Кошачий царь. Книга первая

Макс Димур, 2021

Он должен предотвратить самый масштабный в истории теракт. Но как это сделать, если после смерти разведчик оказался в теле кота? Он потерял смысл жизни. А если его нет совсем? Кто имеет право решать судьбу мира? Содержит нецензурную брань.

Глава четвёртая

Кот с человеческими глазами

— Мама, а ты знаешь, что кошки — это инопланетяне? И они прилетели на Землю, чтобы изучать нас?

— Так, Максим, прекращай говорить глупости и собирайся в школу. А это что? Опять? Сколько тебе говорить, не хватай ты этих бездомных кошек, одна зараза от них. Ну-ка, пошла, пошла отсюда! Зачем ты их тащишь?

— Я не тащу, они сами приходят. Не выгонять же их. Смотри, какой классный.

— Классный, конечно! Лишая нам только не хватает. А ну, брысь!

И очередная кошка с позором изгонялась из квартиры. И я ведь не обманывал! Никого я домой специально не приносил. Они сами приходили! (Не виноватая я! Он сам пришёл!)

В родительском доме кошек не было, зато их в обилии водилось в деревенском доме бабули с дедом. Поскольку там за поголовьем хвостатых следили слабо, по причине постоянной занятости хозяйством, периодически позволяя им плодиться и размножаться по собственному усмотрению, то кошки радостно и безудержно разводились сами собой. Конечно, периодически дед устраивал зачистки и экзекуции, избавляясь от лишнего поголовья с помощью ведра с водой, но скоро кошки раскрыли его злобные намерения и стали приносить приплод где-нибудь в недоступном месте. И к моменту, когда дед находил гнездовье, оттуда уже с отчаянным писком разбегались подросшие котята. А кто же будет топить ТАКОГО котёнка? Одно дело — слепые, мокрые существа, похожие на чёрт знает что, вроде мышей. А другое дело — подросшие очаровательные котята!

Поголовье регулировалось само собой, так сказать, естественным порядком. Кошки рассеивались по всей деревне, пополняя ряды убывших по разным причинам бойцов. Частично хвостатые оставались на участке у бабули с дедом, самые ловкие перебирались жить в дом. Там обычно водилось от двух до четырёх особей, считавших себя, очевидно, живущими у Христа за пазухой. Всегда имея возможность, во-первых, кормиться централизованно, из алюминиевой помятой кастрюли с варёной рыбой, вперемешку с хлебом и кашей. Во-вторых, подбирая всё то, что упало, но осталось незамеченным.

Упало или было спрятано.

Спрятано, конечно, мной. Это были корки чёрного хлеба, спрятанные в изгибах древнего круглого кухонного стола. Терпеть я не мог эти корки (думаю, нелюбовь была взаимной), и украдкой скрывал их. Кошки находили корки, вытаскивали, и то ли съедали, то ли прятали, я так и не понял. Дело в том, что дед, случайно или нарочно найдя спрятанные корки, устраивал мне выволочку. Как человек, прошедший войну, он так никогда и не смог избавиться от предрассудка, что у хлеба священным является всё, начиная от мякиша, заканчивая смолянисто — чёрной горькой коркой. А я хлеб вообще не особо любил. Зачем давиться хлебом, если есть много всего вкусного. Например, котлета. В ней и так есть хлеб.

Но нет! Отказ от хлеба считался проступком, равным отказу от святого причастия, совершённому прихожанином, да ещё и в престольный праздник! Разве можно было объяснить деду, что я считаю хлеб не чем-то непременно обязательным, без чего нет обеда (старая глупая поговорка), а балластом, позволяющим наесться, если еды маловато. Следовательно, когда еды достаточно, без хлеба можно вполне обойтись!

Как бы не так! Приходилось привыкать к употреблению хлеба, в-основном, чёрного, но к коркам я привыкнуть не смог.

А кошки как будто знали всю эту тему, и, похищая корки из излучин стола, тем самым, спасали меня от гнева деда! Он порой специально шарил внутри ветхой мебели, чтобы найти что-нибудь преступное для постановки мне на вид…

Я не скажу, что я испытывал к семейству кошачьих, а в особенности к его несимпатичным представителям, живущим в деревне, какие-то особые пристрастия. Да, кошки мне всегда нравились, но ведь вредные они, упрямые, а я сам всегда был упрям и упёрт, словно ослик Иа…

Да и кошки, надо сказать, до определённого момента, не питали ко мне особых чувств. История с корками и прочими загадочными событиями началась после совершенно, на первый взгляд, неприметного случая…

Деревню, в которую я ссылался на всё лето, огибалась по задам небольшой сонной речушкой, в самом широком месте имевшей метров пять водной глади.

