Белая Рать

Максим Злобин

Пересвет Лютич панически боится чудовищ. Вопреки здравому смыслу, именно охотой на нечисть он зарабатывает себе на жизнь. Какое-то время ему удается избегать работы, но встреча с ведьмой меняет все. Теперь по его следу идет суккуб, соратники считают предателем, а таинственный голос в голове пытается склонить к самоубийству. Как Пересвет справится со всем этим, не будучи Избранным, попаданцем из другого мира, умелым волшебником, великим комбинатором, да или хотя бы просто вменяемым человеком? Книга содержит нецензурную брань.

© Максим Злобин, 2020

ISBN 978-5-4490-3755-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава первая

За спиной Пересвета Лютича загустела толпа селян. Для местных людей грядущее зрелище было в радость. Хотя, если уж честно, для местных людей любое зрелище было в радость. Женят кого или бьют — или все это происходит одновременно, — люди просто обязаны потоптаться рядышком.

Помнится, последний раз такая орава собралась посмотреть на двойную радугу. А такое и вовсе нельзя было пропустить.

В село приехал белый ратник.

Внешне ратник Пересвет Лютич пытался выглядеть задумчивым. Он все бродил и бродил подле крыльца. То многозначительно вскидывал бровь, то покачивал головой в знак согласия или несогласия с самим собою, а то принимался водить руками, якобы, прикидывая, что да как.

Со стороны Пересвет Лютич казался глубоким знатоком своего дела. Спокойным, уверенным и рассудительным. Но это только со стороны. На самом деле все его нутро сотрясалось от страха. Он боялся. Боялся крыльца. Боялся двери. Но больше всего на свете он боялся того, что скрывается за дверью.

А ведь как не хотелось бояться в такой чудесный день. Негоже честному человеку думать о нечисти, когда солнце едва-едва перевалило за полдень, а воздух вокруг настолько свеж.

Теплый, весенний, он заражал какой-то молодецкой дуростью. Уж больно жаждется, наглотавшись такого воздуха, махнуть на все рукой и поехать к цыганам.

Так еще и вокруг нынче такая красота. Красотища! Впитывая в себя силу самой жизни, набирают цвет листья на деревьях. Тут и там искрятся чистые, прозрачные ручьи. На редких, только что распустившихся цветах батрачат сонные пчелы. Ласковое солнышко греет спину.

Да только вот за прогретой солнышком спиной Пересвета, в толпе, уже объявился он. Сухой старик со ржавыми вилами. Вестник конца душевных колебаний и палач бездействия.

И как всегда в таких случаях, этот старик не желал быть рядовым участником толпы. Он прямо-таки бурлил праведным гневом. Да так яро и истово, будто и впрямь был готов — если что-то пойдет не так, — пустить в ход свои вилы.

И орал он, конечно же, громче всех.

Сухой старик со ржавыми вилами. Клянусь, либо он меня преследует, — думалось Пересвету, — либо такой вот хрыч просто обязан быть в каждой маломальской деревне. На тот случай, если вдруг соберется толпа.

А может быть у них, как у зодчих, и артель своя существует. Может и сам князь над этой артелью верховодит. И отбирает строго, не иначе как на службу при казне:

— Когда жрал в последний раз? — сурово спрашивает княже.

— Не помню, Ваше Сиятельство! — отвечает хрыч.

— Похвально. А вилы-то у тебя есть?

— А то, Ваше Сиятельство!

— Ржавые?

— Самые что ни на есть! Аж сыплются!

— Молодец. А теперь ответь мне, мужик, когда тебе надлежит обрестись в толпе?

— В момент наивысшего напряжения, Ваше Сиятельство!

— А точнее.

— А точнее, когда Пересвета Лютича начнет тошнить со страху.

Пересвет туго раздул щеки.

Позади него, как и прежде, гудела толпа.

Иной человек если и боится чего до смерти, так ему страх старым добрым товарищем является. Голову студит, а тело греет, чтобы оно могло шустрее наутек броситься.

Другое же дело Пересвет. Ему страх не товарищ. Скорее уж выживший из ума дед, за которого подчас бывает стыдно.

Ну, право, какая же подлость! Коли позади толпа — Пересвета тошнит. Рядышком крапива разрослась или куст терновый, так его непременно в обморок тянет. Ну а если уж лицом к лицу со своим страхом оказался, то тут самое время застыть. Не иначе как мокрая рубаха на морозе.

Не без должного рвения хочется Пересвета немножечко оправдать. Он не трус. Скорее даже наоборот. И один лишь только страх перед нечистью действует на него так гнусно.

Тут же, а оно и понятно, родится самый простецкий в мире вопрос. А на кой ляд он тогда служит в Белой Рати? Что же он, дурачок, забыл среди этих бесстрашных мужей, что стоят стеной на пороге человечьего мира со зловредной Навью?

Ответ будет еще проще. Ратниками не становятся. Ратниками рождаются.

Великим усилием Пересвет Лютич втянул щеки и прогнал беду восвояси. Беда оставила во рту кислый привкус. Он поморщился. Глаза подернулись бледно-розовым и грозились дать течь.

Хватит, — решил сам для себя ратник, — с чего бы пьянице отказаться от браги, а коню от овса? И с чего бы вдруг мне обойтись без каменьев?

Запустив руку через ворот под рубаху, он вытащил наружу багровый самоцвет. Рубин. Резким движением, каким бабульки отправляют себе в рот очередную семечку, ратник закинул камень под язык.

Уютная волна спокойствия прокатилась от макушки до самых пят.

Такая же волна проходит по телу, когда знахарь сообщает вам, что откашливаться кровью в вашем возрасте — это совершенно нормально.

Страх ушел…

Точнее не ушел. И даже не притаился, как подобает страху. Скорей уж он обленился и перестал выполнять свою работу. Он все еще здесь, на виду, но больше не тревожит.

Так же отвар ромашки не лечит зубную боль, но позволяет не маяться ею. Так же опосля близости сочная девица продолжает пленить взор своей наготой, но не будит желания. Во всяком случае, какое-то время.

Пора, — подумал ратник. — У старика с вилами сдают нервы. Может и дел наворотить.

Пересвет Лютич расправил плечи. Вышло неубедительно.

Виной тому худоба и сутулость, которую он, впрочем, мог себе простить из-за недюжинного роста. Пересвет всегда выделялся из толпы, будучи на голову выше большинства мужиков. Высоченный, зараза, вымахал. Такого ни с кем не перепутаешь. А тем более, что и других примет ему хватало.

Например, волосы. Зачесанные назад, черные и блестящие, словно жирный навозный жучара. Среди местных такое было в диковинку. Народ здесь жил в основном русый, седой или лысый, что по сути одно и то же, только на разных возрастных ступенях.

Ну а что самое броское во внешности Пересвета, так это аккуратный шрам длинною в три перста на том месте, где по идее обязано было обретаться левое ухо.

Ратник уверенно шагнул на крыльцо.

Благодаря рубину, он снова был самим собой. Справедливым и жизнерадостным человеком. Человеком, который даже под ударами судьбы-злодейки насвистывает себе под нос и отмечает, как бы ненароком, что даже его бабка может бить сильнее.

Проверяя на месте ли топор, Пересвет Лютич вплотную подошел к двери. Он знал, что за ней притаилась одна из самых страшных человеческих напастей. И не поверишь сейчас, заглянув в его суровые очи, что этот человек вообще умеет бояться.

Оставив руки свободными, Пересвет Лютич вышиб дверь с ноги.

***

— Ведьма! Клянусь всеми богами, ведьма! — орал мужик.

Бедняга всем телом вжимался в угол. Его грязный потрескавшийся палец, похожий на вялую морковку, уставился на жену. Дескать, это она ведьма, если кто еще не понял.

Хотя если бы Пересвет Лютич для начала не переговорил с соседями, то всерьез подумал что пришел в эту избу именно по его душу.

Выглядел мужик точь в точь как упырь. Весь какой-то неряшливый, бледный и худой. Под глазами синяки, взгляд сумасбродный. А борода? Чтобы нарочно свалять в ней такие клоки, нужно вымазать ее в овсяной каше, уложить на наковальню и хорошенечко отходить сверху молотом.

— Ведьма! Ведьма! — не унимался он.

Каждый второй мужик время от времени тычет в свою жену пальцем и орет, что она ведьма.

