Машина снов

Макс Бодягин

Действие этого остросюжетного романа происходит в Старом Китае. Основатель династии Юань, монгольский хан Хубилай велит юному Марко Поло построить машину снов, которая бы записывала и воспроизводила для старого императора чужие сны. Вскоре при дворе богдыхана происходит череда таинственных смертей. Разгадывая их тайну, Марко взрослеет и впервые сталкивается с изнанкой власти, узнаёт, какова бывает сила любви и какова бывает глубина предательства. Книга содержит нецензурную брань.

Четыре

«За всю жизнь, Марко, я убил столько человек, что потерял им счёт. Убить человека — это всё равно что переспать с женщиной. Мне кажется, это очень близко. Запах менструальной крови, м-м-м-мхх… Ты чувствуешь её привкус на усах ещё долго после того, как женщина ушла. Это так близко к тому чувству, когда разрубаешь человеку грудную клетку и кровь брызжет прямо на лицо, такая горячая, такая ароматная, что ты вдруг понимаешь, что чувствовал Бог, когда создал первого человека. За всю жизнь у меня было, наверное, двадцать тысяч женщин. Всяких женщин. Белых, жёлтых, золотистых, чёрных, самых лучших женщин, которых только можно найти на земле.

Моей первой женщиной была уйгурка. Я взял её на кровати её мужа, которого сам и зарубил у неё на глазах. Она дала мне ключ от города, я вошёл ночью, убил её мужа и взял её. Я ворвался к ней в задницу, круглую и крепкую, как дынька, и такую же сладкую. Она кричала так, что, казалось, сейчас проснётся вся городская стража. Я входил в неё как-то злобно, так, что у меня ныл лобок. Я держал её за волосы, и, когда я двигался в ней, она смотрела прямо в глаза своего мужа. Голова мужа была прямо перед ней, представляешь? Это было так сладко, кончить в неё, глядя на отрубленную голову её мужчины. И потом я перевернул её и вошёл в её мягкое лоно, пушистое, как тебетский щенок. Всё вокруг было залито кровью, и мы сами были залиты кровью. Мы скользили в ней, и я перестал понимать, чья это кровь. Его? Её? Моя? С тех пор запах крови для меня словно запах женщины. Наутро мои нойоны взяли тот город.

Знаешь, мне с тех самых пор больше всего нравятся уйгурки. У них как-то по-особенному светятся глаза. Когда они предают своих мужчин, ты чувствуешь на их губах вкус греха, и это возбуждает вас обоих. Я не знаю, что с ней стало. Скорее всего, её убили соплеменники, когда узнали, что именно она отдала мне ключи от города и опоила стражу у ворот. У меня не было времени горевать, мы шли на юг, нам нужно было помочь Мэнке взять страну Сун.

У меня было много женщин, но больше всего я запомнил шестерых. Они так запали мне в сердце, что даже сейчас я ищу женщин, похожих на них. Госпожа И. Госпожа Ба. Госпожа Сань. Госпожа Сы. Госпожа Оу. Госпожа Лю. Как четыре стороны света, зенит и надир. Ты, я знаю, до сих пор влюблён в призрак, Марко. Я тоже влюблён в призраки своих женщин.

У госпожи И были маленькие груди… Маленькие, но твёрдые, как алмаз. У неё было двое сыновей, но груди оставались девичьими. Она была моей первой катайской женщиной. Когда я кончал, она пела. Удивительно, но она всегда что-то напевала, напоминая мне птицу. Всё в ней казалось мне птичьим: маленькие руки, блестящие чёрные глаза — всё. Как она пела! Верным знаком того, что она достигла того же пика наслаждения, что и я, была её улыбка. Она улыбалась в постели и была самой нежной из всех, кого я знал. Я обожал просыпаться под её пение среди ночи. Она всегда пела и смеялась. Даже после смерти она продолжала улыбаться.

Госпожа Ба в постели ругалась самыми последними словами, которые я только слышал. Если я извергал семя в её задницу, она облизывала мой член, словно самое изысканное лакомство. Она была насквозь греховна. Греховна, как сам грех, порочнее порока. Она выглядела настоящей придворной дамой, она и была ею. Происходила она из древнего знатнейшего рода, идущего со времен Ши Хуаньди. Она была очень молода, почти девочка, но тело её было созревшим для греха. Когда она увидела меня впервые, она удивилась, смело подошла ко мне и взглянула снизу вверх. Осмотрела всего, и глаза её загорелись. Она называла меня «мой зверь». Ей нравилось, что у меня изрублено всё лицо и что грудь и спина у меня поросли шерстью, как у медведя. Не было женщины более сладострастной и сведущей в плотских утехах.

Госпожа Сань была умнее любого мужчины, которого я встречал в этой жизни. С ней можно было говорить сутками напролёт. Когда я входил в неё, она начинала источать сладчайший аромат, которому нет равных в свете. С ног до головы она пахла этим тонким сладким ароматом, всегда напоминавшим мне о высочайшей точке плотского наслаждения. Мы убежали с нею из дворца и месяц прожили в горной хижине. Тогда мне впервые было плевать на все империи земли. Это было только с нею. Я вдыхал её аромат, слушал её речь, и день тёк за днём, а ночью мы занимались любовью прямо под звёздами. Ни с кем я не говорил так открыто и никогда больше не встречал такого собеседника.

Госпожа Сы была загадочна, как ночь, и непредсказуема, как неверный полёт бабочки. Она была почти совсем чёрной и происходила из племени, которого я не знал. Птицы садились ей на плечи и пели. Дворцовые собаки, огромные тебетские доги, питающиеся человечиной, всегда играли с ней, как молодые щенки. Она протягивала руки в воздух, и огромные бабочки пили влагу с её ладоней. В темноте спальни я видел только её улыбку, такой тёмной была её кожа. Сперма так странно смотрелась на этой чёрной коже, что я снова и снова овладевал госпожой Сы, не в силах побороть желания. После этого я несколько дней спал, веки мои не раскрывались, руки и ноги наливались сладкой тяжестью, словно одетые в доспехи.

Госпожа Оу была не самой красивой женщиной, но её тело было таким совершенным, что невозможно представить себе ничего лучше. Всё в ней было немного чересчур, но как это возбуждало страсть! Её талия была чуть тоньше, а грудь чуть выше и больше, чем это бывает обычно. В детстве её дразнили долговязой, но потом она налилась округлостью женщины, и длина её ног превратилась в притчу. Я часами мог вылизывать их, как пёс. Когда мой язык скользил вверх по гладкой, как полированный камень, коже её бёдер, мне казалось, что это будет длиться бесконечно, что я никогда не достигну её лона. Лоно же у неё было таким маленьким, будто она оставалась девочкой. Странно, но я абсолютно не помню её глаз. Вот губы я помню очень хорошо, они были огромными, на пол-лица, и сначала госпожа Оу подбеливала их на катайский манер, чтобы они казались изящнее, но после я запретил ей. Я всегда срывал с неё одежду, чтобы она оставалась нагой. Я исследовал её кожу дюйм за дюймом, ощупывая её, как слепой, и увлажняя своим дыханием. Я рассматривал её в тайной надежде найти в ней хоть какой-то изъян, но она была абсолютным совершенством.

Госпожа Лю была таким же воином, как и я, и даже в постели мы были яростны, словно на поле битвы. Она владела мечом и луком, и огромным наслаждением было охотиться вместе с нею. Она происходила из небольшого племени разбойников, где женщины и мужчины с детства приучаются к военному ремеслу. Попадала в подкинутую монетку с пятидесяти шагов и стрелы для своего большого лука делала только сама. Брошенным ножом могла убить бегущего зайца. В первую ночь она прокусила мне запястье и вдоволь напилась моей крови, а после велела мне сделать с ней то же. Мы занимались любовью сразу после боя, нет, битва ещё не была окончена, а мы уже предавались звериной похоти среди криков раненых, среди моря крови. Госпожа Лю была моложе меня на сорок лет. Я сходил с ума. Я просто сходил от неё с ума. Она знала мою тайную страсть к крови, слышала во мне этот властный голос и следовала за ним. Когда она увидела меня с наложницей, она молча дождалась, когда я удовлетворю свою страсть, а потом выхватила нож и вырвала у рабыни сердце. Она съела его на моих глазах ещё дымящимся и потом крикнула: «Может, это поможет мне завладеть твоей любовью так, чтобы никто не смог украсть у меня ни единой частицы твоего семени?!» Она была дикаркой, но она была прекрасной дикаркой.

