Три узды

Максим Друзь, 2019

Вы – преуспевающий добропорядочный гражданин с блестящими планами на будущее. И вдруг, после многих лет спокойной жизни, вы узнаете, что ваше прошлое полно зловещих и отвратительных событий. А ваши близкие, будто сговорившись, подсовывают все новые свидетельства того, что вы вовсе не тот, кем себя считали. И когда вы впадаете в отчаяние от вала странных событий, неведомым образом воскресает главный свидетель обвинения – ваша давно похороненная возлюбленная. Кажется, она может объяснить вам всё, но постоянно ускользает из рук… Сможете ли вы разобраться в тайных причинах происходящего? Или будете послушно плыть по течению к жуткому финалу? Прочтите и решите, кто вы – обманутый герой или жалкий безумец, выдумавший свою жизнь. На обложке – рисунок Vincente Romero Redondo, использованный в некоммерческих целях с его личного разрешения. Содержит нецензурную брань.

Последняя суббота августа. Полдень жизни. Экскурс в бронзовый век.

К сорока годам я достиг, наконец, гармонии с собой и со всем миром. Несколько лет довольно небрежной игры на бирже сделали меня состоятельным и свободным от меркантильных обязательств человеком. Я обзавелся уютным домом, уютной женой, уютной и ни к чему не обязывающей докторской позицией в университетской альма-матер, и был абсолютно удовлетворен своим существованием.

Да, следовало признать, что молодость уходит. Но не черт ли с ней? Воображаемая временная стрела моей жизни всегда тянулась из прошлого в завтрашний день. Толстовские детство и отрочество представлялись мне глухой и бесплодной эпохой крепостничества. Юность — варварским средневековьем, полным пьяного невежества, мучительных поисков философского камня, войн с самим собой за ложные убеждения, и, случалось даже, аутодафе. Зрелость же, которая вот-вот должна была наступить после затянувшегося периода реформации, обещала блестящее позитивистское будущее.

Самым ценным приобретением моей взрослой жизни стало понимание, наконец, того, чего я хочу и к чему предназначен. Я стал сочинителем, писателем, и вся прочая деятельность тут же потеряла свой былой смысл. Придумывая истории, я проживал вторую, третью жизнь со своими персонажами, находясь сразу в нескольких параллельных мирах. И что это были за жизни: яркие, полные чудес, увлекательные — они во всех отношениях выигрывали у моего благополучного, но, скажем прямо, обыденного и чересчур размеренного существования. Да, я был всего лишь профессиональным мечтателем (точнее, уверенно становился им), и мое отличие от мальчишки-фантазера было лишь в том, что я обладал достаточно крепкой пятой точкой, чтобы прилежно заносить придуманное на бумагу, — и тем уровнем толерантности к чужому мнению, который позволяет не трястись от страха, когда написанное тобой читают другие люди. В этом смысле занятие сказочника, конечно, не может считаться серьезным.

Но подумайте вот о чем. Время воспринимается совершенно по-разному в разные годы человеческой жизни — это научный факт, который сложно подвергнуть сомнению. В детстве все, что происходит вокруг, внове для мозга, и ему требуется чуть ли не на каждом такте своей работы осмыслять всю действительность заново. Поэтому для детей и подростков, которые еще только изучают мир, время безумно растянуто. Вспомните, как утомительно медленно двигались стрелки часов, когда мама просила вас посидеть в комнате в одиночестве каких-то десять минут, пока она сушит голову в ванной. В тот срок, что вам нечем было заняться, вы могли передумать тысячу вещей, расстроиться, обрадоваться, пролистать пачку журналов с картинками, оторвать голову медведю, и несмотря на эту насыщенную деятельность, девять из десяти минут вы все равно предавались унылому брожению от дивана к комоду. Затем, по мере того как человек растет, мозг образует устойчивые связи на каждое архетипическое действие, связанное с определенными обстоятельствами. Поскольку набор обстоятельств в жизни каждого человека очень скуден, то эти действия начинают выполняться автоматически, проходя мимо сознания. Мы перестаем осознавать время. Что такое те, детские десять минут сейчас?..

Однажды, когда мне было тридцать или около того, я пожаловался приятелю, что половина жизни, вероятно, позади. Он самоуверенно заявил, что это ерунда, поскольку из прошедших лет половина пришлась на детство и, следовательно, на тот период, когда человек все равно, что недоразвитый идиот. Таким образом, успокоил он меня, у тебе впереди еще две трети отпущенного тебе осознанного времени. Боже, как он ошибался! Субъективно время только ускоряется, и все, что происходило со мной во взрослой жизни, по уровню эмоциональной насыщенности легко уместится в семестр детского сада. Говорят, что в глубокой старости время не осознается вовсе, но это мы еще посмотрим.

Не думайте, что я жалуюсь. Весь этот длинный и, в общем-то, не относящийся к делу период я позволил себе вставить только затем, чтобы вы поняли, что так увлекло меня в писательстве, и почему свое приобщение к этому занятию я безусловно полагаю центральным экзистенциальным событием своей жизни (а также затем, чтобы вы догадались, что по роду деятельности я мозговед-теоретик, а для бантика на собственном тщеславии еще и доктор наук). Над книгой работаешь с полгода; затем еще столько же записываешь ее, одновременно придумывая несколько новых, и вся эта мозговая активность добавляется в зачет к твоему субъективному восприятию времени. Ты растягиваешь свою личность на три, пять, десять воображаемых, и все они живут собственной жизнью, кратно удлиняя общий путь твоего существования. Именно по этой утилитарной причине считается, что творчество — путь к бессмертию, а вовсе не потому, что кто-то там тебя когда-нибудь прочитает и вспомнит.

