Машина снов

Макс Бодягин

Действие этого остросюжетного романа происходит в Старом Китае. Основатель династии Юань, монгольский хан Хубилай велит юному Марко Поло построить машину снов, которая бы записывала и воспроизводила для старого императора чужие сны. Вскоре при дворе богдыхана происходит череда таинственных смертей. Разгадывая их тайну, Марко взрослеет и впервые сталкивается с изнанкой власти, узнаёт, какова бывает сила любви и какова бывает глубина предательства. Книга содержит нецензурную брань.

Пять

Старый катайский дворец в Канбалу был огромен. Чтобы покинуть его пределы пешком, требовался почти целый день, на паланкине это можно было сделать чуть быстрее, а конникам в Запретный город въезжать запрещалось. Новый дворец, возводимый в Тайду, Хубилай решил сделать ещё больше, чтобы показать «желтомордым» величие новой династии Юань. На вершине строящейся пагоды тоненькая хворостинка Марка и пасмурный холм Хубилая тенями чернели на фоне начинающего чуть припекать весеннего солнца, словно защищающие от злых духов фигурки драконов и единорогов, украшающие скаты почти каждой крыши дворца.

— Ты просто плохо понимаешь, что означает «построить империю», мой мальчик. Сравни это с постройкой дома или дворца, всё равно сравнение будет неполным. Это даже не то что построить город. Возраст Поднебесной — многие тысячи лет, это самая большая страна Суши. У катайцев один недостаток — они думают, что все остальные народы не способны ни к какой культуре. Я вскрыл Поднебесную, как коробку, как масляный фонарь, чтобы сменить фитилёк. Я раскрыл её сокровища для всего мира. Теперь все могут использовать катайские бумажные деньги, порох для шутих, тушь, фарфор. Благодаря мне от края до края Суши повсюду пьют чай. И на основании всего благого, что было измыслено в Поднебесной, я строю новую Империю. Ещё больше. Ещё могущественнее.

— А как же люди? — спросил Марко.

— Люди… — хмыкнул Хубилай и отправил в клыкастый рот кусо-чек мяса. — Люди… Нет никаких людей. Есть строительный материал.

Марко посмотрел на его руки. Широкопалые, мясистые, с неожи-данно длинными лунками ногтей, совершенно не подходящими мас-сивным неловким пальцам. Вдоль ногтя набухали мозолистые валики натруженной многими боевыми походными годами кожи. Мозоли чуть просвечивали на солнце, словно руки повелителя Суши окунули в янтарь. Марко вспомнил медоточивые славословия в адрес богдыхана. Светозарный. Несущий свет во мрак варварства…

Непослушный Аннам познал этот свет, когда его небо оставалось красным от пылающих костров две недели: изящные пагодки жёг праведный огонь юаньских войск, подгоняемых придурковатыми мунгальскими нойонами. Когда они насиловали птичек-аннамиток, их клыки обнажались в собачьем рыке. Аннамские женщины, больше похожие на детей, отсутствующе смотрели в пылающее небо, послушно дёргая телом в такт ударам мунгальских бёдер… Войска Юань так и не взяли Аннам, но в отместку оставили на его теле страшные ожоги… В Пагане не осталось ни одного младенца мужского пола… Матери обменивали жизни всех своих дочерей на жизнь одного наследника, но Хубилаевы нухуры были неумолимы…

Складка кожи между большим и указательным пальцами Хуби-лая, кожистая перепонка, сухая, как пергамент, нечеловечески толстая, словно созданная для того, чтобы плотно обхватывать рукоять кривой сабли, остро пахла перцем. Этими руками он ласкал дочерей Катая, дочерей Мянь, дочерей Аннама, дочерей Степи, дочерей всей Суши, не чувствуя разницы между любовью и смертью. Когда обычно полусжатые в кулаки пальцы императора вдруг выпрямлялись, эти необычайные утиные перепонки между пальцами, сращивающие их в подобие когтистых клешней, бросались в глаза. Руки катайцев выглядели иначе. Изнеженные, холёные, с длинными навощёнными ногтями, украшенными драгоценными металлическими колпачками с инкрустациями, руки знатных придворных, не приспособленные ни к чему, кроме изощрённых ласк для худосочных жеманниц, укладывающих им волосы. Ласки Хубилая были смертельны. Его бесчисленные наложницы быстро покидали дворец, отправляясь назад к семьям, сопровождаемые караванами с подарками, с виду счастливые, но подавленные ураганной волной не то страсти, не то ненависти, с какой Хубилай бросался на них, заставляя вспомнить времена, когда Мать-земля ещё только рождалась. Его кратким любовям не сопутствовали флейты, не аккомпанировали невидимые сладкоголосые певцы, его тяжкие ласки сопровождал только звериный хрип, рвавшийся из груди властелина Суши, пытающегося догнать давно утерянное чувство. Он искал любовь, которую когда-то испытывал так же горячо, как сейчас — скуку. Скуку, от которой хотелось избавиться как от шипа, попавшего в пятку. Где вы, мои милые призраки, спрашивали глаза императора, а его зубы впивались в юную плоть, оставляя наложницам на память пожизненные шрамы.

Хубилай громко рыгнул, вытер усы и тяжело бросил руку в чашку с ароматной водой, сразу выплеснув половину на пол. Пальцы не извивались, а неловко ворочались, смывая невидимую пыль.

