Расшифровка

Май Цзя, 2002

Май Цзя – это псевдонимом. «Расшифровка» – дебютная работа бывшего сотрудника разведывательных служб Китая. Китайские спецслужбы в середине 50-х сталкиваются со сверхсложным кодом противника. Настолько сложным, что никому из их криптографов не под силу его расшифровать. Проваливается миссия за миссией. Гибнут люди. А всё из-за того, что перехваченные телеграммы не могут декодировать. Тогда во все уголки страны рассылают агентов в поисках молодых людей, исключительно одарённых в области математики. Так, в университете Нин Чжоу, наконец, находят того, кто способен расшифровать код. Это молодой человек Жун Цзиньчжэнь, у которого в жизни всего три любимых занятия: считать муравьёв, есть пельмени и решать математические задачи. Теперь он завербован в отдел криптографии секретных служб Китая, подразделение 701, где ему поручается взломать неуловимый «Пурпурный код». Что из всего этого выйдет? И кто на самом деле тот таинственный кукловод – создатель кода?

Часть 1. Начало

Еще с детства она была умнее других, и особенно хорошо ей давалась математика. В одиннадцать лет она поступила в колледж, а в двенадцать уже вычисляла в уме быстрее, чем другие на счетах, так ловко, что люди дара речи лишались от изумления — ты только сплюнуть успел, а она уже помножила и поделила друг на друга пару четырехзначных чисел. Один слепец, из тех, что предсказывают судьбу по форме черепа на ощупь, сказал ей, что у нее мозг простирается до самого кончика носа и что такие чудо-люди рождаются лишь раз в несколько столетий.

1

Человека, который в 1873 году покинул Тунчжэнь на черной лодке с навесом и отправился на Запад учиться, знали как самого младшего из седьмого поколения знаменитого цзяннаньского рода Жун, торговцев солью, по имени Жун Цзылай; но когда он приехал на Запад, он стал называться Джоном Лилли. Позже люди говорили, что именно благодаря этому малому запах сырого солончака, поколениями исходивший от рода Жун, сменился на тонкий аромат книжных страниц, а семья получила репутацию патриотов. Конечно, ничего бы этого не случилось без его путешествия на Запад. Но в то время семья посылала его за границу вовсе не за тем, чтобы менять родовой запах, а для того, чтобы продлить жизнь бабушке.

В молодости она отлично справлялась с ролью матери — родив и вырастив за несколько десятков лет девять сыновей и семь дочерей. Все ее дети трудились в поте лица ради процветания рода Жун и добились успеха, а потому в семейной иерархии бабушка занимала высочайшее положение. Благодаря заботе детей и внуков бабушкина жизнь была долгой — но отнюдь не спокойной: загадочные, запутанные сновидения мучали ее по ночам так, что она кричала во сне, точно ребенок, и даже днем не могла избавиться от страхов. Старушку терзали кошмары, в которых ее большое семейство и сложенные горкой белоснежные слитки серебра превращались в неподъемную ношу, и огонек душистой свечи то и дело подрагивал от ее пронзительных криков. Каждое утро к ним домой приходили знающие люди, толкователи снов, и со временем среди них нашлись и те, кто выказывал незаурядные способности.

Среди всех толкователей бабушка особенно выделяла одного молодого иностранца, которого лишь недавно занесло в Тунчжэнь. Он не только безошибочно расшифровывал скрытые во снах старушки знаки и смыслы, но и проявлял дар ясновидения, и даже мог влиять на ее сны. Вот только из-за молодости толкователя мастерство его было каким-то ненадежным; старики таких, как он, зовут желторотиками. Сны он толковал довольно точно, а вот с предсказаниями выходило не так гладко, нередко он попросту попадал пальцем в небо — угадал так угадал, промахнулся так промахнулся. И если со сновидениями первой половины ночи он еще как-то справлялся, то с кошмарами, которые приходили следом, особенно со снами во сне, он уже ничего не мог поделать. Он и сам признавал, что никогда не утруждал себя как следует выучиться у деда его ремеслу, хватал по верхам, не всерьез, так и остался любителем. Однажды бабушка отодвинула при нем настенную панель — стена за панелью была выложена серебряными слитками — и попросила привезти к ней этого деда, но получила отказ. Во-первых, объяснил Иностранец, дед его давно утратил интерес к деньгам — впрочем, он и так не бедствовал, а во-вторых, старик уже в том возрасте, когда пугает одна мысль о том, что придется отправляться в такую даль. И все же он подсказал бабушке один способ: послать кого-то из семьи к деду на обучение.