Бывает, просто хохмы ради. Бывает с перепою. А бывает и для того, чтобы деликатно упрекнуть супружницу в злобном нраве. Но отнюдь не всякий муж вкладывает в это слово тот самый, правильный смысл. И уж тем более, не всякий вмешивает в свои семейные разборки Белую Рать.

Как объяснили Пересвету местные, вся эта свистопляска началась позавчера. Всегда тихий и мирный, пастух Глеб ни с того ни с сего потерял покой. Он сгреб в охапку маленькую дочку и на ночь глядя убежал из дома. Глеб слонялся по околотку и молил соседей пустить переночевать, а когда те соглашались, одолевал их россказнями о ведьме.

Вещал пастух много и красочно.

Если коротко, то о том, что тварь якобы извела его жену и приняла ее обличье. А теперь, если верить Глебу, она силится сжить их с дочкой со свету. Хочет заграбастать избу под логово для своих шабашей.

Мнения разделились. Кто-то верил Глебу, кто-то нет. Чаши весов качнулись в тот момент, когда пастух перестал травить свои байки на пустой желудок и принялся заедать расшатанные нервишки соседскими харчами. Тут же общим собранием было решено, что на жену он наговаривает и что ему срочно надлежит вернуться домой.

К тому же вскоре на обход должен был явиться белый ратник. По счастливому стечению обстоятельств, того ратника иногда называли Убийцей Былицинской Ведьмы.

Черт его знает почему, но от этого людям становилось спокойнее.

— Это вы Пересвет Лютич? — спросила вроде как ведьма.

— Это я. Перешвет Утич. Тьфу, — Пересвет выплюнул камень.

А чего бы и не выплюнуть, раз бояться больше нечего?

Отчасти, свое прозвище он получил по праву. Однажды он и впрямь побывал в ведьмином доме. Тогда Пересвет как бы невзначай отметил незаурядное убранство ее жилища. Вместо дверного засова, например, ведьма пользовалась оторванной человеческой рукой. С потолка густыми каплями сочилась кровь. На всю хату воняло вареной кошатиной, а еще, помнится, уж больно затейливо Былицинская натянула на ткацкий станок чьи-то кишки.

В этой же избе было светло и чисто.

Невыносимо вкусно пахло свежим хлебом. Подчеркивая гостеприимство, на столе разлеглось праздничное красное сукно. На нем стояла крынка молока, несколько деревянных чаш и блюдо с баранками.

На белой печи — так чтобы сразу бросалось в глаза, — выстроились в ряд матрешки. Своего рода драгоценность, если припомнить что сельский люд не богат шелками, фарфором и ночными горшками из чистого золота.

По первому впечатлению Пересвету дом понравился. Хороший дом. В каждом его уголочке незримо чувствовалась рука хозяюшки.

Да и сама хозяюшка была хороша. Лет сорока, ладная женщина в опрятной чистой рубахе и красной юбке. Юбка, по всей видимости, была пошита с той же пряжи что и парадное сукно на столе.

И ничем, окромя зеленых глаз, хозяюшка не походила на ведьму. А за глаза не убивают.

Точнее, убивают, но не у нас, — поправился Пересвет Лютич.

Буквально пару месяцев назад он вернулся домой с чужбины. Слава богам, закончилась его поездка на запад в качестве охранника каравана. Там-то он и насмотрелся на то, как забугорные коллеги Рати, что называют себя Святой Инквизицией, убивают и за глаза, и за веснушки, и за слишком низкий голос, и за слишком высокий голос, и за чрезмерную красоту, и за излишнее уродство.

— Ну и что у вас тут, матушка? — спросил Пересвет.

— Да вот же…

Стыдливо опустив глаза, хозяйка отвела руку в сторону мужа. На свадьбе таким вот жестом обычно представляют родственника, за которого ближе к вечеру обязательно станет стыдно.

Как уже говорилось ранее, Глеб сидел в углу. Он прижимал к себе зареванную девчушку лет пяти и ошалело озирался по сторонам.

Прямо перед собой пастух провел мелом на полу кривую линию. В этой своей трогательной наивности он превзошел дрозда, уверенного в том, что вон тот гигантский урод в его гнезде, сжирающий за день больше чем весит он сам — это не что иное, как плод его маленьких дроздовых чресл, а вовсе не подкидыш-кукушонок.

Порой толковая нечисть может выгнать из круга, — подумал ратник. — А из этой недоделки и подавно…

— Что ты с ней разговариваешь!? — заорал пастух. — Убивай ее! Она же ведьма! Ведьма!

— Я все понял. Успокойся.

Пересвет улыбнулся мужику, а после вновь обратился к его жене:

— И давно это с ним?

— Уж третий день как.

— Выпивал?

— Нет, Пересвет Лютич. Не пьющий он у меня.

Значит не горячка, — смекнул одноухий. — И не грибы. От грибов морочит самое большее сутки. Нет-нет-нет. Тут что-то другое…

— Ведьма она! Ведьма! Не слушай ее!

— Да ну какая же ведьма? — ответил ратник с раздражением. — Глеб, не дури. Ты посмотри, какой дом у тебя богатый. Вон, гляди-ка, даже матрешки есть. И дочь красавица. И жена, того и глядишь украду сейчас.

Хозяюшка улыбнулась. С этой ее улыбкой отпали последние сомнения.

Не могут такие глаза, будь они хоть самыми зелеными на свете, принадлежать ведьме. По неглубоким морщинкам, что обрамляли их, растеклось само добро. А будь у добра свой собственный цвет, так им бы тотчас озарилась вся хата.

— Так что давай, вылезай из угла. Пусти стужу в голову и расскажи спокойно, с чего это ты вдруг супружницу в колдовстве винишь. Расскажи все, как есть. А там, глядишь, разберемся в чем дело.

Позади Пересвета кто-то кашлянул. Не успел ратник обернуться, как заискивающий голос спросил у него:

— Ну что?

Как оказалось, вслед за Пересветом в дом вошла парочка коренастых мужиков, отличных друг от друга лишь по цвету порток, а вместе с ними он… сухой старик с вилами.

— Не ведьма? — полюбопытствовал старик.

— Нет, не ведьма.

— А Глеб? Может быть это Глеб упырь?

— Нет.

— Так может малая? Малая-то с нечистым якшается?

— Нет.

Старик тихонечко взвыл. Уголки его дрожащих губ потянуло к земле. Он бросил вилы и резким шагом двинулся прочь из избы. Один из мужиков, было дело, попытался остановить его со словами: «Володь, ну ты чего?», — но старик в ответ крепко боднул его плечом, послал всех присутствующих к чертовой матери и выбежал на улицу, прикрывая лицо руками.

— Не веришь мне? — спросил Глеб.

— Я верю, — честно ответил Пересвет. — Я верю, что тебе показалось, что твоя жена ведьма. Такое сплошь и рядом, ты уж мне поверь. Помню, случай был. Мужик обвинял тещу в том, что та псоглавица. Мол, псиной воняет и гавкает постоянно. Ну и что ты думаешь? Выяснилось, что она не гавкала, а кашляла. А псиной воняла из-за того, что купила у цыган шапку, которая на поверку оказалась не бобровой, а…

— Так значит, не веришь?

— Глеб, завязывай.

— Я понял! — пастух недобро улыбнулся. — Ты с ней заодно. Вы все с ней заодно.

Ничто так не бодрит обстановку, как нож, приставленный к горлу ребенка. И как это бывает в таких ситуациях, все дружно пригнулись, вытянули руки ладонями вперед и затянули: «О-о-о!».

Сталь ножа коснулась детской шеи. Глеб был настроен серьезно.

Девчонка, маленькая, хорошенькая, послушно застыла, открыв рот в беззвучных рыданиях. Слезы градом, сопли оползнем и слово «мама», кое-как выдавленное сквозь животный ужас — вот и все, что она сейчас собой представляла.

— А я ей дочь не оставлю, — сказал пастух, еле удерживая себя от истерики. — Будь я проклят, если я ей дочь оставлю. Я ее убью. И себя убью. И перед богами чист останусь, потому как по совести поступил.

— Стой!

Вот и вся чертовщина, — подумал Пересвет. — Мужик-то сумасшедший.

Повторить эту мысль вслух стало бы чревато, и потому он сказал:

— Верю! Я тебе верю! И вижу теперь, что ты не шутишь.

— Да что ты говоришь, ведьмин прихвостень? Уверовал?

— Уверовал, Глеб, уверовал! Прямо вот чувствую. Что-то в ней сидит недоброе, — Пересвет кинул на хозяйку дома презрительный взгляд. — Ну что ты, ведьма, довела мужика?