Кривой мизинец императора прижимался к остальным пальцам, как болезненный последыш к старшим братьям, лишь кошачий орого-вевший коготь длиной в полтора цуня⁸ говорил об обманчивости этого ощущения слабости. Даже отрастив ногти на катайский придворный манер, император остался хищником. Изогнутые жёлтые когти не только ничем не походили на разукрашенные катайские «ноготки», но вообще не были ногтями человека. У Хубилая не было слабостей. Он в который раз показался Марку не человеком, но каким-то воинственным духом, рухнувшим с небес, которые не вынесли его ярости, его тяжести и напора и проломились под бушующим телом, исторгнув его наземь для того, чтобы люди помнили о тяжести кары божьей.

Хубилай по-мальчишечьи оглянулся — нет ли вездесущих катайских подлиз-законников — и, с удовольствием отложив палочки, начал рвать руками мясо, набросанное в блюдо не по-катайски крупными кусками. Длинные ногти погружались меж послушных волокон, равнодушно раздвигая их, выламывая косточки, с хрустом разлетавшиеся под жёлтыми клыками в пыль. Сочащийся бледноватый мозг каплями повис на усах Хубилая, когтями раздавившего длинную трубчатую кость с тем удовольствием, с каким добивают раненых. Когда он пил из неё, сразу становилось понятно, что только такая музыка пригодна для его пиров. Гнев Господень.

— Люди… — хмыкнул Хубилай. — Я рад бы их увидеть, людей. Мне осточертела эта неповоротливая масса плоти, которая кажется тебе людьми. Эта мясная каша…

Внизу ухали сотни две копейщиков, взмахивая лохматыми пиками. Разнаряженный нойон заметил взгляд Марка и изобразил на лице ещё большую суровость. Копейщики усердно отрабатывали уколы, стараясь не смотреть на сотника, чтобы лишний раз не получать удара камчой. Мимо них, в направлении Северных ворот, поскрипывая, проплыл большой паланкин. Марко проследил за ним взглядом и увидел сотни тысяч строителей, копошащихся на стропилах и лесах. Их наскоро сделанные белые панамки и повязки на головах густели ближе к горизонту, будто засыпая мукой остов Северного дворца.

— Жадные, мелочные, трусливые, — продолжал император. — Они не могут, а главное — не хотят выбраться за пределы своих крохотных желаньиц. Ты думаешь, что видишь там тысячи людей? — повёл Хубилай в сторону горизонта осколком кости. — Не-е-ет, мой мальчик, ты видишь тысячи желаний, кипящих, примитивных желаний, которые хотят, чтобы их исполнили, исполнили прямо сейчас. Но они в своём отупении не могут даже желать, как не может дать семени старческая плоть. Ты смотришь в эту шевелящуюся рябь под ногами и видишь там только одно: жрать! Жрать мясо, жрать сердца, всё равно что. Главное — жрать. Ни любви, ни ненависти, ничего, главное — жратва. Они не живут, они жрут этот мир. Сотни, миллионы… — он замолчал, с рыком разрывая зубами податливые хрящи. — Устаю… Лучше не думать об этом. С кем из них ты хочешь говорить? К чему звать? На каком языке ты собрался это делать? На свином? Ты знаешь язык свиней? Они только хрюкнут тебе в ответ. Хрюкнут о своём потомстве, которое должно исправно полнеть, о том, что нужно продолжать жрать, нагуливать сало, потому что наступит время, когда травы укроет снегом, а клыки вытрутся, и надо встретить старость достаточно жирным. Им даже невдомёк, что жирная свинья может и не дожить до старости…

— Воистину, Кубла-хан… Вам неведомо, что есть сострадание, — печально сказал Марко, покачивая в ладони глаз Ичи-мергена. Холодный фарфор приятно катался в руке.

— Я император, мой мальчик, — внезапно перестав жевать, сказал Хубилай. Он долгим взглядом впился в светлые глаза Марка и медленно продолжил:

— Я всего лишь император…

…Солнце ударило внезапно. Оно жёлтым бубликом выкатилось из-за горбатых чешуйчатых дворцовых крыш, стремительно побелело и теперь с шипением выжигало снег, не успевавший даже обратиться в ручейки под жёсткими прямыми лучами. Снег прикрывал горы строительного мусора, сглаживал углы, и теперь солнце, уничтожая его, обнажало Тайду, как придирчивая будущая свекровь, без тени стыда проверяющая будущую невестку на предмет девственности.

Марко вышел из опочивальни на самый свет и посмотрел на ослепляюще, непереносимо белый двор, где невозможно было найти даже маленькую тень, чтобы защититься от раскалённого катайского солнца. Сливы стояли совершенно сухими, как мётлы, почки и бутоны не успели набухнуть, не успели почувствовать, что солнце прибудет так внезапно, безо всякой весны, без предупреждения, не даст открыться тайным сокам, ушедшим на зиму в самую глубину земли. Ивы, обычно так тонко чувствующие погоду, упрямые и гибкие вездесущие посланцы жизни, стояли в совершенно зимней наготе, трепеща множеством тонких нитевидных ветвей от поднимающегося горячего пара.

Утром дворцовый лекарь-катаец У Гуань-ци прислал весточку, где сообщал, что в ближайшие дни для поддержания здоровья не следует выходить под полуденное солнце, чтобы излишне не возбудить янскую ци, а также писал, что имеет необходимые снадобья для питания тела весною. Буйство солнца продлится, по мнению оракула, ещё пять-шесть дней, и доктор У внимательно следит за природными знаками, а также обращается к духам, чтобы с точностью предсказать, когда погода смягчится. Это хорошо. Хорошо для дела.

