже села на скамейку Евстафьевна.

— А что, Евстафьевна, пойдете эротический фильм сегодня смотреть? — с улыбкой спросил, проходя мимо нас, отдыхающий.

— Ну, это больше для молодого поколения! — ответила Евстафьевна, указывая на меня. Я засиял.

— Куды? У пятнаццаць гадоў? — парировала бабушка. — Хай у кнiгу глядзiць!

И тут на крыльце показалась она. Я нырнул в книгу. Черт дернул вас всех здесь собраться!

— Вот Кристинке моей, племяннице, шестнадцать, — сказала Евстафьевна, с улыбкой глядя на нее (а она шла и совсем не смотрела на нас), — а я уже ничего не могу ей запретить.

«Всего шестнадцать!» — застучало у меня в голове.

— У шаснаццаць у канцэ вайны я ўзраслейшая за цяперашнiх трыццацiгадовых была, — вздохнула бабушка. — А ты вучыся, малец, — бабушка потрепала меня по волосам, и непонятно было, имела ли она в виду, что моя доля не в пример лучше, раз я хожу в школу и отдыхаю на море, в то время как она в моем возрасте мерзла в партизанских землянках, или, наоборот, что от нынешних непростых времен можно ждать чего угодно.

Племянница Евстафьевны была уже далеко, когда, просидев с заинтересованным видом две бесконечные минуты, я чинно поднялся и, не отрывая глаз от книги, пошел в противоположную сторону, чтобы, выйдя из бабушкиного обзора, со всех ног припустить боковыми улицами к железнодорожной станции.

Районы Юрмалы один за другим растянулись вдоль берега на несколько километров, связанные между собой железной дорогой, по которой электрички ходили тогда каждые 15–20 минут, и, чтобы добраться куда бы то ни было за пределами своего района, нужно было идти на вокзал. Проще говоря, из дома отдыха вообще больше некуда было целенаправленно идти — и я не ошибся, ожидая увидеть Кристину на станции. Из разговора Евстафьевны с бабушкой я успел уловить, что обе они, тетя и племянница, живут в Риге, и теперь предполагал, что Кристи (как я ее про себя стал называть) едет или куда-нибудь в центр города, например, в Майори (возможно, на встречу со своим парнем), или домой в Ригу. Я прохаживался по перрону так, чтобы она могла меня видеть, а потом сел в вагон на такое место, чтобы видеть ее. Куда я еду? Зачем преследую ее? На что вообще надеюсь, если через две недели все равно уеду и не увижу ее больше никогда? В тот день я не спрашивал себя об этом — как любой человек не задается вопросом, зачем он ждет счастья, если рано или поздно умрет…

То, что я доехал с ней до Риги, не должно было ее удивить; и в том, что мы пришли с ней на одну трамвайную остановку, можно было еще увидеть случайное совпадение, но то, что я зашел в один с ней трамвай и как бы невзначай со своего места бросал теперь на Кристи томные взгляды, было, конечно, вызовом. Сердце мое бешено колотилось. И она ни разу на меня не посмотрела! На какой-то остановке она вдруг быстро поднялась с места и вышла из вагона, так что я едва успел выскочить через другую дверь. Не глядя на нее, я уверенно зашагал вместе с толпой по переходу, а когда через минуту огляделся, Кристи нигде не было. Сделав небольшой круг по кварталу, я сел на обратный трамвай. И все же я ехал назад с легким сердцем! Не доезжая до вокзала, вышел из трамвая и долго еще ходил по красивым рижским улицам и бульварам, чувствуя себя героем какого-то французского или итальянского фильма, даже что-то пел вслух довольно громко.