Все они мертвы, мои прекрасные женщины, мои ангелы, мои дьяволицы, сделавшие меня повелителем Суши. Ведь это именно для них я сжигал города и возводил мосты. По сей день ночь напоминает мне кожу госпожи Сы, а рассвет — кровь моей дикарки Лю. Когда я нюхаю покрытые росой цветы во внутреннем саду Канбалу, я вспоминаю аромат госпожи Сань, а первый выпавший снег напоминает мне кожу госпожи Оу. Всё вокруг дышит ими, моими дорогими призраками. Каждую ночь в моей постели прислуживают шесть новых женщин, но никто из них не вызвал в моём сердце такой искры, Марко.

Я мечтал любить одну женщину, видеть в ней весь мир и входить в неё, завоёвывая этот мир, каждую ночь становясь императором не одной — пусть даже очень большой — страны, а всей вселенной. Но Бог не дал мне такой возможности, и я любил шестерых. Госпожа И. Госпожа Ба. Госпожа Сань. Госпожа Сы. Госпожа Оу. Госпожа Лю. Как четыре стороны света, зенит и надир. Мои прекрасные призраки всегда со мной, как с тобою твоя Пэй Пэй, Марко».

«Увы, мой повелитель, я не чувствую, что моя Пэй Пэй со мной. Тебетский колдун Шераб Тсеринг говорит, что пространство вмещает все существа и вещи… Я этого не чувствую. Я всё время хочу поймать её образ целиком, но вижу лишь обрывки, части мозаики… губы… глаза… руки… грудь… Мне мало того, что я чувствую. Моя память во сне — какой-то слабый раствор обычной памяти. Не работает. Стёрлась, как зубы старой Хоахчин, которая хорошо помнит, как ела мясо, но сейчас не может прожевать и куска лепёшки, не намочив его водой».

…всюду, всюду кровь, меня окружает кровь, я вспоминаю рассказ Хубилая о его первой женщине и понимаю связь между нами. Реки крови, питающиеся маленькими ручьями, сливаются в моря, а те — в океаны, и островки любви между ними заливает ароматная и страшная красная боль. Боль пульсирует в каждой волне этого бесконечного алого моря, толчками входит в сердце, как семя выплёскивается в раскрытое страстью лоно, и невозможно избегнуть этой боли. Словно маленькие хваткие ручонки, липкие алые волны цепляются за полы моей одежды, тянут вниз, где в коричной глубине лязгают доспехами ненависть и сладость неведения. Я тупею, я чувствую это с каждой новой смертью, когда глаза насаженного на клинок человека вдруг пустеют и покрываются голубоватой плёнкой, словно глаза снулой рыбы. С каждым последним выдохом убитого из меня что-то вытекает, будто я теряю свою силу, как на исходе ночи с женщиной, но только это не превращает воздух в нектар, как это бывает с любимой, а наоборот, он становится похожим на масло, не проходит в сжатое ненавистью горло, и острова любви погружаются в красное море навсегда…

…я постоянно стиснут страхом, словно укутан в ковёр, в пелёнки, как младенец, беспомощно ищущий помощи в пространстве влажными бессмысленными глазами. Я смотрю на расшитые ткани и золотые узоры, на коралловые статуэтки и инкрустации слоновой кости, а под ними вижу распахнутые от боли рты. Материя становится зыбкой, и мой взгляд проникает сквозь неё, как сокол пролетает сквозь облако. Под всем этим великолепием — багровая тьма, стоит только отвлечься, как этот багрянец начинает сочиться из-под складок парчи между жемчужинками, нашитыми на шёлк, тонкими струйками ржавого дыма пробиваться в трещинки покрытого драгоценными коврами пола. Клещи страха сдавливают мой живот, страх везде — в притворных улыбочках дворцовых шлюх и в покрытых чешуйчатыми латами кулаках ночной охраны, пьющей бычью кровь…

…между болью и страхом вдруг пробуждается желание, неясное и подобное сильной жажде, желание промчаться сквозь плоть, сквозь человеческое мясо, как будто сквозь горячую воду, сквозь нежный прогретый солнцем мелкий песок. И это желание охватывает меня всего, всего с ног до головы, и я хочу с головой войти в эту плоть, почувствовать, как она скользит по моей спине, по груди, разрывать её ртом, вонзать в неё пальцы, ощутить её тяжесть, подобную глубокой тяжести толстого одеяла. Я хочу вонзиться в это тело, разорвать его собой и встать лицом к солнцу, сбрасывая с себя сладкие обрывки мяса, отжившую и съеденную мной шкурку…

аааааааааааааааааааааааааааааа

ААААААААААААААААААА

……………………………………

…Марко рванулся с обитого кожей кресла, но сыромятные ремни отбросили его обратно на ложе. Он чувствовал, что всё ещё кричит, но звука не было. Изо рта слышалось только сипение, казавшееся громоподобным воем во сне. Пальцы онемело впились в ладонь, складки кожи меж фаланг липли кровянистой жижицей. Губы, солёные от крови, напряжённо и как-то по-рыбьи сжимались, судорога пробежала по щекам, медленно освобождая уставшее от гримасы лицо.

— Я полагаю, ты только что повторно пережил своё рождение, — сосредоточенно сказал Шераб Тсеринг, массируя Марку намокший лоб. Костас истово крестился. Йоханнес наливал из меха мутноватое рисовое вино.

— Не нужно вина, — попросил тебетец, — ему пока надо прийти в себя, а вино снова всколыхнёт в нём все дикие животные вибрации.

— Что за… что это… чёртов колдун, — прохрипел Марко.

— Это не очень глубокие воспоминания. Скажем так, ты копнул совсем рядышком. Нырнул на отмель, — сказал Шераб Тсеринг. — Память о боли и удушье при родах соединилась с последними событиями. Воспринимай всё это как очищение.

— Больно… почему так больно-то?

— Я хочу помочь вычистить всю гадость, которая осталась в твоём сознании после убиения существ. Иначе всё это вернётся к тебе в момент смерти, но вернётся стократно.

— Я не вынесу…

— Выбора нет, сынок, — печально улыбнувшись, сказал Шераб Тсеринг.

Она стояла посереди недостроенного Западного павильона Тайду. Ловушка для мечты. Лодка для странствия по морям желаний. Машина снов.

Деревянный кубический остов, покрытый непонятными Марку тебетскими заклинаниями, изготавливали из многослойных реек и проклеивали для упругости пальмовым волокном. При желании вдоль рёбер куба опускались тонкие муслиновые занавески, мешавшие бесчисленной летней мошкаре беспокоить сон того, кто находился в машине. Внутри куба, на сыромятных кожаных растяжках, висело нечто среднее между гамаком и креслом, для придания телу странствующего по снам наиболее удобного положения. Марко парил внутри куба, слабо улыбаясь. Его руки и ноги были прихвачены к ложу ременными кольцами. Грудь, горло и голову мягко стягивали широкие кожаные браслеты, покрытые непонятными ему письменами. В орнамент, покрывавший их, Шераб Тсеринг искусно вплёл особые камни. Они должны были, со слов тебетца, «впитывать» сны Марка. Камни «шарира» он считал самой сутью машины снов — их находили в пепле, остававшемся после кремации тел великих святых йогинов. Всё остальное знахарь называл удобным, но вполне заменяемым антуражем, лишь система драгоценных камней, по его словам, делала путешествие во снах возможным.

— А они не исчерпают своей силы со временем? — спросил как-то Костас, шлифуя крепления ремня.

— Разумеется, нет, — ответил Шераб Тсеринг. Он задумчиво поигрывал тихо стучащими чётками, его тёмные плоские пальцы, казалось, жили отдельно от всего тела. Йогин внезапно показался очень старым, таким же старым, как и принесённые им камни. — Наоборот, они будут только накапливать вложенную в них энергию. Камни — это тоже некоторая форма жизни, очень интересная форма. Они просто гораздо медленнее нас. Бабочка-подёнка живёт всего один день, но успевает пережить за это короткое время целую жизнь, со всеми её бедами, радостями, желаниями и потерями. Камень живёт медленно. Камни, которые мы считаем драгоценными, — это застывшие капли энергии, приносящей исцеление либо другие блага. Камни же «шарира» возникают чудесным образом, мистическим и непостижимым. Они как бы конденсируются в теле святого в момент умирания, когда тело остаётся просто использованной оболочкой, как паланкин, покинутый пассажиром. «Шарира» являются всей сутью тела, речи и ума того, кто их породил. Они приносят огромное благословение и подключают нас к просветлённым энергиям, если мы, конечно, этого хотим.

— А буквы?