Меня, правда, пока не особо читают и помнят. Я только в начале своего пути. Куцего романа и пары эпатажных рассказов, опубликованных на бесплатных ресурсах, оказалась достаточно для сдержанной заинтересованности любительского и графоманского сообщества, но не более того. Меня только начинали читать, но уже, бывало, звонили, писали письма, пытались брать суконные интервью, а однажды даже опубликовали унизительно-едкую рецензию на мой текст в солидном столичном блоге. Все это, не могу не признаться, страшно тешило мое самолюбие. В конце концов наше провинциальное издательство решилось выпустить мой второй роман смехотворным тиражом (если вы думаете, что эта была их человеколюбивая инициатива, то плохо себе представляете писательский труд: не буду перечислять здесь, сколько своих денег и сил пришлось потратить на редактуру, корректуру, рыночно-ориентированный синопсис, беготню по литературным знакомым и нудную переписку с редакцией — до тех пор, пока издание все-таки было признано коммерчески обоснованным), и подумывало о том, чтобы напечатать еще два из моих старых запасов. Как бы то ни было, я был счастлив от того, что у меня все получается. В моих мыслях творческий путь был расписан на двадцать лет и двадцать томов вперед — причем каждый последующий был краше предыдущего, дабы не снижать градус читательского накала. Мои эпизодические лекции в университете оставляли массу времени на настоящую работу, а временное отсутствие гонораров, как я уже говорил, не представляло никакой проблемы. Я был полон сил и планов на будущее.

И вот, в эту пору расцвета и совершеннейшего благоденствия, со мной то тут, то там, начали приключаться пугающие и невозможные в своей дикости сюрпризы. Темные демоны, которые, казалось, навсегда остались в моей беспутной юности, начали мрачно и деловито сучить костлявыми лапками и слать сквозь мутную толщу лет свои презрительные воздушные поцелуи.

* * *

Но началась это история отнюдь не зловещим, а самым мирным, даже пасторальным образом. Я собрался в поход за грибами. Нет, обычными. Теми, которые жарят с картошкой или кладут в суп для особенно аппетитного аромата. Люблю, знаете ли, в одиночестве побродить по пустому осеннему лесу, в котором солнце и листья еще на своих местах, а вот комары и прочие энцефалитные кровососы уже канули в лету. Тихая охота. Впрочем, уважаю я и громкую. Тут ведь дело не в том, чтобы расстреливать зверье (я, в основном, стараюсь промахнуться), а в детской страсти к оружию. Когда-то давно я решил, что стать взрослым стоит хотя бы затем, чтобы покупать себе столько конфет и игрушек, сколько захочется. И вот, конфеты меня больше не интересуют, но нарезные игрушки превратились в неиссякаемый источник эстетического удовольствия. Охотничий билет — самый простой способ лупить в белый свет как в копеечку столько, сколько заблагорассудится.

Я как раз размышлял о том, стоит ли брать с собой ружье… нет, о том, какой экспонат из оружейного сейфа больше подойдет сегодняшнему настроению — тяжелый и солидный, или же легкий, веселый и простодушно-гладкоствольный, — когда в кухню, где я сидел над утренней кружкой кофе, вошла Нина. Знакомьтесь, Нина — моя жена.

— Доброе утро, — настороженно улыбнулся я, увидев ее нелепый наряд. — Куда это ты подорвалась в такую рань?

— Я проснулась и поняла, что хочу с тобой за грибами. Обожаю грибы, — нахально заявила она. — Лисички, опята, свинушки… Можно?

— Свинушки ядовитые.

— Ерунда, ты не умеешь их готовить… неважно. Мне надоело все выходные проводить на диване. Я думаю, что это не идет на пользу моей заднице, — она похлопала себя по ягодице, скрытой под мешковатыми брезентовыми штанами.

— К тому же, — она обошла меня сзади и задышала в ухо, обняв за шею, — вдвоем грибов можно собрать ровно в два раза больше. Ну же, решайся. Возьми меня… с собой.

Это болезненно нарушало мои планы. Не подумайте плохого, но раз уж я решил забраться в лес один, чтобы поразмыслить о жизни, то так оно и будет.

— Слушай, дорогая… Что тебе в голову взбрело? Сгоняй лучше в город, купи какой-нибудь ерунды на ужин… Будет у нас ужин, наконец? Я же не в ближайшие кусты собрался, а за Караканский бор. Это три часа в один конец. Охота время тратить?

— Что-о? — возмущенно воскликнула она, чуть не оставив меня глухим на одну сторону. — Какой еще бор? Тоже мне, грибник. В Елбаши надо ехать, железно.

Я фыркнул:

— Шикарное местечко, судя по названию… Тебе-то откуда знать, куда ехать? Караканы — это для грибов Земля Обетованная, это тебе каждый скажет…

— Да будет тебе известно — а тебе, безусловно, это известно, — что по роду своих прямых служебных обязанностей я перерыла все окрестные леса, поля и болота в радиусе ста световых лет. Я знаю, где грибы. Верь мне.

Это правда. Так вышло, что моя жена — археолог. Она постоянно шатается по всяким глухим местечкам в поисках следов доисторических людей, когда-то в изобилии населявших наши края. Как только из-под весеннего снега появляется первая травка, она сгребает в рюкзак разнокалиберные лопатки, молотки и палатки, и уматывает в экспедицию вместе со своими громкоголосыми, волосатыми, как варвары, коллегами (что в равной степени относится к коллегам обоих полов). Вплоть до поздней осени она появляется дома урывками, целыми днями отлеживаясь на диване с бесконечными сериалами, от которых отвыкла в лесу — и, конечно, при таком образе жизни все ее инсинуации по поводу «задницы» (которая, на мой взгляд, безупречна) являются чистой воды кокетством. Короче говоря, как бы ни прискорбно было соглашаться со своим поражением, следовало признать авторитет супруги по грибной части.

