Ночной воздух

Максим Евгеньевич Вишняков, 2020

"Информация о моей смерти несколько преувеличена". Что такое смерть? А жизнь? Что является продуктом этой самой жизни? Александр Сергеевич Пушкин вдруг стал проводником юноши Германа в мир чего-то другого, недоступного большинству, но дело совсем не в этом. Главная проблема в том, как вернуться к большинству после чего-то сказочного, недоступного никому кроме тебя? Как принять правила их игры, в то время как твоя собственная намного занимательнее? Впрочем, не воспринимайте всё это всерьёз. На самом деле под обложкой обычная сказка о мальчике, который просто хотел… Да ничего, собственно, он такого и не хотел, оно всё само.

Глава 1. Поэт.

— Так, Александр Сергеевич, можете подробно всё объяснить? Я всё ещё не очень-то понимаю, что происходит.

— Да, молодой человек, конечно, могу. Серёжа тебя очень напугал, как я погляжу. Ещё бы, ты наступил на собрание его сочинений, никто такому не обрадуется, правда? Но, думаю, тебя намного больше интересует, почему ты вообще увидел нас, — я слушал его не перебивая, — на этот вопрос я готов дать тебе ответ. Дело в том, что я действительно Александр Сергеевич Пушкин, в какой-то мере. Не зомби, конечно, но вопрос моего бытия вполне философский, как и бытия любого, кого ты мог встретить в этом доме. Да, нас здесь много, не только я и Есенин. Так вот, меня нельзя назвать в точности тем человеком, которым я был во времена своей жизни, я даже не дух, я — продукт ноосферы в чистом виде. Видишь ли, за свою жизнь я успел порядочно «наследить», а потомки, как знамя, подхватили всё это. Я теперь даже аэропорт! Да, я знаю, что такое аэропорт, скоро всё поймёшь. Мной был оставлен слишком сильный след в человеческой культуре, в человеческих умах, всё это не может просто так пропасть, как будто ничего не было. Когда информации, мыслей обо мне стало слишком много, этому потоку энергии нужно было куда-то деться. И вот он я, — мой собеседник отвесил мне поклон, не совсем было понятно, шутит он или нет, но реагировать мне не пришлось, потому что он сразу же продолжил. — Оказалось, что места с сильным историческим фоном способны фокусировать информацию, как лупа солнечный свет, поэтому здесь я могу становиться более-менее осмысленным. Но помимо «лупы» мне и моим «сожителям» нужно что-то, на что можно опереться в своём телесном образе, то есть я не могу материализоваться из ничего. В итоге оказалось, что человеческий мозг, в смысле нормального живого человека, отлично подходит для этого. Но не любой. Например, если какой-нибудь строитель Ахмед, гипотетический, конечно, наступил бы на томик Толстого, Лев Николаевич не смог бы ему ничего на это сказать, так как опора могла бы быть недостаточной, да и мужчина скорее всего слишком мало знал бы о писателе, не факт, что хоть что-то знал бы, — поэт заговорщически подмигнул мне. — Некоторые люди просто чувствовали «что-то странное», кто-то видел бесформенные силуэты, списывал всё на игру света или на усталость. Не до конца понятно, что именно обуславливает, способность конкретного человека увидеть кого-то из нас, но дано это далеко не всем. Я бы знал об этом больше, если бы имел возможность поговорить с теми, кто не смог меня спроецировать, но, как ты сам понимаешь, в этом случае одно противоречит друг другу. Коллегиально мы выработали теорию, что отбор происходит по наличию какого-то творческого ростка в человеке, я так это называю. Ты же занимаешься чем-то таким, да?

— Ну… У меня скорее творческие потуги. Я немного пишу стихи. И на гитаре ещё чуть-чуть играю. Не могу сказать, что у меня очень хорошо получается, но я так нахожу выход. Думаю, вы понимаете.

— Да уж, вполне понимаю. Творчество — это не то, чем восхищаются люди, что они видят, это образ мышления, способ восприятия действительности. И иногда от этого становится всем весело, — философски заметил поэт

— Послушайте, а, наверное, не очень удобно так зависеть от людей?