— Они, даже непроизнесённые, несут в себе огромную силу. Заклинания, написанные здесь, подобны стуку в дверь или открыванию двери. Камни обязательно сработают, но сначала прихо-дят в действие заклинания. Когда тело спит, а ум становится более свободен, его вибрации с неизбежностью соединятся с вибрациями букв сами по себе. И всё сработает. В конечном счёте, всё, что нужно сделать путешествующему во снах, так это расслабиться и уснуть. Ну и, конечно, не есть слишком много перед этим, чтобы не сделать сон слишком беспокойным или таким… вязким.

— А если я прочитаю их?

— Ха-ха-ха, — рассмеялся Шераб Тсеринг, глаза его спрятались в паутине мелких морщинок. — Правильно прочитать их, теоретически, можно научиться, если ты ещё найдёшь грамотного учителя. Но это не язык людей. На этом языке не говорит ни один из народов Поднебесной. Это садхъябхаса⁶.

— Что же это за язык? — спросил Марко. — Я знаю примерно пятнадцать разных наречий, от италийских и сарацинских до языков хань и мянь.

— Человеческий язык описывает примитивные вещи: еду, вещи, боль, влечение. Чтобы описать нечто большее…

— Например, Бога? — перебил Костас.

–…да, что-нибудь из этой области, — засмеялся Шераб Тсеринг, — чтобы описать какой-то духовный опыт, мы должны прибегнуть к огромному количеству слов, ни одно из которых, к сожалению, не выразит в точности того, что мы собирались сказать, когда только открыли рот или взяли в руки кисть. Просто потому, что в языке любого народа нет таких слов.

— Тогда что это за язык?

— Мне говорили, что это язык бегущих по небу, кхандро — просветлённых женских энергий, дакинь, свободных, счастливых, парящих в безграничном пространстве. Это не язык в нашем обычном, человеческом понимании. Это скорее тайный код, одна буква которого может содержать пять-шесть книг с поучениями. Дакини с некоторым недоверием относятся к нам, людям, но тем немногим, кто уверенно идёт к Освобождению всех живых существ от оков неведения и страданий, они открывают быстрый путь к прозрению истинной природы вещей. Этот язык — дыхание дакинь — доступен только тем, кто непосредственно находится в поле их энергии. Поскольку дыхание дакинь особенно сильно в сумерках, не только между днём и ночью, но и в сумерках сознания, между сном и явью, то я очень надеюсь, что ум того, кто находится в машине снов, не отягощённый тяжестью тела, воспримет вибрацию этих магических букв.

— Колдун, почему тогда ты не покажешь «быстрый путь» нам с Великим ханом? Прочтём пару этих твоих секретных текстов, споём пару этих безумных песен, и дело готово, не надо мучаться, не надо строить никаких машин, — нахмурился Костас.

— Костас, это не поможет. Чистое учение должно вливаться в правильный сосуд. Если он треснут или перевернут кверху дном, или уже наполнен какой-то требухой, то всё бесполезно. Все вы знаете, что опьянять себя вином сверх меры, а также слишком увлекаться наложницами не очень полезно для здоровья. Так?

— Так.

— Однако вы меняете рабынь каждую ночь и напиваетесь с Йоханнесом до бесчувствия так, что утром ваши руки трясутся как ножки новорождённого телёнка. Я прав?

— Прав, — неприязненно хмыкнул Костас.

— Люди отлично знают, что приносит благо, а что приводит к адским состояниям, но никто не живёт в соответствии с этим пониманием. Мы переполнены привычкой жить желаниями, а не здравым рассудком. Поэтому…

–…ты согласился построить машину снов?

— А как она будет работать? — спросил Марко.

— Я надеюсь… Хотя это очень призрачная надежда… Что спящий в машине услышит дыхание дакинь и его ум вступит в соприкосновение с просветлёнными энергиями. Это должно пробудить в его уме желание пройти весь путь к осознанию своей истинной природы. Он будет пробиваться через сеть своих привычек не так болезненно, как в этой реальности… Хотя, — йогин по-детски рассмеялся, — эта реальность так же иллюзорна, как и реальность сна. Но большинство тех парней, что сейчас суетятся там, во дворе, за порогом, этого не понимают. Такие вещи надо пережить непосредственно. Я полагаю, что есть два вида снов: кармические сны, переполненные иллюзорными видениями, происходящими из узора собственной кармы, и сны ясности, когда чётко осознаёшь промежуточное состояние между тем, что ты считаешь бытием, и тем, что ты считаешь не-бытием. Главное, это как бы «проснуться» во сне, но не просыпаться совсем. Если это удастся, то ты переживаешь прямой опыт истинной реальности. Ты засыпаешь, потом заклинания и камни начинают действовать так, чтобы ты покинул мир иллюзий, созданных в твоём уме воспоминаниями прошлых жизней и минувших дней, и потом ты начинаешь осознавать всё на другом уровне.

— За сколько раз? — торопливо спросил Костас.

— Ну, знаешь, Костас, ты так терпеливо и усердно пил вино, убивал людей, развратничал, воровал почти сорок лет, что за один раз всех этих привычек не вычистить, — захохотал Шераб Тсеринг.

— Я к тебе в ученики не нанимался, — злобно сказал Костас. Он быстро прошёлся, положив руки на грудь, горячо сплюнул и прошипел про себя, но довольно громко:

— Осточертел со своими поучениями, старый хрен. Я твою маму драл, чёртов еретик.

Лицо Шераба Тсеринга вдруг приобрело выражение отца, чей ма-ленький ребёнок разбил любимую материну чашку — наказывать жалко, а объяснить трудно. Он взялся рукой за резную раму и, взмахнув густо-синими полами халата, взлетел над машиной снов, приземлившись на крестовине, прямо над лежащим в паутине ремней Марком, и начал поправлять покосившиеся крепления. Внезапный прыжок тебетца заставил Костаса прервать злобный шёпот, грек застыл с полуоткрытым ртом, придававшим его и без того не особо интеллигентному лицу удивлённо-придурковатое выражение. Йоханнес внезапно загоготал, хлопая себя по толстым бёдрам. Он подошёл к машине снов, взялся за раму и попытался запрыгнуть на неё, но упал, ободрав руку, и засмеялся ещё громче.

Знахарь лежал, распластавшись на крестовине. Любящие глаза Шераба Тсеринга, затмевавшие в глазах Марка всё небо, стали огромными, их края расползлись, расширились, заполнили весь горизонт, он взял свои рубиновые чётки в горсть, словно слепив в комок рисовые зерна, подул на них и, что-то бормоча, приложил к потному лбу Марка. По лицу молодого венецианца потекли горячие слёзы, он потянулся навстречу остро пахнущей какими-то специями руке колдуна-тебетца и изо всех сил прижался лбом к колючим рубиновым зёрнышкам. Шераб Тсеринг легко стукнул его по макушке, коснулся горла и груди Марка и надел чётки ему на шею.

— Развяжите его и достаньте из машины, — крикнул знахарь помощникам. Костас как-то сонно и безвольно подошёл к деревянному кубу и потянул на себя ремни. Шераб Тсеринг с ленцой спорхнул с крестовины на пол, чуть задержавшись в воздухе перед приземлением. Марко вырвался из ременной ловушки и упал ему на руки.

— Кто ты? — спросил венецианец.

— Нам надо спешить, Марко. Нам надо очень поторопиться, — сказал Шераб Тсеринг и быстро вышел из павильона.

Ночь плыла над дворцом как молчаливая тёмная птица. Влажные порывы ветра несли долгожданное, почти весеннее тепло, отгоняя сон. Внезапно крики и топот во дворе соседнего павильона встревожили Марка, ворочавшегося на пышной горе одеял никак не в состоянии уснуть. Он резко сел на кровати, ожидая частых ударов деревянной дощечки, которыми бойцы ночной стражи предупреждали друг друга об опасности. Но крики быстро стихли. Марко встряхнул головой, прислушиваясь к собственным ощущениям. Рядом, источая прохладный аромат, лежала юная девушка-караитка, прислуживавшая библиотекарю. Движимый безотчётной тревогой, он потянул меч из-под ложа, стараясь не спугнуть сон рабыни шипящим пением стали. Левой рукой Марко выловил из-под подушки золотую пайцзу, неловко нацепил её на шею и, уже вставая ко входу в апартаменты, обернулся на караитку, бесстыже и одновременно невинно раскидавшуюся по постели. Скользнув взглядом по почти чёрным маленьким соскам и впалому смуглому животику, прочерченному лёгкой полосой неженских мышц, Марко ощутил приступ желания. Всё ещё не отпуская меча из руки, он раздвинул ноги девушки и, рывком сбросив с себя шёлковые подштанники, присел к ней, поглаживая её по лобку намоченным слюной пальцем. Она улыбнулась, не просыпаясь, и потянулась тазом к молодому венецианцу. Тёмные губы приоткрылись, белая полоска мелких зубов двинулась, и нежные слова чужого языка прошелестели в темноте спальни, подстёгивая желание Марка своим непривычным звучанием. «…Маго Боло», — позвала она по-катайски и снова зашелестела по-своему, по-караитски, подползая к нему во сне. Чёрные полосы ресниц дрогнули, но огромные раскосые глаза остались закрыты. Движения девушки были всё ещё угловатыми, но уже такими грациозными, казалось, женщина просыпается в глубине её, словно бабочка начинает двигаться в созревшей куколке, истомясь дремать со сложенными крыльями.