На одном из изгибов была заводь, так называемый бочаг. Тут речка образовала расширение диаметром метров в пятнадцать, и глубиной метра два-три. Для местного населения это было единственным местом для принятия водных процедур, поэтому периодически кто-то из соседей чистил бочаг от водорослей, тины и кувшинок, норовящих затянуть и без того скромное пространство открытой воды. Дед подобным занимался редко, он ходил на бочаг мыться по вечерам. Не скажу, что вода в речке была очень уж чистая. Иногда, впрочем, в бочаге виднелось дно.

Местные пацаны, которых насчитывалось с десяток, включая примкнувших к ним городских, привезённых на каникулы, в хорошую погоду грелись на солнце и плескались в бочаге. В деревне времени для подобного безделья было мало, поэтому и встречи на бочаге случались нечасто. Не совпадали мы по времени. Например, мне сегодня поручено носить вонючую воду из специальной ямы в бочки для полива. И я не имею права отвлечься до окончания этого увлекательного процесса. Я закончил, иду за соседским парнем, а он уже занят прополкой огорода. Третий сосед послан собирать траву для кур. Вот так вот и получалось.

Мне в том году исполнялось, кажется, тринадцать лет.

На деревенских просторах, зажатых между старым Ярославским шоссе и упомянутой речкой, резвился беззаботный июль конца восьмидесятых годов двадцатого века.

Был, вроде, субботний или воскресный день, и я, выполняя какие-то поручения деда на задах огорода, увидел группу знакомых пацанов, оживлённо что-то обсуждавших и двигавшихся к бочагу.

Я заинтересовался, оставив свои занятия, хотя меня никто специально не звал, и примкнул к группе.

Они тащили мешок из под картошки, в котором что-то извивалось.

К моему ужасу, оказалось, что в мешке была кошка. Даже, пожалуй, котёнок — подросток, только что переставший быть пушистым котёнком, но ещё не ставший тощим облезлым котом.

Выяснилось, что предполагался акт публичной казни.

Кошку поймали на месте преступления, когда в курятнике бабки Васьки Семёнова преступница задушила курицу и намеревалась сделать то же самой со второй пернатой, от ужаса орущей во всю глотку.

Подоспевшая на крики бабка оглушила кошку метлой, засунула в мешок и, кликнув Ваську, приказала кошку немедленно порешить. Рассудив из деревенской своей смётки, что кошка, повадившаяся душить кур, как какая-то лисица, уже не откажется от этого занятия.

Васька был известный в деревне отморозок, как сказали бы сейчас, и, созвав своих близких приятелей, Мишку и Сеньку, радостно и с огоньком ринулся выполнять приказание бабки.

Решено было утопить кошку в бочаге, предварительно привязав к мешку что-то тяжёлое. Это тяжёлое они тоже несли с собой, в виде здоровенной ржавой шестерни от загадочного древнего механизма.

Уже гораздо позже я стал задумываться о том, как порой замысловаты хитросплетения судьбы, как совершенно рядовое событие может привести к цепочке последующих событий, которые, как костяшки домино, падая одна за другой, запускают механизмы уже абсолютно непредсказуемые и фантастические… Впрочем, Булгаков задумывался об этом гораздо раньше. Но в те годы я его ещё не прочёл…

А тогда я понял, что никоим образом не могу допустить такого злодейства. Но как быть? Драться я, говоря по чести, не умел. Слушать меня они вообще не станут. Я, как приезжий городской, авторитетом не обладал, поскольку, повторюсь, драться с ними не мог.

— Парни, а продайте мне эту кошку, — идея пришла в голову внезапно, как молния. — А бабке скажете, что утопили. Давайте в мешок положим дохлую кошку, я видел там, в кустах.

Неожиданное предложение заинтересовало всех, и пацаны обступили меня. Городской Макс оказывался ещё более сумасшедшим, чем все думали раньше.

— А сколько дашь? — противно прошепелявил Васька через выбитый зуб.

Пришлось в уме судорожно подсчитывать имевшиеся в наличии капиталы. Выходило рублей двенадцать.

Я предложил пять рублей. Да ещё одной бумажкой.

Сошлись на семи рублях. Я побежал домой за деньгами, взяв с них обещание пока ничего дурного не делать с кошкой. На обратном пути я должен был захватить дохлую кошку из кустов.

