Фабрика игрушек. «Дымные» рассказы

Максим Васюнов

Драки на футбольном стадионе, разборки с сектантами, поножовщины, пожары, погромы, погони; мафия, менты, фанаты, фанатики, воры, бомжи, работяги, звезды… Вот лишь некоторые события и герои этой автобиографической книги. Просто автору дважды повезло – родился накануне девяностых в Нижнем Тагиле, потом стал журналистом. В маленьком городе легко делать новости! С рассказами – сложнее. Как написать честный портрет первого свободного поколения? На помощь писателю приходят дым и елочные игрушки. Книга содержит нецензурную брань.

Осень на пилораме

В тот день я вышел из дома под самый заводской гудок — наш район находился вблизи металлургического комбината, на котором по старинке начало дневной смены обозначалось продолжительной сиреной. Мне она нравилась: я представлял себя моряком, спешащим на отплывающий корабль. Обычно гудок сопровождал всю мою дорогу до школы, но в этот раз, едва я вступил на тополиную аллею, занимавшую чуть ли не половину моего пути, знакомый звук перебил другой шум — что-то безостановочно ритмично взвизгивало и сотрясало воздух.

Через несколько шагов — новые непривычные изменения. Щиплющий запах свежего опила. Как же я полюбил впоследствии воздух аллеи в такие моменты — засохшая осень, пыль усталых тополей, распиленная древесина… Когда все это смешивается и раздувается ветром, то ощущение, будто ты попал в самое нутро природы, в самую ее сердцевину, и чувствуешь теперь ее первозданный, ничем не испорченный запах. Но всем этим я наслаждался позже, а в тот день я с любопытством ускорил шаг — кто, где и что пилит?

Звук и запахи шли с пилорамы. Так называлось продолговатое одноэтажное здание в конце аллеи, если идти в школу, и в начале — если возвращаться домой. До этого дня здание стояло заброшенным, но в это утро двери пилорамы были гостеприимно распахнуты. Я подошел ближе: что-то внутри снова взвизгнуло — и в проем дверей полетели брызги опилок. Я осторожно заглянул внутрь. Большое вытянутое помещение освещалось всего одной лампочкой. Под ней стоял стол, чуть в стороне от входа — станок с диском, который и распиливал подставленную к нему доску. За этим станком работал рыжеволосый парень. Он улыбнулся мне и махнул рукой, мол, заходи. Но от стеснения я не сделал больше и шага.

Разделав доску на несколько реек, рыжий передал их другому столяру, тот понес деревяшки на стол, зажал в тисках и принялся строгать рубанком. Был там еще один рабочий. Он возился с чем-то в углу — я тогда не разглядел.

Впечатления от увиденного весь день не давали мне покоя. Я мечтал, как после уроков снова пройду мимо пилорамы, снова услышу взвизгивание от встречи железа и дерева и снова вдохну этот пьянящий всех мальчишек запах опил!

И вот после уроков я бегу к пилораме. Еще издали я услышал шум станка, удары молотком, легкие перекрики мужских голосов. На этот раз работа кипела прямо под тополями.

Станки, стол, люди — все было на улице. Из пилорамы тянулся к широкой железной пиле лишь длинный провод. Рядом с входом стояли уже готовые оконные рамы, двери. Еще одни двери сейчас домазывались олифой на столе.

— Ну вот! Видал?! — похвастался мне рыжеволосый. — Иди скажи родителям, что если нужны двери, то мы сделаем по дешевке!

Обо всем я, конечно, рассказал бабушке. Она заинтересовалась: ей было важно даже не то, что некогда работавшая пилорама снова открылась и превратилась в столярную мастерскую, а то, что теперь там делали двери. Все происходило в 97-ом году, новости о квартирных кражах и взломах приходили каждый день в таком количестве, что бабушка моя даже придумала целую систему защиты. Со стороны коридора она приставляла к нашим дверям табурет, на табурет ставила швейную машину. «От взлома не спасет, но когда будут открывать дверь, то это упадет, я хотя бы успею соскочить с постели», — говорила бабуля.

Двери заставляли не только мы — в те годы страх быть обворованными, избитыми, изнасилованными крепко въелся в кровь и мозги людей. Цена человеческой жизни снова, как во времена революции, упала ниже плинтуса, а произвола при этом становилось все больше. Те, у кого в семье были мужчины, обзаводились ружьями и ножами; у нас же мужчины не было, да и нож был в одном экземпляре, не точенный.