Резкий стук рукоятью сабли в косяк входной двери заставил Марка зашипеть от разочарования. Левой рукой он неуклюже потянул подштанники вверх, не отрывая взгляда от девичьих бёдер. «Господин, пощадите», — хрипло зашептал из-за двери незнакомый голос. Марко набросил халат, рывком завязал пояс, быстро поцеловал припухший голый лобок рабыни и, спрятав меч за спину, чтобы не бросался в глаза, распахнул дверь.

Десяток копейщиков стоял на правом колене, уперев в землю правый кулак. Сабли в ножнах, косматые пики лежали по левую сторону. Десятник, совсем молоденький парнишка с разорванной губой, обнажавшей жёлтые зубы, поднял на Марка глаза:

— Пощадите, господин! Вас срочно просят прийти. Кто-то сломал печать на Западном павильоне, где стоит ваша адова машина. Ичи-мерген велел оцепить павильон и привести вас. Тебетца нигде нет. Великого хана Ичи-мерген будить запретил. Подать вам паланкин? — десятник говорил по-татарски быстро, как лаял.

— Я что, похож на евнуха? — грубовато хохотнул Марко, добавив непристойное ругательство на татарском.

Десятник удержался от смеха, но некоторые нухуры всё же одобрительно хрюкнули, ещё ниже наклонив головы.

— Что смешного? — вдруг нарочито громко крикнул венецианец по-катайски. Нухуры тут же подобрались. — Идём быстро.

Марко пристегнул ножны и зачехлил меч, и, придерживая оружие, чтобы не слишком стучало по бедру, споро побежал вслед за десятником к Павильону снов, как называли его стражники между собой. Марко со товарищи старались строить машину если не тайно, то хотя бы так, чтобы об этом знало как можно меньше народу, но разве что скроешь от ночной стражи? Подглядывать, подслушивать — это их работа. Пробежав где-то с четверть ли, он подумал, что зря взял такой быстрый темп: дружинники даже не запыхались, а Марко чувствовал на губах горько-сладкий винный пар, вырывавшийся из лёгких, и думал, что хорошо бы поваляться сейчас, да лучше где-нибудь у пруда подушек набросать, пусть бы рабы одеял принесли побольше да гретого винца сливового, смотреть на воду, лениво караитку поглаживать, как бишь её зовут-то? да не суть важно, славная девчонка, давно никто не грел ему постель…

Стражники взяли Марка в кольцо, указывая маршрут, грамотно срезая углы, показывая, куда бежать, ныряя под приподнятые на сваях пешеходные дорожки, быстро обмениваясь условными сигналами с встречными отрядами. Марко глянул на них повнимательнее. Слишком молодые для дворцовых частей. Ни одного знакомого лица, да и лица какие-то не такие. Не катайцы точно, но и не чингизиды. Вроде как по виду мунгалы-степняки, но только какие-то странно толстомордые. А в ночную смену кого попало не берут… Что же это за племя? Мутит что-то Ичи-мерген… Или не он? На всякий случай Марко чуть поджал гарду большим пальцем, выдавливая лезвие из кольца-фиксатора и прикидывая, кто тут из десятка самый боевистый, после командира. Винный привкус сменился на губах горькой желчью, в боку закололо. Марко подлетел к павильону, сдерживая желание, по-собачьи запыхавшись, рвануть глоткой свежий предутренний воздух.

Шераб Тсеринг стоял у дверей, укоризненно качая головой.

— Мы искали тебя, колдун! — грубо крикнул десятник. Марко нахмурился, сорвал ножны с креплений и, не вынимая меча, легко стукнул десятника по затылку. Десятник дёрнулся и посмотрел на молодого венецианца с плохо скрываемой неприязнью.

— А ну в пол! — зычно гикнул Марко, с подчёркнутым лязгом вытягивая меч из ножен.

Нухуры опустились на колено быстро, словно их внезапно ос-тавили силы, но десятник слегка замедлился. Дружинники украдкой посматривали на него из-под шлемов, и это подстегнуло Марка. Он стремительно развернулся и, уперев меч в горло десятника, спросил на татарском:

— Ты что, жёлтая с-собака? Мерзостный червяк! Умом тронулся? Так ты разговариваешь с гостем Великого хана?

Скулы десятника натянулись, шрам дрогнул, зубы пискнули, сти-снутые мощными жвалами. Марко мельком бросил взгляд на ближайшие сторожевые башенки. Лучников не было. Не просто подозрительно. Плохо. Вообще дерьмово. Десятник угрюмо смотрел исподлобья, его пальцы нехорошо шевелились, перехватывая пику поудобнее.

— Здравствуй, Шераб Тсеринг, — сказал Марко, не поворачивая головы к тебетцу и подсознательно готовясь к чему-то неприятному. Его не отпускало животное предчувствие опасности.

— Здравствуй, — восковое лицо знахаря мертвело на глазах. Обычно смеющиеся глаза потускнели, как осколки обсидиана.

— Я чувствую что-то плохое…

— Ты прав, — быстро перебил его тебетец.

Десятник начал медленно подниматься с колена, опираясь на пику и положив руку на эфес. Марко схватил левой рукой пайцзу и вытянул её в сторону стражников, крикнув им: «Сидеть!» — словно собакам. Нухуры поприжались. Десятник с расширенными зрачками продолжал подниматься. Марко чуть двинул кистью, чтобы слегка надрезать ему кожу на горле, показать место, но Шераб Тсеринг захрипел:

— Не надо, Марко…

— Что с тобой? — спросил Марко, косясь одними губами, всё не отворачивая лица от присевших стражников.

— У меня нет сил остановить их, но не казни их, Марко…

— Что с тобой? — крикнул Марко, давление усиливалось, горечь желчи жгла губы, сердце стукнуло и куда-то пропало.

Десятник встал и потянул из ножен саблю, но Шераб Тсеринг повёл рукой, что-то шепнув, и десятник рухнул с искажённым от ужаса лицом. Марко быстро подбежал к знахарю, на ходу крикнув на татар-ском: «Вскрывайте ворота!» Нухуры гурьбой бросились к воротам павильона, на которых болталась сломанная голубоватая печать. Дру-жинники огибали корчащееся от страха тело десятника, суеверно бор-моча и мелко крестясь. Странно. Неужто христиане, бывшие найановы перебежчики? Но им нет входа в Запретный город… Как бы то ни было, позже разберёмся, подумал Марко.

Шераб Тсеринг медленно заваливался назад и вбок, слабая улыбка разрезала быстро стареющее, волнами незнакомых морщин терзаемое лицо. По темнеющей коже знахаря бежали гримасы, лица разных людей, мужчин, женщин, детей, стариков струились по нему, как отражения по водной глади, но тускло мерцающие глаза оставались спокойными, чуть тронутыми далёкой болью. «Иди внутрь, Марко, быстрее», — шепнул тебетец и рывком выпрямился, чтобы тут же опуститься на землю со скрещёнными ногами.

Десятник продолжал корчиться от ужаса, что-то бормоча самому себе, сгибаясь и разгибаясь, как упавшая с дерева гусеница-шелковица. Впервые заглянув в бездну своей души, он больше не мог вырваться от вскормленных собственной злобой призраков.

Марко вбежал в дохнувший теплом павильон. Всё было залито неверным играющим светом десятков факелов в руках перепуганных стражников. Муслиновые занавеси машины снов были опущены, оттуда доносился жутковатый тихий вой, куб сотрясали судороги, сильные удары чьего-то тела встряхивали тонкую ткань, но прочные, на совесть сработанные Костасом деревянные балки словно вросли в узорчатый пол. Марку показалось, что слабо светящийся куб — он и не знал, что волшебные камни дают столько света — стал ловушкой для массивного животного, бьющегося внутри в бессильной попытке освободиться. Стражников с перекошенными от ужаса лицами набилось столько, что яблоку негде упасть. Щедро раздавая удары лезвием, повернутым плашмя, невзирая на крики, Марко пробрался к кубу и одним ударом вспорол занавесь.

