Машина снов

Макс Бодягин

Действие этого остросюжетного романа происходит в Старом Китае. Основатель династии Юань, монгольский хан Хубилай велит юному Марко Поло построить машину снов, которая бы записывала и воспроизводила для старого императора чужие сны. Вскоре при дворе богдыхана происходит череда таинственных смертей. Разгадывая их тайну, Марко взрослеет и впервые сталкивается с изнанкой власти, узнаёт, какова бывает сила любви и какова бывает глубина предательства. Книга содержит нецензурную брань.

Два

— Но почему вы всё время спрашиваете меня о моих снах? — спросил Марко. — Разве сами вы не видите сновидений?

— Искусство действительно видеть сны доступно немногим, мой мальчик, — ответил Хубилай. — Ещё меньше тех людей, которые могут рассказать о своих снах так, как это делаешь ты. Бог дал тебе особый язык, мой мальчик.

— Но если я лгу вам?

— Ты не можешь выдумать ничего такого, что бы действительно не содержалось в твоей голове, Марко. Ты можешь рассказать мне только о том, что ты уже знаешь. Потому что то, чего ты не знаешь, ты не в состоянии даже предположить. К тому же, мне кажется, что ты слишком серьёзно ко всему относишься, — засмеялся Хубилай. — Наверное, если бы я был молодым воином и попал в твою Венецию, мунгальский нухур² вашего дожа, я точно так же в чужом краю воспринимал бы всё ужасно серьёзно.

— Одним шевелением пальца вы двигаете целые армии, стираете с лица земли древние племена, возводите прекрасные города, сжигаете поля, разбиваете чудесные сады. Стоит вам только пожелать, и всё будет у ваших ног, Кубла-хан. Вы можете сами увидеть все самые интересные вещи вселенной, вам принесут их прямо во дворец, стоит только повелеть.

— И дворцы Индии? И каналы твоей Венеции? И храмы Иерусалима? Я старик, Марко. Мне очень нужны свежие впечатления. Но у меня очень много работы. Империя велика, я должен быть для неё строгим и заботливым отцом. Я устаю от преданных, но глуповатых людей, которые окружают меня днём. Ты развлекаешь меня своими рассказами уже много вечеров. Знаешь, оказалось, мне интересно даже не то, что ты видел, мой мальчик. Мне интересно, как ты всё видишь, каким образом ты воспринимаешь мир. Старение — неприятная штука. Вокруг всё меньше свежести, всё видится слишком знакомым и предсказуемым. И именно сейчас начинаешь так ценить вспышки юного сознания, когда всё представляется значительным, всё такое необузданно цветущее, всё манит и кажется нескончаемым источником силы.

— Я очень ценю вашу теплоту, Кубла-хан, и благодарен вам за участие в моей судьбе. Но я… кажусь себе таким ничтожно малым…

— Ты не понимаешь одной удивительной вещи, мой мальчик. Я — правитель вселенной, самый богатый и сильный властелин Суши. Ты — сын посланника римского понтифика и славной Венеции. Но вполне может оказаться, что всё это не так. Совсем не так… И мы… не те, кем привыкли себя считать…

— То есть?

— Мы вполне можем оказаться теми, кто снится кому-то ещё. Мы сами можем оказаться чужим сном.

— Но ведь этого не может быть!

— А почему, мой мальчик? Потому что мир такой… такой твёрдый? Такой неподвижный? Почему ты боишься предположить, Марко, что на самом деле всё это — сон? Что если на самом деле, далеко, за холодным морем, в толще времени, юный поэт с молочно-белой кожей и узкими от опиума зрачками во сне шепчет моё имя на своём языке, вызывая меня тем самым к жизни? Может, я всего лишь его сон? Может быть, где-то в тени виноградных листьев, близ руин, оставшихся после гибели Рима, твой соотечественник в уютном кресле грезит, что юный Марко и старый Кубла-хан, говоря о пятидесяти городах мира, на самом деле говорят о единственном сердце всех городов — Венеции? Может, где-то в улусе Джучи, после того, как моя Империя ушла в небытие вслед за Египтом, Римом, Индией, династией Сун, на развалинах другой страны, в серой дымке морозного утра, кому-то снится, как мы сидим подле этого осетрового пруда, говоря о снах?

