Наташа и ее кобели

Магдалина Шасть, 2019

Студентка Наташа мечтает о свободе и простых человеческих страстях, отчаянно надеясь стать настоящей женщиной. В ее жизни присутствует и секс, и любовь, но все не так и не с теми. И надо что-то с этим делать. Срочно. Прямо сейчас. Содержит нецензурную брань.

Аллочка

Утопающий в зелени плодовых деревьев невысокий дом из белого кирпича манит возможностью высказаться. Дружеское участие мне сейчас не повредит. Аккуратные клумбы с длинными жёлтыми цветами вдоль цементированной дорожки радуют глаз и заставляют задуматься. Сколько приезжаю к бабушке, а название этих дурацких цветов до сих пор не знаю! Вон астры! Их знаю. Астра нормальный цветочек. А эти… фиг поймёшь. Вся деревня утопает в них ближе к осени. Не люблю. Ни осень, ни цветы эти. Жёлтое и то, и другое.

— Аллка, есть сигареты? — на бегу поздоровавшись с представительной хозяйкой дома, тётей Валей, ковыряющейся в огороде, широким задом кверху, я врываюсь на соседскую кухню, туда, где белокурая Валькина дочка усердно лепит пельмени. Алла живёт через два двора. Это очень далеко по сельским меркам. Не догонят.

— Да тихо ты, — испуганно озираясь, шипит стряпуха, так как у деревенских не принято афишировать, что девушка курит. Хотя об этом все и так знают, — Есть. Ща доделаю. Пойдём.

— А выпить? — Аллка внимательно разглядывает моё заплаканное лицо в потеках чёрной туши, — Пойди в зеркало посмотрись, а то только коров пугать, умойся. Кто обидел? Мужики у нас дурные, да.

— Да какие мужики? Мать приехала, — подтирая следы недавней истерики вонючей Аллкиной смывкой, отзываюсь я.

— О, тут надоть налить, — подруга вытирает руки, обильно обсыпанные мукой, прямо о подол выцветшего на солнце платья и воровато выглянув в окошко, достаёт из-под стола бутылку самогона.

— Ух ты!

— Да и я с тобой приму, с утра башка трещит после вчерашнего, а не с кем.

Аллка, одна из немногих деревенских девчонок, которая общается со мной чистосердечно и бескорыстно: по крайней мере не завидует и регулярно подкармливает. Кроме того, она симпатичная. Обесцвеченная пышная чёлка, шальной взгляд из-под длинных ресниц, затянутые поволокой голубые глаза, именуемые в народе блядскими, — короче, всё в Аллке гармонично и грамотно, кроме женской судьбы. Добрая она слишком для такой яркой внешности.

Накатив по паре стопочек, закусив вкусным деревенским хлебом, посыпанным солью, мы дружно идём курить за сараи. Аллкина мама, работающая в огороде мотыгой, намаявшись за день, устало окликает дочь, вытирая со лба пот.

— Ну мы жрать-то будем сегодня, не? Наташа, с нами обедать сядешь? Ты такого вкусного борща, как у меня, в городе не найдёшь, — самодовольно нахваливает себя нескромная соседка. Я застенчиво киваю тёте Вале в знак согласия, виновато оглянувшись на её долговязую дочь, которая невозмутимо и молчаливо продолжает движение, сверкая загорелыми коленками, будто никого не слышит, — Опять они курить. Ты пельмени в морозилку засунула?

— Ой, мам, — презрительно фыркает Аллка, морща аккуратный носик, — Шарику скормила пельмени твои.

— Вот стерва, вся в меня, — добродушно ржёт Аллкина мамашка, сотрясая воздух богатыми боками, — Лука нарви, к борщу.

— Ой, нарву…

— Как ты с ней невежливо, — замечаю я удивлённо, вынимая из протянутой пачки «L&m» сигарету. Купить их в посёлке можно только у местных барыг, да и то ночью, днём даже в магазине не вариант — продают исключительно мужикам. Шовинизм. Глупость. Но что делать? Продавщицы, кстати, и сами дымят, но тоже тайком. Традиции.

С заднего двора деревенская жизнь выглядит немного иначе, чем с парадного входа. Здесь всё по-простому. Пахнет соляркой и машинным маслом, отдаёт коровьим навозом и соломой. Неизбалованный человеческим вниманием телёнок жадно тянется носом сквозь широкую щель в заборе. Белые куры любознательно заглядываются на нас с Аллкой в надежде разжиться съестным, но скоро понимают, что не выйдет. Ой, петух, блин! А я в красном. Да и ну его. Отобьёмся.

Хорошо-то как! Ветерок. Солнышко.

