Радужная сюита

Майкл Росляков

Эта книга – практически полное собрание сочинений М. В. Рослякова: два поэтических сборника, проза и стихотворения разных лет, а также написанные на английском языке песни. Лингвист, энтомолог, ботаник, филателист… Основательный и великолепный во всём, чем занимался. Романтик с великим даром Свободы, космического масштаба виденья, с обостренным чувством непреходящей ценности жизни: и вселенной, и песчинки.

Об авторе

С Мишей Росляковым я познакомился на втором курсе, году в 1979-ом, мы начали общаться как"деловые партнёры". Моя возникшая ещё в школьные годы страсть к западной рок-музыке могла быть удовлетворена только через фирменные виниловые пластинки, которые в те времена не только оседали в частных коллекциях, но и передавались из рук в руки на предмет послушать и переписать на магнитную ленту. Это требовало знакомств со многими людьми, постоянных встреч, чаще коротких, в метро, но часто и в более спокойной, располагающей к общению обстановке. Такое деловое общение, конечно, переходило со временем на новый уровень, обрастало эмоциональной связью.

Среди моих московских муз-знакомых Миша выделялся на общем фоне, был чем-то особенным и в высшей степени притягательным. Выделялся не знаниями или мыслями — если они и были, я их не замечал, будучи тогда на ранних стадиях своего развития, а обаянием более корневым, природным, дословесно-музыкальным, хотя и транслируемым прежде всего через речь.

Вдохновенный монолог, сиречь"телега", как говорят в определённых кругах, обычно о вещах ничтожных, но ведь нам уже объяснили — важно не что, а как, не так ли? Трудно уловить и передать словами это"как".

Тогдашняя жизнь коллекционеров западного рок-винила неизбежно была полна микрособытий в условиях как информационного голода, так и дефицита звучащего материала — и неизбежно сопровождалась разговорами. Мы и подумать не могли о возможности скачать дискографию артиста одним движением указательного пальца, достать классический рок-альбом было событием, которое обсуждалось. Многие пластинки имели свою особую историю исхода из тёмной зоны в круг людей понимающих. Обсуждение оных, возбуждённый коллекционерский трёп, сопровождаемый радостным смехом при рассказе об удачах и неудачах, составлял основную ткань нашего общения — серьёзные критические высказывания были зачаточными. Как меломан и знаток, Миша, пожалуй, превосходил других людей, которых я знал, своей широтой кругозора и готовностью с энтузиазмом встретить самый разнообразный материал. Довольно быстро у меня возникла установка, что всё интересное должно быть ему предоставлено для ознакомления, даже если это было связано для меня с неудобствами. Если Миша не слышал вот этот редкий, интересный альбом — это было дисгармонией во вселенной.

Миша наших студенческих лет сохранился в моей памяти как целостный, нерасчленённый образ, образ прежде всего звучащий. Для меня Миша — это его голос, речь, только для него характерные тембр и интонации, музыкальная составляющая речи, которая была для него естественным состоянием. Моменты визуальные: жесты, выражение лица, взгляд — в моём восприятии были вспомогательными, подчинёнными. Единственная его фотография, которую я нашёл в Сети — по ней видно: что-то уже вертится на языке, что-то он собирается сказать, видите эту усмешку в глазах? Переписка, которую я постарался сохранить, передаёт эти интонации, по крайней мере в моём восприятии; читая эти письма (да что там письма, даже реплики в чате), я слышу живой голос. Голос, лишённый мальчишеской звонкости, без ораторской элоквенции, без тех пауз, которые подразумевают контроль за вниманием слушателя. Внутренний скептик уже подбрасывает:"если у тебя есть фонтан…", но и в те и в более поздние годы такая мысль была для меня невозможна, я слушал Мишины монологи, как пение некой сирены. Только не небесной и надводной, а, скорее, подземной или звучащей из глубины лесной чащи. Ужасная дикция, сипловатость и глуховатость голоса, при этом кипящий энтузиазм, вечная готовность как-то вопросительно рассмеяться… Стараясь сейчас понять эту притягательность, я бы сказал, что Мишина речь была одновременно обращена и внутрь, была разговором с самим собой, и в то же время трансляцией во внешний мир как бы поверх слушателя. (В обществе более архаичном он был бы сильным шаманом!) Вот эта ограниченная степень контакта со слушателем, самоуглублённость и создавала, возможно, некий художественный эффект внутренней жизни и завершённости, целостности. Я сказал"кипящий энтузиазм", но при этом и ощущение на ваших глазах проделываемой внутренней работы: через паузы, игру интонаций, задумчивое замедление речи, внезапное вопросительное"А?" — в смысле"ты согласен или нет?", сопровождаемое хлопком ладони по стопке новых пластинок. У меня как слушателя этих монологов возникал особый комфорт от захваченности потоком энергии, невозможный, когда тебя в чём-то убеждают правильной аргументацией. Так ребёнок на своём празднике смотрит на бенгальский огонь.