— Довела, Пересвет Лютич.

— У-у-у, зараза!

Ратник погрозил женщине кулаком и осторожно, без резких движений, двинулся к столу. Когда он подошел, между ним и безумным пастухом осталось чуть меньше пяти шагов.

Глазом, невидимым Глебу из его угла, Пересвет подмигнул женщине. Мол, делай, как я скажу.

— Да только и ты меня, Глебушка, пойми. Не могу я ее прямо здесь зарубить. Без суда-то.

— Почему?

— Так не раскалывается она, падлюка, — Пересвет вдарил тыльной стороной ладони о другую ладонь и указал на хозяюшку. — Смотри, какова. Стоит вся из себя такая, дескать, переживающая. Как будто бы и не ведьма вовсе.

— И что? Ты же сам сказал, что чувствуешь…

— Так мало ли что я чувствую? Ты представь, Глеб, что будет, если Рать начнет девок казнить за то, что кто-то что-то почувствовал? Это что ж тогда случится?..

…знамо дело что. Чума, паника, голод. И до кучи отборные страхолюдины, которых никаким на свете приданым замуж не сплавить. Святая Инквизиция в этом преуспела.

— Я ее с собой в Старый Порог заберу. Натопим смолы, наточим колы, вопросы каверзные подготовим. Мало-помалу, да расколется, стерва. А уж тогда и казним ее добрым людям на потеху.

— Тогда уводи ее! — закричал пастух. — Уводи ее из дома сейчас же! И чтобы духу ее здесь больше не было!

— Именно так я и поступлю, — согласился Пересвет. — Вот только сперва горло промочу, а то пересохло. Эй ты, ведьма! Ну-ка напои меня перед дорогой!

— Сию минуту, Пересвет Лютич.

Услужливая и суетная, женщина кинулась к крынке с молоком.

— И смотри там…

— А? — женщина замерла.

— Не трави меня!

— А, ну да. Как это я сразу не сообразила. Не буду травить, Пересвет Лютич, не буду.

— И еще…

— А?

Снова замерла. На этот раз, уже будучи готовой плеснуть молока в березовую чашу.

— Убери это убожество. Есть у тебя посуда побогаче? Глиняная, например.

— Есть, Пересвет Лютич, есть.

— Так и подавай мне ее. Не буду я из этих ваших плошек деревянных хлебать.

— Как скажете, Пересвет Лютич, уже несу.

— Потому что…

— А?

А действительно, почему? — задумался ратник. — Чего ж мне, собаке привередливой, из дерева не пьется?

— А потому что вот такая я собака привередливая.

— Ну да, ну да, Пересвет Лютич. Так вам-то можно. Вы же ратник.

На красной скатерке, прямо перед ратником, очутилась до краев наполненная кружка молока. Глиняная, как и было велено.

Пересвет Лютич принялся пить. Хлебал жадно, так что по щекам и шее побежали млечные струйки. Будь он красной девицей, цены б ему за такую выходку не было.

— Хорошо! — выдохнул ратник и поднял кружку над головой так, как если бы хотел со всей дури вдарить ей об стол.

Хотел об стол, а попал прямиком в рожу пастуха. Обожженная глина расквасила нос и разлетелась осколками.

В два прыжка Пересвет оказался подле Глеба и с силой оттолкнул от него девчушку. Та отделалась царапиной. Настолько легкой, что из нее и кровь-то постеснялась сочиться.

Завязалась борьба. Пересвет навалился сверху и схватил руки пастуха. Из положения снизу, имея опору, Глеб оказался сильнее и его нож двинулся на ратника. Еще чуть-чуть. Еще немножечко и острое лезвие войдет в печень одноухого.

Но таким ли Пересвет Лютич был человеком, который побоится какой-то там раны и ударит обидчика сапогом в пах?

Да, таким.

Все вокруг пришло в движение. В избу хлынула толпа настроенного на самосуд народа. Двое мужиков — те, что в разных штанах, — уже молотили Глеба по роже. Спасенная девочка бежала навстречу матери, чтобы уткнуться носом в родной подол. «Еб вашу мать, дайте поглядеть!» — орал Володя, не по-старчески бодро подпрыгивая над головами односельчан.

А Пересвет Лютич выполнил свой долг не ратника, но человека, и отошел в сторонку. Уж больно хотелось порвать себе сердце, глядя на сцену воссоединения дитя и матери.

Вот только что-то в этом воссоединении было неправильное.

Хозяюшка, обладательница добрых морщин, вела себя странно. Холодно, будто бы для галочки, она поглаживала ребенка по голове и смотрела на то, как избивают Глеба. Смотрела так… надменно.

Еле заметно, у нее дернулась скула.

Она ухмыльнулась, — понял Пересвет. — Так, как ухмыляются над поверженным врагом.

Ратник почувствовал, как возвращается тошнота.

Я ошибся, — с ужасом подумал он.

***

Сейчас самое время оставить Пересвета Лютича один на один со своими страхами и разъяснить некоторые моменты, которые касаются его детства, отрочества, а так же мироустройства в целом.

Итак. У человека есть душа. У нечисти, вопреки расхожему мнению, тоже есть душа. И какая-то неведомая канцелярия следит за тем, чтобы на одно бренное тельце из божественных закромов выделялось именно по одной душе.

Вроде бы все просто. Но где существует канцелярия, там обязательно должны быть ошибки.

Редко-редко да родятся дети, в которых с младенчества сидят две души. Одна человечья и одна навья, то бишь нечистая.

Будучи в человечьем теле, человечья душа чувствует себя по-хозяйски и преобладает над своей злой соседкой. Ребенок ведет себя совершенно обычно. И ни за что не скажешь, что с ним творится что-то неладное.

Но рано или поздно во сне он начинает видеть кошмары.

С этого момента круто меняется жизнь всех тех, кто каким-либо образом причастен к его появлению на свет. Да и те, кому хватило везения просто поселиться рядышком, тоже огребут по полной.

Когда кошмары войдут в привычку, ребенок начнет ходить во сне. Потом он обязательно тронет пальцем муху. После пальца в ход пойдет вся пятерня, а когда мухи ему наскучат, лихое чадушко примется топить котят и скручивать головы курам.

Дальше — больше. По нарастающей. Как магнит, обладатель двух душ притянет к себе всю окрестную нечисть и постепенно потеряет контроль над своим телом.

О том, что случится после, лучше умолчать, загадочно глядя вдаль.

Но избежать этого легче легкого!

Нужно просто изгнать душу. Глотком воды из реки Смородины, которая протекает только раз в году и только в определенный час в Дремучем Лесу, который находится на границе миров, который от Старого Порога в нескольких верстах, но только пешим, потому как конный по тем буреломам не пройдет, и всего-то надо для того чтобы ее найти в том лесу в определенный день и час заблудиться.

Это только на слух сложно. А по правде-то говоря, дельце ерундовое.

Настоящая загвоздка кроется в том, что неизвестно которая из душ покинет тело. Если ребенок вдруг попытается впиться зубами вам в горло, это значит что вы плохой родитель. Либо — что более вероятно, — это может означать, что его человечья душа отлетела и оставила тело нечисти.

Но если все пройдет благополучно, то прямиком с берега реки Смородины ребенок отправится в город Старый Порог. Там он будет укреплять тело и дух изнурительными тренировками. Он постигнет грамоту и научится вычислять порождений Нави. Узнает повадки, привычки тварей и способы борьбы с ними.

В конце концов, он уже не ребенок. Он Белый Ратник. Единственный человек, способный убить нечисть окончательно.

У Пересвета Лютича все пошло наперекосяк с самого начала. К моменту, когда в нем пробудилась нечистая душонка, он достиг того возраста в котором мужчина смотрит на свои волосатые ноги и не может поверить в то, что когда-то они таковыми не были.

Вместо повадок нечисти, маленький Пересвет во всех тонкостях изучил науку перетаскивания мешков муки по амбару.

Когда ему стукнуло двенадцать, отец Пересвета — владелец водяной мельницы и потому человек весьма зажиточный, — купил сыну лошадку, кольчужку, меч, и отправил его в стольный град на службу в дружине.

От человека, у которого имеется собственная лошадка, кольчужка и меч, дружина не отказывалась никогда. Да хоть бы он был горбатым карликом с копчиком до пят. Чего нос воротить, коли все самое дорогостоящее уже при нем?