— Но мы ведь… Вот они — мы! Мы сидим здесь, глядя на вечных осетров, в сердце несокрушимой крепости, самой большой твердыни Суши, во дворце величайшего правителя земли…

Вдруг Хубилай зашёлся в кашле, его лицо побагровело, богдыхан, задыхаясь, согнулся, опёрся на камень, по сведённому судорогой лицу потекли слёзы, кашель не унимался, перешёл в шипение, Хубилай рухнул на колени, звякнули стальные пластины на могучей груди. Марко, не помня себя от ужаса, хлопнул в ладони, закричал, подбежали нойоны… Через минуту Хубилай уже сидел в кресле, тяжело дыша. В середине жёлтой ладони, в лужице слюны, плавала маленькая рыбья косточка. Хубилай засмеялся, с трудом подцепил её куцапыми толстыми пальцами и показал Марку.

— Вот она — цена могущества, мой мальчик, — с удовольствием засмеялся Хубилай. — Видишь? Маленькая косточка, застрявшая меж зубов, а потом в нужный момент выскользнувшая прямо в горло. Где были все те войска, мои нойоны, где мои стенобитные машины и орудия, плюющие огнём? Где были армии мудрых лекарей? Где ласковые девушки с умными глазами? Всё это обрело свою цену в один момент!

— Это ведь случайность, — прошептал Марко.

— Такая случайность и есть цена всех империй. Вокруг нас нет ничего прочного, мой мальчик! Чем ближе дыхание смерти, чем сильнее скрипят твои кости, чем слабее видят твои глаза, тем яснее ты видишь, что всё вокруг — чередование снов. Иногда приятных, а иногда — ужасных.

Хубилай тяжело поднялся с застонавшего кресла и, махнув на прощание рукой, пошёл прочь по кривой, мощёной камнем тропинке в сопровождении сумрачного Ичи-мергена, начальника ночной стражи.

— Да, совсем забыл тебе сказать, — вдруг произнёс хан без улыбки, обернувшись через плечо поддерживавшего его Ичи-мергена. — Завтра ты едешь в государство Мянь, к востоку от Индии. Тамошняя столица, богатый город Паган, ещё не стала нашим данником. Поедешь осторожно. До границы с Аннамом тебя проводят нойоны моего сына Тогана. Дальше поедешь с малым числом людей, под видом купца. Товары бери с собой любые. Когда вернёшься, расскажи подробно о путях торговых на Бхамо и в долину Иравади. Отец передаст тебе разрешительную золотую пайцзу. В Аннаме оставишь её, пойдёшь дальше как сын посланника венецианского. Прощай.

Хубилай отвернулся, постоял молча. Потом медленно пошёл, не отвечая Ичи-мергену, громким шёпотом спрашивавшего хана о чём-то на незнакомом Марку языке.

Морда осетра, белёсая снизу, поросла сверху зелёным налётом, пугающе напоминающим мох. Наверное, он помнил ещё Первого императора Ши Хуанди. Гигантская рыба величаво повернулась на бок и ушла вглубь нефритовой водяной толщи, оставив меж съёжившихся от холода растений тёмную тропинку. Маленькие льдинки закружились и замерли меж листов лилий отражением Млечного пути. Марко вытер руку о полотенце и жестом отослал раба, уносящего остатки вечерней трапезы. Тихо вокруг. Чёрное покрывало неба было ясным, сквозь небесные прорехи светили белые слепящие звёзды, чистые, как новая рубаха. Влажный ветерок коснулся волос, пробежал по воде, скрылся среди деревьев, вернулся небесным играющим котёнком, намёком на скорую весну, качнул колокольцы над Цветочным павильоном и растворился в наползающей вечерней дымке. Теплело. Пэй Пэй всё ещё не было. Ночью она не приходила. Думал, заболела, но Хоахчин сказала, что здорова. С утра передал ей письмо, но ответа не получил ни в полдень, ни вечером.

Сзади раздалось тяжёлое сопение рабов. Марко обернулся. Знакомый шёлковый паланкин Пэй Пэй был укрыт шерстяной полостью от влажного ветра. Тонкая рука робко пробежала по занавескам и снова спряталась в шёлковой пещере.

— Пэй Пэй! — вскрикнул Марко, попытавшись распахнуть тонкий муслиновый полог. Рука Пэй Пэй появилась в просвете штор и нежно, но непреклонно остановила его.