Это сравнение, пожалуй, подразумевает наличие некой дистанции — ну да, она была. В годы студенческой молодости я как-то не считал Мишу именно вот другом в узком, серьёзном значении слова — я был удивлён, когда с его стороны уже в возрасте позднем, это слово прозвучало. Не могу сказать, что отреагировал с распахнутым сердцем… годы не те, но — я его услышал, как сейчас говорят. Причиной этой (мною тогда вполне осознаваемой) дистанции была, конечно, не разница общественных статусов, данных рождением, и не те или иные идейные расхождения, которые мною тогда ощущались, но безболезненно и не выносились наружу (мои духовные корни не в Серебрянном, скажем, веке, а в стандартных школьных учебниках брежневских времён). У меня не было тогда своего особого, благоприобретённого идейного багажа, Миша же иногда, без особой цели приобщения, рассказывал что-то о своей литературно-богемной среде. Большого интереса я не проявлял, это была не моя"чашка чая", несмотря на страсть к западной рок-музыке, знания о которой тоже не входили в официально подразумеваемый культурный минимум. Я просто знал, что он легко обойдётся в своей жизни без меня, имея органически сложившуюся ещё в школе тесную компанию и обширные столичные связи и относился к этому спокойно. Миша был для меня объектом эстетического любования со стороны, никаких требований, порождаемых серьёзной дружбой.

(Помню, как-то, завершив деловую часть встречи, решили вместе пойти в кино. Я как раз недавно впервые послушал нил-янговский Harvest, по случайному совпадению строчка I was watching a movie with a friend зависла у меня в голове, я то и дело вполголоса мурлыкал её себе под нос, при этом отмечая про себя: чёрт, неловко как-то, ещё подумает, что навязываюсь сверх нужной меры…)

Деловое, кстати, общение (чёрт бы его побрал!) здорово усиливало упомянутую дистанцию. Миша в те годы был нарцисс ещё тот, умеренность и аккуратность не были его естественным призванием. Много лет спустя, при чтении того места в переписке Белинского с Бакуниным, где речь о"гривенниках", подумалось: вот и тот Мишель таков же (и портретное сходство есть). Много упрёков пришлось мне высказать человеку, вечно опаздывающему на деловые встречи и не спешащему возвращать взятое на время, но ведь недостатки — продолжение достоинств, не так ли? Это входило в стоимость путёвки. Как-то раз в ответ на его обещание улучшить деловые паттерны я шутливо ответил: смотри, потеряешь much of your charisma.

Да и не только в делах. Готовность к насмешке, подкалывание — это было всегда пожалуйста. Мне случалось (не так чтоб часто) удивлённо обижаться (про себя, конечно), однако, к ещё большему удивлению, иногда случалось наблюдать совсем другое, необычное для привычной молодёжной среды: какой-то природный аристократизм, воспитанность, благородную сдержанность, деликатную обходительность. (Конкретных случаев уже не припомню, но чувство удивления помню хорошо:"Ни фига себе! Это Миша-то!")

Студенческие годы быстротечны, я осел в ближнем Подмосковье, инерция относительно беззаботной студенческой московской жизни ещё сохранялась первый год, потом началась взрослая жизнь — и слава богу: тянуть лямку — быть человеком. Музыкальные интересы не ослабли, но потеснились. Мы с Мишей уже встречались как старые добрые приятели, скорее чтобы вместе приятно провести время, чем обменяться очередным винилом. А там и просторы, большие, чем расстояние между Москвой и ближним Подмосковьем, разъединили нас. Потом уже началось время коротких встреч на бегу и расставаний надолго. Я помню отдельные эпизоды, но что было раньше, что позже? какой это был год? Внезапный звонок на мобильник:

— Привет, это Росляков!