К восемнадцати годам Пересвет научился драться на всех мыслимых видах оружия. Он изрядно возмужал и был претендентом на отцовство, по крайней мере, десяти окрестных ребятишек. В тот год его впервые взяли в военный поход на Мракобесию.

Мало того что Пересвет вернулся из похода очень гордый тем, что за два года сподобился не убить ни одного врага, он еще и пристал к воеводе с навязчивой идеей учредить чин боевых гусляров. Уж больно запали ему в душу чужеземные слоны, обвешанные барабанами.

Дружинники начали думать над тем, как бы ярь Пересвета Лютича направить в выгодное русло, либо избавить себя от этой обузы. Хотели было даже отравить, но решили что это перебор.

Благо, все решилось само собой. Пересвету начали сниться кошмары. Случилось это к тому моменту, когда он разменял свой третий десяток.

— Ну что ж ты, сынок? — сказал ему отец в тот самый день. — Ты б еще до седых мудей подождал.

Говоря «тот самый день», Пересвет Лютич всегда имеет в виду тот мрачный дождливый четверг ревуна-месяца несколько лет тому назад.

Вся его семья от мала до велика собралась тогда на их мельнице.

За окном, пуская по небесной пятке мерцающие трещины, метался молниями Перун. Ветер бесился и клонил к земле молодые березы. Стена дождя проливалась чуть ли не вдоль земли. А бывший дружинник и будущий ратник Пересвет Лютич уже почти потерял контроль над своим телом.

В тот самый день в их избу залез упырь.

Когда б нечистый убил всю его семью, Пересвет мог бы стать трагичным персонажем. Одержимым мстителем, что за привычку имеет недоговаривать фразы и прикладывать палец к губам собеседника, чтобы тот недоговаривал фразы.

Однако ж в тот самый день упырь выломал ставню, споткнулся об ушат с водой, в падении оторвал Пересвету ухо и, чертыхаясь, скатился по лестнице в подпол. Там его и закрыли до прибытия Белой Рати.

В тот самый день из-за выломанной ставни сильно простудился дед Пересвета. Через две недели дед… выздоровел.

Вот так человек, который до смерти боится нечисти, стал охотником на эту самую нечисть.

Как и в случае с обладанием лошадкой и кольчужкой, Рать не брезговала никем. Даже двадцатилетним лбом, который валился в обморок от одного упоминания о русалках.

Пересвета прикрепили к умудренному опытом ратнику Добромыслу и отправили объезжать окрестности.

Именно Добромысла нужно благодарить за то, что он открыл удивительную способность Пересвета пользоваться самоцветами.

Во все времена и во всех странах люди приписывали драгоценным камням волшебные свойства. Тот-то сделает вас бесстрашным, этот принесет богатство, а вон та каменюка помогает от прыщей. Сказать, правда ли это по отношению к обычному человеку невозможно. А вот для Пересвета Лютича все эти суеверия обрели вполне себе реальные очертания.

Таков оказался его дар.

Говорят, что это боги награждают человека, который победил в себе нечисть. У каждого ратника имелись способности, выходящие за грань понимания. У Добромысла вот, к примеру, был дар ладить с лошадьми. Помнится, он даже спал в седле на полном скаку и нисколечко не боялся упасть.

Долго ли, коротко ли, под присмотром наставника и ратного скомороха Мирона Маховича, Пересвет путешествовал по миру. Путешествовал он до тех самых пор, пока дорожка не завела его в село Былицино.

Тамошняя ведьма не захотела умирать. Она ретиво воспротивилась и дала ратникам бой. В том бою Добромысл потерял ногу, а Пересвет на целый год стал народным героем.

Благо, народ не знал, что их герой выжил лишь благодаря скомороху. Ведь именно он на самом деле убил ведьму. Оружием Мирона Маховича в тот день стала обмякшая рука Пересвета, который по своему обыкновению валялся в несознанке.

Народ об этом не знал, а вот ратники знали. Знали и начали думать над тем, как бы таланты Пересвета Лютича направить на благое дело, либо поскорей от него избавиться. Хотели было даже отравить, но решили что это перебор.

К счастью, работенка для Пересвета нашлась. На два года он отправился вместе со столичными купцами на запад. Продавать воск и пушнину.

За все время на пути каравана так и не повстречалось никакой нечисти.

А жаль. Ведь тогда, быть может, Пересвет засел бы за учебу. И тогда приметил бы, что в доме у зеленоглазой хозяюшки метелка стоит прутьями вниз и подпирает собой заслонку печи. Так, чтобы можно было по-шустрому вылететь из дома.

И на печи, за матрешками, приметил бы прикрытое тряпицей зеркало. И голую уродливую рябину за окном, которая выбивается из общей вешней благодати, тоже приметил бы.

Но если бы, да кабы, то во рту росли б грибы…

***

Стараясь не сорваться на бег, Пересвет Лютич зашагал к выходу из хаты. Он снял с пояса нож и как можно незаметней метнул его в сторону. Несмотря на дрожь в руках, лезвие вошло точно в угол избы.

Пересвет выскочил на крыльцо. У дороги, привязанная к забору, стояла его лошадь.

Он мог бы поклясться, что коняга только что подмигнула ему. Мол, давай-ка, Пересвет Лютич, сделаемся точкой на горизонте. Все ты правильно сделал. Безумца обезвредил, детеныша спас. Кто молодец? Пересвет Лютич молодец! Давай же, поехали!

Эн-нет, коняжка, — ответил Пересвет лошади. — Это будет неправильно. Несправедливо.

— А ну-ка, вышли все на улицу! — крикнул ратник. — Глеба тоже выводите!

— Да и девчонке воздуха хлебнуть не помешает! — подумав, добавил он.

Толпа послушно покидала дом.

Дочь Глеба тут же увел соседский мальчонка. Ровесник девочки и, судя по всему, ее хороший друг. Он утащил ее за калитку, пообещав показать огромный муравейник.

Сам Глеб покинул избу, свисая с плеча огромного мужика. Он выплевывал зубы и скалился улыбкой заядлого любителя каш и протертых яблок.

Как и положено по правилам гостеприимства, хозяюшка стояла около двери до тех пор, пока последний человек не покинул дом.

— Матушка, мне бы с вами переговорить, — сказал Пересвет через порог. — Может, есть у вас на заднем дворе беседка? Или лавчонка какая. Да хоть пенек сгодится, если честно.

— Так знамо дело, Пересвет Лютич, пойдемте.

Хозяюшка сделала шаг. Затем еще один. И еще. И тут, на самом пороге, она будто бы ударилась коленом о невидимую стену.

Женщина осеклась. Зеленые глаза на миг стрельнули в угол, из которого торчал нож.

— Да зачем же мы будем по улице слоняться? — спросила она.

— А почему бы и нет? — ответил Пересвет.

— А потому что у меня, между прочим, и медок имеется. Хороший, крепкий. Прошу вас, Пересвет Лютич, не откажите в милости пригубить со мной чутка. А то мне, ишь, человек дочку спас от лиходея, а я его молоком пою. Как козленка какого-то.

— А я не пью, — соврал Пересвет.

— Ну тогда сальца откушайте. Уж нет человека, который бы от свининки отказался.

— Вера не велит, — соврал Пересвет еще раз.

— А велит ли вам вера принять ту благодарность, которую может выказать неженатому мужчине незамужняя женщина? — хозяюшка опустила глаза. — Я ж теперь, выходит, незамужняя. Чай, не за сумасшедшего замуж выходила.

Вот тут ты, конечно, угадала, — подумал Пересвет и почувствовал, как кровушка отлила от головы и устремилась вниз. Однако вслух он произнес:

— Скопец, — тяжелый вздох. — В детстве неудачно через забор перелез.

Хозяюшка неприятно ухмыльнулась.

— А может быть тогда, Пересвет Лютич, — сказала она, — мне вытащить из угла нож и распороть вам глотку? А то уж больно вы затянули с разговорами.

За плечами хозяюшки задрожал воздух.

Ее опрятная белая рубаха и красная юбка принялись чернеть, как чернеет береста над пламенем свечи. Сцепившись друг с другом, наряды обычной сельской девки прямо на глазах садились в размере и становились тесным платьем. Облегающим и черным, как вороново крыло.

Тело хозяюшки преобразилось до неузнаваемости. Она стала выше и фигуристей. Платье приоткрыло налившуюся грудь и одну ногу аж до самой талии.