Раз старик не мог приехать сам, другого выхода, кажется, не было.

Оставалось лишь найти среди многочисленной родни того, кто идеально подошел бы на эту роль. Этот человек должен был отвечать сразу двум требованиям: быть почтительным к старшим, готовым ради бабушки пройти огонь и воду; быть умным и сметливым, способным за короткое время в совершенстве освоить сложную науку толкования снов. Кандидаты отсеивались один за другим, и наконец выбор пал на двадцатилетнего внука Жун Цзылая. Так и начались его странствия. За пазухой у него лежало рекомендательное письмо от Иностранца, а на плечах — ответственность за спокойную бабушкину жизнь; и день и ночь в пути, он направлялся к мастеру на обучение. Месяц спустя, когда Жун Цзылай переправлялся на пароме через Тихий океан, на море разыгрался шторм. В ту ночь бабушке приснилось, что паром идет ко дну, а вместе с ним тонет и внук. Старушке снилось, что от горя у нее остановилось дыхание, и от этого она и в реальности, а не только во сне, перестала дышать. Больше она уже не просыпалась. Пройдя долгий трудный путь, Жун Цзылай добрался наконец до Учителя и почтительно протянул ему рекомендательное письмо. Учитель протянул ему другое письмо в ответ — так Жун Цзылай узнал печальную весть о смерти бабушки. Письма странствуют куда быстрее людей, а кто быстрее, тот, конечно, и добирается первым.

Учитель внимательно посмотрел на чужеземца из далекого края. Взгляд старика был острым, как стрелы — хоть птиц с неба сбивай. Казалось, он был вовсе не против взять на закате дней нового ученика. Жун Цзылай, однако, думал совсем иначе: раз бабушка умерла, постигать ремесло смысла уже не было; поблагодарив старика, он стал собираться домой. Он уже готовился к отъезду, когда встретил в университетском городке, где жил мастер, одного соотечественника, и тот взял его с собой на лекцию. После этого Жун Цзылай передумал уезжать. Он понял, что может многому здесь научиться. Он остался постигать науки с тем соотечественником, днем они вместе с одним славянином и турком ходили на лекции по математике, изучали геометрию, решали уравнения, вечером слушали музыку в компании поклонника Баха. Уйдя с головой в учебу, он не заметил, как пролетели годы — к тому времени, когда он опомнился и стал снова собираться на родину, прошло уже семь весен. Ранней осенью 1880 года корабль, на борту которого были Жун Цзылай и несколько десятков бочек со свежесобранным виноградом, отправился в родные края. Когда настали холода и виноград в трюме превратился в вино, Жун Цзылай наконец добрался до дома.

Как говорили сами тунчжэньцы, за семь лет в роду Жун ничего не изменилось. Семейство Жун было все тем же семейством Жун, торговцы солью по-прежнему торговали солью, все так же процветали и все так же богатели. Единственная перемена заключалась в вернувшемся с Запада юнце — а впрочем, теперь он был уже не таким юным. Он обзавелся крайне странной фамилией — Лилли. Джон Лилли. И это была не единственная его причуда: так, он обрезал косу, вместо халата носил жилет, любил выпить алое, как кровь, вино, вставлял порой в речь диковинные слова из какого-то птичьего языка. Еще удивительнее было то, что ему стал невмоготу соляной запах. Стоило ему оказаться на причале или в лавке, где этот запах бил в нос, его тут же мутило, бывало и такое, что он начинал блевать. Потомок соляной династии не выносил соляной запах! Это было не то что странно, а даже как-то зазорно. Жун Цзылай, правда, сам объяснил, в чем тут дело: пересекая Тихий океан, он упал за борт и до полусмерти наглотался губительной соленой воды. Случай этот так повлиял на него, что с тех пор во время путешествия ему приходилось класть в рот пригоршню чайных листьев, чтобы хоть как-то перебороть тошноту. Объяснил-то объяснил, только как же тому, кого воротит от соляного запаха, наследовать отцовское дело? Не будешь же каждый день ходить с чайными листьями во рту.