Окутанный ремнями, распятый на кожаном ложе, опутанный нитями собственной слюны, весь в крови от стёртой ремнями кожи, в кубе бился Ичи-мерген, правая рука императора Юань, начальник ночной смены дворцовой стражи. В лицо горько ударил запах кала, изгваздавшего всё ложе. В моче, крови и испражнениях бился могучий воин, чьим прозвищем пугали детей. Ичи-мерген, настоящего имени которого не знал никто, кроме его матери, о которой говорили, что она была так уродлива, что совокупилась со змеей, чтобы зачать сына-защитника. Ичи-мерген, который каждое утро пил кровь убитых им людей, объявленных преступниками, а их глазные яблоки сосал как конфеты. Ичи-мерген, который пил только из той чаши, что всегда носил с собой, а сделана она была из оправленного в серебро черепа неизвестного зверя, молоком которого его вспаивала мать, имевшая всего одну грудь, не дававшую молока. Ичи-мерген, ни разу не отведавший женщины, горевший огнём уничтожения, не знавший, что мужчина имеет семя, рождающее жизнь. Ичи-мерген, смотревший на людей так, что они в слезах признавались во всех прегрешениях, могучий судия, заклеймённый языками сотен племён, которые он истребил. Ичи-мерген, чей родной язык понимали лишь последние оставшиеся в живых десять людей его рода, каждое новолуние жравшие варёную человечину на крыше самого большого дома, стоящего у самого шумного перекрёстка столицы. Ичи-мерген, преданный сумрачному древнему богу, имя которого могли произнес-ти лишь его соплеменники, летучие мыши и осенние ягоды «грдза».

И этот самый Ичи-мерген сейчас задыхался в слабом свете «шарира». Марко поднёс меч к ремням, покрытым колдовскими письменами, и не посмел рассечь горячие строки незнакомого, но глубокого языка, грозившего неясной мощью.

— Вскрыть замки! — крикнул он на катайском.

Дружинники попятились, как увидевшие волка дети.

— Здесь есть мужчины? Или все вы только тупые бабы, чья жизнь — лишь валять войлок и давать сиську детям? — срывая голос, по-татарски закричал Марко, разрезая воздух свистящим лезвием.

Трое стариков, которых он часто видел неподалёку от Ичи-мергена, подбежали к машине снов и начали развязывать ремни. Как только лопнула первая медная застёжка, Ичи-мерген взвизгнул и начал стремительно таять. Старики попятились. «НУ!!!» — крикнул Марко. Самый старший из подошедших внезапно выкрикнул незнакомый Марку боевой клич, и двое других рухнули на колени, скрестив руки за спиной. «Тннна рррргна ксссссссскррркккххха», — прорычал старик — от неблагозвучности этих будто наполовину выблеванных слов многие дружинники бросили оружие и схватились за уши — и внезапно пробил саблей стремительно опадавшую грудную клетку Ичи-мергена. Рёбра хрустнули как сухое дерево, слабенький лёгкий пепел струйкой взвился из ссыхающегося тела великого воина.

Старики выдернули мергена из ослабших ремней, ещё несколько мгновений назад охватывавших могучее и цветущее тело, и старший с сильным хрипким акцентом крикнул по-татарски: «Пожалуйста, дайте место!» Зачарованные нухуры попятились, следуя жестам старика. Он очертил круг длинной саблей, и двое других бросили ему то, что только что было Ичи-мергеном.

Марко стиснул меч, пытаясь высмотреть Шераба Тсеринга поверх гудящих голов нухуров.

Сумрачные старики взвыли так, что их нутряной блевотный крик заложил уши. Многих дружинников вырвало. Не переставая выть, старики разорвали грудь Ичи-мергена и достали дымящийся чёрный шар. Сердце, подумал Марко. Они быстро, в два глотка съели дурнопахнущий, осыпающийся угольями комок плоти и стали кривоватыми пальцами ломать мёртвую голову. Этого Марко вынести не смог, сдерживая подступившую рвоту, он отчего-то выкрикнул клич чингизидов и бросился к старикам. Меч вошёл в грудь старшего туго, как в промокшую скатку войлока. Старик повернулся и неожиданно спокойно сказал: «Пожалуйста, дай нам похоронить нашего собрата согласно нашим обычаям». Марко вынул меч. Крови не было.

Залитые чёрной жижей лица стариков повернулись к нему и хором сказали: «Спасибо, молодой господин».

Через две минуты всё было кончено. Разорванные лохмотья мёртвой плоти дымились в вонючем костерке. Вдруг что-то колыхнулось в умолкших рядах дружинников, и толпа, обогнув Марка, склонилась над отвратительными стариками, зыбкое тело толпы, похожее на плотную рыбью стаю, дёрнулось в едином ударе, потом нухуры расступились… Марко не стал смотреть на проявляющуюся полянку. Воздух пронизала невероятная вонь. Факелы колебались, что-то похожее на рой мелких насекомых горело в их пламени.

Дружинники разошлись. Старики сидели кругом, взявшись за руки. Ни один сабельный удар не причинил им вреда. Нухуры блевали и плакали, не в силах вынести тяжкий запах, волнами исходящий от старцев. Те вдруг зашипели и зацокали, словно пойманный нетопырь. Марко сжал руками уши, пытаясь защититься от мерзкого шипения, рвущего барабанные перепонки. Они звали своего бога. И тот пришёл.

Он был бесконечно, невыносимо прекрасен. Сквозь дурноту и слёзы Марко увидел существо, самое красивое на всём свете. Зыбкое и подрагивающее марево сгустилось из углов, с шипением подлетело к старикам, окружив их своим мерцанием. Он видел его так же, как видел что-либо во сне — смутный образ с хорошо очерченным, хоть и призрачным контуром и смазанной серединой. Его тонкое, исполненное божественного достоинства и лёгкой грусти лицо почти не читалось, лишь угадывалось, бликуя в пламени сотен факелов. Наполненные сумеречным светом глаза источали непреодолимую мощь, тонкие запястья то выныривали из бесчисленных складок холодного огня, которым казалось его не то тело, не то платье, то снова прятались в трепещущем пламени.

— Спасибо, молодой господин, и прощай, — сказал старший из троицы. Их бог опустил на влюблённые глаза стариков прозрачное тёмное покрывало, и через мгновение лишь сухие комья лежали на земле. Бог с непроизносимым именем ещё раз взглянул на окаменевших дружинников и растворился по углам, спрятавшись в тени.

Все дружинники, которых коснулся его прозрачный плащ, были мертвы. Окрашенные серой окалиной с той стороны, с которой прош-ло это существо, осыпаясь мертвеющей кожей, они повалились как деревянные скульптурки воинов, которыми играют дети. Некоторые стражники, успевшие отойти с пути прекрасного чудовища, ползали на четвереньках, встряхивая головой. Их не коснулась его призрач-ная плоть, лишь холодное дыхание. И они навсегда потеряли разум, мыча что-то невразумительное.

Внезапно двери павильона распахнулись, и свежий холодный ветер отрезвил находившихся внутри, прогоняя тяжёлый сумрак. В проёме, окружённый сотней воинов, стоял Хубилай, повелитель Суши, вели-кий император Юань. Он взмахнул мечом, и стража ворвалась внутрь.

Через секунду всё было кончено. Из тех, что видели смерть (или не смерть? — от этой мысли становилось жутко) Ичи-мергена, в живых остался только Марко. Остальных размолотили в фарш сотнями острых сабель. Кровавые ошмётки сползали со стен. Воздух пронзал тяжёлый и возбуждающий аромат крови.

— Ты как, мой мальчик? — негромко спросил император.

— Я жив, повелитель.

— Это чудо.

Хубилай с выражением безграничной боли на лице подошёл ко всё ещё дымящимся останкам Ичи-мергена, вонючими комьями выпадавшими из груды золочёных доспехов. Пошевелил кончиком меча чешуйчатую кирасу. Оттуда, смердя, высыпалось немного трухи, напоминавшей пепел.

— Прощай, старый друг, — сокрушённо сказал Хубилай. — Почему же ты снова решил предать меня? Зачем? Товарищ мой, мой брат, моя плоть и кровь. Разве я не вспаивал тебя своей кровью, брат мой? Разве я не отдал тебе частицу всего, чем владел сам? Как ты мог? Как ты мог?