Лицо тоже менялось. Нежная пухлость хозяюшки уступила место другим чертам. Хищный, более узкий разрез глаз. Хищные, более тонкие губы, а за ними хищные белые зубки. Подбородок стал настолько длинным и острым, что им впору было дырявить сыромятную кожу. Расплелась и почернела русая коса.

Не дожидаясь обморока, одноухий закинул в рот рубин.

— Заходи, Пересвет Лютич, переговорим, — сказала ведьма и двинулась вглубь избы.

***

Наблюдая за дракой через окно, дюже хотелось собрать сельских музыкантов. Попросить их сыграть что-нибудь бодрое и веселое под стать зрелищу.

Вот пробежала ведьма, а за ней Пересвет Лютич с топором. А вот уже Пересвет Лютич бежит в обратную сторону, но топор теперь у ведьмы. А вот топор пролетел сам по себе, а за ним Пересвет Лютич, оседлавши ведьму верхом.

Самоцвет под языком справлялся на отлично, но иногда страх все-таки прошибал волшебную преграду. Тогда ратник залезал на печь. Там он тихонечко хныкал и швырялся в ведьму матрешками.

В ответ ведьма колдовством нагоняла жар в печи. Пересвет шпарился, спрыгивал с нее, и бой продолжался врукопашную.

Прыгая по избе и уклоняясь от черных шипов, которые то и дело выстреливали из ногтей ведьмы, Пересвет отметил одну странность. Как только пыл битвы слегка приутихал, нечистая пыталась откинуть крышку погреба. В эти моменты ратник набирался храбрости и отгонял ее прочь.

Мало ли что там может оказаться, — думалось ему. — Или кто.

Прошло полчаса.

Держась за правый бок, Пересвет Лютич привалился потным лбом к печке. В дальнем от него углу избы, на единственной уцелевшей лавке, сидела ведьма. Претящий всему оккультному румянец полыхал на ее щеках.

Ведьма то сдувала со лба прядку волос, то большими пальцами поправляла плечики платья, то обмахивала шею ладонями. Так зачастую ведут себя деревенские бабы, когда передыхают от стирки.

— Тебя где так драться научили? — спросила она и расчертила в воздухе руну огня.

— Ай, твою мать! — вскричал Пересвет, отпрянув от раскалившейся печи. — Да уш явно не в Штаром Пороге.

— Оно и видно, — согласилась ведьма. — Там такому не научат. Ну, так что? Ответишь?

— В дужыне.

Пересвет выгнул спину. Раздался хруст затекших позвонков. Он слишком устал, чтобы бояться и решил, что на минуточку можно позволить себе вытащить рубин изо рта.

— В дружине, — повторил он. — Восемь лет тренировок. Меч, лук, шестопер, нож, топор, полуторка.

Ратник вытер лоб и закинул самоцвет обратно.

— Копё, вехом на ошади.

— Не хило, — ведьма поднялась со скамьи. — Хоть буду знать, кого сгубила. Ратник-дружинник. Первый раз такое слышу. Ну что, давай заканчивать?

Пересвет кивнул.

Ощетинившись сотней черных колючек, нечистая зашипела и бросилась на ратника.

Момент истины, — решил Пересвет. Он схватил заслонку печи и выставил ее перед собой на манер щита.

Выучка, выучка и еще раз выучка. Когда б Пересвет Лютич стоял в стене щитов, то держать его следовало бы ровно и крепко. Но один на один с противником, который несется на тебя сломя голову, стоит развернуть щит немного под углом, расслабиться и успеть вовремя поставить подножку. Такой недотепа пролетит мимо, обязательно упадет и предложит под удар свою спину.

Так вышло и сейчас.

Со всей своей молодецкой дури ратник вогнал топор в ведьму. Попал рядом с плечом и, предположительно, перерубил ей ключицу.

Ведьма заорала так, как заорала бы сова во время схваток, будь совы живородящими. Спустя пару секунд ее крик сорвался до визга. Голой рукой она взялась прямо за лезвие и вырвала из себя топор.

Не дожидаясь повторного приглашения на тот свет, ведьма упала на потолок.

— Слезай! — в голосе Пересвета сквознула обида. — Слезай, кому говорю!?

Зеленые глазищи засветились. Нечистая что-то проворчала на незнакомом ратнику языке.

Это не заклинание, — почему-то твердо решил Пересвет. Позже он вспомнит, что именно эту же фразу частенько кричали ему в спину восточные торгаши, когда он пробовал дыню, но не покупал дыню.

Ведьма подобрала ноги, приготовившись к прыжку. Казалось, что рана ее совсем не беспокоит. Тварь оттолкнулась от потолка и, к удивлению Пересвета, проскочила мимо него. Перекувырнувшись через голову, она схватила и оседлала метлу.

А-а-а, — подумал ратник, — так вот зачем ей платье, в котором одна нога совсем голая.

Ведьма улыбнулась Пересвету так, как отчим улыбается обгаженной пеленке своего пасынка.

Еще увидимся, — хотела сказать она, но решила, что фраза уж слишком заезжена. Ведь не столько злодея злодеем злодейство делает, сколько лютый вид и бойкое слово. Хату поджечь любой дурак может, а ты попробуй-ка уйди прочь, ни разу не обернувшись на пожар.

Так что же сказать?

Мы не прощаемся? Оглядывайся почаще? Я всегда рядом? Столько смачных фраз приходит в голову, когда казнишь воображаемых врагов в ночном бреду. А когда надо, на языке одна нелепица.

В этой своей обременительной задумчивости, ведьма оторвалась от пола. Она сделала круг по избе и молча шмыгнула в открытое чело печи.

Погреб, — пронеслось в сознании ратника. — Если уж взялся за дело, так доведи его до конца.

Погреб, — пронеслось в подсознании ратника. — Если уж взялся за дело, сделай его так, чтобы потом не пришлось переделывать. А то потом выяснится какая-нибудь херня, так тебя же обратно и отправят.

***

Крышка погреба отверзлась без леденящего душу скрипа. Без пробирающего до костей скрипа, без скрипа, от которого по спине пробегали мурашки, да и без какого-бы то ни было скрипа вообще.

Из темноты на Пересвета не уставились желтые глаза, полные злобы и ярости. И красные, в которых полыхало первобытное безумие, тоже не уставились.

Никто не хихикнул во мраке. Никто не поманил его бледной рукой. Да и к тому же, как назло, в спертом воздухе подвального помещения Пересвет не уловил ноток тлена.

Однако ж все эти приятные мелочи так и не смогли заставить ратника выплюнуть самоцвет.

После того как ведьма вылетела из печной трубы и усвистела прочь, толпа вернулась обратно в дом. Люди обступили Пересвета и смотрели на то, как он начинает свой решительный спуск вниз.

Если под страхом смерти ведьма так рьяно порывается залезть в погреб, стало быть, его обязательно нужно проверить, — так размышлял Пересвет Лютич до того, как напоролся на ржавую иглу, торчавшую из ступеньки. После этого он изменил свое мнение. Теперь он думал, что если ведьма так рьяно порывается залезть в погреб, то умней всего будет заколотить его, навалить сверху курган и приставить охрану. Но было слишком поздно.

При других обстоятельствах, ржавая игла грозила бы в худшем случае столбняком. Но здесь, в погребе ведьмы, ее укол означал проклятие и только проклятие.

Ратник вырвал иглу из подошвы своих богатых кожаных сапог. Помнится, ему их ссудили за хорошую службу те караванщики, с которыми он ходил на запад.

Что ж. Самое худшее, что могло произойти, уже произошло, — смиренно подумал он и двинулся дальше.

Что же это будет? — гадал ратник. — Венец безбрачия? Как-нибудь переживу. Порча на нищету? Тоже не беда. Отвод удачи? Распри с родней? Рога вырастут? Или, быть может, обращусь в бобра? Есть на свете беролаки, кошколаки и волколаки, а я буду, мать его, бобролаком. Боборотнем.

Погреб оказался совсем махоньким и тесным. С его-то ростом, Пересвету пришлось ссутулиться вдвое сильней обычного. Расставь он локти, уперся бы одновременно в обе стены. Так еще и вляпался бы во что-то склизкое и противное.

А ведь она здесь всего-то три денька погостила, — удивился Пересвет Лютич, рассмотрев в противной осклизлости плесневелую репу и яблоки.

Там где живет ведьма, все вокруг чахнет с поражающей скоростью. В том числе и люди.