Дневная стража ударила в полуденный колокол. Гудение бронзы слышалось каким-то особенно сонным, густым, будто колокол окунули в патоку. Воздух быстро напитывался шипящим снегом, дыхание сбивалось, голубоватая завеса тумана, непрозрачной ширмой поднимавшаяся не выше двух человеческих ростов, невыносимо давила на лёгкие.

Марко, одетый в белое, быстро шёл, пригибаясь под пешеходной дорожкой, наслаждаясь влажной прохладой, сохранявшейся под сваями. Отполированный с утра меч вибрировал в ножнах, танцевал, тонко пел древней сталью, стремясь наружу. Марко гладил обмотанную кожей, отлакированную тысячей прикосновений рукоять, тяжёлую витую гарду и на бегу следил за кварталами дворца. Служанки уводили детей. Конечно, доктор У ведь повелел им беречь здоровье голубокровных придворных чад, улыбнулся Марко. Дворец, за исключением тех кварталов, где вовсю шла непрекращающаяся стройка, казался вымершим. Сплошной туман…

Ленивая дневная стража шепталась возле Дальних ворот. Хуби-лая не было во дворце, и толстопузые сынки придворных расслаблялись, отпуская гнусные остроты вслед служанкам, многие даже сняли шлемы, развалясь в тени ворот. Самое отсталое из элитных подразделений, дети неудачников, попавших при дворе в опалу, но не изгнанных за пределы Запретного города. Охранники Дальних ворот, которых многие из придворных так и не видели за всю свою жизнь во дворце. Ночная стража наградила их презрительной кличкой «дети евнухов». Как только они ни изощрялись в остроумии! Говорили, если дворец — это живое существо, то «дети евнухов» стерегут от глистов его задницу. Марко попытался проскользнуть за их спинами, но лучник с башни подал знак, и дружинники сонно преградили ему путь. Венецианец достал из складок белого халата пайцзу, отворачивая лицо. В этом не было нужды — волшебные золотые иероглифы тут же уронили стражу на пол, никто не поинтересовался лицом владельца. К тому же в постоянной суматохе (в строящийся Тайду прибывали всё новые и новые высокопоставленные придворные вместе с челядью) сложно запомнить всех, кто имеет право казнить простого стражника Дальних ворот за невежливый взгляд. Ворота бесшумно приоткрылись, хорошо смазанные салом петли не издали ни единого скрипа, и Марко вышел в гулкий, полный звуков, сглаженных всепроникающей туманной пеленой, коридор Золотой улицы, опоясывавшей Запретный город. Наружная стража даже не обратила на него внимания, задыхаясь от пота: тень была не на их стороне, и они плавились под сияющими шлемами, с тоской вглядываясь в небо, не дававшее ни одной тучки. Городские камни звенели и тихо трещали от жара.

Через два часа, насквозь промокнув от пота в нанятом дешёвом паланкине, Марко прибыл на Рыночную площадь Тайду, бросил служкам связку монет и, скрытно пройдя насквозь Пошлинный стол и таможенный склад, прячась за тюками, обошёл сзади чайную. Вопреки обыкновению вокруг царила тишина, люди прятались от душного тумана в чайной, откуда доносились громкие выкрики хозяина, распахнутые окна кухни источали гарь от калёного масла, толстая обнажённая рука выплеснула помои почти под ноги Марка. Молодой венецианец отпрыгнул, тихо ругнувшись. Дощатый тротуар, под которым медленно тёк нескончаемый помойный ручеёк, противно скрипнул под ногами. Прилепившаяся тут же гостиница, по расчётам Марка, тоже должна была быть почти пустой, все обитатели либо занимаются рыночными делами, либо прячутся в чайной, расслабляясь игрой в мацзя. Жара всё усиливалась, и солнце становилось всё беспощаднее. Туман густел, и ни единое дуновение ветерка не колыхнуло мутную занавесь.

Марко забросил меч за спину и споро поднялся на третий этаж, цепляясь за промокший от тумана и покрытый крупными каплями узкий шёлковый шнур, свисавший из нужного ему окна. Дышать испарениями с сильным привкусом застарелых помоев было тяжело, Марко едва не закашлялся, но подавил это желание, медленно перешедшее в дурноту. С балкона город казался еле проступающим сквозь струящийся по кривым улочкам туман, казалось, всё происходит во сне. Очертания невысоких домов прокалывали туманную вату, забившую весь мир, безуспешно пробивались сквозь пар, как ладони во сне не в силах разорвать простынь, чтобы отмахнуться от приснившихся духов.

Марко поднял ставню и тихо перекатился внутрь, в прохладный и чистый сумрак. Содержатель гостиницы, пожилой и почтенный человек, по виду катаец, прятал руки в рукавах халата, ёжась как от холода. Сквозь маску всегдашнего конфуцианского покоя по его лицу пробегала нервная дрожь, губы слегка дёргались, кожа посерела. Дорогая шёлковая шапочка, намокшая от пота, сбилась набекрень, придавая его деланно высокомерному лицу — как долго он тренировал эту мину! — смешной вид.

— Они здесь, господин, наверху, — быстро зашептал он прямо в лицо Марку. Тот кивнул и, стараясь не звякнуть, передал хозяину свёрток с золотом и деревянную пайцзу на беспошлинную покупку домов соседнего квартала.

— Если когда-нибудь вспомнишь моё лицо, заберу твои глаза навсегда, — бессознательно подражая Хубилаю, шепнул Марко, про-водя навершием ножен по векам старика.