— Утром вы уезжаете, господин. Лучше вам провести этот вечер возле отца. Вы не виделись уже несколько недель. До страны Мянь путь неблизкий. Прощайте, — и паланкин тронулся.

— Дай мне проститься с тобой, Пэй Пэй! — сказал Марко, дёрнув на себя коромыслице, поддерживавшее рукоятку паланкина. Рабы остановились.

Лицо Пэй Пэй, непривычно серьёзное, даже строгое, совсем без обычного грима, выглянуло из сумерек паланкина.

— Я не хочу с тобой прощаться, Марко, — сказала она. — Я не могу больше прощаться.

Паланкин вновь тронулся, рабы ритмично засопели, жёлтые фонари в их руках качнулись под порывом ветра и поплыли вдаль в вечернем воздухе.

Через многие месяцы Марко вернулся в Канбалу. Дочерна загорелый и сильно похудевший, он стал казаться выше и взрослее. Ещё он отпустил тёмные усы, которыми втайне очень гордился. Они делали его исхудавшее лицо ещё более узким, похожим на лезвие. Синие глаза сильно посветлели, словно выцвели в джунглях Аннама, брови опустились, между ними обозначилась лёгкая борозда, словно намёк на мужскую суровость, которую ему пришлось взрастить в себе за полгода и несколько тысяч ли пути. Поперёк левой брови тянулся тонкий багровый шрам, выползающий от виска и исчезающий у корней волос. В левом ухе покачивалась крупная драгоценная серьга из красного и белого металла дзичим.

Марко въехал в левые Большие ворота Канбалу в сопровождении трёхсот отборных воинов Тогана. Сам Тоган почтительно держался правее, свободно развалившись на ослепительно белом скакуне. На груди Марка гордо сияла золотая императорская пайцза. Сумка была набита записями и рисунками, сделанными в дороге.

Когда кортеж пересёк городскую черту, трубы взвыли так, что конь под Марком испуганно дёрнулся, прямо на толпу зевак, но венецианец жёстко осадил его, поставив на дыбы. Впереди неслась императорская конница, направо и налево раздавая зазевавшимся прохожим удары плетьми, расчищая дорогу. Кортеж Марка пролетел сквозь город в считанные мгновения и замер перед ханским дворцом. Ворота были распахнуты. Узкая ковровая полоса вела внутрь, прямая, как стрела. Марко спешился, раб принял у него сапоги, обув взамен в мягкие снежно-белые чувяки. Хубилай ждал на высоком троне под лёгким шёлковым навесом, лицо его ничего не выражало, но узкие глаза светились. Марко подбежал к подножию трона, опустился на правое колено и коснулся правым кулаком ковра под ногами. Искоса глянув на трон, он увидел справа, в толпе придворных, счастливых отца и Матвея, показавшихся такими непривычными в европейском платье. Я дома, пронеслась в голове Марка странная мысль.

…Даже спустя много лет, когда Хубилая уже не было в живых, Марко не рассказывал ни об одном тайном поручении богдыхана. Сидя в генуэзской тюрьме, диктуя Рустичано Пизанскому свои воспоминания, он так и не обмолвился ни словом о том, что именно ему приходилось делать в своих далёких странствиях по Поднебесной. Как он бежал из Мянь в оранжевой одежде монаха, обрив голову, потеряв всех своих спутников. Как он два дня лежал в болотной жиже, дыша через соломинку и ожидая, когда отряд Найана-предателя перестанет прочёсывать бамбуковую рощу, в которой он спрятался. Как, переодевшись женщиной, он ударом шила в ухо убил спящего катайского наместника, сговорившегося поднять бунт против Хубилая. Как соблазнил жену сюцая Ван Мао, чтобы узнать, где её муж прячет от ханских мытарей золото Сун. Но всё это было позже, а пока юный Марко, трепеща всем телом, мечтал о встрече с любимой Пэй Пэй…

Хоахчин была мудрой женщиной, мудрой, как сама земля, её лицо и походило на растрескавшуюся без воды тёмную землю. Поэтому она не спешила отвечать на быстрые вопросы Марка, где Пэй Пэй, когда можно будет её увидеть, как её здоровье и скучала ли она по нему всё это время. Хоахчин велела служанкам как следует вымыть господина, натереть его освежающими маслами, укутать в просторный, пахнущий жасмином халат. Его торопливую речь она прерывала непреклонным движением руки.