Поначалу и впрямь выходило не слишком гладко.

К счастью, отправляя внука на обучение, бабушка уже тогда решила в награду за почтительность отдать ему, когда он вернется, серебряные слитки в стене. С помощью этих слитков Жун Цзылай и открыл впоследствии в административном центре, городе Ч., самое настоящее училище — Колледж Лилли.

Так началась история знаменитого в свое время университета Н.

2

Университет Н. прославился еще в бытность свою Колледжем Лилли.

Первым ему принес известность сам Лилли, совершив неслыханный поступок — открыв двери колледжа для женщин. Эта новость наделала немало шума, моментально сделав колледж знаменитым. В первые годы своего существования колледж был местной диковинкой, и каждый, кто приезжал в этот город, непременно отправлялся туда — походить, поглядеть, полюбоваться; это стало чем-то вроде визита в публичный дом. В ту консервативную эпоху учебное заведение могли сровнять с землей лишь за то, что в него приняли хоть одну студентку. Колледж, однако, избежал этой участи, и, хотя домыслов на этот счет было немало, самой правдоподобной кажется версия, которая опирается на родословную книгу семьи Жун. Как можно догадаться по записям, первыми студентками колледжа стали девушки из рода Жун. Да, мол, мы губим собственных дочерей, вам-то какое дело? В геометрии это называется «внешнее касание окружностей» — окружности соприкоснулись, но не пересеклись, мячик для пинг-понга коснулся края стола, но был пойман в последний момент. Колледж Лилли успешно выстоял под напором критики. Ребенок плачет, когда его ругают, но все же растет и взрослеет — вот и колледж, как его ни ругали современники, выдержал все удары.

Второй человек, прославивший колледж, тоже носил фамилию Жун. Старший брат Лилли в шестьдесят лет привел в дом наложницу, и та родила ему ребенка. Это была девочка, и она, таким образом, приходилась Лилли племянницей. Вида она была благородного, с большой, круглой головой, вовсе не забитой обычными девичьими глупостями, а наоборот, на редкость светлой. Еще с детства она была умнее других, и особенно хорошо ей давалась математика. В одиннадцать лет она поступила в колледж, а в двенадцать уже вычисляла в уме быстрее, чем другие на счетах, так ловко, что люди дара речи лишались от изумления — ты только сплюнуть успел, а она уже помножила и поделила друг на друга пару четырехзначных чисел. Хитроумные математические головоломки она щелкала как семечки, так что собеседники даже разочаровывались, думая, что она просто заранее знала верный ответ. Один слепец, из тех, что предсказывают судьбу по форме черепа на ощупь, сказал ей, что у нее мозг простирается до самого кончика носа и что такие чудо-люди рождаются лишь раз в несколько столетий. В семнадцать она вместе с двоюродным братом поехала на учебу в Кембриджский университет. Как только пароход вошел в туманную лондонскую гавань, двоюродному брату, который любил слагать стихи, вдруг захотелось выразить чувства в поэтических строках, и он продекламировал в завесу тумана:

По могучим волнам морским

Прибыл я в Британию!

Британия,

Британия!

Туманам не скрыть твоего величия!..

Его звучный голос разбудил девушку. Кинув заспанный взгляд на золоченые карманные часы, она объявила:

— Мы добирались тридцать девять дней и семь часов.

И двоюродные брат с сестрой снова вернулись к своей привычной забаве — он начинал фразу, а она заканчивала:

— Тридцать девять дней семь часов — это…

— Девятьсот сорок три часа.

— Девятьсот сорок три часа — это…

— Пятьдесят шесть тысяч пятьсот восемьдесят минут.

— Пятьдесят шесть тысяч пятьсот восемьдесят минут — это…

— Три миллиона триста девяносто четыре тысячи восемьсот секунд.