— Что вы! Что вы! — механически закланялся явно испуганный хозяин, норовя заглянуть в глаза Марку. — Как можно, благодетель! Вы так меня осчастливили, ваши деньги пойдут на благое дело, знаете, у меня столько внуков, им всем…

Марко беззвучно приложил ладонь к его губам, прерывая частокол шуршащей старческой болтовни, и вынул меч. Старикан был непрост, он знал цену вещам. Увидев меч, он беззастенчиво вылупился на гравированное лезвие, тронутое легкой патиной у основания, на волнистый рисунок стали у края режущей кромки, напоми-навший годовые кольца деревьев или узор яшмы, на зубастую гарду, всю в щербинах и выбоинах, оставленных безымянными братьями этого великого меча, на глубокий сток, искусно покрытый изнутри древними письменами… и, движимый безотчётным порывом, попытался коснуться его рукой, но тут же отшатнулся, его лицо приобрело характерное для катайца слащаво-приторное выражение, которое Марку так не нравилось, потом эта маска опала, и сквозь неё проявилось настоящее лицо пожившего, усталого и мудрого человека.

— Это… — глаза старика блеснули и погасли, подчиняясь вековой привычке бесстрастности. — Это действительно он?

Марко посмотрел на меч — подарок Хубилая. Он не помнил ни витиеватого названия меча, которое придворные упорно называли «именем», ни трудное имя мастера, выковавшего этот славный клинок два столетия назад, ни обстоятельства, при которых тот мастер им что-то рубил или резал, кого-то спасал или что-то кому-то доказал… Марко взмахнул шикнувшим как раскалённая сталь, опускаемая в воду, лезвием. Слабый зеленоватый блик метнулся по затенённым стенам. Марку виделся лишь добротный инструмент, отличная и наверняка дорогая вещь, подарок повелителя Суши, что, безусловно, умножало стоимость клинка.

Старик чуть сморщился, глядя на взмах, совсем чуть-чуть, но эта малость торкнула Марка, вздыбив в душе молодого венецианца маленький вихрь неприязни к катайским мудрёностям, их извечной изменчивости, притворству, дешёвому актёрству и высокомерию.

— Да. Это он, — ответил Марко, со слегка излишней нотой совершенно мальчикового задора, словно подчёркивая, что и он, длинноносый варвар, может владеть таким мечом.

— Вы позволите, мой господин? — осторожно спросил хозяин гостиницы, теперь даже и не пытаясь казаться бесстрастным.

Марко легкомысленно протянул меч, чуть подбросив его на ладо-нях. Старик принял клинок, как берут на руки долгожданного и позднего сына, благоговейно шепча что-то и чуть взвешивая лезвие в ладонях. Внезапно он вскинулся, упал, взвился, как жалящая оса. Вихрь, поднятый им, опрокинул Марка на стул, отбросив с лица венецианца длинные волосы, выбившиеся из татарской косицы. В комнате стало тяжело двинуться, мириады сверкающих кругов разрезали сумрак, пронизывая тесное пространство комнаты неестественной силой, которую не могло выдержать столь малое количество пустоты, ставня хлопнула, затрещав… Старик застыл, распластавшись по полу в немыслимом приседе. Меч тихо звенел в немоте опустевшей комнатушки, столбы пыли опадали звёздными вихрями. Старик не был быстр. Он был молниеносен. Казалось, он двигался вне времени, как сильный крик, разметавшийся по ущельям. Он медленно поднялся, с показным почтением протягивая Марку меч, но потом вдруг повернулся и резко вбросил его в лежащие поодаль ножны, послав сквозь комнату зеленоватым лучом, прямо в исчезающе-узкое устье, оправленное жёлтым металлом. Меч пролетел несколько саженей и вошёл в устье ножен как пчела, вернувшаяся в леток. Секунду, нет, долю секунды, всего мгновение на лице старика играла счастливая гордость, потом его плечи опали, спина привычно сгорбилась, брови поползли вверх в уныло-вялой маске старческого маразма, и он снова стал тем, кем хотел казаться: престарелым содержателем гостиницы возле столичного рынка, только что получившим изрядную мзду.

— Простите мне мою самонадеянность, — прохрустел пересохшим горлом Марко, бережно беря оружие.

— Как бы я хотел обладать им после того, как вы погибнете сегодня, — грустно сказал старец. — Но я всего лишь скромный старик.

— Прошу вас о наставлениях, мастер. До чего же мне жаль, что сейчас нет времени.

— Времени вообще нет.

— Я…

— Слуга тех, кто изгадил мою древнюю страну?! — с нехарактерной для катайца и потому страшноватой пылкостью выкрикнул старик, оставаясь, правда, в пределах шёпота. — Идите на смерть и принесите хотя бы немного пользы взамен той грязи, которую притащили с собой ваши хозяева.

Выкрикнув это, отхаркнув короткие катайские слова, как сгусточек крови, откашлянный тяжелобольным, старик вновь вернулся в безразличное состояние, подобрал деньги, по-стариковски суетливо пряча их в складки рукавов, поправил шапочку и склонился в глубоком притворном поклоне.

Марко, с досадой скрипнув зубами, выскользнул в длинный коридор, расчерченный полосатыми тенями от бамбуковых занаве-сок, пропитанных благовониями. Он быстро шёл, обнажая горячий от ладоней старика меч, шёл на знакомый запах, тот, что, однажды почувствовав, уже никогда не забудешь. Марко шёл на охоту за дьяволом, следуя за вызывающей дурноту волной.