На следующий день бабушка пошла провожать меня в школу. Мастерская уже работала.

— А, это наш любопытный! Повезло вам с мальчишкой! — сказал бабушке уже знакомый мне рыжеволосый парень.

— Ой, не говорите! — ответила она. Рыжеволосый улыбнулся:

— Двери нужны?

Дальше бабушка в привычной своей простой, доверительной манере рассказала мастеру о своих раздумьях, что она пожилая и взять у нее в доме нечего, но если зайдут, то последнее унесут, а времена нынче такие, что даже посуду тащат и розетки выкручивают. Страшно. Дальше бабушка снова повторила — она любила это повторять — что у нее-то брать нечего, одни искусственные дубленки, а из золота — только зуб, на котором держатся вставные челюсти. Но все равно если залезут, то напугают Максима, то есть меня, а она одна воспитывает мальчишку, а если не дай Бог замахнутся на ребенка… В общем, подводила бабуля, давно подумывает она сменить свои тонкие двери на какие-то более прочные.

— Денег у меня, конечно, нет, — сказала она, — придется занимать, поэтому вы уж сильно не дерите.

— С вас возьмем только за материал, — пообещал мастер и погладил меня по голове, — меня Леша зовут, а тебя Макс, значит?

Я кивнул.

— Диктуйте адрес, мы придем вечером, замерим. Дальше договоримся.

Вечером пришел Леха. Померил раму, назвал цену. Бабушка усадила его за чай с лепешками. Лепешки бабуля пекла чудные — толстые, жирные, я их уплетал с вареньем будь здоров.

За чаем Леха рассказал, что он давно со своими друзьями положил глаз на заброшенную пилораму, а тут как раз его сократили с завода. Еще одного друга уволили с мебельной фабрики, надо было срочно что-то делать. Вот и взяли в аренду у местных властей пустующее здание. Позвали в дело нескольких знакомых. «Теперь лучшие двери и окна будут у нас» — прорекламировал Леха. Он вообще был в первое время нашего с ним знакомства на оптимистичной волне. Строил планы, радовался, как с первых дней удачно пошел их бизнес, обещал бабушке со временем, вот только раскрутятся, бесплатно поменять оконные рамы.

Дня через два Леха вернулся с бригадой плотников и новыми дверьми, крепкими, деревянными, для прочности обитыми толстыми рейками.

Я запомнил тот день. Он для меня оказался очень важным.

Когда рабочие только пришли, Леха протянул мне пакет: «Это тебе. На память». Однако я почему-то не стал, как свойственно детям, сразу же лезть в пакет. Я заворожено наблюдал за работой, как долго сверлили бетонные стены, как пилили рейки, как вставляли коробку в проем, как подцепляли саму дверь. Все это было ново для меня. К тому же, мне нравилось, как легко и слаженно действуют рабочие, обмениваясь при этом между собой и бабушкой легкими добродушными шутками.

— От кого, бабуля, запираться вздумала? Кавалеры одолели? — смеялся один из них.

— Да ну тебя! — улыбалась смущенная бабушка. Раздавался общий хохот.

Когда работа была сделана, бабушка, конечно же, всех усадила за свои лепешки. Тут-то только я вспомнил про подарок. Раскрыл пакет и увидел толстую-претолстую книгу в твердом желтом переплете. Золотые буквы сообщали, что в руках я держу антологию зарубежной поэзии.

Я обожал книги и так обрадовался этому подарку, что тут же обнял Леху, хотя обычно был довольно сдержанным и стеснительным мальчишкой. Первым делом я, конечно, посмотрел, сколько страниц в этом кирпиче — около семисот. Перелистывая на ходу, я увидел, что там еще есть и цветные иллюстрации.

— Это же, наверное, очень дорого? — обеспокоилась бабуля.

— Нынче книги ничего не стоят. Ему нужнее будет.

Эта антология стала одной из важных книг в моей жизни. Именно с нее началось мое осознанное увлечение литературой. Как же все-таки не случайны встречи людей на земле. И какие интересные узоры плетет Промысел. Через плотника мне была передана книга большой и настоящей поэзии!

Мы подружились с Лехой, я стал часто по дороге из школы забегать в мастерскую, меня учили строгать и шкурить доски, забивать гвозди, покрыть древесину олифой.