Впереди, в непроглядной темноте, что-то блеснуло.

— Запалите лучину! Не видать ни черта! — крикнул Пересвет.

Спустя минуту сверху появилась чья-то волосатая рука, передала ратнику огонь и поспешила пропасть.

Мрак рассеялся. У дальней стены обнаружился небольшой столик. Столик был устелен черным бархатом. На нем лежали свеча, череп, книга и масляная лампа.

Свеча — толстая и оплывшая воском.

Череп — зловещий, человечий, скалящийся.

Книга — огромная, в кожаном переплете, с двумя застежками и железными набойками по углам.

Лампа — латунная, восточная, с выбитыми по бокам странными письменами. На вид что-то вроде арабской вязи, а может быть она и есть, как знать?

Короче говоря, каноны мистики были выдержаны со всей скрупулезностью. Не хватало разве что чумазой куклы на кресле-качалке.

Пересвет Лютич внимательно рассмотрел все это.

Книга! — просиял он.

Одноухий представил, как старшие ратники соберутся вместе, чтобы отчитать его. Мол, плохой Пересвет Лютич. Упустил, мол, ведьму, увалень криворукий. Ступай в угол, становись на горох и думай над своим поведением.

А он возьмет тогда, отобьет ладонями об колено и вытащит эту книгу. Настоящий ведьминский фолиант.

Один из старших, Бажен Нежданович, точно завизжит от счастья. Все знают, что у него какая-то нездоровая страсть к чтению.

Ратник расстегнул застежки и раскрыл книгу на первой странице.

Пересвет уставился на непонятные закорюки с тем же недоумением, с коим барский сыночек смотрит на умывальник, сверстанный из прохудившейся кастрюли и гвоздя. Мозг ратника заскрежетал.

Погладь меня…

Пересвет Лютич пролистнул пару страниц. Ни слова не понятно.

Погладь меня…

Если бы не жуткие рисунки и обилие оккультных символов, то можно было бы решить что эта книга принадлежит ребенку. Уж больно старательно ведьма наклепала в нее сушеных листьев и птичьих перьев.

Дескать, так и так, вчера залез в ласточкино гнездо. Вот такие у ласточек перья. Завтра обдеру соседский клен.

Погладь меня…

Пересвет Лютич захлопнул книгу. Теперь его взгляд обратился к лампе. Интересная такая. Красивая.

Давай же… Погладь меня…

Рука ратника неуверенно потянулась к лампе. Ладошка вспотела. Задергались, словно с похмелья, тонкие длинные пальцы.

Давай… Тебе же хочется…

Душный воздух погреба резко посвежел. Будто бы рядышком только что шарахнула молния.

Давай же… ДАВАЙ!!!

Пересвет схватился за край бархатной скатерти и накинул его на лампу.

Э-э-э! Ты чего?

А чего ты хотел? Если в голове родится шепчущий голос, который велит что-то сделать, стало быть, этого делать не нужно. Разве не так?

Я — твоя интуиция!

Хуиция.

Что? Ах ты… Да ты просто слабак.

Эн-нет. Вестись на слабо от шепчущих голосов тоже чревато. Что ты такое?

[вздох] Ай да раскусил ты меня, добрый молодец. То испытанием было мудрости твоей, да смекалки. Теперь вижу, что тебя так просто не проведешь. Я бог твой, кузнец небесный, Сварог-Батюшка. Занедужил я слегка, вот меня ведьма злая и сподобилась в лампу заточить. Ты погладь меня, чтобы…

Сварог-Батюшка, у тебя акцент. Не сильный, конечно, но все равно. Кажется, что ты вот-вот предложишь мне купить ковер.

А ты, как я погляжу, часто с богами разговаривал, да!?

Слушай, прекрати. Ты не бог.

Бог.

Нет.

[тишина]

Ты как-то связан с проклятием, да?

[тишина]

Так связан или нет?

[тишина]

Скажи хоть, что за проклятие-то?

[тишина]

Осторожно, чтобы не коснуться лампы, Пересвет Лютич плотно завернул ее в черный бархат и перекинул через плечо. Книгу он сунул подмышку и полез вон из погреба.

Пересвету нравилась служба в Белой Рати. Нравилось ездить по деревням, ночевать в незнакомых домах и знакомиться с новыми людьми.

Да и как это может не нравиться? Все вокруг тебе рады. Детишки бегут за тобой вслед, старики норовят налить чарку, а девки от рассказов про «ежедневное хождение по лезвию ножа» млеют и становятся в разы сговорчивей.

Но когда дело касалось настоящей работы, Пересвет редко мог обойтись без совета других ратников. Вот и сейчас, когда над ним нависло неизвестное проклятие, а в походном мешке упокоилась говорящая масляная лампа, у Пересвета Лютича была одна дорога.

В Старый Порог…

***

Мужчина смотрел на город.

Развернись дело на западе, мужчина наверняка стоял бы на крыше.

Промокший от мелкой неприятной мороси, он смотрел бы вниз. На грязно-серый камень мостовых, перетекающий в серость домов, что в свою очередь сменялась бы тоскливым серым небом, местами очерненным кострами Инквизиции.

Он бы наверняка слышал крики убиваемой проститутки и яростные писки крыс, дерущихся за право обглодать лицо бездомному.

Он бы думал о том, что видел истинную суть этого порочного города и знает, что тот по праву заслужил свою чуму. Или о том, что скоро вся эта чудовищная смесь из греха, похоти, нечистот и крови настолько пресытит город, что наступит точка невозврата и тогда лучшим и единственным решением станет табуретка и крепкая петля.

Но дело, все-таки, происходило не на западе.

Мужчина смотрел на город, привалившись спиной к недостроенной бане. От города она расположилась примерно в полуверстах и не достроена была, скорее всего, именно поэтому.

Позади еле слышно шелестел хвойный лес. Над головой, в пока еще светлом небе, зажглась первая звезда. Волны разнотравья, обычно штормящие поле, улеглись в полнейший штиль.

Воздух был мягок и свеж.

В такую погоду душа рвется напополам. Хочется ей от всего этого покоя, царящего вокруг, взять да и уснуть с глупой улыбкой на устах. Но и прыгать через костер, опрокинув кувшин браги, тоже ой как хочется.

Не хочется этой егозе только выбирать.

С города мужчина переводил взгляд на аккуратную половинку бледной луны и обратно. Интерес у него был и там, и там.

Интерес в городе — узнать, как скоро толпа мальчишек смирится с тем, что кататься на свинье не весело. А что до луны…

— Добрый вечер.

— Моравна?

Мужчина подскочил от неожиданности.

— Моравна, ты?

— Ну а кто же еще?

— Отлично. Лампа при тебе?

— Нет.

Мужчина умолк на некоторое время.

— А где она? — спросил он с ложным дружелюбием.

— Я тут с ратником одним поцапалась. Короче говоря, лампа у него.

— Что? Как? Где? Когда?

Казалось бы, когда все вопросы были заданы, вдогонку им родился еще один.

— Ты совсем охуела?

— Следи за языком.

— Так, — мужчина зажмурил глаза и схватился за переносицу, — объясни что случилось.

— Белый ратник отбил у меня лампу. Вот и все, что случилось.

— Что значит отбил? Ты что, не могла с ним справиться?

— Да ты бы с ним тоже не справился. Матерый он, зараза. Крепкий. Говорят, что это он убил Былицинскую. А мне моя жизнь, знаешь ли, дорога.

— Это одноухий что ли?

— Да, одноухий.

— Лютич?

— Ага.

— Он не убивал Былицинскую. Ему повезло.

— Повезло, не повезло, а каждый второй злодей погибает из-за того, что кому-то повезло. Вот скажи, оно мне надо?

Мужчина уже не слушал ее. Пыльным мешком по голове — это не про него. Это слишком скупо. Его по голове вдарили мешком железных опилок.

Ведьма запрыгнула на верхнее бревно недостроенной баньки. Она закинула ногу на ногу и наблюдала. То за мужчиной, который нервозно вышагивал из стороны в сторону, то за мальчишками вдалеке.

С полдюжины, мал мала меньше, мальчишки обступили свинью.

Перед тем как своровать животное из хлева, они уже напридумывали себе всякого и, как это частенько бывает, сильно разочаровались. Они думали, что будут весело скакать верхом на свинке по всему городу. Их свинка обязательно будет розовой, шустрой и улыбчивой. Она будет перемахивать через заборы и на раз-два уходить от погони городской стражи.