С трепетом я теперь ждал новой встречи с Кристи. Она могла не подать виду, что помнит меня (честно говоря, я предвидел именно этот вариант, ведь такие девушки обычно ужасно горды, — только сейчас я понял, что ни разу не видел, например, как она улыбается), поэтому в деталях разработал несколько вариантов стратегии по отношению к ней. Но вот шел уже четвертый день после ее отъезда, а она так и не появлялась. В часы уборки я старался как можно чаще выходить в коридор, да и в остальное время то и дело вертелся возле ее крыльца, — но все напрасно. Как-то вечером, убедившись, что Евстафьевна смотрит программу «Время», с дрожью в руках я постучался к ним в комнату и даже попытался открыть дверь, — дверь была заперта. «Что ж, поработала пол-лета, и хватит… Пора и отдохнуть где-нибудь на юге», — наконец с горечью убедил я себя, и страсть моя так же быстро, как разгорелась, пошла на убыль. Не без интереса я уже поглядывал на скамейку, на которой дед Миша разгадывал кроссворды, — как вдруг на пятый или на шестой день моих одиноких метаний, возвращаясь с пляжа, совершенно неожиданно увидел Кристи, шедшую мне навстречу с ракетками для бадминтона в компании еще одной девушки. И тем более неожиданно она улыбнулась мне — так тепло, так кокетливо, что много лет я еще вспоминал потом эту улыбку. Я улыбнулся ей в ответ, уверенно прошелся до корпуса, потолкался там у крыльца и обходными путями вернулся к пляжу.

День был жаркий, вся Юрмала была на море. Из-за кустов я сразу увидел Кристину с подругой: они играли в бадминтон в одних купальниках, прячась от ветра чуть ли не в тех же кустах, что и я. Подруга была выше и стройнее Кристи, с острыми лопатками и локтями, движения ее были быстрыми и ловкими. Кристи же, наоборот, не показывала акробатических чудес, но в прыжках ее было столько грации, столько музыкальной плавности, что игру ее впору было сравнить с музыкой Баха, в которой без всяких тарелок и литавр смысла и красоты больше, чем в иных бесконечных громострастных симфониях. Подруга прыгала и металась, Кристи отвечала ей тихо и неспешно. Белый, как снег, песок до щиколоток облепил красивые ноги Кристи, ноги не девочки, но взрослой женщины, и мне казалось там, в кустах, что я люблю ее за одни эти удивительные ноги, за одну улыбку, подаренную мне сегодня, за этот зеркальный блеск ее загорелой кожи, — и дела мне не было до того, какой у нее там характер или взгляды на жизнь… Девушки долго играли в бадминтон, потом пошли купаться, а я до ночи бродил по Юрмале. Кристи улыбнулась мне — это было главное.

Проснулся я в пять утра и уже не мог уснуть — пошел на море. Когда вернулся, постояльцы (в том числе и мои родители с бабушкой) запирали комнаты и отправлялись в столовую. В это время обычно начиналась уборка. Я решил подождать немного в комнате, а потом начать вылазки то в туалет, то в душ. Наконец в коридоре стихло, и, приложив ухо к двери, очень близко от себя я услышал звуки, напоминавшие выжимание половой тряпки в ведро. Приняв вид только что проснувшегося человека, я вяло открыл дверь. В двух или трех шагах от меня посередине коридора стояла Кристи, словно знала, что я сейчас выйду.

— Привет! — сказала она, глядя мне в глаза с таким выражением, словно вот-вот готова рассмеяться.

— Привет! — я расплылся в блаженной улыбке и не сразу заметил, что она протягивает мне веник. Я осмотрелся… волны стыда, смеха и счастья разом ударили мне в грудь: по ковровой дорожке от лестницы прямо до моей двери вели густые песочные следы.

— Уж-жас! — неожиданно смело произнес я и тут же активно замахал веником, разбрасывая песок по стенам.

— О боже! — воскликнула Кристи, а я сильнее сжал веник в руке на случай, если она захочет его у меня отобрать: на самом деле я хорошо умел подметать, просто сейчас песчинки так тяжело отделялись от ковра, что приходилось поддевать их ударами веника.