Когда Марко наелся и слегка захмелел, Хоахчин всё-таки пришлось поговорить с ним. Она долго говорила о чём-то неясном, пытаясь его заранее утешить, но только вызывала этим в душе Марка излишнее волнение. Ему хотелось знать всё сразу.

— Через десять дней после вашего отъезда, молодой господин, — ровно текла речь Хоахчин, — маленькой Пэй Пэй стало плохо, она слегла и сильно ослабла. Никакая пища не шла ей впрок, всё она выплёвывала. Любой запах казался ей ужасным, даже самый изысканный. Мы показали её тебетскому врачевателю, и он подтвердил то, что было уже ясным любой женщине. Ваша маленькая Пэй Пэй понесла от вас.

— Где же она? — в волнении вскочил Марко.

— Боюсь вас огорчить, господин… Она не смогла родить.

— Так где она?

— Мы похоронили её на прошлой неделе.

Комната закружилась, красные опоры, красные клетки стропил под потолком, красные шторы и ставни вдруг приблизились к глазам, стали горячими, словно перчёными, ударили в голову, навалились на затылок.

— А ребёнок?

— Ребёнок не выжил, мой господин. Он так и не родился. Не спасли.

кого тут винить винить некого вы тоже не виноваты её бёдра были очень узкими не надо было ей беременеть напрасно она не приняла тебетские пилюли не надо было бы ей беременеть честное слово все так говорят в конце концов она даже не ходила лежала почти всё время ей было очень плохо но вы не виноваты никто не виноват мы делали ей прижигания и травяные настои давали лекарь не отходил от неё ни на минуту но спасти её было невозможно так случается в конце концов она ведь была всего-навсего наложницей пускай любимой наложницей господина но ведь тут ничего не изменишь погорюете погорюете но молодое сердце быстро утешится смотрите сколько знатных дам хотели бы удостоиться вашей любви господин вы теперь герой любая захочет родить вам ребенка вам остается только указать кто вам по сердцу а убиваться воину совершенно ни к чему посмотрите-ка что вы делаете с собой вы заросли бородой как дикий зверь позвольте хоть вас побрить а то скоро вас будут пугаться дети халат у вас скоро покроется землёй вас всё время на него тошнит сколько времени вы уже его не снимали позвольте хоть дать вам чистую одежду нельзя же всё время спать в грязном халате вы опять ничего не ели ваш отец тревожится за вас великий хан в недоумении но вы всех отсылаете нельзя пить столько вина вчера вы снова чуть не зарубили раба который принёс вам ужин ещё раз и нам придётся посылать с рабом охрану мы боимся за ваш разум никто так не убивается по наложнице вы ведь так молоды если каждый раз так убиваться по женщине то вы не доживёте до седых волос

заткнись проклятая курица хватит кудахтать

Боже Боже дай мне смерти почему я не умер от дизентерии в Тямпу?!.

ты можешь заткнуться? заткнись ЗАТКНИСЬ СУКА!

Но Хоахчин не «заткнулась» и правильно сделала. То ли её непрерывное убаюкивающее кудахтанье, то ли ласковые сострадательные глаза, то ли постоянная забота о том, чтобы Марка никогда не оставляли одного, то ли тебетские лекарства, то ли ритуалы изгнания духов — что-то (а может быть, всё вместе) сделало своё дело: когда листья позолотил осенний ветер, почерневший Марко вышел из покоев навстречу отцу. Он смотрел на Николая как на совершенно незнакомого ему человека, напугав их с Матвеем до полусмерти.

— Марко, сын, как ты себя чувствуешь?

— Какой сильный ветер, — сказал Марко, запрокинув голову и словно не замечая людей вокруг.

— Марко, как ты?

— Да ничего, живой.

— Это я, твой отец!

— Здравствуйте, папа, — Марко обнял отца, глядя через его плечо с тем же безразличием.

— Тебя хочет видеть Хубилай.

— Что ж, пойдёмте.

— Тебе побриться надо.

— Хорошо.