Хубилай опустился на пол, жестом отгоняя нухуров. Те, склонившись в глубоком поклоне, быстро попятились за пределы павиль-она. Покатые медвежьи плечи императора вздрагивали, и Марко с удивлением и даже некоторым ужасом увидел в глазах богдыхана слёзы. Император качал головой в безутешном горе. Его рука в металлической перчатке гладила кирасу Ичи-мергена, источавшую тошнотворную вонь, которой император, казалось, не замечал.

— Ты ударил меня в спину! Попал прямо в сердце! Ты, который закрывал эту спину почти полвека! Как ты мог? Как? Я не могу постичь этого своим скудным разумом! Разве не отдавал я тебе плоть рабов? Разве не оставил в живых жрецов твоего мерзкого бога? Разве я не любил тебя? — Хубилай снял шлем, встряхнув сизой косой, с которой полетели бисеринки пота. Он помолчал, потом попросил: — Марко… помоги мне подняться… Где знахарь?

Марко с трудом выдержал пожатие десницы Хубилая. Император привстал и снова рухнул на пол, лязгнув металлическими пластинами доспехов. Стражники почтительно подбежали и подняли его. Хубилай с рычанием отшвырнул их, как медведь отшвыривает охотничьих собак, с силой пнул звенящий шлем, тот попал в поддерживающую потолок балку, отрикошетил и выкатился за пределы павильона. Из-за косяка за императором следила сотня испуганных глаз. Стояла гробовая тишина.

Тяжело бухая ножищами, Хубилай пошёл прочь из павильона, опираясь на морщившегося от боли Марка.

— Убрать здесь всё! — бросил император. — Если кто-то сболтнёт о том, что видел, — перебью позвоночник всей сотне. Хоронить не буду. Отдам паскудному богу Ичи-мергена.

Услышав последнее, дружинники похолодели от ужаса. Золотая сотня, личная охрана императора. Их почти никогда не наказывали за провинности — не было необходимости. Но если всё же наказывали, то убивали десятками, вместе с членами семей, чтобы в корне уничтожить возможность измены и мести. Они знали слишком многое, чтобы позволять им жить, неся на себе унизительную печать пережитого наказания. И, уж конечно, они были одними из немногих, кто знал страшную тайну Ичи-мергена — его прекрасного и жуткого покровителя.

Хубилай вышел на крыльцо, взглянул на серую полоску начинающегося утра над крышами павильонов и замков, заметёнными снежной крупой. Воздух нёс в себе будоражащую кровь весеннюю влагу, но до настоящей весны было ещё далеко, хотя по календарю она уже наступила. Зима в Тайду была гораздо мягче, чем в Канбалу, строительство новой столицы не прекращали ни днём ни ночью. Вдалеке мерцали огоньки строителей, упорно ползущих по лесам, как муравьи.

— Мой новый город, — мечтательно вздохнув, протянул Хубилай. — Я так не хотел, чтобы в нём поселились семена измены, мерзостные сорняки, готовые изгадить все прекрасные сады, в которые попадают. Неблагодарные твари, недостойные даже глотка воды, даже лучика солнца! Ах, мой мальчик… Предательство таких людей, каким был Ичи-мерген, всякий раз переживаешь словно первое предательство в твоей жизни. Такие раны не зарастают никогда. Посмотри на меня. Я должен был бы чувствовать ярость, злость, я должен был бы сжечь этот Тайду и заново выстроить в другом месте. Но я ничего не чувствую. Только боль и пустоту. Я лишился брата. Я лишился друга. Я лишился половины своих сил.

— В чём же он предал вас, Кубла-хан? Он всегда пробовал вашу еду перед трапезой. Логично было бы предположить, что он попытается опробовать вашу машину снов перед тем, как это сделаете вы, — ответил Марко.

Хубилай потянул его за рукав к краю крыльца, где полузасыпанный снегом сидел Шераб Тсеринг. Совершенно седой, тот казался гораздо меньше, чем обычно, вечный синий халат обвис на нём, как флаг в безветренную погоду. Но то самое впечатление от избыточной внутренней силы, которое Марко почувствовал в нём, когда впервые увидел, оставалось всё тем же. Лишь несвойственная Шерабу Тсерингу нота грусти таяла во влажном воздухе. Чем ближе они подходили к йогину, тем сильнее становилось ощущение тепла, Марку всегда хотелось сравнить непоколебимость йогина с камнем, такую тяжесть чувствовал он в присутствии лекаря, и сейчас спокойное тепло, исходящее от Шераба Тсеринга, усиливало сходство со скалой, раскалившейся на солнце и ночью отдающей накопленный жар. Вокруг Шераба Тсеринга снег стаял, лужицы подсыхали на глазах, в повлажневшем воздухе плыл нежный запах сандала.

— Старик, — позвал его Хубилай. Шераб Тсеринг медленно открыл глаза, словно ничего не узнавая кругом, потом окончательно стряхивая оцепенение, с трудом разлепил морщинистые губы и с заметным усилием ответил:

— Йогин не воздаёт почестей императору.

Хубилай захохотал:

— Если ты всё ещё шутишь, значит ты всё ещё жив!

— Недолго мне осталось, — прошептал Шераб Тсеринг.

— Что с тобой?! — вскрикнул Марко.

— Я смертельно отравлен. Это монский яд, Марко. От него нет противоядия, — улыбнулся Шераб Тсеринг. — Я не успел передать тебе знаний. Я не смог показать природу вещей, увы… Я оказался не очень хорошим учителем. Тебе придётся поискать другого. У меня нет кармы стать для тебя духовным другом. Я попытался обезвредить яд, обратив его в тепло, но моих мирских сиддх⁷ для этого недостаточно. Я ухожу. Пора.

— Кто это сделал? — спросил Марко сквозь слёзы, вынимая меч.

— Я не скажу. Не хочу, чтобы ты мстил за меня.

— Ичи-мерген?!

— Я не скажу. Прощайте. Ваша идея с машиной оказалась глупостью, как я и говорил, — задыхаясь, засмеялся Шераб Тсеринг, потом он выпрямился, сделал пальцами сложный жест и серьёзно промолвил, делая длинные паузы между словами: — Следуйте учению Будды и постигнете истинную природу вещей… Сожгите это старое тело… Я ухожу к своему гуру.

Его тело противоестественно выгнулось, словно что-то с трудом сдерживаемое внутри вдруг прорвало защиту, йогин упал на бок, изо рта пошла пенная слюна, позвоночник выгибался всё сильнее и силь-нее и наконец с сухим хрустом сломался. Мышцы, до этого волнами ходившие по всему телу, верёвками скручивавшие суставы, тут же опали киселём. Шераб Тсеринг продолжал улыбаться, словно во сне.

Марко упал на тело друга, гладил его по щеке, тряс, но йогин был мёртв. «Перестань, Марко. Увидимся в следующей жизни», — откуда-то из-под стропил донёсся его голос, такой же насмешливый, как обычно, но более глубокий.

— Вы слышали это, Кубла-хан? — спросил Марко. Последние слова уже умершего йогина вдруг внушили ему надежду на то, что Шераб Тсеринг затеял какую-то игру, превращавшую смерть в нечто нестрашное и совершенно обыденное.

— Да, я тоже это слышал, — нахмурился Хубилай. Он хлопнул в ладоши, и десяток рабов поднесли большой паланкин. — Влезай!

Императорские рабы бежали чуть ли не быстрее лошадей. Марко тяжело смотрел из-за полога на проплывающие мимо безлистные деревца, на начинающий светлеть храмовый комплекс, на пруды, кое-где обрамлённые чистой корочкой льда, как пенкой на молоке. Хубилай не отвечал на вопросы. Только поигрывал самоцветным перстнем. Он всегда играл с ним в минуты глубокой задумчивости. Огромный камень пускал разноцветных зайчиков, напоминавших осколки битого стекла.

Рабы остановились, тяжело дыша. Хубилай вылез из паланкина, опираясь на их бритые головы, вынул саблю и быстро пошёл ко входу в павильон. С одного края жили Йоханнес и Костас, с другого — Марко. Хубилай миновал вход в комнаты Марка и резким ударом выбил ворота в жилище мастеров. Еле поспевая за ним, телохраните-ли внесли факелы. Марко раздвинул их и заглянул в спальню.

— Так я и знал, — хмуро сказал Хубилай.