Сердце моё отчаянно билось, когда я снова приближался к ним, прыгая через кочки на лугу. Дохлую кошку я держал за хвост, обернув его старой тряпкой. Деньги, бумажка и горсть монет звенели в кармане шорт. Я опасался, что они просто из вредности и присущей всем деревенским подлости сделают своё чёрное дело, несмотря на вожделенные деньги.

Уфф…. К счастью, бабло, как всегда, победило зло. Пацаны сидели на берегу бочага, кто-то развалился в траве, грызя травинку, другой трогал ногой воду. Мешок извивался и дёргался неподалёку.

Обмен произошёл. Дохлая кошка отправилась в мешок, а выпущенный кот — подросток, дико озираясь, огромными прыжками, словно кенгуру, ринулся сквозь траву к зарослям кустарника. Пацаны, получив от меня деньги, в очередной раз усмехнулись глупости городского простофили, и пошли окунать мешок с кошачьим трупом в воду, чтобы представить бабке веские доказательства совершённой казни.

Я отправился домой, всё ещё находясь в недоумении от своего поступка и спрашивая себя, правильно ли я сделал.

Проживал я летом в пристройке к дому — дощатом чулане. Сие помещение находилось с домом под общей крышей, но было отделено капитальной деревянной стеной. Сооружение весьма хлипкое, но вполне уютное. В чулане стояли две панцирные кровати с порыжевшими шарами, когда-то хромированными настоящим советским хромом, между ними — древняя тумбочка, где у меня хранился разный мелких хлам, а также пара самодельных полок, на которых соблазнительной горой были свалены подшивки журналов «Крокодил», «Здоровье» и «За рулём», годов, наверное, с шестидесятых! Эти завалы мудрости я пролистывал, уединяясь в чулане в то время, когда не требовался деду. Обычно по вечерам. Да, ещё в чулане висела вешалка с пыльной верхней одеждой, помнившей, наверное, ещё французов под Москвой. Ну, уж немцев точно! Более в чулане ничего не было, оставались только проходы между кроватями.

Я пришёл к себе в логово, первым делом пересчитал значительно сократившиеся капиталы, но расстраиваться по этому поводу особенно не стал, ибо в деревне тратить их особенно не на что, а при отъезде бабуля обычно втихаря вручала освобождённому с каторги узнику пятёрку, а то и красную, очаровательную десятку!

Этот день тянулся как всегда, была прополка, ношение воды, вечерний выход «за забор», куда под закатные лучи выдвигались бабули и прабабули, наблюдая за вознёй и беготнёй внуков и правнуков. Да, тогда в деревне бурлила, бегала и вопила жизнь!

Наступил вечер, когда, после ужина и просмотра программы «Время» на стареньком, но вполне бодром чёрно — белом телевизоре, я отправился к себе, в чулан. По телику шёл какой-то производственный советский фильм о злоключениях и достижениях борцов с квартальным планом, дед устроился возле него, перебирая извечные луковицы, бабуля хлопотала на кухне, и делать мне в доме было совершенно нечего.

Я развалился на скрипучей кровати, полуутонув в перине, служившей мне ложем. Этой перине, наверное, как и самой кровати, было лет пятьдесят. Набита она, судя по периодически вылезающим даже через простыню, перьям, всяким разным пером и пухом, что нашлось на тот момент, и интереснейшие порой вылезали экземпляры! Я даже начал собирать коллекцию, а иногда и сам исследовал поверхность перины и выдёргивал оттуда перья, но это быстро надоело. В наше время аллергологи схватились бы за голову от того количества всякой дряни, что могла селиться внутри уютного пухового гнезда, а нынешние дети при приближении к ней начинали бы кашлять, хлюпать носом и рыдать, но моему организму было всё нипочём.

С полки была взята подшивка, кажется, «За рулём», за 1965 год, и я меланхолично начал читать и рассматривать иллюстрации, ещё черно — белые, но занятные.

Сквозь щели между досками чулана в чулан просачивалась тьма. Иногда в моём воображении она затекала через щели, лилась на соседнюю кровать, и постепенно начинала заполнять пространство чулана. Потом подобное начали показывать в ужасниках. В фильмах тех невинных времён подобное не допускалось. Ничто не должно было отвлекать трудящихся от плана пятилетки.

Времени было около полуночи, и глаза начали слипаться. Я сам обычно регулировал свой отход ко сну. Как заснулось — так и заснулось. Главное — свет выключить. Внезапно, среди ночной тишины, тикания будильника и поскрипываний старого дома, снаружи послышались звуки. Сначала шуршание. Множественное, синхронное, словно несколько неизвестных пробирались через кусты малины и смородины, окружавшие дом.