Все семеро сидели под навесом, на последнем этаже, игравшем роль не то террасы, не то склада, в буром круге, очерченном яркими осколками битых (или разгрызенных?) костей. Ширококостные, как и покойный Ичи-мерген, темнокожие, но не той же естественной темнотой, что арапы, а темнотой, просвечивающей изнутри их, темно-той приобретённой, сестрой тени, павшей на них от неведомо какого багряного солнца. Словно потемневшие от времени картины. Их глубокие круглые глаза, казалось, не выражали ровным счётом ничего, как глаза лягушки или птицы, и на человеческом лице такие глаза выглядели противоестественно, словно наклеенные на закрытые веки камушки. Вокруг плыл тошнотворный сладкий запах не то гниющего мяса, не то лежалого кала. Горячие и сухие тела высасывали всю энергию из пространства, вызывая ощущение уходящего тепла. Казалось, что в этой остывающей воронке можно согреться, только обняв их, прижавшись к ним. При каждом дуновении ветерка с плеч, шеи, кожи семерых слетало нечто похожее на легчайший пепел. «Это только люди, всего лишь люди», — прошептал себе Марко.

— Он пришёл, — сказал самый старший.

— Варвар, способный плавать в снах?

Марко сплюнул подступившую слюну, вонь усиливалась, и двигаться было тяжело, дурнота подступала всё сильнее. Красться было бесполезно, они его ждали. Он выхватил меч, коротко отрыгнул на пол желчь, ринулся вперёд, словно пробивая телом сгущающийся воздух. Воронка холода коснулась его, обожгла, Марко испытал прилив ужаса, но, вспоминая слова Хубилая, сделал новую попытку броситься на семерых. Один из них зацокал, зашипел, волна дурманящей вони прокатилась по комнате, и Марко рухнул на колено, опираясь на сгибающийся меч. Глаза заслезились от запаха гнилья, вспомнилась коричневая дощатая труповозка, вывозившая казненных за пределы дворца, сваленные в кучу на палубе мёртвые сицилийцы, тело Ахмаха, вывешенное для обозрения и гнившее две недели, поскольку Хубилай запретил хоронить его. Марко вновь прыгнул вперёд, продвинувшись ещё на сажень, поднял меч и застыл, набираясь сил для следующего толчка.

Один из семерых подул в его сторону, Марко пригнулся, уворачиваясь от гнилого дыхания, как от стрелы, напряжённо вонзая стопы в пол, сквозь мягкие чувяки вцепляясь пальцами ног в ковёр, до ломоты в ногтях. Ковёр пополз, скомкался, сложился складками, и Марка сдвинуло назад на пару цуней. Разъярённый венецианец распорол ковёр, раскидал его по сторонам и упёрся ногами в доски, грозя мечом и набираясь решимости для новой попытки.

Цок цок цок, тк тк тк, не то засмеялся, не то закашлял потемневший старик. Холод усиливался.

— Через час я выставлю ваши головы на кольях у Северных ворот, — сказал Марко, взмахивая лезвием.

— Варвар, ты думаешь, у тебя хватит храбрости? — спросил тёмный человек.

— Из ваших позвонков выйдут отличные свистульки для нищих детей, — крикнул Марко и сделал новый шаг.

Он бил по воздуху лезвием и плечом раздвигал наваливающийся холод. Ему удалось преодолеть ещё несколько саженей, пробивая мечом невидимую тугую пелену. Семеро выглядели немного удивлёнными. Один из них шлёпнул по воздуху рукой, словно давая пощёчину кому-то невидимому, и новая волна дряни прокатилась по Марку, сгибая его и выворачивая наизнанку. Он ударил воздух мечом наискосок и прыгнул вперёд, вытянувшись подобно веретену. Пролетев так несколько саженей, он рухнул и по инерции проехал на животе ещё немного, почти достав до круга. Внизу было немного легче, и Марко распластался на полу, кстати вспомнив владельца гостиницы. Нужно было набраться сил для финальной атаки, и он часто дышал, подавляя тошноту и смаргивая, дёргая головой, разбрызгивая по комнате неудержимо струящиеся слёзы.

— Если ты так силён, то почему бы тебе не стать одним из нас? — сказал кто-то из них с незнакомым акцентом.

Вместо ответа Марко сделал ещё один тяжёлый шаг и, зацепив самым кончиком лезвия костяное украшение, ограждавшее круг, отбросил его в сторону, чувствуя невероятное омерзение.

— Мы — самые старые существа, которых ты когда-либо мог видеть. Хочешь прожить тысячу лет?

Марко сглотнул подступающую волну горькой пены, живот перекрутило как полотенце, которое выжимает рабыня, перед тем как обтереть усталому хозяину ноги. Сделав ещё шажок, он снова ударил по разложенным костям, продолжая разрушать круг. Холод перестал усиливаться, и это приободрило молодого венецианца. Он выкрикнул боевой клич чингизидов, заливаясь желчной пеной, неудержимо хлеставшей из кричащего рта, и сбил ещё две костяных башенки, брызнувшие острыми осколками. Ощущение собственного тела понемногу возвращалось. Семеро взялись за руки, зашипели, казалось, наполнив этим шипением весь мир, многоголосый свист резал уши, проникал в них, заливаясь внутрь как холодная вода. Холод снова усилился, и Марка вновь обдало дурнотной слизистой волной.

— Марко… — позвал вдруг глубокий, смутно знакомый женский голос. Ему вновь стало страшно. Ужас пронзил его до самых костей, сковывая члены и парализуя волю.