— Там хоть тихо? — угрюмо поинтересовался я. — Людишек нет?

— Можешь палить из своей аркебузы сколько влезет, если ты об этом, — заговорщицки кивнула она. — Местечко секретное, от деревни километров восемь, а дальше ни души до самой Монголии.

Нина уже две недели сидела без работы, несмотря на сезон, и, видно было, совершенно извелась от безделья. Но ведь не мог я ей прямо сказать, что за то же время успел соскучиться по одиночеству?

Что бы сделала любая другая на ее месте, увидев колебания мужа? Надула бы задрожавшие губы? Скрылась бы в спальне, храня оскорбленное молчание? Устроила бы сцену ревности, обвинив в том, что я еду не срезать ножки молодых грибов, а ласкать ножки молодых любовниц? Это не про Нину. Не теряя времени даром, она перегруппировала силы и пустила в ход тяжелую артиллерию. Отпустила мою шею, зашла с другой стороны и плюхнулась мне на колени. Я чуть не опрокинул кофе.

— Я о-фи-ци-аль-но уполномочена заявить, — она понизила голос на два тона и уткнулась своим носом в мой, — что ты не пожалеешь. Там будет столько этих чертовых грибов, что ты будешь, проклиная все на свете, чистить их до утра, и все равно половину придется выбросить. А если я вру…

Она оттолкнула мою голову, и откинулась назад, иронично глядя сверху:

— То ты сможешь наказать меня прямо там, в лесу, под первой же попавшейся осиной. И я даже не буду сопротивляться. Благо, погода… — она взглянула в окно, — погода лётная.

— Да уж, в Елбашах сам бог велел, — хмыкнул я уже больше из вредности. — А что это ты такая задорная с утра?

— Понятия не имею, — она дурашливо пожала плечами. — Но вот я слышала, — она снова приблизила лицо вплотную к моему: — Что у баб по утрам окситоцин поднимается. А у мужиков — тестостерон. Так что беги, заводи свой трактор, пока опять не упало, едем скорее!

Вот так у нас всегда. Если ей что-то надо, то она никогда не ноет, не упрашивает, не ждет, пока я сам догадаюсь, а просто говорит насмешливо и убедительно. И при этом так получается, что я делаю именно то, что она хочет, а в качестве приза вроде бы даже не чувствую себя уязвленным. Напор, логика и подкуп — вот и весь секрет правильного обращения с мужчинами. Золотая женщина…

Хотя, станется, в этих, прости Господи, Елбашах, и в самом деле грибной парадиз?

Оставив Нину нарезать дорожные бутерброды за барной стойкой, я грузно поднялся в мансарду дома. Здесь был мой заповедник, моя писательская мастерская, мое убежище от суеты жизни — кабинет. Солнце, бьющее сквозь окна в потолке, освещало спокойный и такой милый сердцу интерьер: косые стены, обшитые пробкой и увешенные старыми музыкальными плакатами, плетеные светильники, свисающие из-под конька крыши, массивный письменный стол со скрипучим стулом, мягкие кресла по углам… Напротив двери, через которую я зашел, располагался выход на крытую террасу, где было так приятно сидеть теплыми ночами, к сожалению, нечастыми в наших палестинах, а все свободное место, остававшееся у стен, было заставлено стеллажами с потертыми книгами. Они-то и были мне нужны. Книжные шкафы имели нехитрые потайные секции, открывающиеся при нажатии в нужном месте. За одной из них скрывался самый банальный бар с полупустыми бутылками, а за другой — стальной ящик для хранения огнестрела. Я сдвинул в сторону массивную створку и хозяйским взглядом окинул свой скромный (надеюсь, до времени) арсенал, уверенно и умиротворенно поблескивающий вороненными стволами.

Пожалуй, после постыдного поражения от жены, лучше всего подойдет вот этот, в крайней левой стойке. Я вынул за цевье тяжелый карабин, уложил его в мягкий чехол, в кармашек спрятал короткий магазин, не забыв про коробку с патронами. Теперь я был готов к любым приключениям, хоть бы даже в нашей скудной местности мне пришлось повстречаться с африканским носорогом.

Нина уже сидела в машине и нетерпеливо поглядывала, как я запираю дверь и обстоятельно, чтобы не болталось, укладываю ведра и прочие снасти в багажник. Закончив, я медленно прошел вокруг, разглядывая колеса — дорога дальняя, хреновая, так что внешний осмотр лишним не будет. Сокрушенно покривившись на давнюю вмятину сбоку и длинную трещину на лобовом стекле (все, в этом месте можно перестать меня ненавидеть, не такой уж я богатый, раз до сих пор езжу на этом пожилом одре), я сел за руль и привычно положил левую руку на теплое Нинино бедро.

— Давай, навигатор, командуй, — распорядился я. — А то я даже не знаю, в какой стороне света находятся эти твои чудесные Ебаши.

Нина закатила глаза и перешла в режим учительницы. У нее это очень натурально выходит.

— Я, конечно, счастлива, что мой муж так юн душой, что до сих пор хихикает над глупыми словечками, как второклассник. Но тут, мой дорогой профессор, ты сел в галошу. С размаху. Мы направляемся, чтоб ты знал, в древнее историческое местечко, основанное еще в середине восемнадцатого века переселенцем Тимошкой Елбешовым. А фамилия эта известная и благородная: в тюркских языках, как тебе все-таки может быть известно, «баши» — это глава, руководитель, а «эл» — это год, а также время вообще. Так что «илбашы» — это «временный правитель», с современного татарского переводится дословно как «президент». Понятно, горе мое?