Эта игра была частью жизни двоюродной сестры. Люди воспринимали ее как ходячие счеты, забавную и иногда полезную диковинку. Игра привела и к тому, что удивительные способности проявились в полной мере, и со временем окружающие один за другим стали называть девушку не по имени, а по прозвищу — Счеты, или Абак. Из-за большой головы кое-кто звал ее Большеглавой Абак. На самом деле ни на одном абаке не посчитаешь так, как умела считать она. Казалось, она собрала в себе все навыки, которые род торговцев Жун накапливал из поколения в поколение, пока наконец количество не перешло в качество.

В Кембридже к ее прежним талантам добавились новые, например, способность к иностранным языкам: пока другим приходилось через силу зубрить, ей достаточно было поселиться в одной комнате со студенткой-иностранкой, и все тут же шло как по маслу. Этот прием она применяла не раз и не два: почти каждый семестр она находила себе новую соседку по комнате и к концу семестра овладевала очередным языком, притом говорила на нем ничуть не хуже соседки. Конечно, в самом способе изучения языков не было ничего необычного — им кто только ни пользуется. Необычайным был результат. Через несколько лет она уже говорила на семи языках и на каждом из них могла свободно читать и писать. Однажды на кампусе к ней подошла девушка с седыми волосами и о чем-то ее спросила, но она не поняла ни слова. Она попробовала заговорить с иностранкой на семи известных ей языках, но безрезультатно. Позже, выяснив, что девушка только что приехала из Милана и не говорила ни на каких языках, кроме итальянского, она предложила той стать ее соседкой по комнате в новом семестре. В том же семестре она начала проектировать Математический мост Ньютона.

Математический мост, одна из главных достопримечательностей студенческого городка, состоит из 7177 разных по размеру деревянных балок. Эти балки скреплены друг с другом в 10 299 местах, и, если бы каждую из них держал хоть один гвоздь, потребовалось бы 10 299 гвоздей. Однако Ньютон все гвозди выбросил в реку; мост, это математическое чудо, он построил без единого гвоздика. Многие годы лучшие студенты-математики Кембриджа пытались раскрыть тайну Ньютонова моста — другими словами, создать на бумаге такой чертеж, который в точности бы копировал его конструкцию. Никому это не удавалось. В большинстве случаев их конструкциям было не обойтись без тысячи с лишним гвоздей, и лишь немногим удавалось уложиться в тысячу. Рекорд держал один исландец, которому удалось спроектировать мост всего с 561 гвоздем. Научное сообщество Ньютонова моста во главе со знаменитым математиком и доктором наук Педро Аймаром объявило: тому, кто сможет побить этот рекорд, пусть даже на один гвоздик, сразу будет присвоена докторская степень. Именно так двоюродная сестра и стала доктором математических наук: ее мосту требовалось всего 388 гвоздей. На церемонии присвоения степени она произнесла благодарственную речь на итальянском — пожив в одной комнате с миланкой, она уже освоила этот язык.

Это было на пятом году учебы в Кембридже, ей тогда исполнилось двадцать два.

На следующий год ради встречи с ней в Кембридж приехали два брата, мечтавшие помочь человечеству взмыть в небеса, и вслед за их мечтами и планами она отправилась в Америку. Спустя два года на отмелях Северной Каролины был запущен в небо первый в мире самолет. В самом низу у него стояла серебристо-серая гравировка: имена главных создателей, проектировщиков, даты. Четвертая строка гласила:

Проект крыльев:

Абак Жун-Лилли,

Китай, г. Ч.

Та, что за границей называла себя Абак Жун-Лилли, в родословной книге своей семьи была записала под именем Юин из восьмого поколения рода Жун. А те, кто увезли ее тогда из Кембриджа, были самими пионерами авиации — братьями Райт.

Самолет вознес к небесам славу двоюродной сестры, а двоюродная сестра возвысила до небес славу родного колледжа. После Синьхайской революции двоюродная сестра, предвидя возрождение Китая, решительно, даже ценой длившегося несколько лет брака, вернулась на родину, где заняла должность декана математического факультета Колледжа Лилли. Точнее, к тому времени он уже носил имя «Университет Н.». Летом 1913 года университет посетил Педро Аймар — председатель научного сообщества Ньютонова моста и известный математик. Он привез с собой модель Математического моста, построенную с помощью трехсот восьмидесяти восьми гвоздей по тем самым чертежам двоюродной сестры. После этого университет Н. стал еще знаменитее, так что, можно сказать, профессор Аймар был третьим человеком, который его прославил.