На деле все оказалось не так. Свинья оказалась серой и медлительной. А улыбчивой она не могла быть по своей природе. Не то, чтобы это какая-то примета, но если вам улыбается свинья — самое время ее забить. Желательно, издалека.

Так рушатся детские мечты. Животинка недовольно пятилась назад. Всякий раз она скидывала с себя ездока.

Хорошенечко поразмыслив, мужчина сказал:

— Ты понимаешь, что нам конец?

— Тебе.

— Нам! — крикнул мужчина. — Ты думаешь, что он тебя не тронет? Сомневаюсь…

— Не тронет. У него, как и у меня, полным-полно времени.

— Ну да, — печально согласился мужчина. — Действительно. Я-то не могу по сотне лет выжидать. Чай, не продавал душу за бессмертие.

— Согласна, тут ты продешевил.

— Очень смешно, — мужчина скривился. — А я знаю, что будет дальше. Одноухий потеряет лампу. Или проиграет. Или пропьет. И искать нам ее до скончания века.

— Не думаю.

— Почему?

— Потому что он принесет ее тебе прямиком в руки. Причем в самое ближайшее время. Как раз сейчас, — ведьма взглянула на одинокую звезду в небе, — он наверняка гонит лошадь во весь опор.

— Объясни.

— Если он нашел лампу, то нашел и мой прощальный подарочек. Проклятье.

— Что за проклятье?

— Проклятье, которое он не в силах снять самостоятельно. Он будет искать помощи. Смекаешь?

— Смекаю.

Мужчина облегченно выдохнул.

После бурного совета, один из мальчишек бегом помчался к ближайшим кустам.

— Значит, говоришь, скоро он будет здесь? Вместе с лампой?

— Могу поспорить.

— Хорошо, — мужчина окончательно успокоился. — Надеюсь, ты права.

Теперь он примостился на срубе рядышком с ведьмой. Искоса мужчина посматривал на ее голую ногу. Будь эта нога куриной, она наверняка была бы жареной. Не потому, что расходилась на волокна или блестела от проступившего жира, а потому что от одного взгляда на нее разыгрывался аппетит.

Ждать Пересвета придется долго. По крайней мере, до утра, — размышлял мужчина. — Так даст или не даст? Чего ведьме стоит-то? Видал я, в каком они состоянии с шабаша уходят. Как будто им к пяткам коромысло подвязали. Уж вряд ли при таком раскладе ведьмы относятся к своему телу, как к святыне.

А тем временем двоих маленьких бунтарей разобрали по домам. Остальные охаживали свинью букетом тонких прутиков. Все было тщетно. Теперь хрюшка пыталась зарыть голову в землю, чтобы хоть как-то защититься от побоев.

— Что за проклятие? — спросил мужчина.

— Тебе правда интересно?

— Да. Говорят, на востоке все совсем иначе, нежели у нас.

— Правду говорят.

— Так может, расскажешь?

— Если вкратце, то на Пересвета Лютича открыл охоту суккуб.

— Суккуб?

— Бес, если по-нашему. Только вот немного, — ведьма попыталась подобрать правильное слово, — любвеобильный. Этот бес родился одновременно с во-о-он той звездой и уже рыщет в поисках своей жертвы.

— Ну и что? Одноухий, какой-никакой, а ратник. Может убить твоего беса.

— Не может. Ее нельзя убить.

— Ее?

— Да, ее. Ее невозможно убить. Ее можно только задержать. И то, лишь до полнолуния. А дальше все произойдет так же неотвратимо, как смена времен года. Так что, если хочешь, можешь не марать об Лютича руки. Просто отними лампу и отойди подальше. Чтобы кровью не забрызгало.

— Кровью? — мужчина хохотнул. — Кровью, это да. Кровью, это ты любишь.

Ведьма щелкнула пальцами. Вдалеке затравленное животное поднялось на задние лапы. Передние свинья скрестила у себя на груди.

— Хрю, — четко произнесла свинка и рванула «руки» в разные стороны. Из копыт с металлическим лязгом выдвинулись лезвия.

— Хрю-хрю, — добавила она, провожая мальчишек взглядом и… улыбнулась.

***

Часом ранее, Пересвет Лютич скакал по полю и размышлял о природе нарождения еловых островков вдоль заезженной двухколейки.

Вот кабы яблони вдоль дорог росли, такое бы я понял, — ломал себе голову ратник. — Ехал купец, куснул яблоко, а огрызок выкинул. Выросла яблоня. Но ель-то откуда? Не будет же путник в дороге шишку жевать?

А может это белка шишку грызла, увидела охотника и побежала в поле? Бежала-бежала, а потом подумала: «Зачем мне шишка? Еще найду!» — и выкинула ее.

Оно, конечно, может быть. Но с чего бы белке бежать спасаться в поле?

А мало ли чего ей в голову взбредет? Она же белка!

Ну-у-у. Так, знаешь ли, можно все на свете объяснить.

А так и нужно все на свете объяснить!

Может быть ты и прав.

Пересвет одобрительно кивнул. Такая жизненная позиция была ему очень близка. Но время в дороге само себя не скоротает, и ратник продолжил размышлять на волнительную тему.

Хотя знаешь, что я заметил? В каждом таком ельнике обязательно есть муравейник. Может это муравьи в поле шишки таскают?

[тишина]

Догадка-то интересная, разве нет?

[тишина]

Эй? Как думаешь-то?

[тишина]

Как выяснилось, Пересвет не боялся бестелесной нечисти. Более того, он потихоньку начал привыкать к голосу Лампы.

Солнце, которое за последние полчаса успело побывать белым, желтым, розовым и красным, наконец-то скрылось из виду.

Пересвет заблаговременно выспался и не собирался останавливаться на ночлег. К утру он планировал покрыть сорок верст пути, перейти реку вброд и в какой-нибудь попутной деревне сменить уставшую лошадь. Там же на скорую руку чем-нибудь подкрепиться и к полудню быть в Старом Пороге.

Чтобы не околеть в ночную пору, Пересвет Лютич накинул тулуп из овчины.

Уже несколько часов он скакал по широченному полю, не имевшему ни конца, ни края, ни каких-либо примет. Насколько хватает глаз — беспорядок из полевицы, осоки и лисохвоста. Кое-где, будто задумчивые скелеты, высились над травами сухие палки прошлогоднего борщевика. Вдоль обочины пробивался молоденький подорожник. И если бы не те самые еловые островки, бодрящие пытливый разум, то можно было бы подумать, что Пересвет заколдован и скачет на одном месте.

В небе зажглась первая звезда. Случилось это как раз в тот момент, когда Пересвет Лютич проезжал мимо очередных елочек. С их стороны послышался шорох травы и детский плач. Не такое уж редкое явление в этих местах, если вспомнить что все Преднавье кишмя кишит лисицами.

Вот и славненько, — подумал ратник, расчехляя топор. — Лисичка-сестричка. Коли кусаться не будешь, отпущу тебя бесхвостой, да живой.

Стоит ли говорить, что никакой плаксивой лисицы в ельнике не было?

Укрытая пушистой зеленой лапой, под деревом стояла люлька. Причем не из какого-нибудь задрипанного лыка, а богатая, о цельном дубе, с резьбой и ножками-качалками.

Ребенка внутри не было, зато был четкий кровавый след, который вел от люльки куда-то в поле.

Пересвет Лютич был трезв. Пересвет Лютич не был подавлен настолько, что жизнь казалась ему обузой. И уж точно Пересвет Лютич не строил логические цепочки, так свойственные хорошенькой стервочке с задранным кверху носиком и вьющимися локонами, которая из-за древнего волшебства, мерцающего разлома в шкафу или удара лопатой по лицу попала в чужой для себя мир. Таких хлебом не корми, дай покричать «ау!» в непроглядную тьму, прогуляться в «каком-то неестественном, как будто бы ненастоящем» тумане или, заслышав рычание на чердаке, срочно предложить товарищам разделиться.

Ратник вдарил лошадь так, что бедняга чуть не выплюнула легкие.

От скорости все вокруг сделалось мельтешащей размазней цвета спелого пшеничного колоса.

Твоих рук дело? — задал Пересвет мысленный вопрос Лампе. Тут же прямо перед копытами лошади дорогу ему перебежало маленькое существо.

Оно имело окрас свиной рульки, вареной вместе с луковыми очистками. Ну, или цвета запекшейся крови. Все зависит от того, под каким углом смотреть на мир.