— Ну, как сказать, без живого человека мы не имеем смысла. Друг с другом мы давно наговорились, некоторые ещё при жизни, так что всё выглядит даже более-менее логично. Хотя, сказать, что это очень уж комфортно нельзя, ведь мы фактически проходим через 2 линзы: мнение общества, то есть информация ноосферы, и личные знания человека, через которого мы приобретаем физическое воплощение, это очень сильно искажает нашу личность. Поэтому перед тобой я скорее такой, каким меня хотят видеть твои современники и ты лично, и имею со своим прототипом не так уж и много общего. Собственно, поэтому я знаю, что в мою честь хотят назвать аэропорт, да и вообще имею некоторое представление о жизни, протекающей спустя двести лет после моей собственной смерти. А с помощью своих произведений я сохранил часть себя настоящего и целостность в принципе. Они, например, позволяют мне иметь целостную память, во всяком случае, я так предполагаю. Вот так вот. По кирпичику из каждого дома мира строится Вавилон.

— Наверное… Но почему Есенин был со мной так груб, если он — просто проекция, тем более моя личная? А вы, напротив, вежливы и снисходительны.

— О, это хороший вопрос. Видишь ли, моему наследию уже около 200 лет, Серёжа же умер меньше века назад, да ещё и при весьма странных обстоятельствах. О моей фигуре уже давно всё известно, меня идеализировали, я такой себе голубь мира от поэзии, а о нём до сих пор спорят, поэтому он не очень-то стабилен. В этом доме в разное время появлялись разные проекции, как ты это называешь, и не все из них были вполне приличными. Это зависит и от времени жизни и смерти, и от противоречивости персоны. Возможно, также присутствует связь между навыками медиума и степенью стабильности проекции, кто знает? Однажды чьё-то сознание выцепило Сталина. Господи, это было даже в чём-то весело. Он рассказывал анекдоты, а потом приказывал Ване Грозному расстрелять себя за это. Это к нам студент истфака зашёл, причём явно нетрезвый.

— Но почему же об этом всё никто не знает? Конечно, рассказавшему такое никто не поверит, но хотя бы какие-то кусочки информации должны были просочиться…

— Герман, я хоть и выгляжу, как Пушкин, я — просто проекция. Да, разобравшаяся в своей природе, обладающая памятью, но проекция. Если честно, я как-то не думал об этом. Кстати, думать я могу, как ни странно. Вообще-то, никто не возвращался к нам второй раз, так что, возможно, люди об этом забывают. Или им самим кажется, что это всё бред. Да и почему не было никакой информации? А эти ваши призраки? Что это по-твоему? Ты же не думаешь, что это место одно такое? Вполне возможно, иногда просто не хватает силы места, чтобы чётко сформулировать «правила игры», поэтому вместо полноценной проекции появляется какая-то слабо осмысленная материя, а дальше ты знаешь.

— Рэн-ТВ на вас нет, Александр Сергеевич! — я просто не знал, как мне на всё это реагировать, оставалось только смеяться.

Кстати, кому интересно, вне зависимости от того, как вы себе это представляли в голове, мы с Александром Сергеевичем всё это время прогуливались по территории усадьбы. Странно, но солнце до сих пор не зашло, хотя, по моим ощущениям, с момента моей встречи с Есениным прошло уже не меньше часа, а я пришёл в усадьбу перед самым закатом. Возможно, и время в этом месте текло немного медленнее. Я тут подумал, вот вы же прекрасно знаете, как выглядит Пушкин, да? Кроме того, что волосы у него были не чёрные, как на всем известном портрете Кипренского, а светлые, об этом в своих стихотворениях писали как сам Пушкин, так и Есенин. Небольшой ликбез вам. Да и Кстати, а что насчёт меня, что насчёт вашего Германа? Вы же меня уже как-то себе представили, да? Ну и бог с ним. Только скажу, что глаза у меня зелёные, а волосы чёрные, остальное неважно. Спасибо за внимание. Такая вот минутка экспозиции.