Через полчаса гладко выбритый, безусый как и ранее, одетый в свежее платье, Марко шёл к Западному двору. С каждым шагом его походка становилась всё более упругой, спина выпрямлялась. Он оживал, только выцветшие льдистые глаза смотрели вокруг без прежнего интереса. Хоахчин посмотрела ему вслед и тяжело вздохнула.

Вечером Марко вернулся к себе, посмотрел на фиал с мутным рисовым вином и выбросил его в окно. Достав из ножен меч, он вышел во внутренний дворик, разделся по пояс и начал чертить сияющим лезвием круги и спирали в быстро опускающейся темноте. Коротко ухая, он кружился, отбиваясь от невидимых врагов, от злобных катайских духов, которые отняли у него Пэй Пэй. Он бил тени ханских нухуров, насиловавших его любовь, узкоглазые тени воинов, жгущих аннамские пагоды, огнём и кровью заливших Сушу от моря до моря, песчаным ветром несущихся под кроваво-красным небом. Марко коротко вскрикнул и с прыжка пригвоздил тень евнуха Цзы Чэня, не уберегшего Пэй Пэй, мечом к земле. Вышла луна, а он всё кружился по двору, по-змеиному извиваясь, рыча как леопард, атакуя как тигр. По спине его бежал тяжёлый липкий пот, мокрое тело понемногу обретало форму, мышцы, стосковавшиеся по движению, проступали через отёкшее от вина тело, как деревянная лопатка сквозь тесто.

Из темноты вышли двое молодых татарских дружинников, их лица были Марку незнакомы. Один выкрикнул боевой клич чингизидов и быстро вспорол воздух саблей. Второй попытался зайти Марку за спину, чертя лезвием по камням внутреннего дворика. Марко напрямую парировал удар первого татарина и чуть не выронил меч от неожиданности: нападающий был настроен серьёзно. От следующего удара Марко уклонился, ударив атакующего в лицо рукоятью меча как кастетом, и, легко повернувшись, швырнул его закованное в тяжёлые стальные пластины тело во второго дружинника. Марко остро чувствовал, что на нём нет никакого защитного снаряжения, взмокшая кожа вдруг стала чувствительной, как у женщины. Он уклонялся, парировал, отбивался, двигался, слыша в неверном свете луны тяжёлое сопенье воинов и кожей рук ощущая движение воздуха от их клинков. Время исчезло. Первый татарин снова атаковал, коротко выплюнув в вечерний воздух боевой клич. Марко сделал шаг назад и плашмя ударил летящее вниз лезвие сверху, выбив его из рук дружинника. Развернулся и понял, что шутки кончились — лезвие второго клинка летело слишком близко. Марко шагнул в сторону, одним движением срубив руку, сжимавшую саблю, и на излёте вспоров нападавшему живот. Разворачиваясь, он снёс согнувшемуся над своими кишками воину голову и толкнул ногой его падающее тело в сторону другого нападавшего. Тот вдруг остановился, остекленелыми глазами взглянул на агонизирующий труп собрата и, завизжав от горя и ненависти, бросился на Марка. Венецианец подопнул отрубленную голову ему под ноги и, резко кхекнув, разрубил татарина от ключицы до пояса.

— Я знал, что за тебя не придётся заступаться, мой мальчик, — сказал Хубилай с улыбкой, выходя из тени огромной ивы. — Ты возмужал.

— Что это было? — спросил Марко без удивления.

— Взбесившиеся собаки! Их нойонов строго накажут. Это заго-вор, — Хубилай толкнул ногой развалившийся до пояса труп татарина и снова улыбнулся. — Отличный удар, мой мальчик! Отличный удар!

Великий хан обнял Марка, пачкая кровью зарубленного дру-жинника драгоценный халат, и с чувством произнёс:

— Вот таким и должен быть мой сын. Ты совсем оправился от болезни…

— Нет, Кубла-хан, я хотел бы найти одного лекаря-бахши.

— Хорошо, какого?

— Того, что пользовал Пэй Пэй.

— Завтра Хоахчин приведёт его к тебе. А сейчас ступай, тебе нужно отдохнуть.

Марко послушно кивнул, сжав ладонью кулак в церемониальном катайском жесте, и пошёл к стоявшей слева от павильона бочке с водой — смыть кровь.

— Кстати, — окликнул его Хубилай. — Государство Мянь пало, его столица, Паган, взята на прошлой неделе. Это твоя заслуга.