Один из семерых встал, но не так, как обычно встают люди, а словно вырос, как побег дерева. Он обернулся вкруг себя и сбросил одежду. Марко взмахнул мечом, но вышло медленно, так медленно, что он мысленно обругал себя за неуклюжесть. Тень слегка отступила, схлынула с тёмного человека, и Марко подумал, что не видел за всю свою жизнь более прекрасной женщины. На мгновение он даже перестал ощущать вонь. Женщина сделала шаг навстречу, и Марко почувствовал, что двигаться стало ещё тяжелее, чем раньше. Украшенная рисунками и письменами кожа женщины подрагивала, лёгкие маленькие стопы танцевали, широкие бёдра покачивались, вздрагивала в глубине пупка капелькой света драгоценная серьга.

— Ты уверен, что сейчас ты не спишь? — прозвучал голос, исходящий не от этой прекрасной танцовщицы, но отовсюду. — Разве то, что ты сейчас чувствовал и видел, бывает наяву?

— Тебе не обмануть меня, диаволово отродье, — хрипло сказал Марко, поймав на губах спасительный привкус желчи. Если он столько чувствует, значит всё вокруг правда. — Вчера в Тайду вернулся тумен Тогана. Они не видели женщин два месяца. Я выпью вина, глядя, как изголодавшиеся нухуры будут насиловать твоё прекрасное, но, увы, мёртвое тело.

Марко выставил вперёд меч, дразня красавицу, целя ей в глаза. Держать руку на весу было невыносимо трудно, словно меч вдруг стал тяжёлым, как кузнечный молот. Он потянул носом воздух, и тут же новая порция горькой пены полилась по его лицу. Всё в порядке, это морок, глаза и уши обманывают меня, подумал Марко. Дикая вонь стала для него спасением.

— Ты даже не можешь сейчас ответить мне на простой вопрос: открыты твои глаза или закрыты?

— Перестань дурачить меня, сатана. Глаза воина всегда широко раскрыты.

— Хочешь меня? — голос произнёс это тихо, но так, что звук пропитал пол, потолок, стропила, ковры — всё, что окружало Марка.

Он почувствовал колдовство танцовщицы, не отрываясь глядя на неё, на её приближающийся подрагивающий животик, её тёмные глаза без зрачков… Без зрачков! У неё вообще нет белков! Марко сделал выпад и почти коснулся того притягательного места, где, подобно стропилам, сходились под тяжелыми грудями тонкие полупрозрачные рёбра чертовки. «In nomini patri, et filii, et spiritus sancti», — прошептал Марко вдруг пришедшие на ум слова, которых он не вспоминал уже, казалось, целую вечность. Почему спасительные слова молитвы раньше не пришли к нему?! — обрадовался венецианец и сделал ещё один шажок.

Цок цок цок… тк тк тк… засмеялись все семеро. Танцовщица легко сделала несколько па, звякнули браслеты, рисунок на её волшебной коже двинулся вслед танцу, заструился по коже как самостоятельное живое существо.

— Твоя странная мантра здесь не поможет, — засмеялась красавица, и вслед за ней засмеялись стены. — Здесь говорят только на языке нашего бога.

— Бог един! — выкрикнул Марко, но в голосе его не было уверенности.

Цок цок цок… тк тк тк… Семеро ритмично защёлкали, их всхрипы и кашель слились в музыку, похожую на барабаны, слышанные Марком на Малабарском побережье. Танцовщица грациозно качнулась, словно играя с безжалостным полированным остриём своими бархатистыми сосками, напрягшимися и раздвинувшими бусины, спадавшие с ожерелья.

— Ну же, — позвала танцовщица. Играя бёдрами, она двигалась в такт щёлканью собратьев легко-легко, почти бесплотно, и скованный страшной тяжестью Марко вдруг внезапно закричал: «Пэй Пэй!!!» — призвав всю волю, чтобы вспомнить любимое лицо, голос-колокольчик и трепещущее тело, подобное яблоневому саду в лунном свете.

сcccccccccc, кха хка, засвистели, загавкали, закашляли семеро, хватаясь за руки, красавица повернулась и стала тем, кем была, — жестоким людоедом, мощным воином с каменными глазами. Он протянул руки, и его покрытые пеплом одежды сами навернулись на него.

— Твоя Пэй Пэй мертва. Твой Хубилай убил её, — с прежним акцентом сказал человек, лицо его всё время менялось, то возвращая черты порочной танцовщицы, то вновь приобретая прежний облик. Моя любовь сильнее, подумал Марко, она не даст ей принять приятный облик.

— Пэй Пэй! — снова выкрикнул Марко, прося защиты, и вновь ему удалось продвинуться на один шажок.

— Я сказал, что Хубилай убил её, — настойчиво повторил человек.

— Ты врёшь, сатанинское племя! Врёшь, потому что я всё равно выиграю!

— Хубилаю были нужны твои способности, чтобы справиться с нами. Нас можно убить только во сне, и обычный человек этого сделать не сможет. Хубилаю не нужен был счастливый Марко, талантливый, но юный, почти ребёнок. Скорбь умножает познание, древо жизни вызревает быстрее, когда его поливают слезами. Надо было дать тебе любовь, потому что все щенята в этом возрасте готовы к любви, а потом — отобрать её. Хубилай — мудрый воитель и только поэтому подчинил себе столько земель. Он знал, что ты будешь долго верен своей мёртвой женщине, а потом станешь искать утешения не в постелях других наложниц, а в снах, потому как плавать по снам для тебя так же естественно, как для других людей ходить или бегать.

Лицо Марка залили слезы, но уже не от невероятной гнилой вони, а от тяжёлого осознания правоты диавольского колдуна. Как жестоко… Как безжалостно поступил старый воин!