В октябре 1943 года пришли японские черти, и университетский кампус запылал в огне войны. В этом варварском глупом пожаре сгорело и подаренное Педро Аймаром сокровище, модель Ньютонова моста в масштабе 1:250; а та, что спроектировала мост, к тому времени давно умерла — двадцать девять лет назад, на второй год после визита профессора Аймара. Ей не было и сорока.

3

Двоюродная сестра, она же Жун Юин, она же Абак Жун-Лилли, она же Большеглавая Абак, умерла на акушерской кровати.

С тех пор прошло много лет, почти все, кто присутствовал при ее смерти, сами давно почили, но история об этих тяжелейших родах, подобно преданию о страшной битве, передавалась из поколения в поколение, постепенно обретая, словно чэнъюй^[2], свою отточенную, каноническую форму. Это было поистине душераздирающе: роженица кричала до хрипоты два дня и две ночи, в узких коридорах больницы стоял густой запах крови, и даже на улице пахло кровью. Врачи перепробовали все, что можно, от самых прогрессивных для того времени методов до народной медицины, но черная головка младенца все никак не показывалась. За дверью палаты собиралось все больше и больше людей: семейство Жун, семейство Линь — родственники отца ребенка. Постепенно толпа стала редеть, пока в конце концов не осталась только пара служанок. Даже самых стойких ужаснули муки долгих и тяжелых родов, когда радость появления новой жизни неминуемо омрачается страхом смерти. Мучительно, беспощадно время снова и снова переписывало судьбу, меняя местами жизнь и смерть. Старик Лилли появился в коридоре последним, последним он и покинул пост, бросив перед уходом:

— Это либо император рождается, либо сам дьявол.

— Вряд ли он родится, — сказал доктор.

— Родится.

— Не родится.

— Вы ее не знаете, она необыкновенный человек.

— Я знаю женщин. Тут только чудо поможет.

— Она как раз и творит чудеса!

Договорив, старик Лилли собрался уходить.

Врач загородил ему дорогу:

— Вы в больнице, вы слушайте, что я говорю! Что делать, если не родится?

Старик Лилли на мгновение потерял дар речи.

— Кого спасать, мать или ребенка? — не отступал врач.

— Конечно, мать, — твердо ответил Лилли.

Но какой вес у слов старика перед злой судьбой? Прошла еще одна мучительная ночь, и на рассвете обессиленная роженица потеряла сознание. Врач обтер ее ледяной водой, чтобы вывести из обморока, вколол двойную дозу стимулятора и приготовился к последней попытке. Он твердо решил, что, если и в этот раз ничего не получится, придется пожертвовать младенцем ради спасения матери. Но вышло наоборот: когда роженица, собрав последние крохи сил, отчаянно закричала, у нее вдруг лопнула печень. Так ребенок, жизнь которого уже висела на волоске, появился на свет из раскроенного живота матери.

Ребенок получил драгоценное право рождения в обмен на жизнь матери, и как только это произошло, всем сразу стало понятно, в чем крылась причина столь тяжелых родов. Увидев младенца, врачи остолбенели — настолько его голова была шире плечиков! По сравнению с головой сына голова матери казалась почти обычного размера. Учитывая, что матери было почти сорок лет и большеголовый сын был ее первенцем, вряд ли у нее вообще оставался шанс выжить. Как же все странно в этом мире! Женщина, способная поднять в воздух железную махину весом в несколько тонн, не смогла управиться с куском плоти в собственной утробе.

Семья Линь назвала мальчика как полагается: и взрослым именем, и детским^[3], и прозвища дала, так что ребенок получил сразу несколько имен с иероглифом «Линь». Но со временем оказалось, что все они бесполезны: огромная голова и жуткая история появления на свет наградили его звонкой кличкой — Большеглавый Бес.

Большеглавый Бес!

Большеглавый Бес!

Так его звали, и кличка подходила ему как нельзя лучше.