Но больше всего мне нравилось смотреть часами, как огромный диск ровно расщепляет доску на две, или ровняет ее, при этом в разные стороны, как вода из пробитой трубы, льются фонтаны опилок. Они были такие мягкие, что когда я подбирал щепотку свежих опил с пола и растирал ее пальцами, то она превращалась в пыль. Пальцы потом долго пахли свежим деревом.

В перерывах мы с мужиками пили крепкий мятный чай. Хотя перерывами это назвать трудно — рабочие то и дело ходили по мастерской, держа в одной руке и кружку и сигарету, а другой то ощупывая дерево, то уже готовые двери. При этом все время обсуждались разные тонкости — какой материал лучше пойдет для обивки шкафа, чем смазать дерево перед тем, как покрывать лаком, чтобы лучше пропиталось, на каком расстоянии от пола просверлить глазок для новой двери, ведь ее заказала совсем низенькая старушка? К этому времени меня уже привлекали к обсуждению некоторых вопросов, разговаривали со мной совершенно серьезно, иногда советовались. Например, глазок для старушки высверлили под мой рост.

Леха тоже часто стал заходить к нам на лепешки. На жареную картошку и бутерброды с шоколадным маргарином. Это все, что мы тогда ели сами, этим и угощали гостя. Леха рассказывал, что клиентов становится больше, что он уже почти полностью выплатил долг, который взял на аренду пилорамы. Рассказывал о своей семье — жена пилит, что поздно возвращается с работы, ревнует, дочки растут красавицами. Много говорили о политике — в те годы вообще много о ней говорили, как и о бандитизме. Бандитов развелось много. Ими теперь вместо бабаек пугали непослушных малышей.

Так прошло месяца два. Я вдыхал осень, опил и поэзию, переживая, наверное, самые счастливые свои детские дни.

Где-то в начале ноября, сразу после праздника — тогда еще по инерции отмечали годовщину революции — я как всегда, ровно в восемь, вышел из дома.

Улицы уже готовились к зиме. Были темными и сырыми. В воздухе пахло догнивающей травой. Да и сам воздух уже начал наполняться морозом, ветер все настырнее сдергивал с деревьев последние рваные листья и трепал мой вязаный шарф. Большой черный ворон, который неизвестно откуда прилетел этой осенью и обычно задиристо и надменно встречал меня на тополиной аллее, теперь кричал на небо, как проигравший Бонапарт, с обидой и тоской.

С пилорамы как обычно летели глухие звуки. По утрам там старались не включать станки, а занимались тихой работой — строгали, шкурили. Когда я подошел ближе, из цеха вышел Леха. Он был глубоко в себе, курил, медленно разматывал провод удлинителя:

— Сегодня, наверное, последний раз на улице поработаем. А то холодно уже, как думаешь? — спросил он меня так, будто от моего мнения и правда зависело, поработают они еще на воздухе или спрячутся до весны на пилораме.

И почему-то этот вопрос, эта Лехина интонация, с которой никто из знакомых мужиков пока еще со мной не разговаривал, весь день вертелись в моей голове, отвлекая от уроков и приключений перемены. Почему-то мне казалось, что этим своим вопросом Леха хотел сказать что-то еще, может быть, не мне, может быть, даже себе, или последней листве, или ворону.

Когда я возвращался со школы, на площадке перед пилорамой уже никто не работал, дверь в мастерскую тоже была закрыта. Это напугало меня. Я стал громко тарабанить и кричать: «Откройте, это я! Пустите меня!»

Спустя время щеколда щелкнула, на пороге стоял Леха.

— Закрой за собой, — сухо сказал он.

Что-то случилось — понял я. Помню, что сначала я учуял спертый запах перегара. Будто пили здесь годами и не проветривали. Такой же запах стоял в квартире наших соседей, безнадежных забулдыг. Потом я заметил, что все мастера о чем-то сильно грустят. Их лица, да и вся эта сцена — взрослые мужики сидят за столом понурые, поникшие — все это напоминало похороны. Я очень часто бывал к тому времени на похоронах: умирали тогда многие — и старые, и молодые, и дети.

— Кто-то умер? — спросил я и испуганно посмотрел на парней.

Помню точно, что мне тогда не ответили. Усадили за стол, дали мятную конфету, спросили что-то про школу и про здоровье бабушки. Друг с другом они тоже не разговаривали, только пили из стаканов водку; лишь иногда то Леха, то круглолицый дядя Миша коротко спорили о чем-то мне непонятном и странном.