— Чего же ты ждал от него, Марко? Любви? От убийцы, который никогда не знал ничего, кроме жажды смерти? — глумился тёмный человек. — Мы были единственными, кто мог остановить его, разрушающего мир. Теперь никто не помешает Хубилаю подмять под себя остатки Суши.

Марко выронил меч, с тихим звоном покатившийся по полукружью, печально пропевший песню о поражении молодого доверчивого дурака. И тут все семеро бросились на него, колыхая одеждами, с которых осыпался пепел. Марко потерял силы и безвольно упал, больно ударившись коленом. Это и спасло его. Семеро промахнулись, пролетев над ним, а боль вернула его к жизни. Вдохнув ставшую спасительной омерзительную вонь, разрывающую живот, Марко подобрал меч и, как в детстве, как в своём первом бою, наотмашь лупанул по ногам ближайшего противника. Он кружился на полу, где двигаться было чуть легче, и вспоминал тот освежающий холод, в котором оттачивал удары, выйдя из запоя и возвращаясь к жизни, поверив наконец, что Пэй Пэй мертва, окончательно, насовсем мертва, и что она будет жить лишь столько, насколько хватит его памяти, и он бил и колол мечом так же, как и тогда, когда пытался убить саму смерть, поразить её в самое чёрное сердце…

Всё было почти кончено. Лишь один из них остался в живых. Марко распрямился, всё его тело, покрытое вонючей чёрной жижей, ещё минуту назад текшей в жилах врагов, гудело. Он медленно подходил к единственному оставшемуся в живых тёмному человеку, проводя за собой черту лезвием. Сталь тихо, но пронзительно пела, и эта песня придавала ему сил.

— Пэй Пэй! Надеюсь, ты это видишь, — с удовольствием сказал Марко. — Твою голову, сатанинское отродье, я, пожалуй, не отдам Хубилаю. Я вырежу из неё твой лживый язык и, глядя по утрам на безъязыкое лицо вруна, в течение долгих лет буду радоваться тому, что убил всех твоих соплеменников разом.

— Глупый служивый пёс! — презрительно прошипел колдун на катайском, и чужой язык усиливал его презрение.

— Говори-говори, — засмеялся Марко. — Потому что через минуту твой язык упокоится в тряпке, засунутой за мой пояс. Я буду подтираться им, выходя из туалета.

Колдун-людоед стоял в углу, с ненавистью глядя на Марка, который, хохоча, распинывал ногами костяных идолов, разрушая магический круг. Вонь опадала на пол чёрной пыльцой, порохом засыпая обрубки тел, их нелепую одежду, уродливые амулеты.

— Проклинаю! Страшным проклятием проклинаю я тебя, Марко, убийцу моих детей! — закричал колдун и вскинул вверх руки. Холодный вихрь снова пробежал по комнате, раздувая растрепавшиеся волосы Марка, обмораживая их, покрывая инеем. — Проклиная тебя, проклинаю и твоего хозяина, Хубилая-собаку, безжалостного убийцу. Отныне и вовеки веков моё проклятие будет преследовать вас из жизни в жизнь, через пороги всех смертей! Никогда не будете вы иметь ни угла, ни дома, ни любви, ни семьи, ни один глоток воды не утолит отныне вашей жажды, ни один кусок мяса не утолит отныне вашего голода! Сжигаемые жгучим непереносимым желанием, никогда не обретёте, что желаете, ставшие моей волей демонами! Всякая красота будет для вас недостаточна, и всякое удовольствие пресным, как мука без соли и воды! Пусть слова мои услышат небо и земля, ветер и огонь, в свидетели я призываю всё, что есть на свете, — отныне прокляты Марко — белый варвар с Запада — и Хубилай — раскосый варвар из Степи! Бог мой! Господин мой, посмотри, что сделали они с твоими детьми, и дай силы моим словам! Вынь из них самую сердцевину жизни и выброси её из мира людей в мир демонов, не имеющих возможности насытиться!!!

Вихрь пепла и огня, не дающего, а, напротив, уносящего тепло, пронёсся по комнате, собираясь из углов. Тени от предметов слипались в одно неясное пятно, из которого проступило прекрасное лицо демона. Подрагивая пламенеющими складками одежды, с тихим шёпотом он подошёл к окаменевшему Марку. Тёмные глаза внимательно смотрели на юношу, демон протянул руку… Марко выронил меч, не в силах побороть чудовищный ужас. Демон зацокал, защёлкал, приблизился и вынул из его груди нечто.

Что? Марко не понял, но нарастающее чувство потери усилило страх. Древний, как сама Мать-земля, прекрасный бог Ичи-мергена бросил вырванное из тела (или души?) Марка нечто в пол, и доски на глазах рассыпались, съедаемые временем. Всё вокруг завертелось, закружилось, понеслось колесом, и только неистовый проклинающий вой колдуна ещё долго звенел в ушах Марка…

…Он очнулся в своей постели переодетым в свежее шёлковое бельё. Тошнотворный запах демонов ещё стоял в ноздрях. Марко медленно сел, еле ворочая головой. Макушка ныла, какой-то пустой воздушный пузырь плавал под сводом черепа, и хотелось с силой выдохнуть его вместе с дьявольской вонью. Хм. Хм! ХМ!!! Не получалось. Хм. Никак.

Марко встал, переменил бельё на расшитый халат, двинулся к двери и вдруг вспомнил про свой драгоценный меч. Оружие покоилось на месте, на стойке у кровати. Марко полувынул лезвие, полировка затуманилась, но клинок вроде бы казался чистым. Марко положил меч обратно и вышел из опочивальни. Во дворе по-прежнему лежал снег. Хрупчатый, колкий, изъеденный водой и ясными солнечными лучами, но всё ещё довольно далёкий от состояния весенней жижи. Марко хмыкнул и пошёл к отцу.