— Ой, ну её, — отмахивается Аллка брезгливо, имея ввиду тётю Валю, — С утра Сизый, блять, пришел, а за ним его жена, истеричка конченая, прошмандень. Говорю дуре этой, — кивает дочка в сторону матери, — Не зови в дом мерина вонючего, как отец за порог, этот сюда, блять. Ну и чо… Та прошмандень этой прошмандени в волосы вцепилась, я разнимать. Сизый шлёпает-заикается: Мань, успокойся, Мань, не гнусавь… Та ему в пятак кулаком. Пришлось соседа, дядю Пашу звать, мне, блять, смари чо поставили, — Аллка задирает рукав, обнажая огромный фиолетовый синяк на пол плеча, — На ноге еще, уёбища, и пол рожи расцарапано, блять. Мне на свадьбу в субботу ехать. Конфуз.

— Да на лице вроде не видно.

— Это потому не видно, что я левой стороной стою, — подруга поворачивается другой щекой и я с удивлением обнаруживаю на её симпатичной загоревшей мордахе несколько свежих ссадин.

— Ого, надо же, не видела.

— Вот, а ты говоришь, мать приехала. Куда б ЭТА уехала. Сизый жене клок волос выдрал, та лопату схватила. Потом я еще их успокаивала, мол, бля буду, мать «нитакая». Ага. «Нитакая». Говорила же, найди любовника с колхоза, раз так припёрло шмондеть. Колхоз далеко, уехал мужик на заработки, да и уехал. Нет, через две избы нашла. Пизда.

— Откуда ты знаешь, что любовники? — совсем позабыв о своих злоключениях, вылупляюсь я на рассказчицу с неподдельным интересом.

— Ну чё ты, как дитё, Наташ? Еще б я не знала, всё под носом. Да я и не осуждаю. С таким-то батей, — Аллка глубоко затягивается с многозначительным видом, — Я б то ж гуляла. Неделю пьёт, валяется под забором, мы ему там даже подстилаем, когда прохладно, — Аллка смеётся, отчего её голубые глаза по-доброму светятся, — Я, это, пьяненькая такая! Пойдем жрать. Мать нам нальёт на радостях, что голову не снесли.

— Алла, лук, — напоминаю я авторитетно, поднимая указательный палец к небу.

— Ото ж, — откликается подруга, белозубо скалясь.

В общем, я второй раз обедаю.

Вечером, часам к десяти, когда уже смеркается, пьяная и прокуренная я являюсь домой. От души наслушавшись, какая я хорошая и интеллигентная девушка и как Аллочке повезло со мной дружить, в добром расположении духа, я вхожу в наш храм любви и света, где никогда не происходит подобных Аллкиным страстей. Тяжёлая оплеуха обжигает моё левое ухо и отбрасывает по инерции вправо. Чудом устояв на ногах, я вижу в темноте коридора разъярённое, искривлённое злобой до неузнаваемости материно лицо и едва успеваю поймать её за руку.

— Ты…ты чего? — растерянно произношу я тихо, опасаясь переполошить весь дом.

— Ах, ты, тварь, треплешь всем нервы, — шипит мать мне в лицо, тщетно пытаясь еще раз по нему вмазать.

— Ты в своём уме, нет? — интересуюсь я искренне, — Мне теперь из дома вообще не выходить? День на дворе.

— Да от тебя за километр разит, пьянь…

— Убери от меня руки и прекрати истерику, — удивляясь свой невозмутимости, твёрдо произношу я.

— Скажи спасибо, что дедушка уже спит, опять с сердцем плохо. Довела.

— Я? Чем?

Утро начинается в шесть утра с команды подниматься. Нет ни обычных сладких «потягушек», ни закрытых заботливо ставень, чтобы не потревожить мой молодой и оттого крепкий сон. Один сплошной крик и невроз.

Минут десять я визжу, как поросёнок, что никуда не поеду, а мать орёт, что сейчас потащит меня прямо в одних трусах через всю деревню, чтобы все видели, какая я пьянь, дрянь, подстилка и насколько не уважаю своего больного дедушку. Бабушка стоит рядом с мамой и лишь тихонько повторяет: “Наташа, надо слушать маму, Наташа…” и тому подобное.

Дедушка, вышедший во двор до ветру, входит неожиданно и застает «картину Ильи Репина» во всей красе. Грозно окидывая мать и бабушку налившимися кровью глазами, он вдруг громко рявкает на них, сжимая кулаки: “Вы тут шта? А-а-а-а?”. Обе разом замолкают.

— Наташа, что случилось? — участливо спрашивает он, дружелюбно ко мне наклоняясь.

— Я в город не хочу. У меня же каникулы, — всхлипывая, отвечаю я, прячась под одеяло от унижения.

— Слышали? Она не хочет. Стервы, довели девчонку, — метая глазами молнии, бушует дедушка, — Не хочет! Понятно-о-о?! — и добавляет много мягче, глядя на меня с любовью, — Оставайся сколько хочешь и никого не слушай.

Победа. Победа. Победа.

Замолчавшая мама очень быстро собирает вещи, так и не похмелившегося с утра папу и всю свою неуёмную злость и униженно отбывает в город тем же утром.

Вечером того же дня мама как ни в чём не бывало звонит и крайне вежливо сообщает, что будет ждать меня на следующей неделе, так как “Наташенька, у тебя же начнутся занятия”.

Вот такая, блин, история.