— Боже мой, я уж и забыл, что ты существуешь! Да, да, конечно, давай встретимся!

Предметом встречи могло быть, как обычно, что-то деловое, музыкально-обменное, но для меня это было уже не на первом плане: с друзьями ведь принято встречаться просто так. Несколько раз я бывал в новой мишиной квартире, но лишь забегал ненадолго, всенощные бдения остались в прошлом. Последние встречи были на Белорусском вокзале (перевалочный пункт моего пути на работу и обратно), расстояние между ним и Грузинским валом было уже непреодолимо. Последние же годы общались только через Сеть.

Встреча на Белорусском, после очередного длительного перерыва (какого уж по счёту?)."Волнуюсь, будто встречаюсь со старой любовницей"(мне приятно это слышать, хмыкаю про себя: да ты не пропадай так надолго, и волноваться не придётся). Какой это был год? В следующую, кажется, встречу я вёз ему несколько экземпляров меланолевки коротконожковой^[1], собранные в парке около дома. Электричка опаздывала минут на пять, от Миши пришла эсэмэска, состоящая из одного вопросительного знака."Беговая", отправил я в ответ, (ждать, мол, недолго) и тут же скреативил вторую, переделку старого афоризма: Via longa Melanoleuca brevipes^[2] (с такой, мол, короткой ножкой…). В этих языковых играх Миша был"тот, ради кого"!

Во всяком случае, 2007-й был неким рубежом. Появилась блогосфера, а там, глядишь, и безлимит проник в наши Палестины из ваших израилей — началась эпоха плотного муз-фанатского сетевого общения, к сожалению, почти неизбежно кратковременная и обреченная. Однако же она имела свою весну: воскрес пламенный энтузиазм тех виниловых лет, только не на почве редких, вызывающих бурную радость, удач, а на почве изобилия, о котором мы не могли и мечтать. Это изобилие быстро сделало невозможным старого типа муз-общение, когда с горящими глазами:"Вот, глянь, что я раздобыл!" — и ответный энтузиазм был гарантирован. Но это было потом, а пока — интенсивное общение в чате, Миша настоял, чтобы я установил QIP, который всё как-то не хотел нормально работать. Для меня это была реставрация тех времён студенческой молодости (жизнь этому не способствовала, друзья с родного факультета разлетелись, у всех свои заботы).

Вот как-то раз, занимаясь на работе рутинными бумажными делами, получаю эсэмэску из мишиной деревни:"В мегаполис отправляю сани с кучею тюков с чем тебя и поздравляю до свидани Росляков".

О, привет из другого, беззаботно-радостного мира! Отвечаю:"Встре уже я предвкуша и контента до шиша!"

Но привычный с тех ещё времён обмен оным контентом уже уходил, сеть заменила живого человека. Миша быстро освоил новые практики, для меня оставшиеся недоступными: покупал особо редкий винил, не выложенный в блогах, на глобальных аукционах, работал над созданием некой всеохватывающей музыкальной базы данных, переписывался со всем миром от Барбадоса до Индонезии и Фарерских островов. Традиционные формы муз-общения становились всё более какими-то иррелевантными (в большей степени для него, чем для меня). Почти утратили смысл сообщения о том, что есть и что нужно. Однако желание поддерживать связь и общаться оставалось сильным (думаю, что для нас обоих). Вдруг обозначались неожиданные общие интересы. Я страстный грибник, Миша оказался весьма серьёзным самодеятельным микологом (тут я щенок перед ним, несмотря на свой биофаковский диплом). Один раз удалось вместе сходить в лес, вспоминаю об этой встрече с двойственным чувством… время травмирует… повторить мероприятие захотелось не сразу.