— Это заслуга нойонов Тогана, — ответил Марко.

— Если бы не твои наблюдения, мой мальчик, нам не удалось бы поссорить вождей Мянь, которые сами перебили половину своего войска. Без тебя мы бы ещё десять лет осаждали Паган. Планы города, размещение войск, пресные источники, законы окружающих племён — это твоя заслуга.

— Я рад быть вам полезным, — с поклоном сказал Марко и шумно плеснул на себя холодной водой.

Хубилай полулежал на горе покрывал, поигрывая самоцвет-ным перстнем. Вошел начальник ночной стражи Ичи-мерген, негромко звякая золочёными доспехами.

— Мальчик справился, — улыбнулся Хубилай. — Закопай убитых дружинников. Как следует, показательно, накажи их нойонов за недогляд и заговор. И хорошо награди семьи убитых. Только награждай тайно. Никто ничего не должен понять.

— Слушаюсь, — поклонился Ичи-мерген.

— Ты видел, как он разрубил того, второго?

— Он стал сильнее, Великий хан.

— Хорошо присматривай за ним. Его ждёт большая судьба.

Марко с отвращением отослал уйгурскую наложницу и крестом упал на огромную кровать, затенённую балдахином. Это уже пятая девушка. Он просил Хоахчин не присылать ему больше женщин, но старая карга твёрдо стояла на своём: от потерянной любви есть только одно лекарство — другая любовь. Да и здоровье надо поберечь, негоже молодому воину так сдерживать своё семя. Воин — не монах, ему нужно быть мужчиной. Катайцы, правда, по-другому думают, заметил Марко. Потому мунгалы и повергли Сун, с убийственной логикой ответила Хоахчин и привела ему эту уйгурку. Красивая девушка, конечно, но… Джунгли Аннама выжгли моё сердце дотла, отец… Так же, как долгие странствия выжгли его тебе…

…Марко закрыл глаза… запрокинул голову… мёртвый нухур склонился над своими перламутровыми кишками. Марко встряхнул головой, отпил воды из фарфоровой чашки и перевернулся на бок. Ноздри ожёг запах жасмина, из-под прикрытых век просочилась горячая влага. Марко вздохнул и…заdreamал on sleepлись веки…заdreamал как человеки…на рассвете в липкий сладкий…сон ныряют и украдкой…ранят двери рая стайкой…мыслей мягкой тонкой байкой…дверцы в рай для них обиты…спят они а не убиты…есть игрушка-угадайка…сон игрушка-умирайка…ну не бойся прыгай прыгай…сладкий шоколадный сумрак…раздвигая ты не умер…

…вдох и выдох чёт нечёт…снова вновь наоборот…линий ломаных кораллы…лилии глубокий стон…и лимонный привкус вялый

…липстика лиловый лён…сладкий плен кленовых пальцев…слоник шёлковый в полёт…лезет пролезает в пяльцы…вдох и выдох чёт нечёт…снова вновь наоборот…льнёт лазутчик к алой маске…лаской таской свистопляской…рот разинут раной красной…ласковее ласковей…соловьиный выход вход…трель знакомых тихих нот…вдох и выдох выход вход…снова где-то чёт нечёт…кожа шёлком грива волка…волнами пойдёт в руке…по молочной по реке…голым без ума без толка…дремлет замерев в глотке…сладкой липкой нежной дрёмы…где мы? как мы? что мы? кто мы?..

…Пэй Пэй снова унеслась в туманный сумрак, мелькнули яблочные груди, блеснуло обнажённое лоно, знакомый смешок, волна жасмина, изогнутая бровь. Диавол сладок, прошептал Марко, и семя вытекло из него как молоко, без толчков, тонкой струйкой, как вода, заскользило по алому шёлку, по алому, как рот Пэй Пэй, шёлку, заскользило туда, в сон, где возможно всё, где никто не умирает, потому что сон — младший брат смерти, иногда такой желанной. Смерть — жестокая красавица, но если прорваться через её укусы к лону, то оно будет горячим и сладким, смерть жестока не ко всем, а лишь к тем, кто её боится, смерть посылает нам сны, чтобы мы не боялись помнить о ней… Марко крепко спал, подобрав под себя ноги. Рукоять меча торчала из-под подушки совсем неуместно — он был так похож на ребёнка в этот момент.