— Дай наловчиться. Где совок? — словно собирая детским способом кубик Рубика, когда, трудясь над одной цветовой полоской, разрушаешь другую, а, собирая другую, разрушаешь третью, но все же если твердо идти к цели, все станет на места, — я просто уже скреб веником ковер, с черепашьей скоростью отгоняя песочные пятна от своей двери.

Тем временем Кристи, домыв пол и разложив дорожку в той части коридора, куда не долетал песок, взяла другой веник и начала быстро сметать в совок каждый мой след с противоположного конца дорожки.

— Сразу видно, что ты живешь там, где море! — сказал я больше в свое оправдание. — Так справляться с песком!

— А сам откуда?

Я ответил.

— Я тоже нездешняя, — сказала она, вскинув на меня улыбку и выдерживая паузу. — Но ты прав, у нас есть море. Я из Таллина.

— Мне казалось, ты из Риги, — пробормотал я.

— Казалось? И ты хотел убедиться в этом?..

Наверное, я покраснел.

— Так почему тогда в Таллин не убегала?

— Я и убежала в Таллин. Но вернулась. Из-за тебя. Давай веник.

Счистив с дорожки остатки песка, она понесла принадлежности в кладовку.

— А у тебя что, нет парня? — чувствуя головокружение, кинул я ей вслед. Из кладовки сквозь смех послышалось:

— Место вакантно!

Заперев коморку и бросив на меня уже серьезный взгляд, она добавила тихо и просто:

— Сегодня мы с подругой едем в Майори. Можешь присоединиться.

Кристи работала горничной с начала лета — ее рижская тетя была кастеляншей дома отдыха. Я от души рассмеялся, когда она очень похоже процитировала Евстафьевну: «Поотделяются завтра все к чертям — ни Юрмалы, ни тети не увидишь!» Кристи тоже засмеялась, но вскоре осеклась: «На самом деле для нас это смех сквозь слезы». А я поймал себя на мысли, что хочу, чтобы и моя республика скорее отделилась. Подругу звали Оля, и она тоже была из Таллина, но сюда приехала в первый раз и всего на три дня. О чем мы болтали в электричке? И когда ходили по променаду в Майори? И когда стояли у открытого концертного зала и слушали, не заплатив за билет, концерт Кати Семеновой? Не один десяток лет прошел с тех пор, сегодня все разговоры с женщинами у меня — это или милая болтовня, или короткий разговор по делу, но тогда в запасе у меня было столько вопросов, которые хотелось поднять всерьез, столько мыслей, чтобы самому отвечать и на эти, и на миллионы чужих вопросов, что сейчас я помню только ритм, только общий настрой той нашей беседы, смеющуюся Кристи и с каждым шагом все больше отдаляющуюся от нас Олю. Сегодня я не расскажу вам ни одного анекдота, а тогда, перед Кристи, я сыпал анекдотами как из решета, устраивал постановки в ролях и сам заливисто смеялся вместе с ней. Оля улыбалась, наверное, больше моим стараниям покорить Кристи, чем самим шуткам, и почти не вмешивалась в разговор, как бы показывая, что добровольно отдает приоритет в общении тому, на общение с кем у ее подруги будет совсем мало времени. Стоял поздний, но еще совсем светлый балтийский вечер, когда мы вышли к пляжу. Из нескольких мест доносилась магнитофонная музыка, на парапете кучковалась молодежь, кто-то смеялся, кое-кто целовался. И, помню, я подумал: как хорошо, что мы живем не в шестидесятые или семидесятые, такие скучные и насквозь предсказуемые годы, а сейчас, в особые времена перемен. От одного этого числительного, «90», веяло какой-то огромностью, неизведанностью, близостью совсем уже нереальной даты, каковой представлялся двухтысячный год, после которого и начнется, казалось, самое главное.

Конец ознакомительного фрагмента.