Внешне существо походило на трехлетнего малыша.

А!? Что!?

Твоих, спрашиваю, рук дело?

Про что ты вообще!?

Про окровавленную детскую кроватку посередь поля!

Ох ты ж еб твою мать, — выругалась Лампа. — Ты бы к ней лучше не приближался.

Спасибо, дружище, не буду.

Пересвет закинул под язык рубин. И сделал это очень вовремя, потому как впереди дорогу пересекала проселочная тропинка. На этом перекрестке, наглухо занавесив лицо черными патлами, стояла бледная девочка лет семи-восьми.

Рубин рубином, а Пересвет Лютич завизжал и пришпорил лошадь.

Девочка осталась позади.

Что там!? Что там!?

Не знаю! Чудище какое-то! — ответил ратник, обернувшись на перекресток.

Гони, давай! Гони!

Пересвет Лютич заметил, как лошадь чуть не сворачивает себе шею в попытках укусить его. Тут он осознал, что колотит ее кулаками по спине, словно заскучавшую любовницу.

А впереди снова возникло неведомое и враждебное. Стоя по пояс в траве, взглядом его провожала молодая деваха. Такие же черные волосы, как и у девочки с перекрестка, скрывали ее недозревшую грудь.

Девушка помахала ратнику рукой. Ратник девушке рукой не помахал.

Пересвет распахнул тулуп. На кожаном поясе висела пустая рукоять и несколько лезвий. Примерно с пядь в длину, каждое лезвие покоилось в своих собственных ножнах.

Таковы были законы мира. Для того чтобы убить порождение Нави окончательно, удар должен был нанести именно белый ратник. И именно гравированным оружием. Для убийства нечисти ратники пользовали одноразовые лезвия с рунами «Нужда» и «Треба». Для нежити — вроде упырей и вурдалаков, — в арсенале Рати имелся топор с руной «Чернобог». Колдуны и ведьмы умирали от всего вышеперечисленного.

Сотрясаясь на полном скаку, как брыльки храпящего толстяка, Пересвет кое-как ввинтил лезвие в рукоять.

Не знаю, что там за напасть, но если ты потрешь лампу, обещаю ее убить!

Врешь.

Мамой клянусь!

Ну уж нет. Ворон ворону глаз не выклюнет.

Размахивая руками, на дорогу выбежала молодая женщина.

В ней не было ничего бледного, зловещего или черноволосого. Но от этого Пересвету как-то не захотелось вдруг остановиться, спешиться и узнать какого черта она забыла посередь поля.

Такие случайности не случайны, — подумал он.

— Остановись! — взмолилась женщина. — Пожалуйста, остановись!

Пересвет не питал предубеждений насчет того, что нельзя шарахнуть женщину ногой в челюсть и умчаться вдаль, так и не поздоровавшись. В общем-то, он так и собирался сделать. Однако на этот раз за него решила лошадь.

Коняга сбросила скорость, а после и вовсе остановилась. Пусть ратник и сделал ей больно, но от этого в ней не зародилось маниакальное желание топтать людей. Во всяком случае, не всех подряд.

— Добрый человек, прошу тебя, помоги.

Женщина шагнула навстречу Пересвету.

— Штой на меште!

— Выслушай, молю! — она сделала еще один шаг.

— А ну штоять, бъядь! — заорал Пересвет дурным голосом. — У меня нош!

Ратник назидательно исколол воздух прямо перед собой и женщина послушно отступила. Теперь он мог рассмотреть ее повнимательней.

Обычная баба, коих по местным селениям не сосчитать.

В льняной сорочке с расшитым воротом, юбке и лаптях, она совсем не походила на Зло. А ее гигантская грудь так вообще была олицетворением жизни и плодородия. Но что-то в ней было несуразное. Что-то… ярмарочное?

— Прошу, помоги. Там мой отец, — она махнула рукой в сторону поля. — И какая-то тварь.

— Где?

— Там!

— Где «там»?

— Да там же! В овраге!

— Гм…

— Смилуйся, умоляю!

— А жачем вы поезли в овраг?

— Прекрати свои допросы! Она же его убьет! — закричала женщина. — У тебя совсем сердца нет!? Помоги! Скорее! Прошу!

Когда б нечисть угрожала ему одному, то все было бы проще. Тогда между дракой и пробежкой с шипастым розовым кустом, торчащим из задницы, Пересвет Лютич завсегда выбрал бы пробежку. Но когда дело принимало такой оборот, к разборкам подключался его внутренний справедливый дурак.

Бросить людей в беде будет неправильно, — говорил этот дурак. — Несправедливо, понимаешь?

— И што там за тварь?

— Я не знаю! — заорала женщина еще громче прежнего. — Какая разница!? ПОМОГИ! СКОРЕЕ!

— На што она похожа?

— Страшная, бледная, зубастая! Прошу тебя…

Она устало заплакала. И без того раскосые, ее глаза превратились в щелочки. Настолько узкие, что даже монетку не просунешь, если вдруг приспичит засунуть кому-нибудь в глаз монетку.

— Хорошо, — сдался Пересвет. — Я ратник. Поштараюсь разобратша. А ты ушпокойся.

— Успокоиться? Попробую, — кивнула женщина.

Она достала из кармашка кусок белоснежного меха и хорошенечко в него высморкалась. А чего жалеть-то? Даже на самом дальнем востоке люди знают, что в Преднавье пушнины столько, что можно одеть весь мир. Ну, во всяком случае, так говорят.

Кто говорит? Так это… Дед Сапармурад, например. Что? Откуда он знает? Наверняка знает, раз говорит. Да, он уверен. И нет, сам он в Преднавье никогда не бывал.

— Ага! — воскликнул Пересвет.

— Что «ага»?

— То ага!

Ратник метнул в женщину нож. Целился в лоб, но попал в плечо и решил, что все-таки целился в плечо.

— У тебя на шее ожерелье из баранок! Дура!

Огибая женщину по обочине, лошадь сорвалась с места.

Ну конечно! — не мог нарадоваться сам себе Пересвет Лютич. — Ведьма шепчет на иностранном языке. Предположительно, на каком-то восточном наречии. Закорюки в ее книге тоже, скорее всего, восточные. В погребе лампа, каких у нас не используют, зато используют в Орде. Да и к тому же эта лампа разговаривает с акцентом сраного кочевника…

Эй!

Извини. И после всего этого, при загадочных обстоятельствах, я натыкаюсь в поле на бабу с пудовыми сиськами, в лаптях, со связкой баранок на шее и куском меха вместо носового платка. Еще чуть-чуть и она бы принялась выплясывать вприсядку. И мед руками жрать. Я прав, Лампа?

И еще пить! Считается, что вы слишком много пьете!

Ага, точно. Хорошо хоть не додумалась ромашку за ухо притулить.

Почему!? Разве так не делают!?

Делают, только ромашки еще не поспели.

А-а-а…

Нечистая собрала этот образ наспех. И глаза почему-то выбрала раскосые. Как будто наших девок ни разу не видела.

Ну ничего, еще научится!

Что!? Что это значит?

[тишина]

Так это твоих рук дело?

Нет.

Твоих! Сознайся!

Нет.

Долго еще Пересвет Лютич пытался подловить Лампу. И нахрапом пробовал, и хитростью. И даже предлагал пойти на обмен всяческими постыдными секретиками. Все впустую.

Дальше он гнал лошадь во весь опор. Вперед, к Старому Порогу. Туда, где старшие ратники помогут словом и делом.

А перво-наперво ему стоило забежать к Бажену Неждановичу и отдать ему книгу. Он хоть и странный, зато умный. Он обязательно разберется, в чем тут дело.

До первых петухов Пересвет ни разу не обернулся назад. А если б обернулся, то увидел как немного позади, не зная устали, неслась за ним по полю бледная тварь. Взрывая землю всеми четырьмя конечностями, тварь не уступала в скорости лошади Пересвета.

Худая, костистая и черноволосая. С багровым гребнем вдоль хребта, сотней меленьких острых клыков и странными-престранными глазами. Правые половинки этих глаз были матово-желтыми, в то время как левые обычного белого цвета.

Все выше и выше, над полем поднималась луна. Точнее говоря, половина луны. Сегодня ее как будто бы разрубили пополам. Точно так же, как и глаза суккуба. И впрямь, некоторые случайности при всем желании невозможно назвать случайными.

А где-то далеко-далеко прямо сейчас улыбнулась свинья…