…Вскочил, сжимая в правой руке обнажённый меч и, почему-то, подушку в левой. Было совсем светло, наверное, уже день. В дверном проёме темнел коренастый силуэт.

— Меч — от человека, это понятно, — сказал смутно знакомый насмешливый голос. — А подушкой от кого ты хочешь защититься?

— Я тебя знаю?

— Думаю, да.

— Ты… (скрипнув уключинами, нарядная джонка с шипением унесла в сонную дымку голос матери, туман одеялом накрыл мост, ведущий на тот берег).

— Шераб Тсеринг из Кхама.

— Лекарь?

— А тебе разве нужен лекарь? Что ты собрался лечить?

— Ты был лекарем Пэй Пэй?

— Ей лекарь уже не нужен, — сказал Шераб Тсеринг, выходя из тени.

Он был одет в длинный синий халат из хлопчатой бумаги, в ухе болталась большая бирюзовая серьга. На шее висели длинные чётки со странными амулетами, похожими на ножи. На вид ему было лет сорок или… или сто сорок, трудно определить. С виду он больше всего походил на разбойника, но глаза… его лицо, казалось, содержало в себе все лица земли. Марко почувствовал желание встать поближе. От Шераба Тсеринга веяло какой-то избыточной, необычной, большой силой, устойчивостью камня, состраданием ангелов, огнём вулкана… Чем ещё? Марку хотелось… Он даже не знал, что ему хотелось. Выразить своё уважение? Нет, не знаю… Обнять его? Да, но это совсем не… Откуда такое странное чувство?.. Меч выскользнул из руки Марка и тихо зазвенел, покатившись по циновке.

— Я только что видел её во сне, — сказал Марко.

— Это нормально — у вас сильная связь.

— Мне её не хватает.

— Разлука с любимым — страдание, пребывание с нелюбимым — страдание.

— Я хотел убить тебя. Сначала за то, что ты дал ей волшебные пилюли, которые предотвращают беременность. Потом за то, что ты позволил ей умереть, хотя был её лекарем.

— Ну так убивай, — засмеялся Шераб Тсеринг. — Она тотчас же воскреснет.

Марко хотел обидеться, но смех колдуна был таким открытым, без издёвки, что молодой венецианец только присел на кровать.

— Ты колдун? — спросил он.

— Отец мой был известный нгагпа³, но я не пошёл по его стопам. Я перенял его знания в лечении различных болезней, но я не колдун. Я — странствующий налджорпа⁴.

— Что ты здесь делаешь?

— Я остался здесь по просьбе Карма Пакши.

— Он колдун?

— Он великий святой, защитник всех живых существ, несущий свет знания, воплощение сострадания.

— Идолопоклонник разве может быть святым? — вскинулся Марко.

— Когда у тебя болит зуб, ты не спрашиваешь, какой веры знахарь, дающий тебе снадобье. Все хотят быть счастливыми — сарацины, несторианцы, иудеи. У всех есть мать, все испытывают боль, всех впереди ожидает смерть.

— И что он делает, Карма Пакши?

— А зачем тебе колдун? — снова засмеялся Шераб Тсеринг.

— Я хочу знать, что такое сон… — мучительно сморщив лоб, произнёс Марко. — В Тебете, рассказывают, колдуны знают всё о смерти и о сне.

— В Тебете колдуны знают, как вызвать дождь или разрушить селение градом, или сделать так, чтобы скотина рожала больше. Великий Мила до того, как стать святым просветлённым, учился у нгагпы насылать грозу и после этого с помощью молнии убил тридцать пять человек, причём своих ближайших родственников. Ему потом пришлось двенадцать лет искупать своё преступление. Колдуны ни хрена не знают. Они тебе не нужны.

— А кто мне нужен?

— Кому нужен?

— Мне.

— А что значит «мне»? Кто такой этот «я»?

Марко глупо посмотрел на Шераба Тсеринга, что-то попытался ответить, но слова куда-то делись. Тебетец зашёлся в хохоте, хлопнув Марка по плечу так, что тот снова беспомощно опустился на кровать.

*****

Примечания

2

Нухур (монг.) — дружинник, воин.

3

Нгагпа (тиб.) — колдун, знахарь.

4

Налджорпа (тиб.) — йогин, практикующий без принятия монашеских обетов.