— Все, осознал, — склонил я голову, — это действительно информация чрезвычайной важности. Больше не повторится. Можно трогать?

— Трогай, трогай… — флегматично заметила удовлетворенная победой Нина и переложила мою руку повыше. — Давай прямо и направо, а там видно будет…

Сначала наш путь шел по хорошему шоссе, идущему вдоль водохранилища. Солнце весело блестело на глади воды, машины, проносящиеся навстречу, были празднично нарядны и чисты — все словно старались прожить этот предпоследний (а следовательно, единственно настоящий) выходной лета безупречно радостно. Но вскоре Нина попросила свернуть в сторону, и теперь мы ехали по третьестепенной растрескавшейся дороге, петляющей от одной деревни к другой. Пейзаж поскучнел: здесь преобладали невзрачные домики из силикатного кирпича, черные покосившиеся амбары, торчащие вкривь и вкось дощатые, с облупившейся краской, заборы. Стали попадаться гуси и козы. Они неспешно пересекали улицу в произвольных направлениях, и так и норовили нанести своим хозяевам ущерб, попав под колеса, — так что пришлось здорово сбросить скорость. Потом бесконечные села закончились, но с ними закончилась и дорога. Дальше осталось довольствоваться пыльной луговой грунтовкой, огибающей плоские холмы и редкие лесополосы. Это Сибирь, детка, — с нежностью думал я, стараясь не свалиться в колею. Необъятные запущенные пространства, чахлые условные дороги, и самый необходимый минимум живых людей для того, чтобы хоть как-то обозначать присутствие цивилизации…

Наш край разлегся в том самом месте, где сходятся границы великой сибирской тайги, великих казахских степей и великих же (как без этого) уральских болот. Отсюда все прелести местной жизни: изматывающе знойное лето с непременными тучами мошкары и комарья, и жуткая стужа зимой, для остроты ощущений подкрепляемая невероятной влажностью и колючими тугими ветрами. Только два месяца в году можно, не особо кривя душой, отнести к благословенным — апрель и сентябрь. Второй особенно хорош: мягкий, безветренный, сухой, играющий красно-золотой листвой на фоне насыщенного голубого неба с пушистыми облаками. Именно эта нежная пора начиналась сейчас, и поэтому трава степи, по которой мы пробирались, еще сверкала местами зеленым, а перелески, остающиеся стороной от дороги, уже потихоньку наливались оранжевым. Ночью был дождь, но сейчас, утром, все подсохло, и лишь изредка на нашем пути попадались глубокие рытвины, заполненные водой — впрочем, пока что мне удавалось их преодолевать, даже не сбавляя ход.

Наконец, островки деревьев, разбросанные тут и там, стали густеть, сливаться, и постепенно превратились в настоящий лес, который теперь шел по левую руку от нашей тропинки. Мы двигались на юго-восток, и, видимо, это был последний форпост остающейся за нашей спиной реликтовой тайги, простершейся на север и далее, до самого Тихого океана. Дорога свернула направо, и через несколько минут мы оказались на верхнем краю небольшой котлообразной долины. Посреди нее торчал невысокий холм; справа он него виднелось, совершенно, на первый взгляд, вымершее село домов на пятьдесят, а слева топорщились какие-то столбы. За долиной сплошной стеной темнел лес.

— Почти на месте, — сообщила Нина, опытным взглядом топографа изучая ландшафт. — Тут лучше не через деревню, а сбоку от горки, во-он там…

Я взял левее и спустился по пологому склону. Дома скрылись за заросшим травой холмом, а грунтовка совершила изгиб и неожиданно привела нас в целый городок из низких деревянных строений. Они были давно заброшены: распахнутые двери колыхались по ветру, оторванные ставни валялись прямо на дороге, а из дыр в стенах выглядывали ивовые кусты. То, что я принял за столбы, оказалось обломками решетчатых вышек, возвышающихся над бараками. Место выглядело зловеще, и я почувствовал себя неуютно.

— Это раньше называлось Сиблаг, — демонстрировала краеведческие таланты Нина. — Но ты не переживай, тут особенных ужасов не было. Здесь после войны жили пленные немцы, а со временем как-то всем стало не до них, вот они и разбрелись кто куда. Поэтому тут в окрестностях много их потомков, даже целые деревни немецкие есть… То есть были.

— А вот этот холмик, который мы проехали, — кротким голосом отличницы продолжала она, — это интересная штука. Это сап-инкубатор.

— Чего? — неинтеллигентно уточнил я.

— Ну, скотомогильник. Сап — это такая болезнь домашнего скота. Обычно смертельная, кстати.

— Тьфу на тебя, — сморщился я. — В какое гнусное место ты меня завела, женщина? Знай я тебя похуже, решил бы, что ты специально заманила меня в эту глухомань, чтобы прикончить по-тихому и закопать в каком-нибудь болоте. Тебе что, так надоело замужество?

— Боюсь, это было бы преждевременно, — проворковала она. — Но идея богатая, спасибо… Ничего, не бойся. Тут уже лет семьдесят никого не закапывали — ни людей, ни лошадей…

За этим веселеньким разговором мы поднялись по противоположному склону долины, и, наконец, оказались в лесу. Дорожка совсем сузилась, петляя меж деревьев, под колесами захлюпало, мотор надсадно ревел на пониженных передачах. Я упрямо пер вперед, подбадриваемый указаниями жены, объезжая поваленные стволы, сбивая нависшие над самой землей ветки и проползая по вязким лужам. Мы забурились страшно далеко: совершенно непонятно, кому и зачем нужна была эта дорога, ведущая в никуда, но она все плелась и плелась, не кончаясь, и прошло еще не меньше получаса, прежде чем Нина скомандовала «Стой, кажется, здесь». Мы выбрались наружу.