Бес!

Бес!

И свои, и чужие так его звали.

И стар и млад так его звали.

И подумать только — дозвались до того, что Большеглавый Бес и вправду вырос бесом, страшным, порочным дьяволом. Прежде семья Линь считалась одной из самых богатых в городе, их дома и лавки занимали целую улицу длиной в десять ли. Но с тех пор, как подрос Бес, эта улица стала укорачиваться: семье приходилось тратить деньги направо и налево, чтобы вытаскивать Беса из передряг. В конце концов одна свирепая шлюха подослала к нему бандита с ножом. Если бы его тогда не зарезали, семья Линь, возможно, и вовсе осталась бы без крыши над головой. Говорили, что Бес еще в двенадцать лет пошел по кривой дорожке. Умер он в двадцать. За неполный десяток лет он стал замешан в десяти с лишним убийствах и успел развлечься с сотнями женщин. Из денег, которые тратила по его вине семья, можно было сложить целую гору, ими можно было устилать дороги. Женщина-гений, принесшая столько пользы человечеству, достойная того, чтобы память о ней передавалась из поколения в поколение, оставила после себя злого, скверного сына-преступника — кто мог такое предвидеть!

Вскоре после смерти Беса, когда семейство Линь только-только вздохнуло посвободнее, в их доме вдруг объявилась таинственная незнакомка. Женщина была не из местных. Увидев главу семьи Линь, незнакомка без лишних слов упала на колени и, показывая на едва выпирающий живот, заголосила: это, мол, ваше отродье! Конечно, Бес за свою жизнь соблазнил столько девок, что, если их всех переправлять через реку, потребуется несколько лодок; однако, рассуждали про себя Лини, никто до сих пор не заявлялся к ним с выпирающим животом. Подозрительным казалось и то, что незнакомка приехала из другой провинции. Обозлившись, Лини пинком выставили ее за дверь. Уверенная, что из-за пинка плод в утробе не выживет, женщина думала, что оно и к лучшему, но, вопреки ожиданиям, больно было везде, кроме живота. Она несколько раз свирепо ударила по животу кулаком — никакого эффекта. Тогда она села на землю посреди улицы и зарыдала. Ее окружили зеваки. Наконец кто-то пожалел ее и посоветовал сходить в университет Н., попытать удачи, как-никак, там тоже родня Беса. Пошатываясь от боли, женщина поплелась в университет. Там она упала на колени перед стариком Лилли. Правдолюб и порядочный человек, старик Лилли отдавал всего себя делу просвещения и жил в ладу с принципами и традиционной, и современной морали; он не прогнал женщину, а наоборот, поручил своему сыну Жун Сяолаю (люди прозвали его Лилли-младшим) тайком отвезти ее к себе на родину, в Тунчжэнь.

На первый взгляд положение Жунов в Тунчжэне не изменилось: родовое поместье по-прежнему занимало полгорода, их дома и лавки встречались на каждом шагу, сами они держали себя по-старому, но на дверных проемах и загнутых уголках крыш уже кое-где облупилась краска — признак упадка, след перемен. Отчасти виной тому был колледж старика Лилли. Молодые члены семьи один за другим уезжали в административный центр на учебу, и мало кто из них возвращался, чтобы унаследовать семейное дело. Да и времена изменились — правительство прибрало к рукам соляной промысел, и денежный поток Жунов иссяк. Впрочем, большинству из них, тем, кто вырос под влиянием старика Лилли, было все равно — иссяк так иссяк: они почитали науку, стремились познать истину, не мечтали о богатстве и роскоши, и их мало волновало, хорошие или скверные времена переживает семейное дело и растет ли прибыль.