— А почему я встретил только вас и Сергея Александровича?

— Кого? А, Серёжу. Господи, я как-то не задумывался, что он может быть Сергеем Александровичем. Ну… Знаешь, как любят говорить в книгах по психологии?

— Конечно, знаю, вы же берёте эту информацию из моей головы! «Этот вопрос ещё до конца не изучен». А ещё мне нравится, когда после двух страниц рассуждений о, например, мозге, добавляют: «Во всяком случае, у мышей так».

— Да, именно! А ты начинаешь понимать, что происходит. Только не увлекайся, а то станет неинтересно. Это вообще много с чем работает. Ну так вот, я правда не очень хорошо представляю, каким образом подбираются проекции для конкретного человека, но предполагаю, что этим можно как-то управлять. Знаешь, как пульт от телевизора? Ну да, конечно, знаешь. Думаю, ты со временем разберёшься.

Вдруг у меня закружилась голова, я осел на траву. Грубо говоря, странно, что это случилось только сейчас, потому что я разговаривал с легендарной личностью, которую уже с лишком 200 лет все считали умершей, по закону жанра мне полагалось грохнуться в обморок уже довольно-таки давно. Всё у меня не как у людей. Как мне объяснили, дело было не в моей исключительной заторможенности, хотя я и правда как-то не сообразил испугаться, проблема была в том, что проецирование целого Пушкина — занятие непростое, особенно в первый раз. Вот если бы ещё только правую половину или только ноги… Короче говоря, моё видение пропало, что меня несколько обескуражило. В смысле, блин, исчез? Гнев и удивление смешались в доме Облонских, причём в достаточно страной пропорции. Только сейчас появились сомнения в реальности происходящего. Хотя, почему до этого я был так уверен, что всё это действительно происходит, раз такое дело? В любом случае, это было достаточно обидно, я никогда не считал себя сверхинтересным собеседником, но со мной обычно хотя бы прощались, мало кому хочется быть оскорблённым собственными глюками, знаете ли. Тем более я не был особенно популярным среди сверстников, так что вариант с каким-нибудь психическим заболеванием на почве одиночества не исключался.

В итоге, совершенно растерянный, я побрёл домой. Когда эмоции немного схлынули, я почувствовал сонливость, тело стало каким-то неприлично тяжёлым. Не очень помню, как я стал спящим, но моё следующее утро началось не в 9-10 утра, как это бывало обычно, а ближе к полудню.

Я никогда не испытывал похмелья, но представлял себе его именно так. Всё в тумане. Зубная щётка. Кофе. Какая-то книга. Кофе. Уснул. Ну хотя бы без гипса и вот этого всего. Уже вечер. Хорошо, что родители весь тот день провели в новой квартире, была возможность сделать вид, что я самоотверженно и безостановочно разбирал библиотеку, делал всё возможное, но книги просто-таки сыпались из рук, и не выходило совершенно ничего, несмотря на моё невероятное усердие. Не могу сказать, что в итоге мне сильно поверили, но попытку родители оценили. Впрочем, тогда всё это было не важно. Я опять пошёл в Усадьбу, мне нужно было многое прояснить для самого себя. И да, после событий прошлого вечера из обычной усадьбы она превратилась в Усадьбу, далее она будет именоваться именно так, привыкайте.

Всю дорогу я думал. Надо признать довольно неординарное для меня состояние, но тогда сама ситуация располагала. Вопрос был только один, присущий, собственно, всем подросткам: было или не было? В данном контексте он приобретал несколько другой смысл, но всё же. Ладно, прошёл ворота, захожу в дом — никого. С точки зрения стороннего наблюдателя ничего удивительного, но я надеялся, что различные известные поэты с порога бросятся мне на шею. В связи с тем, что этого не случилось, не совсем было понятно, что вообще следовало теперь делать. Делал ли я что-то особенное в прошлый раз? А если делал, то что? «Кажется, если я и волшебник, то явно практик, а не теоретик», — подумалось мне. Поднялся в библиотеку, осмотрелся…

— Герман, встань с книги, пожалуйста. Серёжа, хоть и проекция, морду набить действительно может. Да и вообще, это тебе не волшебная педалька, которой можно вызвать всяких потешных мужчин на свой вкус.