Чаща вокруг выглядела мрачноватой, но относительно мирной. Где-то неподалеку булькал ручей, до меня доносилось его перекатистое журчание. Редкие солнечные лучи, сумевшие пробиться сквозь частокол спутанных ветвей, блестели на воздушных осенних паутинках; под ногами пружинил толстый матрас из густого мха. Лениво прогудел сонный сентябрьский жук, а где-то вдали нудно высказывала свои претензии на территорию кукушка. Я хотел было поинтересоваться у нее, сколько мне лет осталось, но застеснялся ребячества и правильно сделал: птица внезапно смолкла, будто испугавшись собственного одинокого крика.

— Ну что же… — задумчиво пробормотала Нина, разглядывая кусты, — уговор такой: брать то, что можно пожарить, заморозить или засушить. Только хардкор. Никаких груздей, сыроежек и прочей дребедени. Я их солить не умею.

Я пожал плечами, откинул в сторону дверцу багажника, выгрузил ведра и выдал жене нож — обычный, перочинный. Мой — настоящий, охотничий, уже лежал за голенищем сапога. Расчехлил ружье, взвесил в руках… — и вместо того, чтобы закинуть за спину, положил обратно в машину. Неохота таскать железо с собой. Лучше всего будет на обратном пути остановиться на той укромной полянке, которую я присмотрел по пути…

Я попросил Нину держаться в зоне прямой слышимости, и мы разбрелись по кустам. Хотя бы в этом я исполнил свое намерение побыть одному. Грибы любят полную сосредоточенность на своих персонах, а не на пустых разговорах с женщинами, каким бы милым это не казалось в другое время.

Сначала мне ничего не попадалось. Срезанной веткой я ворошил прелую подстилку, раздвигал листву кустарников, внимательно изучал корни берез и осинок, особенно тщательно прочесывал вкрапления ельника. Грибы были, они обязаны были быть — я чувствовал это по тому сырому, приятному запаху, знакомому мне, лесному жителю, с раннего детства, да еще по россыпям поганок тут и там. Но все было тщетно до тех пор, пока я не рассердился всерьез на Нину, затащившую меня в эту бесплодную пустыню. Именно в эту минуту я засек свой первый подберезовик: некрупный, с крепкой здоровой ножкой, стыдливо прикрывший мокрую шляпку желтеньким листочком. Это был тот успех, который, согласно Св. Матфею, отделяет имеющего от неимущего: восприятие обострилось, глаз нацелился на правильную длину волны, безжалостно игнорируя разноцветный растительный мусор, даже обоняние, кажется, подсказывало мне правильные места. Я перестал слышать хруст подстилки под ногами жены (за нее я не беспокоился: с ее опытом полевой жизни она не пропадет), перестал слышать шум ветра, пение птиц — и, словно умная торпеда, кружащая в свободном поиске, сосредоточился только на добыче. И удача не подвела меня — через час в моем ведре уже уютно лежали три долговязых подосиновика, гроздь опят и даже один белый, не считая первого счастливого подберезовика. На жаркое на двоих должно хватить, хотя явно не дотягивает до того изобилия, что сулила мне Нина…

Бродя между ёлками, я с легкой горечью размышлял о том, что, по-видимому, уже достиг той брюзжащей возрастной стадии, когда пустячное нарушение планов способно испортить весь день. Я все еще злился на жену, и досадовал, что вожделенное медитативное благодушие никак не желало наступать. Возможно, дело было в том, что кажущаяся уединенность леса была обманчивой: то тут, то там в нем обнаруживались неопрятные свидетельства человеческой жизнедеятельности. В одном месте моя палка наткнулась на мутную бутылку-чебурашку (клянусь, я не видел таких со времен перестройки), метрах в трехстах от нее я вышел на большую кучу битого кирпича, увенчанную растрескавшейся противогазной маской (кому, зачем пришло в голову переть тонну кирпичей в эту непролазную чащу?) а еще дальше я чуть не провалился в яму — старую, осевшую, но своими очертаниями пугающе напоминавшую могилу. Рядом из земли торчала цилиндрическая железяка, увенчанная заглушкой — по виду, что-то вроде законсервированной скважины, но кому тут потребовалось бурить? Окончательно добила меня здоровенная ржавая труба с полустертыми символами «7К» на боку, в которую, если бы захотел, я смог войти, не сгибаясь — она, будто свалившись с неба, лежала в небольшой низменности в окружении давно поваленных деревьев. Вокруг когда-то была жизнь, и ее следы вызывали у меня тревожащее отторжение, так, что хотелось постоянно оглядываться по сторонам. Тухлое все-таки место: сначала заброшенный лагерь, деревня эта убогая и всеми забытая, могильник, а теперь еще и весь этот неожиданный мусор. Расстроенный и несколько взвинченный обилием непонятных артефактов, я решил возвращаться к машине.

В задумчивости я вышел на дорогу и зашагал по влажной земле. Мне казалось, я ушел довольно далеко, но уже через несколько минут я обогнул заросли кустарника и увидел свою Нину. Она суетилась вокруг автомобиля: открыла зачем-то все двери и что-то искала внутри, бормоча себе под нос неразборчивые ругательства. Когда я неслышно подошел, снаружи торчали только ее ноги, все остальное тело скрылось внутри багажника. Не удержавшись, я размахнулся и сочно залепил ладонью по мягкому. Нина заорала благим матом и вывалилась из машины.

— Да ты охерел, что ли?! — сердито завопила она, бешено сверкая темными глазами.