В последние десять лет упадок семьи Жун стал еще заметнее, и, хотя никто не говорил в открытую о причине, она висела у всех на виду, прямо на главных воротах — табличка с четырьмя крупными золотыми иероглифами: «ЗА ПОМОЩЬ СЕВЕРНОМУ ПОХОДУ»^[4]. А появилась табличка так: когда войска Северного похода дошли до города Ч., старик Лилли, увидев, как его студенты выходят на улицы, чтобы собрать для армии пожертвования, был до того растроган, что тем же вечером вернулся в Тунчжэнь, продал унаследованную от предков пристань и половину лавок на торговой улице, купил оружие, боеприпасы, погрузил их на корабль и отправил на подмогу армии. За этот поступок ему пожаловали табличку, и семья Жун обрела репутацию патриотов. Однако вскоре Национальное правительство объявило автора каллиграфической надписи на табличке, знаменитого военачальника, преступником в розыске. Табличка изрядно потускнела. Позже по приказу правительства была изготовлена новая табличка, с теми же золотыми иероглифами, но уже в другом исполнении. Семье Жун велели снять старую и повесить на ее место новую. Старик Лилли наотрез отказался. Так у Жунов возникли разногласия с правительством, после чего о процветании семейного дела можно было, конечно, забыть. Но, несмотря ни на что, табличка продолжала висеть на прежнем месте. Старик Лилли заявил: пока он жив, никто не посмеет ее снять.

Семье оставалось лишь вновь и вновь покоряться невзгодам.

Усадьба Жунов, прежде шумная, многолюдная, где молодежь и старики, мужчины и женщины, хозяева и слуги жили бок о бок, теперь опустела, затихла, стариков стало гораздо больше, чем молодых, женщин больше, чем мужчин, слуг больше, чем хозяев, словом, в доме «нарушилось равновесие инь и ян, и человек не в ладах с небом». С тех пор, как обитатели дома, особенно юные и шумные, разъехались, двор казался большим и голым, птицы вили на деревьях гнезда, пауки плели у дверей паутину, тропы зарастали травой, куры померли, декоративные горки превратились в настоящие холмы, сад одичал, задний двор уподобился лабиринту. Когда-то дом Жунов был изящным эссе, глубоким и стилистически отточенным, теперь же он представлял собой небрежный черновик, местами очень удачный, но требующий тщательной редактуры. Однако это место как нельзя лучше подходило для того, чтобы спрятать несчастную безымянную девку.

Но сперва Лилли-младшему предстояло убедить старшего брата и его жену принять гостью. Из седьмого поколения Жунов в живых остался один старик Лилли, и тот жил в другом городе; полноправными хозяевами дома считались старший сын Лилли с женой. Брат, человек в годах, оглохший, после инсульта не вставал с постели, и фактически влияния у него было не больше, чем у говорящей мебели, вся власть давно перешла в руки жены. Если беременная и правда вынашивала отродье Беса, это отродье приходилось супругам троюродным внуком или внучкой. Но Лилли-младшему не хотелось усложнять дело и нарываться на неприятности. Вспомнив, что невестка в последнее время ушла с головой в религию, он решил зайти с другого бока. Он привел беременную в молельню и там, среди вьющихся дымков благовоний, под тихий стук деревянной рыбы^[5] завел с невесткой разговор.

— Кто это? — спросила она.

— Одна безымянная.

— Говори быстрее, зачем пришел. Я читаю сутру.

— Она беременна.

— Я тебе кто, лекарша? Я тут при чем?

— Она поклоняется Будде, выросла в буддийском монастыре, никогда не была замужем. Под Новый год отправилась поклониться священной горе Путошань^[6] и на обратном пути поняла, что беременна, верите?

— Если верю, то что?

— Тогда пустите ее у вас пожить.

— А если не верю?

— Тогда мне придется выставить ее на улицу.

Невестка провела в сомнениях бессонную ночь, но Будда так и не подал ей знак; и только в полдень, когда Лилли-младший притворился, что прогоняет женщину, невестка вдруг решилась:

— Пусть остается. Будда Амитабха.

Примечания

2

Чэнъюй — устойчивый оборот, мудрое изречение, состоящее, как правило, всего из четырех иероглифов. Многие чэнъюи берут начало в китайской классической литературе.

3

Неофициальное имя, использующееся в кругу семьи.

4

Поход Национально-революционной армии Китая (под руководством Чан Кайши), целью которого было объединение страны под властью Гоминьдана — «Национальной партии» (1926–1928 гг.).

5

Деревянный барабан в виде рыбы, используется во время чтения буддийских молитв для поддержания ритма.

6

Место паломничества буддистов в Китае.