— Может, все-таки к Волку? — спрашивал Леха, постукивая толстыми черными ногтями по граням стакана.

— Да бесполезно все, говорю. Эти уроды даже ментов держат.

— Ты думаешь, они не под Волком?

— Под ним! Все под ним.

— Может не он их. Может, сами? Как на лохов?

После нескольких таких реплик Леха резко встал со стола, быстро подхватил меня на руки, как малыша — я даже не успел удивиться — и выставил на улицу. Через пару секунд выскочил сам, в расстегнутой замшевой куртке.

— Пойдем, я тебя провожу, — предложил он. И снова замолчал. Я тоже не нашелся, как правильно спросить о том, что наблюдал в мастерской.

В конце аллеи, если возвращаться по ней из школы, или в самом ее начале, если идти в школу — там, где обычно плакался ворон — Леха взял меня за руку и повернул не в сторону моего дома.

— Сходи со мной. С тобой пустят, — сказал он нервно и снова закурил.

— Куда? — забеспокоился я, — а бабушка?

— Да мы недалеко, в гости тут к одному дяде, бабке твоей я сам все объясню.

Я очень любил бабушку и очень хорошо знал, как она любила меня — по этой причине мне влетало каждый раз, если я вдруг не приходил со школы вовремя. Но я не нашел никаких слов, чтобы перечить Лехе. Он был сам не свой — даже рыжие волосы казались не его, какие-то они мятые, полинявшие, седые.

Мы пришли в один из двухэтажных бараков, какими наш район был наводнен еще со времен грандиозных строек заводов и железных дорог. В таких же домах жили почти все мои друзья и одноклассники. На подъезд здесь обычно приходилось по четыре квартиры, но в том бараке, куда привел меня Леха, квартира была одна, на втором этаже — ступеньки пролета сразу вели к ее порогу. На первом же этаже я заметил спортивный зал с барной стойкой.

Двери нам открыла пожилая низенькая женщина в красно-черном халатике. Она напоминала учительницу.

— Я по делу. Передайте, что я с пилорамы, — сказал ей Леха, даже не поздоровавшись.

Женщина закрыла двери, но через минуту вернулась. Не обращая никакого внимания на Леху, она тут же накинулась на меня со всей лаской стареющей горожанки:

— Какой красивый мальчик! Проходи скорее ко мне, я тетя Лиля, у меня есть вкусные чупа-чупсы и Турбо! Целая коробка! Я тебе подарю!

Наученный тем, что к незнакомым людям надо относиться с подозрением, я не поспешил в квартиру, а для начала вопросительно посмотрел на Леху. Тот махнул рукой, мол, все нормально.

— Раздевайся вот тут! Мы пойдем с тобой на кухню, пока взрослые будут решать дела, — женщина продолжала играть со мной в маленького: она сняла с меня пальто, поднесла тапочки, потрепала за волосы.

Пока тетя Лиля расстегивала мое пальто, я успел разглядеть длинный коридор: он тоже не был похож на те, что были у моих друзей — уж коридоры-то мы детьми запоминаем лучше всего. В них мы проводим много времени в ожидании медлительных товарищей. Так вот, если в обычных коридорах комнаты расходились по разные стороны, и этих комнат было максимум две, то здесь лишь с одной стороны виднелись двери, и дверей я насчитал пять или шесть. С другой стороны шла сплошная стена, заставленная книгами и журналами.

С Лилей мы действительно пошли на кухню, она напоила меня чаем с шоколадными конфетами, подарила чупа-чупс и коробку любимой жвачки. Расспросила о школе, о поведении, о том, каким занимаюсь спортом — в общем, не была оригинальна. Я же спросил — откуда и зачем столько журналов?

— Это муж.

— А это к вашему мужу пришел дядя Леша?

— К нему, да. А почему дядя? Отчим? — спросила Лиля и заулыбалась, пытаясь смазать мое впечатление от ее бестактного вопроса.

Я ничего не ответил. Мне почему-то эта улыбка показалась противной. Гнетущей казалась мне и обстановка. Кухня была уставлена дорогой по тем временам техникой — посудомойкой, новой газовой плитой, громоздкими шкафами, цветными лампами; под потолком висели старинные иконы, практически все — темные. Позже я узнал, что сочетание безвкусного богатства с религией было писком моды для тех людей, чьим гостем я вынужденно оказался.