Я немедленно раскаялся и открыл было рот, чтобы принести подобающие извинения, но она неожиданно рассмеялась — как мне показалось, несколько смущенно:

— Все бы тебе баб шлепать… Да помоги же мне встать, шутник хренов!

Я наклонился и протянул ей руку, но она мигом ухватилась за мою шею — да так, что когда мы выпрямились, то выяснилось, что я держу ее в объятьях. Она и не собиралась отцепляться: наоборот, перехватилась покрепче и пристально посмотрела мне в глаза.

— Собрала что-нибудь? — спросил я невпопад.

Она решительно мотнула головой:

— Боровик. Один, в скобках — один… Но поверь мне, это господь боровиков. Толстый, горбатый, непристойного вида… Тебе понравится.

Я хмыкнул.

— Но прости меня, — тут она потупилась, — что заставила тебя ехать тебя в эти перди. В этом сезоне тут действительно на редкость паршивая микофлора. Я ошиблась. Признаю поражение и отдаю себя на волю победителя…

Ее глаза хитро заблестели, а пальцы забегали по моему затылку.

— Ты что, и в самом деле хочешь здесь? — удивился я.

— Тут не очень приятно, — сокрушенно согласилась она. — Но ничего не попишешь. Придется побыть грязной болотной сучкой.

Сумасшедшая, подумал я, испытав очередной приступ раздражения. Самому-то мне хотелось поскорее покинуть это неуютное местечко. Но это же Нина. И если он вбила себе что-то в голову… скажем так, отказываться не следует.

Моя жена любит изображать похотливую шлюху — при том, что представления о похотливых шлюхах у нее самые наивные. Она полагает высшим пилотажем во время интересного сеанса в кино томно признаться, что не надела трусики, или посреди сытного и пьяного застолья потащить меня в уборную тайком от гостей, или вдруг зарыться мне в штаны, укрыв голову под приборной панелью — и это в то время, когда я пытаюсь припарковаться на людной стоянке. В общем, выбирает для проявления страсти наиболее неподходящие моменты. Кто-то, может, и позавидует, а я более консервативен, и обычно ее задумки — вроде нынешней, вызывают у меня недоумение. Я-то старорежимно полагаю, что лучшее место для любви — это мягкая, спрятанная от всех глаз постель, безо всяких колючих веточек и прочих жучков-паучков. Но Нина пока молода, и ее тянет к экстриму. А я когда-то, еще на заре нашего знакомства, опрометчиво дал себя клятву, что буду подыгрывать ей во всем — лишь бы она не теряла инициативы. Возможно, именно это до сих пор связывает нас, позволяя теплиться взаимному интересу после почти десяти лет семейной жизни.

Впрочем, прислушавшись к себе, я не без удивления обнаружил, что понимаю ее состояние. Всё наше путешествие, и особенно — этот тревожащий лесной хлам, подразумевающий близость недружелюбных местных (а какими еще могут быть откровенно гадящие люди?), наполняли мое собственное тело некой безотчетной опасностью — а та резонировала с той частью подсознания, которая отвечала за странное, колючее возбуждение. Это было необычно. Впрочем, будучи бывалым кабинетным препаратором эмоций, я быстро разложил все по полочкам: несомненно, охватившее меня сексуальное желание было следствием, с одной стороны, геройского бахвальства (как же — оприходовал жену на природе, будет что вспомнить!), а с другой стороны (и имея в виду, что вокруг могут шататься поддатые селяне), — банального атавистического эксгибиционизма.

— Только по-быстрому, — предупредил я. — Раздевайся.

— Хорошо, — покорно вздохнула она, мгновенно переключаясь на новую роль. — А можно курточку оставить? Холодно…

— Нельзя, — коварно отрезал я. — Мы ее на землю подложим…

Признаюсь, мне нечасто приходится видеть свою жену голой. Даже спит она в дурацких пижамах, ссылаясь на походную привычку. Поэтому каждый раз я заново удивляюсь тому, какая она ладная. Даже сейчас, некрасиво вжав голову в плечи и обняв покрывшиеся гусиной кожей локти, она была вполне соблазнительна — от ступней, зябко мнущих тонкую ткань куртки, до смуглых ключиц. Честно говоря, если бы Нина не ленилась и не пренебрегала своей внешностью, то вполне могла сделать карьеру, скажем, телеведущей — исходные данные позволяли.

Каюсь перед всеми борцами за равноправие полов: мне и в голову не пришло раздеваться самому. Вместо этого я осторожно снял с нее очки (она вздрогнула, но головы не подняла), и развернул спиной к себе. Зная ее вкусы, взял за волосы и стал мягко пригибать вниз, и тут она вдруг заорала страшным голосом, да так, что где-то наверху всполошено метнулись птицы, засыпав нас сухими веточками.

Почему-то я не сообразил сразу ослабить хватку — мне почудилось, что ее то ли кто-то укусил, то ли она сама наступила босой пяткой на шишку, но я растеряно держал ее на месте до тех пор, пока она возмущенно не запищала: «Да пусти же меня, дурень! Смотри, смотри, что там!»

Я испуганно обернулся в сторону кустарника на противоположной стороне дороги — туда, куда было направлено ее лицо. Не знаю, что я ожидал там увидеть, но на первый взгляд, там не было ничего необычного. Нина, наконец, виляя задом, выползла из-под моего локтя, выдернула хвост, и стала, неловко прыгая на одной ноге, натягивать штаны. Пока я застегивался, она вкривь и вкось завершила туалет и, не говоря ни слова, ломанулась, словно коза, через кусты. Я поспешил за ней, недоумевая, что взбрело ей в голову. В несколько прыжков настигнув жену, я встал как вкопанный перед открывшейся мне невероятной картиной.