Одно из окон чулана, выходившее на соседский дом, закрывалось деревянной ставней, типа калитки, которая у меня всегда была закрыта. Зато второе окно, на стене, выходившей на рассвет, украшала только самодельная занавеска. А снаружи — древняя ржавая решётка. Решётки мне видно не было, ибо оконная рама была разделена на восемь, кажется, маленьких окошек, как издревле делали окна на деревенских террасах и разных иных подсобных помещениях. Мне почудилось, что в окне показался свет. Нет, только почудилось. Я выглянул в ночную тьму, предварительно погасив ночник, но ничего определённого там не увидел, хотя несколько небольших силуэтов под бледным светом умирающей луны мелькнуло. Кошки, что ли? Или собаки? Раздавшееся мяуканье ответило мне на этот вопрос. Глаза постепенно привыкли к темноте, и я стал различать множество кошачьих силуэтов, шныряющих в траве и между кустами малины.

Это было весьма и весьма странно. Хоть и говорят, что кошки ведут ночную жизнь, однако, бубулины кошки ночью валялись в самых тёплых местах, и активизировались только рано утром. Уличные кошки тоже обычно не проявляли активности по ночам. А тут среди ночи — партийное собрание на улице!

Я пристально вглядывался в полумрак, ставший уже менее плотным. Вполне различался соседский штакетник, яблоня слева, стена дома прямо, в продолжение чулана, кусты малины, кошки. Да, кошки усаживались в траве. Садились они полукругом. Перед окном кусты малины образовали небольшую полянку, может, метров пять в диаметре, и сейчас на полянке амфитеатром сидели кошки. Я стал считать их. Получалось то ли девятнадцать, то ли двадцать штук. Края амфитеатра скрывались в темноте.

Раздалось особенно громкое шуршание, и вдруг, пройдя через ряд кошек, перед окном появился Кот. Именно так, с большой буквы. Размером он был с хорошую собаку, длинношерстный. По поводу цвета — в лунном мраке трудно различить цвета, ведь мы их можем определять только на свету. Вроде, полосатый.

Кот медленно и важно прошёл сквозь ряд, словно монарх выходит к подданным, при этом подданные расступались перед ним, и сел. Расстояние от него до меня было метра три — четыре, вряд ли больше.

Кот шёл с низко опущенной головой, сел, и медленно начал поднимать голову.

Потом я много раз спрашивал себя, не привиделось ли мне то, что я увидел.

В те времена я не пил, не курил, не говоря уже о других способах изменения сознания, так что, вполне мог поручиться сам себе за виденное. А увидел я то, что повергло меня, как модно сейчас говорить, в шок. Нет, не в ужас, особенно бояться тут было нечего, но в состояние оцепенения. Это сейчас, при развитии компьютерной графики, увидеть подобное — дело техники. И нынешние дети, даже увидев голову человека на теле собаки, вряд ли удивятся. Даже если такой собакокентавр будет оснащён крыльями.

А тогда, среди деревенского июля, в самую тёмную минуту летней ночи, с кошачьей морды на меня смотрели человеческие глаза. Тот, кто хотя бы раз видел кошку перед собой, знает, насколько её глаз отличается от человеческого по форме зрачка. Даже мейн-куны, которых считают очень похожими на людей, не обладают ТАКИМИ глазами…

Кот смотрел мне в глаза, пристально, не отрываясь и не мигая. Мне показалось, что я явственно различил цвет этих глаз, хотя за это ручаться не могу. И отвести глаз я не мог, да и не хотел. Оцепенение продолжалось, и что-то происходило, я это чувствовал. Но что, — тогда я ещё не знал.

Кот моргнул, тоже совершенно по-человечески, не открывая глаз, наклонил голову в лёгком поклоне, тоже абсолютно не кошачий жест, посидел так с полминуты, поднялся, развернулся, и, проследовав через полукольцо кошек, исчез в траве. Кошки, не вставая с травы, тоже опустили головы в поклоне (блин, абсолютно мультяшная ситуация!), затем вскочили и, толкая друг друга, скрылись в зарослях…

Шуршание очень скоро затихло, луна окончательно зашла за тучи, и снаружи воцарился полный мрак.

Я лёг на свою перину, чувствуя спиной очередное перо, сбегающее из её нутра, и мгновенно заснул. Что мне снилось в ту ночь, я не помнил, что было странно.