Помню, как Миша вернулся из деревни, где у него был дом и попросил меня сделать фотографии нескольких образцов грибов, привезённых в двух пластиковых коробках (сам он, кажется, тогда был без фотоаппарата). Я забрал коробки после работы, чтобы сфотографировать на другой день на работе при дневном свете. Один из этих образцов уже изрядно высох, нежные плиссированные чашечки невесело торчали из слоя зелёного мха. Пришлось советоваться по телефону, решили залить мох водой и поставить на ночь в холодильник — к утру была совсем другая картина! Правда, с дневным светом на работе были проблемы, мой полуподвал не годился, пришлось конспиративно внедряться в дружественный отдел, там на широком подоконнике операция была успешно закончена (с хлипкой миценой, торчащей из сосновой шишки, пришлось повозиться)… милые сердцу воспоминания, разделённая однажды радость. Потом уже у Миши была хорошая фотокамера, контакт с неким голландским сетевым журналом, разместившим его фотографии грибов. Мне он сообщил о (почти?) выполненном цикле фотографий грибов на территории Москвы, собирался прислать — увы, эти фотографии до меня не дошли. Зато новейшая переводная и отлично иллюстрированная книга о грибах, купленная для меня прямо на складе, была мне торжественно вручена рядом с фонтаном у входа на Белорусскую-кольцевую — не последняя ли это была наша встреча?

Но я хотел говорить о дружбе, которая, конечно, может возникнуть и от совместных занятий того или иного рода, но в основе своей — "от делать нечего", без внешней причины."Какое-то влеченье, род недуга"(из письма к тому другому Мишелю). Этого-то у меня хватало, когда я познакомился с

Мишей, более тесному сближению мешали внешние барьеры, со временем они, стёрлись, возникли внутренние. Не раз ловил себя на мысли, что очередное Мишино исчезновение неизвестно куда воспринимаю как отдых."В больших дозах тебя невозможно потреблять" — не говорил, но на языке вертелось. Сталкиваясь с упрёками в"новых нормах сдержанности", я отмалчивался, про себя думая:"Ты, конечно, хочешь"вынь да положь", как всякий fortunate son^[3]". Мысль о том, что Миша нуждается в поддержке словом, в видимом душевном движении навстречу, как-то с трудом входила в сознание. Я привык видеть его иным. Всё же и такие моменты в позднем общении случались.

Последний год нашей переписки был связан с его последним поэтическим сборником. Миша просил какого-нибудь отзыва. Ох, не по адресу он обратился, здесь я не берусь быть судьёй. Но всё же начал свой хромой критический марафон (я же друг, а не кто-нибудь), отсылая краткие отзывы на каждое стихотворение из своего рабочего кабинета (расставание с коим и прервало это дело).

Звонок на Новый год, только что откуда-то вернулся, почти готово новое письмо…

Через год-другой звонок, не от него, о нём.

Надо бы завершить этот поток воспоминаний неким обобщением, выставить положительную оценку или хотя бы"зачот"упомянутым моментам прожитой жизни. Это было бы легче, если бы эти моменты имели всеобщее значение, выходили бы за рамки простых человеческих сантиментов, если бы мы были боевыми соратниками в исторической борьбе, или если бы я был в той же степени, что и Миша, участником или наблюдателем литературного процесса. Но чего нет, того нет. Есть простое сближение человеческих существ, пусть и имеющее свои пределы — в конце концов, всё великое совершается ради этого, да и вырастает из этого. То были дружеские споры… о дисках и джинсах… о джинсах, конечно, нет, но о дисках уж точно!

За окном одной из комнат большой писательской квартиры в Безбожном переулке ночь, мы с Мишей лежим животами на полу, перед нами толстая коллекционерская тетрадка, каких уже и быть не может. Заполнялись такие тетрадки беспорядочно, по мере поступления материала, на каждой странице — имя артиста или группы, название альбома и список песен. Стилистическая чересполосица, всё перемешано со всем: Monkees, Iron Maiden, Funkadelic, It's A Beautiful Day… Перелистываем эту тетрадку, восклицаниями приветствуем очередной, непредсказуемый альбом и высказываем всё, что приходит в голову в связи с оным — остановись, мгновенье! Не остановилось и не повторилось, увы. Но — было.

Борис Поплетаев

Примечания

1

Долгий путь меланолевки коротконожковой (лат.).

2

Долгий путь меланолевки коротконожковой (лат.).

3

Сын удачи (англ.). Есть одноимённая антивоенная песня американской группы Creedence Clearwater Revival из альбома Willy and Poor Boys, записанного в 1969 году.