Огромный Йоханнес лежал в крови, лицом вниз. Белёсая копна волос разметалась по лаковой алой луже. Он дорого отдал свою жизнь: пятеро совсем молодых дружинников валялись вокруг, изрубленные, словно мясные туши в рыночном ряду.

— Искать грека! — крикнул Хубилай. — Здесь прибрать. Если есть среди нухуров живые — пытать жестоко.

— Отец! — крикнул Марко, рванувшись к выходу.

— Не спеши, мой мальчик, — остановил его Хубилай. — Я недавно дал им с Матвеем поручение, они выехали в Удан-шань и должны вернуться только завтра-послезавтра. Сейчас они в пути, им вряд ли грозит что-то большее, нежели обычные придорожные разбойники, а охраны у них с собой предостаточно. Пойдём-ка теперь к тебе.

Они обогнули угол здания, Марко заметил, что под стропилами нет ни одного из ветряных колокольчиков, которые ему так нравились. Только обрезанные верёвочки болтались на ветру. У входа в опочивальню притаились лучники. Два копейщика свисали со стропил, на-целив мохнатые пики на дверь.

Хубилай прыгнул на створки двери и вломил их внутрь своим весом, кубарем вкатываясь в пахучий сумрак спальни. В свете поданных факелов Марко увидел, как Великий хан за волосы выволакивает наружу красавицу-караитку, при одном взгляде на которую у венецианца потеплело в паху. Хубилай выволок девчонку на середину двора, и при начинающем прибывать дневном свете было отчётливо видно, что она ещё совсем молода. Правда, всё, что должна иметь женщина, рабыня уже имела. Марко содрогнулся всем телом, вспомнив острое наслаждение, пережитое с нею.

Караитка визжала и извивалась, но увидев, кто держит её за волосы, упала на промёрзшую белую гальку, засыпавшую двор.

— Кто тебя послал? — спросил Хубилай.

— Простите меня, повелитель, — попробовала заплакать девушка.

— Спрашиваю последний раз: кто?

— О чём вы, повелитель? Я ведь просто рабыня…

Лицо Хубилая исказилось, и он коротким взмахом срезал ей левое ухо, неожиданно громко шлёпнувшееся на камушки. Плечо караитки моментально залило чёрной кровью.

— Кто?! — жутко крикнул Хубилай.

Девушка вдруг коротко и резко хохотнула, схватила его за лезвие сабли и, срезая пальцы, воткнула остриё себе в живот. Потом она плюнула чёрной кровавой струйкой в лицо Хубилаю и завизжала что-то непристойное. Император с ненавистью поглядел на неё и крикнул:

— Умирать не давать! Пытать!

Марко подбежал к девушке, опасаясь навлечь на себя тяжкий императорский гнев, но Хубилай молча ждал, что тот будет делать. Марко присел к рабыне, та погладила его по щеке, оставляя трёхпалый кровавый след, словно поцарапала кошка, зашелестела что-то нежное. «Маго Боло»… Её прохладный аромат ударил в голову молодому венецианцу… Марко обернулся к богдыхану, в нём вскипала ярость, кровь ударила в голову…

— Что вы делаете, Кубла-хан, она ведь!.. — заорал он вне себя от неизвестно откуда нахлынувшей злобы, с удивлением отмечая, что ещё никогда не чувствовал по отношению к Хубилаю ничего подобного.

— Ай! Тьфу, — с досадой сплюнул Хубилай и сильно ударил караитку по голове рукоятью сабли. Соплюха потеряла сознание, её огромные чёрные зрачки закатились под веки, и белки выглядели жутковато, словно змеиные глаза. Очарование пропадало. Император жестом подозвал Марка. Венецианец оглянулся. Сотни лучников смотрели на него с каждой крыши. Он вбросил меч в ножны, в ответ они ослабили тетиву.

Марко присел к императору. Тот, по-стариковски кряхтя, залез в рот девушке жилистыми пальцами, разрывая ей губы, и начал искать что-то в этой слизистой красной мгле, залитой кровью. Потом он снова выругался, сплюнул, оторвал у стоящего ближе всех охранника лоскут с платья, вытер руку и потом достал сухой тряпицей девичий язык.

— Ты когда-нибудь видел у женщины такой язык? — спросил Хубилай.

— Нет, — удивлённо ответил Марко. — Я не почувствовал… ничего.

— Конечно же, почувствовал! — усмехнулся Хубилай.

— О чем вы, повелитель?

Хубилай потянул рабыню за язык. Марко заметил, что он не просто разрезан пополам, что делало его немного похожим на змеиный, но ещё имеет необычайную для человеческого языка длину. Богдыхан осмотрел девушку и нашёл за ухом почти неразличимую жёлтую татуировку, обычно скрываемую густыми волосами. Охранники шарахнулись в стороны, делая оберегающие жесты, христиане крестились, язычники сплёвывали.

— Ты знаешь, что это такое?

— Нет, государь.

— А они знают. Даже последний недоумок из Золотой сотни знает, что это такое. А ведь они гораздо глупей тебя… Это лиса. Видишь, за ухом знак лисы? Тебе ведь было хорошо с нею?

— Очень, — покраснел Марко.

— А ты не удивлён, что за минувший год ты ни разу не взял в постель ни одной девицы из тех, что присылала тебе Хоахчин? Ты отвергал самых красивых женщин Тайду, а вот с этой плюгавой потаскушкой ты изменил памяти своей Пэй Пэй?! Господи Боже!

— Я не знаю, что вам ответить, Кубла-хан, — Марко пылал от стыда.

— Ты виноват только в одном — в незнании. Не переживай, мой мальчик, просто теперь будешь вдумчивей, — сказал Хубилай, бросая рабыню в руки стражников. Потом он секунду подумал и, резко развернувшись, снёс ей голову. Охранник, державший её на руках, вздрогнул, но сабля императора была так быстра, что он не успел испугаться как следует. — Всё равно она ничего не расскажет. Цзы Чэня, жирную гадину — на допрос, спросите у него, как это лиса оказалась в Запретном городе? С каких это пор лисы стали заводиться среди караитов? Спрашивайте хорошенько. Да, ещё… главный вопрос: сколько их тут? У этой шлюхи должна быть хозяйка. Вонючий лисёнок! А теперь — вина мне. Подмёрз я что-то. Совсем кровь стариковская не греет.

Хубилай опустился в услужливо поднесённое под навес кресло, поманил Марка к себе, жестом пригласил присесть рядом. Марко опустился на брошенную кошму, но охранники вынесли ему из опочивальни резной стул, сидя на котором он любил читать перед распахнутым окном с видом на пруд. Хубилай плеснул Марку немного вина в чашку, внимательно следя за лицом венецианца, пока тот пил. Марко, чувствуя напряжение, исходившее от богдыхана, пил нарочито медленно, хотя и знал, что перед этим вино проверят четыре раба. Но что такое монский яд? Кто знает? Марко буквально проталкивал сладкую сливовую влагу в сжавшееся горло. Да и чёрт с ним! «Семи смертям не бывать, а одной не миновать», — подумал Марко и допил всё одним жадным рывком. Остатки вкуса, заблудившиеся в сумраке дёсен и гортани, затаившиеся под языком, были чудесны. Какое крепкое вино! Напрягшиеся мышцы наконец-то расслабились, Марко потянулся и с удовольствием отрыгнул вкусный воздух.

Удостоверившись, что питьё не отравлено, император сделал несколько больших глотков прямо из горлышка кувшина и бросил:

— Принесите поесть! Будешь что-нибудь, мой мальчик?

— Спасибо, не хочется… Разве что ещё императорского вина…

— Жалко девчонку?

— Она была очень красивой, Кубла-хан.

— Да… они всегда красавицы. Опасные и обольстительные, — и, видимо, что-то вспоминая, Хубилай снова сделал длинный глоток.

— Они… колдуньи?

— Тёмные людишки считают их оборотнями, но это, разумеется, полная ерунда. Я разрешил и далее поддерживать слух о том, что полуженщины-полулисицы существуют, поскольку народный страх позволяет их ловить гораздо успешнее. Лисицы — это очень древняя даосская секта. Хотя многие даосы вообще не считают их последователями Дао. Лисицы используют накопленные даосами знания о внутренней алхимии человека для продления собственной жизни. И делают это мастерски, — император брезгливо поморщился, а потом вдруг рассмеялся. — Например, та лиса, что пыталась очаровать меня, выглядела почти подростком, но потом оказалось, что ей минуло сто двенадцать лет. Хорош я был, когда в постели такой старушки шептал ей нежности! Хоахчин пришлось тогда сильно потрудиться, чтобы вылечить меня от её чар. Эта рабыня-караитка пила твоё семя?