— Александр Сергеевич, где вы?

— Боюсь, я не могу появиться перед тобой. Ты пока слишком слаб, поэтому я не имею возможности стать чем-то физическим. Голос в твоей голове тебя устроит?

— Если честно, то нет. Я пришёл сюда удостовериться, что всё произошедшее вчера реально, — к тому моменту я не был окончательно уверен, чего хочу больше: чтобы мои ведения были чем-то реальным или чтобы всё оказалось сном, игрой воображения или ещё Бог знает чем. — Вам не кажется, что голоса в голове для доказательства реальности происходящего несколько недостаточно?

— Чем богаты, друг мой. Единственное, что я могу устроить, — чтобы в твоей голове звучал не один голос, а два. Да и вообще, что за обывательское деление на «реальное» и «воображаемое»? Ты производишь несколько иное впечатление. Раз на то пошло, всё в одинаковой степени проекция нашего мозга. Я проекция. Всё, что ты видишь, — тоже. По сути это лишь интерпретация сигналов, поступающих мозгу от глаз, что с того? Ты же не ставишь под сомнение реальность этой усадьбы или собственного тела. А следовало бы. А твои чувства. Это вообще что такое? Какое реальное основание имеет под собой слово «друг»? Но, тем не менее, кто-то для нас «друг», а кто-то — нет. Согласись, многие наши ощущения очень слабо привязаны к реальности, но ты же не сомневаешься в существовании любви, правда?

— Александр Сергеевич, а к вам давно никто не заходил, да?

— Да, поболтать жуть хочется, — голос поэта звучал немного смущённо.

— Ладно, это мы успеем ещё. Я, кажется, начинаю понимать, о чём вы говорили. Голова кружится, всё такое. Но у меня есть один вопрос. Что мне сделать, чтобы в следующий раз вы появились без осквернения памятников литературы?

— Не знаю, Герман. Наверное, надо просто захотеть. Или наоборот расслабиться, и оно само как-нибудь. Когда тебе приносят письмо, ты нечасто задумываешься, как его доставили, тебя интересует содержание и твой будущий ответ. Только, действительно, обойдись, пожалуйста, без прогулок по книгам.

Как говорится, вжух, и всё пропало. Я понял, что опять один. На душе стало как-то легко и спокойно — если я и сумасшедший, то с ума я сошёл довольно удачно. Но вместе с тем мне было как-то одиноко и неуютно. Вообще-то, считается, что голоса в голове не должны вызывать у человека каких-то приятных мыслей и чувств, так что в этом смысле всё нормально. Хочется сказать, что мало кто ведёт безмолвный диалог с Пушкиным, но, кажется, что в любой психиатрической клинике хотя бы парочка таких ценителей поэзии найдётся. Тем не менее я до сих пор полностью уверен, что мой Александр Сергеевич более чем настоящий, хотя я не очень опытен в анализе поэтов на подлинность.

Домой я спешил, потому что светская беседа с российским литературным светилом 19 века вряд ли могла бы служить оправданием для моих родителей, если бы я не успел что-то сделать с библиотекой. Работа почему-то больше не казалась мне такой муторной, всё происходило как-то само собой. На книги я теперь смотрел несколько иначе, а обращаться с ними стал ещё более аккуратно. Тем более мне не очень хотелось объяснять кому-нибудь, почему какой-нибудь старина Зигмунд разгуливает по дому. Вообще говоря, хоть я прекрасно понимал, что проекции появляются не столько по моему желанию и благодаря мне в принципе, сколько вследствие специфики места, я начал понемногу мечтать о том, чтобы создавать собственные проекции, где бы я ни захотел и когда бы я ни захотел.