Я молчал. И Лиля молчала. Если бы в эту минуту вышел Леха и забрал меня отсюда, то я бы бросился целовать все эти иконы! Но Леха не шел, а меня мучило желание сорвать образа с этих стен и унести бабушке. Так мне хотелось их спасти — не сами доски, а святых. Я остро почувствовал, как им здесь неловко.

Наконец, появился Леха. Поблагодарил Лилю за то, что «повозилась с парнем», положил коробку жвачки за пазуху, и мы пошли на улицу.

Конечно, я тут же спросил:

— А кто это был?

Конечно, Леха мне не ответил правду:

— Так, одни знакомые. Прости, что тебя втянул в это.

— Во что?

Леха снова не ответил.

— Бабушка нас заждалась, поди! Вот нам попадет! — наигранно съезжал он с темы.

А дальше произошло еще одно, что на всю жизнь поселилось в моей памяти, стало ее маркером, меткой. Леха вдруг прижал ладонь к глазам…

Я впервые видел, как плачут взрослые мужчины. И был потрясен этим настолько, что встал как вкопанный. Ноги отказывались идти. Леха не заметил, что я отстал. Он шагал быстро по мокрому осеннему асфальту, его затылок, шея и спина дрожали. Помню, усилился ветер, он гнал Леху в спину — коварно и жестоко.

С тех пор я не люблю холодный осенний ветер. Он приносит воспоминания о пилораме.

После того дня я заболел. Неделю не ходил в школу. К моему выздоровлению осень окончательно сдала позиции. Было уже совсем мерзко, бескрасочно и морозно. Я шел на уроки с заранее плохим настроением — по погоде. Заводской гудок встретил меня на выходе из подъезда, проводил до тополиной аллеи и повел по ней, ничем не перебиваемый — со стороны пилорамы не доносилось даже легкого стука. Потом в нос мне ударил запах пожарища. Помню, что ноги мои подкосились. И я все понял, ничего не увидев.

На месте пилорамы дымилась свалка угля и почерневшего металла.

С тех пор никого из рабочих я не видел, ничего о них не знал. По району ходили слухи, что пилораму сожгли даже не бандиты, а милиционеры — от греха подальше. Так в те времена было принято, так решались многие проблемы. Что касается Лехи, то его якобы убили. По другой версии он сгорел заживо на пилораме, так как в ту ночь остался за дежурного. Я во все эти байки никогда не верил.

В школу с тех пор я ходил другой дорогой.

Прошло много лет. Я поступил в университет на заочку, устроился работать грузчиком на логистические склады. В одну из первых смен, когда переносил на погрузчик коробки с продуктами, вдруг услышал знакомый голос:

— Ну что, книжку с поэтами-то еще читаешь?

Это был Леха, постаревший, полысевший. Но я узнал его сразу. Вот только как он узнал меня?

— Слышал, бабуля твоя умерла, жалко… А ты почти не изменился. Вон, глаза какие любопытные! — его голос был уже не такой задорный и пацанский, как раньше.

— Ты-то как, Лех?! Говорили, что тебя убили.

Леха рассказал, что у него все отобрали, оставили ни с чем, одного из друзей сделали инвалидом, остальные сами отвернулись.

— Это разве не убили? Жена с детьми ушла. К родне на Украину уехала. Тут вот теперь маюсь. Убили, это ты правильно понял.

Я не знал, что отвечать ему. Говорить о грустном не хотелось — наоборот, я был страшно рад увидеть здесь того самого столяра, который научил меня заколачивать гвозди! Но все-таки где-то на подсознании Леха для меня ассоциировался с горем, со страшными девяностыми годами. А это те воспоминания, к которым мне и моему поколению еще нескоро захочется возвращаться.

— Слушай, а давай выпьем, — предложил я, — на мой участок завезли классный натуральный сок, пару банок распечатаем — за встречу!

— Не, лучше бабку твою помянем! Ее лепешки мне до сих пор снятся! — Леха засмеялся, и мы пошли напиваться соком.

На складе я работал чуть больше месяца, потом уехал на сессию в другой город, там и остался на несколько лет.

По ночам мне еще долго снилась та серая мокрая аллея, противный навязчивый гудок, карканье ворона и сгоревшая пилорама. Во сне я даже чувствовал запах свежего пепелища.