Марко густо покраснел, бросил быстрый взгляд на охранников. Те отвели глаза. Видимо, каждый живо представлял себя на месте Марка.

— Перестань, я же не отец тебе, — сказал император. — Могу поклясться могилой Тэмуджина, что каждый раз, когда ты готов был исторгнуть семя, она пила его!

— Вы правы, как всегда.

— Вот он, весь секрет, — довольно засмеялся император и шумно глотнул вина. — Сначала она наверняка опоила тебя, а потом очаровала… Они паразитируют на мужчинах. Они не просто обычные шлюхи или развратницы, их методы выверены тысячелетиями. К этому их готовят с детства. Они очень сведущи в устройстве человеческого тела, приготовлении зелий, снадобий и ядов. Каждая могла бы стать знаменитым лекарем, но… Их цель — полная власть над тобою. Они отбирают самых красивых девушек, потом слегка подрезают им язык и учат делать специальную гимнастику, чтобы он необычайно вытягивался, снова подрезают, снова вытягивают, и так многажды. Их также учат управлять внутренними мышцами влагалища, так что опытная лиса может сыграть на флейте, используя эти способности. Они втирают ученицам различные мази, способствующие развитию необычайной похоти, и учат их обольщать мужчин. Представь, любая лиса может языком дотянуться тебе до простаты! — хохотнул Хубилай, слегка захмелев.

— Так в чём же опасность? — улыбнулся Марко. — Наверняка это более чем просто приятно?

— Они выпивают тебя. Сначала семени становится всё меньше, а наслаждение возрастает, соединяясь с болью, потом ты уже не знаешь, больно тебе или сладко, потом вместо семени ты начинаешь исторгать кровь. Две-три недели — и ты мёртв, твоё имущество разграблено лисами, а твоя семья продана в рабство.

Марко поёжился, вспоминая ласки девушки. Её труп уже унесли со двора, ничто не напоминало о её настоящей природе, и Марко почувствовал, что в его воспоминаниях она всё же останется гибкой изящной красавицей, нежели опасной бунтовщицей, плюнувшей в императора.

— А библиотекарь… неужели он не знал об этой особенности собственной рабыни? Он ведь…

–…знает больше Великого хана? — засмеялся Хубилай. — Да, действительно, он знает куда как больше моего. Но он слеп… а мужчина в нём умер уже давно. У него не было шансов узнать обо всех талантах этой соплюхи. А она очень была к нему привязана. Старик заботился о ней, считая её несчастным ребёнком. Поэтому она его и не убила.

— Что?! — вскочил на ноги Марко.

— Она подменила яд, который ей дали заговорщики, и библиотекарь просто уснул. На днях, в сопровождении твоих отца и дяди, из Удан-шань прибудет даосский наставник, который быстро поставит библиотекаря на ноги.

— Зачем всё это?

— Подумай сам. Ты — мои глаза, мой самый быстрый и самый тайный посыльный, библиотекарь — мой мозг, кладовая всего, что я знаю, Ичи-мерген был моей силой, моими мышцами. Если вас убрать, то со мной остаётся только моя старая и беспомощная нянька, которая даже не сможет дать мне сиську, потому что там уже лет семьдесят как нету молока! — зло захохотал Хубилай. — Шераб Тсеринг что-то узнал, поэтому ему дали яд, сделанный в области Мон. Монцы сотни лет специализируются на производстве ядов. Когда пища разлагается на мутную и прозрачную фракции, монский яд обходит процесс переваривания и расходится по всему телу. Ни один лекарь не может обнаружить его. Есть яды, которые действуют в течение десяти лет, есть мгновенные. Ночные и дневные. Разные… Противоядия от них не бывает. Судя по тому, как йогин умирал, ему дали быстрый яд. Заговорщики могли просто побрызгать отравой в спальне или капнуть на абажур фонаря.

— Я не думаю, что монский яд можно запросто купить на рынке, — предположил Марко.

— Ты прав. Но я сейчас не хочу, чтобы ты искал убийц. Это делают и без тебя. Смотри, — сказал Хубилай и протянул Марку в кулаке что-то тёмное.

— Что это? — Марко принял холодный кругляш из ладони Хубилая и поднёс его к свету. Это был искусно сделанный фарфоровый глаз. — Чей он?

— Это глаз Ичи-мергена. Как-то раз он уже предал меня, и я вырвал ему левый глаз. Я бил его так, что дворцовые псы в ужасе прятались под крыльцом. Он убегал, я ловил его и бил снова. Сам. Ночная охрана распласталась на земле, вроде как в поклоне, поскольку ей запрещено бояться, во всяком случае, показывать свой страх, — презрительно кхекнул Хубилай. — Но они боялись… Как они боялись… Это случилось в первую ночь моего вторжения в Сун. Я вытаскивал этого подлеца из-под расписных красных свай, подпиравших дорожку, и снова бил. Я его за ногу вытаскивал. За ногу! Когда он достал из сапога нож, я вырвал ему глаз. Вот этими пальцами. С тех пор он служил мне как собака. Но сегодня ночью он ворвался в мой сон и попытался убить. Рехнувшийся пёс… Если бы у него всё получилось, я бы просто не проснулся.

— Быть не может!

— Конечно, не может. Но это было. Смотри, — Хубилай распах-нул ворот, на шее красовались багровые отпечатки пальцев и ранки, оставленные ногтями. — Я даже не знаю, что именно случилось, сон это был или явь, я схватил душившие меня руки, проснулся, но ничего не было вокруг. Я помню, что Ичи-мерген бросился на меня во сне, крича что-то на своём ужасном наречии, и… кто-то разбудил меня. Предчувствие смерти было таким же сильным, как на поле боя, мой мальчик. Я хорошо знаю это чувство. Я выучил его за долгие годы войн.

— Я верю вам, Кубла-хан. Я верю, что сон — это такое состояние, точнее, такой мир, где всё возможно, — сказал Марко. — Тот, кто надоумил Ичи-мергена улечься в машину снов, точно знал, что она заставит его вспомнить самые яркие черты в своём характере. Если бы ему удалось убить вас, для заговорщика это было бы хорошо. Если бы он умер сам — а он точно умер бы, что и произошло, — то вы сильно ослабели бы.

— Да, без него мне неуютно, Марко… Хоть и взбрыкнувший, он был хорошим сторожевым псом, чуявшим измену за тысячу ли, — угрюмо протянул Хубилай. — Почему он умер? Мне не нравится такая «машина».

— Вам нечего опасаться. Она выполняет тот приказ, который вибрирует внутри нас, но которого мы можем не осознавать. Шераб Тсеринг всегда сидел со мной, пока я странствовал по морям снов. Если вы соберётесь в это плаванье, я буду так же сидеть с вами и помогать вам, Кубла-хан. Ичи-мергену не повезло, потому что его вовремя не разбудили его спутники.

— Спутники… свора псов-ублюдков… Как он провёл их в Запретный город? Это всё из-за строительства. Наверняка он провёл их сюда под видом мастеровых, — хмуро сказал Хубилай, снова делая большой глоток. — Они преданны, но тупы, как стадо баранов. Они просто не догадались бы разбудить его, у них даже для этого ума бы не хватило. Вероятно, во сне он встретил своё гнусное божество…

— Я не знаю, повелитель, но что-то убило его. Он высох на моих глазах, словно… словно шмат вяленого мяса.

— Ещё вина! — хрипло крикнул Хубилай. — Да покрепче! Это был тот, кто не успел уничтожить меня в Канбалу, старой столице… Это он виновник всех этих смертей… Выпей со мной, мой мальчик, выпей. Потом, когда ты проснёшься и будет светить солнце, ты пойдёшь к семерым оставшимся в живых соплеменникам Ичи-мергена и убьёшь их всех. Тайно. Я хочу видеть их головы вот здесь, выложенными в ряд.

— А как же диавол, которому они поклоняются? — с сомнением протянул Марко.

— Я не узнаю тебя, мой мальчик! — зарычал Хубилай так, что содрогнулись ветви деревьев. — Если этот вонючий «бог» придёт к ним на помощь — значит ты убьёшь и его! И мне всё равно, как ты это сделаешь, потому что, если для этого нужно будет спуститься в ад и отобрать у Ямы его петлю, которой он связывает души, — ты это сделаешь! Клянусь могилой Тэмуджина! Клянусь памятью отца!

*****

Примечания

6

Садхъябхаса (санскр.) — дословно — «язык сумерек».

7

Сиддхи (санскр.) — сверхъестественные способности.