Отец сдал за это время. Видимо, долгие странствия и жёсткий катайский климат с удушливым летом и пронзительной зимой подкосили его некогда могучее здоровье. Он стоял у окна, в столбе падающего предзакатного света, и подрезал сухие ветви комнатного деревца, что-то бормоча под нос, и в этих неторопливых движениях Марко не увидел ничего от бесстрашного купца, в поисках поживы избороздившего сотни морей и прошедшего многие тысячи ли. Перед ним стоял почти совер-шенно седой старик, только в бороде ещё кое-где поблёскивало вороное пёрышко. Николай не услышал, как сын вошёл. Он с нежностью проводил рукой по меленьким розовым цветочкам, мушками облепившим кривые веточки, и покой на его лице, даже не покой, а покорность перед лицом старости, незаметно для Марка обнявшей этого когда-то такого родного человека, растрогала юношу, одновременно возбудив в нём горечь. Как мало они виделись за это время!

— Отец, — позвал Марко, выходя из-за колонны.

— А? — переспросил отец. Его удивлённо приподнятые брови, напоминавшие поредевшие брови библиотекаря, придавали лицу характерное выражение слабослышащего человека. Николай прищурился, потом всё же разглядел Марка в полусумраке и буднично сказал, слегка оцарапав этой будничностью Марково сердце:

— Проходи, сын. С чем пришёл?

Марко стоял и глядел в его утратившее былую суровость лицо. Морщин было немного, крупные борозды изрезали отцово лицо, чуть поблёкли слезящиеся глаза, но на свету он казался всё же не таким пугающе старым, как в первый момент. Марко выдохнул. Его тянуло рассказать отцу о демонах, вспомнить о смерти Пэй Пэй, о поединке с императором и о страшной кончине Шераба Тсеринга, о маленькой демонессе-лисичке, так коварно вторгшейся в его покои, но… В глазах Николая царило столько безмятежной сосредоточенности на цветах, купающихся в лучах начинающего пригревать вечернего солнца, что Марко лишь тихо попросил:

— Отец, давайте помолимся вместе. Как раньше.

— Конечно, сын, — ответил Николай с видимой радостью.

Он подошёл к полке, вынул из драгоценной тряпицы чистую икону с ликом Богоматери. С выражением безграничной, почти любовной преданности подышал на посеребрённый лик. Протёр тряпицей. Установил икону на специальную подставку. Потом долил маслица в крохотную лампадку. Запалил фитилёк. Привесил под обрез подставки. В этих мерных, как падающие капли, движениях было столько странного для Марка покоя, столько смирения, такого чужого, сперва даже вызывающего отторжение после чудовищной Хубилаевой гордыни, но потом обволакивающего, как материнская любовь. С отцом что-то произошло. Несмотря на стоящие тут же на самодельном алтаре чашечки с рисом и благовониями — всё-таки и отца зацепили катайские маниры, — в отце горела святая вера, она светилась сквозь каждую его черту утерянной Марком благодатью.

Отец и сын опустились на колени, сжав пальцы, и зашептали «Ave». Отцовский шёпот статно колебал занавеси, наделяя каждое отдельное слово веским дополнительным смыслом. Слова выходили тяжёлыми, ядрами летели далеко в наступающий вечер, волнами расходились по комнате. Марко тихо вторил ему, на ходу вспоминая позабытые слова молитвы. Чистый лик Матери Божьей, сладкая родная латынь, колеблющиеся занавеси — всё, что сейчас видел Марко. И казалось ему, что всё вокруг сон. Не было ни ревущих мунгальских дружин, ни жутких чудес, ни пылающего гневом неистового повелителя Поднебесной.

Заступившая на смену ночная стража, обходящая Белый павильон, видела в окно двух молящихся варваров, освещаемых лампадой. Старший молился истово, страстно, с особенной ласкою проговаривая слова нелепого чужого языка. По благообразному его лицу текли слёзы, обильно увлажнившие аккуратную клиновидную бородку. Младший, жутковатый посланник Великого хана, о котором говорили, что он тайный убийца, молился иначе. Его смертельно бледное, нездорово худощавое лицо не выражало ровным счётом ничего. Словно костяная фигура стоял этот вроде бы юноша со старыми глазами в лампадном свете, красившим всё в тёплую охру, но не трогавшим его бледности. Лицо молодого варвара оставалось алебастровым, не затронутым охристым светом. Светлые глаза глядели пусто и неподвижно.

— Не пялься на него так долго, дурак! — выматерился седоватый десятник на молодого дружинника и дал ему подзатыльник, смешно сдвинув шлем на брови.

— А чего? — туповато переспросил тот.

— Дурное про него слышно. Говорят, он не с Запада, а с самой Луны, — зашептал десятник придвинувшимся стражникам. — На вид лет ему немного, а глаза — как у глубокого старика. Ему выпил сердце один колдун, и Великий хан посылает его убивать людей во сне.

— Это как?!

— Он плавает в снах, как мы — в воде.

Нухуры удивлённо зацокали языками, сплёвывая и делая охранные знаки, и побежали от греха дальше по маршруту патрулирования, рассуждая о том, что колдунов надо бы вешать на кольях, только как это сделаешь?! На то они и колдуны, чтобы ничего не бояться: ни кольев, ни кипящего масла, ни меча.

*****

Примечания

8

Цунь — мера длины, около 3 см.