Параллельно тропинке, по которой мы приехали, залёг мелкий овраг с речушкой на дне — именно ее звуки я услышал, выйдя из машины. Как впоследствии сообщила Нина, этот чахлый ручей носил нежное название “Глазурька”. Бережок, на котором мы встали, был низким, покатым, но склон напротив был крут и высок, словно небольшая гора. В одном месте край оврага обвалился, здоровенный кусок грунта сполз вниз и обнажил вертикальную, словно ножом прорезанную, стену рыжей земли. И на этой поверхности, веками скрытой в глубине, а теперь открытой нам во всех подробностях, ясно виднелись правильные, геометрические узоры и пятна. Это, несомненно, тоже были человеческие следы, но насколько же они отличались от всего мусора, встреченного мною ранее!

Среди торчащих волокон корней, ниже полосы дерна, на земляном срезе проступал квадрат, выложенный трухлявыми бревнами. Внутри него поместился такой же рассыпающийся треугольник из досок, поставленный острым углом вниз. В широкой части этой фигуры, выступая наружу, громоздилась ребристая вытянутая туша с оскаленной мордой и задранными вверх мослами костей. Под ней скорчилось антропоморфное тело с ясно различимыми очертаниями черепа в остроконечной шапке и заломленных рук, обернутых истлевшими тряпками. Мелкие выступы и провалы земли, расположенные в том месте, где полагалось быть лицу, предавали ему непередаваемо жуткое — и в то же время зловеще-комическое выражение. Так мог бы выглядеть рисунок любимой учительницы, выполненный первоклассником, если на нем хорошенько потоптаться грязными сапогами и повесить в темной комнате вниз головой. Признаюсь, меня передернуло от этого зрелища. А после еще и замутило.

Нина же светилась счастьем. Она прямо-таки излучала в пространство восторг от своей находки, и чуть не подпрыгивала на месте. «Боже мой, охренеть» — страстно шептала она.

— Что это за фигня, скажи на милость? — с отвращением спросил я, испытывая непреодолимое желание уехать отсюда к чертовой матери.

Когда Нина чем-то довольна, она становится снисходительно-болтливой. Вот и сейчас она опять взяла менторский тон:

— Это, мой обширно, но увы, поверхностно образованный супруг, курган Енисейской культуры. Если ты поможешь перебраться мне на тот берег, то скажу более определенно, но предварительно — захоронение аринов. Они полностью исчезли с лица земли еще триста лет назад — и, заметь! — до сих пор их следы никогда ранее не обнаруживали так далеко к западу. Ты понимаешь, какое это сокровище?

— Допустим… А что это за динозавр сверху?

— Конь, конечно. Древние предпочитали хоронить людей вместе с имуществом.

— Конь? А зачем ему, в таком случае, рога?

— Затем, глупый, что это не рога, а торжественная оленья маска. Им, беднягам, очень хотелось кататься на оленях, подобно их северным предкам. Но в наших широтах у оленей, э-э… неурожай. Если ты не в курсе.

— А почему всадник под лошадью? Свалился?

— Ну, во-первых, не всадник, а всадница, — увлеченно принялась разъяснять Нина. — Это же девушка. Видишь зеленые пятна по бокам от головы? Это остатки бронзовых сережек. Такие носили только незамужние женщины — тем, кто обзавелся суженным, полагались дорогие, железные. Видимо, это была девочка знатного рода (если судить по лошади), безвременно погибшая… И именно поэтому она снизу.

— Снизу?

— Да. Когда ее хоронили, то привязали к седлу лошади, а потом перевернули всю конструкцию вниз головой и опустили в клеть. Для этого нужны были вот эти сужающиеся опоры — чтобы все не развалилось по ходу пьесы. Видишь ли, арины того периода были весьма преуспевающим и технически продвинутым народом, и все продумывали заранее.

— А когда это было? — проявил я вялый интерес.

— Опять же, могу наврать, но навскидку — начало первого тысячелетия нашей эры. В Европе уже происходил закат античности, а здесь — все еще бронзовый век…

Здесь я, наконец, начал проникаться значением момента. Я трепетно отношусь к времени, чувствую его, и сейчас с легкой дрожью ощутил, как на меня смотрит бурыми глазницами чужая, немыслимо далекая древность. Почтительно подняв бровь, я решил уточнить:

— Так зачем, ты говоришь, ее перевернули?..

— Честно говоря, никто толком не знает. Одни гипотезы… До сих пор найдено три более-менее приличных захоронения этой культуры, и в двух из них всадники в нормальных позах, ничего особенного. Третий был похож на это, — она кивнула на курган. — Молодой, богатый мужчина, возможно, вождь племени или, скорее, наследник этого самого вождя. И его тоже закопали вниз головой. Любому студенту-двоечнику очевидно, что это какой-то магический ритуал, а не просто неуважение к мертвому — иначе вряд ли перед захоронением его стали так нарядно и с почтением украшать. Но что это за ритуал, никто не мог понять. И вот пару лет назад, мой коллега из Красноярска наткнулся на занятное предание, которое ему поведала одна хакасская бабуля. Сам понимаешь, писать тогда не умели, поэтому приходится довольствоваться устными пересказами… В легенде говорится, что пятьдесят вьюжных тюменов назад (из чего можно заключить, что эти основательные люди простирали свою историографию аж на полмиллиона лет, что, согласись, перебор), в одном стойбище был великий воин, в одиночку оберегавший свой клан от разнообразных напастей. Далее идет бесконечное перечисление его подвигов, заключавшихся в победе над всякой нечистью, вроде медведя с гусиной головой, но это к делу не относится. В конце концов, воин пал смертью храбрых в сражении с очередным мутантом, а все родственники остались без защиты — что их, разумеется, не устраивало. Тогда местный шаман провернул хитрый фокус. Он знал, что духи внимательно наблюдают сверху за жизнью людей и после смерти забирают их к себе, в небесные угодья. И теоретически, к ним можно напроситься на переговоры и убедить вернуть нужного человека назад. Проблема, однако же, состояла в том, что духи Верхнего мира несговорчивы и как бы трансцендентны, чтобы к ним попасть, нужен специальный допуск. А наш шаман специализировался на Нижнем мире — то есть работал по духам охоты, скотоводства и прочих прикладных вещей, намного более востребованных в окружающем его кочевом обществе. И шаман решил так: духи смотрят на человека сверху и забирают его наверх же. Если человека перевернуть, то его увидят духи Нижнего Мира и заберут к себе. А уж с ними всегда можно договориться… И он велел похоронить воина вниз головой.