Но это всё мечты, мысли. Конечно, по словам моего нового знакомого, они не являются чем-то незначительным, только они, мне казалось, мало что могли сделать. Но такие раздумья неплохо отвлекали: я трудился в библиотеке не меньше пяти часов подряд, как вдруг понял, что последняя книга была упакована. Не лучшая новость, если разобраться, каждая новая коробка приближала переезд, каждая пустая комната зажигала в голове множество фонариков воспоминаний, очень разных, но теперь одинаково дорогих. Прошлый дом. Прошлая квартира. Очень странные словосочетания. С одной стороны, это похоже на «бывшая девушка», но суть совершенно другая. Когда проходишь под окнами квартиры, в которой жил когда-то, а там, внутри, всё ещё кипит какая-то жизнь, что-то происходит, эти стены всё ещё греют кого-то, на душе у самого становится теплее. Но я с удовольствием посмотрел бы на человека, который, увидев бывшую возлюбленную с другим, подумал бы: «Ах, как хорошо!» Если вы таких знаете, не врите, пожалуйста. Но ощущение пройденного этапа одно и то же: такое странное, оно сначала ледяной рукой держит тебя за горло, но тепло твоего тела постепенно согревает её, рука перестаёт быть синей и грубой, хватка ослабевает, тогда ты думаешь, что сейчас рука пропадёт, но, увы, этого не случится никогда. Просто она перестанет душить, начнёт гладить твою шею, трепать волосы, иногда щекотать тебя, но в какой-то момент она непременно заденет тебя своими длинными ногтями, оставив царапину. Не специально, конечно, но кровь пойти может.

Следующие пару недель прошли довольно спокойно. Я и дальше помогал родителям с переездом, как будто у меня был выбор, всё свободное время я посвящал Усадьбе. Родители подумали, что я влюбился, что ж, почему бы и нет? В действительности же я вёл интеллектуальные и не очень беседы с различными почтенными покойниками. Я постепенно разбирался со своими возможностями, научился проецировать людей по своему выбору, иногда даже нескольких за раз. Порой и разговаривать не приходилось, одного наблюдения вполне хватало, чтобы назвать день удавшимся. Конечно, в силу моих весьма скудных представлений о некоторых предметных областях многие мои проекции получались прямо-таки дефективными, например, попытка позвать Менделеева закончилась полным провалом, а Гоголь был подозрительно похож на Сашу Петрова. Мой мозг вообще многие пробелы в знаниях заполнял очень специфически, в основном Петровым или Козловским. Думаю, к ним в какой-то момент должен был присоединиться Нагиев, но всё никак роли подходящей не подворачивалось. Моим проводником в этом мире до сих пор оставался Александр Сергеевич, он объяснил мне, что, проявляя излишнее рвение, я перекрываю информацию извне, вследствие чего проекции опираются в большей степени на мои знания, далеко не всегда достоверные. Он вообще много с чем мне помог в то время, провёл по всем комнатам, рассказал, что в некоторых комнатах «вызвать» кого-то проще. Например, в библиотеке с большей вероятностью появится писатель, а не физик. Всё это немного напоминало компьютерную игру. Когда я подумал об этом, я решил принести моим великим питомцам ноутбук, на который установил несколько игрушек. Результаты оказались довольно предсказуемыми: политикам больше нравились игры про войну, начиная шутерами, заканчивая стратегиями, в основном все лезли в игры, которые как-то касались их специальности при жизни. Не совсем было понятно, что предпочтут писатели, ведь человечество пока не придумало игру, в которой нужно писать книги. Но ответ на мой вопрос оказался довольно простым: писатель — исследователь жизни в первую очередь, им всем понравился Sims. Хотя, когда Тургенев назвал собаку Муму, я начал поглядывать на всё это с опаской. После выходок Достоевского ноутбук приносить я перестал.

В какой-то момент я пытался записывать за своими собеседниками. Их, кстати, это не особенно смущало. Но почему-то, как только я покидал территорию Усадьбы, все материалы, рукописные или электронные, пропадали, что вводило в меня некоторое замешательство и заставляло задуматься о природе происходивших со мной явлений. Чтобы немного разобраться в этом всём, я стал вести дневник, на основе которого во многом и написана эта книга. Это, конечно, была моя личная идиллия, но продолжаться вечно она не могла.