Но самые большие странности начались вскоре после ночного происшествия…

*************************************************************

Тень отца

Мраморно — белый дворец в тени усталых от солнца пальм.

Искусственный оазис наполнен птичьими трелями и журчанием воды.

Фигура в лёгких белых одеждах распростёрта на ложе из красного дерева тончайшей древней работы. Мягкие подушки окружают мускулистое, как будто высушенное солнцем тело.

Дымится опьяняющий фимиам, слегка булькает кальян.

Человек на ложе приоткрывает глаза. Ему что-то показалось. Никто не смеет входить в покои принца, когда он предаётся послеобеденным размышлениям. Однако, кто-то посмел нарушить запрет! Принц приподнимается на локте.

Знакомая фигура стоит у дверей, полуразмытая, но знакомая до спазма в скулах.

Принц попытался открыть рот, чтобы приветствовать вошедшего, но не получилось. Дурман проник глубоко в члены. Выяснилось, однако, что звуки рождаются и без произнесения слов, где-то в мозгу.

— Отец!

— Да, Махмуд, это я. Ты задумал очень плохое дело. Ещё есть время остановиться. Есть время отменить всё.

— Отец, ты знаешь, как я уважаю и люблю тебя, вернее, любил, нет, люблю всегда. Это неважно, вернее, это важно. Ты должен быть отомщён. Они убили тебя просто так, из собственной гордыни и попытки выслужиться перед американцами. Кому, кому ты делал зло? Народ любил тебя. Любил по-настоящему. Пусть враги ругают и поносят тебя. Король был диктатором, король был тираном! Мы знаем, отец, что нельзя удержать народ в руках и нельзя сделать им хорошо без тирании! Я стараюсь, я делаю так, как ты учил меня. Но мне нет покоя. Нет мне отдыха и сна. Я знаю, что произошло там, на базе. Все знают, что там произошло. Кто дал им право решать о жизни и смерти? Кто разрешил им выбирать, кто должен жить, а кто нет? Они, разве они знали тебя? Таких, как ты, нет больше на свете, таких как ты, не родится уже! Пока ты был жив, в Аравии и Ливии царил мир. Сейчас огонь стал нашим спутником. Огонь и смерть.

— Ты надеешься, что русские оставят нашу землю в покое? После того, что произойдёт? Они будут мстить, ты ведь знаешь.

— Отец, я не боюсь. И весь наш народ не боится их мести. Когда потребует Аллах, мы все, как один, умрём за веру и за тебя. Они должны знать, что нельзя вот так, без вины, карать тех, кого они сами решат! Не мы пришли к ним, они к нам. Они борются за наши земли, им нужны политические выгоды. Они говорят, что штатовцы — злейшие враги, но выполняют их поручения! После моего подарка им будет не до нас. Они узнают, но не сразу. Я принял меры. Я сам заявлю о себе, о тебе, о своей сыновней любви, о своей обязанности отомстить и только тогда обрету покой! Ты ведь понимаешь, отец, мира на нашей земле уже не будет никогда. Уж никогда наши оазисы не обретут прежнего очарования. ОНИ не оставят нас в покое. Они пришли, и больше не уйдут. ОНИ хотят, чтобы мы лизали им сапоги и приносили кость. И ты знаешь тех, кто делал и делает так. Ты знаешь того, кто шёл на все условия и потерял себя. Потерял Аллаха в себе. Нет, отец, я не умру, как Каддафи. Пусть обо мне идёт слава веками, пусть следующие поколения запомнят наши имена.

— Махмуд, погибнет множество наших. Я не говорю о неверных, хотя и среди них много истинных мусульман. Особенно в Северной Пальмире. Но потом весь мир ополчится на нас и придёт на нашу землю с огнём!

— Отец, те, кто там, уже не наши сородичи. Они не защищают Аллаха, они прислуживают неверным. Я ненавижу их. Им дорога в Ад! Ты знаешь, наша земля уже стонет под их сапогами, и не бывать миру на земле. Я отомщу за наших предков, за нашу веру, я отомщу за тебя, отец! И ничто не остановит меня! После твоей гибели я сам должен принимать все решения, и я принял главное решение, я сделал выбор! Извини, отец, но я люблю тебя! И я люблю Аллаха!

Принц почти кричал, но его губы не размыкались, а тело оставалось распростёртым на подушках.

Фигура в белом растаяла в прохладном воздухе, не сказав более ни слова. Принц закрыл глаза. Его решимость только окрепла…