— Веселенькое дело… Значит, те, кто закопал эту дамочку, хотели ее оживить? Сделать из нее, так сказать, зомби?

— Ты так спрашиваешь, будто я сама ее хоронила и знаю, что творилось в их бедовых древних головах. Хотя ты прав, можно предположить, что несчастная девочка умерла раньше назначенного срока — я же говорю, она совсем юная, — и родные решили исправить такую несправедливость.

— Кажется, у них это не особо получилось — раз она по-прежнему торчит в земле…

— Э-э, душа моя, тут вопрос спорный. Духи могут вернуть человека в другое тело, причем не при новом рождении, как у индуистов, а просто в произвольное из числа ныне населяющих Срединный мир. Другая хакасская легенда гласит, что лучшие люди племени после смерти иногда приходили назад в другом обличье. Только все это ерунда.

— Да правда, что ли? — усмехнулся я.

— Опять твоя ирония мимо кассы. Я имела в виду, что предания хакасов никак не могут пролить свет на загадки аринских курганов.

— Почему?

— Да потому, что они хоть и пересекались, но были совсем разные. Хакасы — пришлые тюрки, с развитой шаманской культурой. А арины — коренные енисейцы. Между прочим — родственники американских индейцев. И они были чистыми анималистами. У них не было шаманов и вертикального градиента миров, понимаешь? Поэтому им было до фени, какой стороной закапывать своих мертвых…

Я не нашелся, что на это сказать, и промолчал. Зрелище трупа, застывшего в толще земли, уже не вызывало у меня отвращения, оно, скорее, будило печаль. Мне стало жалко тех наивных людей, которые, наверное, всей душой желали, чтобы их девочка ожила, и не дождались ничего — тем более, что и сами они были уже так давно мертвы, что эта случайная могила осталась единственным следом их короткого существования.

— Так странно, — вдруг криво улыбнулась Нина, — но это дурацкое поверье о перевернутом покойнике оказалось чрезвычайно живучим. Ты знаешь, что в некоторых окрестных селах — ну, которые совсем в глухомани, — до сих пор есть никак не мотивированная традиция хоронить детей лицом вниз?

Я вздрогнул.

— Да, — медленно сказал я. — Представь себе, знаю.

К сожалению, знаю.

…Перед моим взором сгустилась картина: грязные комья земли, ливень, шеренга дядьев, зятьев, сватьев и кумовьев, одетых в одинаковые серые сорочки и выстроившихся вдоль немудрящего тесаного гроба — все с бесстрастными, неподвижными лицами, темные морщинистые пальцы цепко держат края мокрого погребального полотенца, в изголовье — мать в инвалидной коляске безмолвно подняла простоволосую голову в тусклое небо; и в этих невыносимых декорациях аляповатым пятном смотрится главное действующее лицо, хотя лица-то и не видно — покойница, наряженная в кричаще цветастое платье с розами, ромашками и кокетливыми фиолетовыми пуговками на открытой всем взглядам спине, с дрожащими кудрями на бледной шее, выглядывающей из-под черного платка… И я — набыченный, с опухшим лицом, сведенным злой ухмылкой, шатающийся то ли от ветра, то ли от выпитого, пытаюсь пережить этот бред…

Мне пришлось бешено замотать головой, чтобы отогнать это невозможно гнетущее видение. «И не только детей…» — пробормотал я под нос, но, к счастью, Нина не услышала меня — она уже ускакала обратно в кусты и шумно хлопала дверьми машины.

— Макс! — заорала она. — Иди сюда скорее, хватит разглядывать древних девок!

Я повиновался, не без облегчения оставив за спиной тоскливый курган и его мертвую обитательницу. Нина уже собралась и восседала на своем месте в полной готовности, улыбаясь до ушей.

— Спасибо тебе, мил человек, что твердой десницей обратил мой взор в нужную сторону, — дурачилась она. — Без твоей помощи великое научное открытие осталось бы погребенным во тьме веков. Я упомяну твою направляющую роль в своей Нобелевской речи… Слушай, поехали уже скорее, а? Мне надо срочно связаться со своими в институте, а тут не ловит ни хера…

— Да… Пора, — тяжело кивнул я, чувствуя себя страшно, невероятно усталым.

Обойдя автомобиль, я закинул в багажник полупустое ведро с невзрачным уловом и наткнулся взглядом на сиротливо валявшуюся винтовку. Не довелось в этот раз пострелять, ну и хрен с ним. Хотелось как можно скорее домой, подальше от этого жизнерадостного леса, будь он неладен. Я взял ружье, чтобы упаковать в чехол, машинально щелкнул затвором, и тупо уставился на выскочивший наружу патрон.

Вот же я осёл — забыл разрядить оружие с прошлого раза. Так и проездил с ним всю дорогу, растяпа. Налицо, граждане, вопиющее нарушение техники безопасности. Судить меня мало.