Казнь королевы Анны

М. Кроун, 1879

Имени англоязычного писателя М. Кроуна не удалось отыскать ни в «Британской энциклопедии», ни в пятитомной «Истории английской литературы», ни даже в Библиотеке конгресса США. Единственный литератор – однофамилец автора, англичанин John Crowne (1641–1712), такого произведения не писал. В связи с этим стоит сказать несколько слов об издателе этой книги, вышедшей в 1879 г. Михаил Николаевич Воронов (1851—?) – редактор и издатель журнала «Изумруд», представлявшего собой сборник переводных романов, путешествий и рассказов большей частью второстепенных писателей; издавался в Москве, 6 раз в год, с 1878 по 1882 г. Остается предположить, что либо автор романа был действительно «второстепенен» до полной неизвестности, либо имеет место литературная мистификация, когда издатель выдает собственное сочинение за иностранный перевод. Тем не менее роман «Казнь королевы Анны», автором которого значится М. Кроун, был популярен в России в конце XIX в. и неоднократно переиздавался. В нем повествуется о судьбе провинциальной дворцовой блудницы Анны Болейн, благодаря своему коварству и распутству ставшей на недолгое время королевой Англии, чтобы быть в свою очередь преданной, низложенной и казненной своей молодой соперницей красавицей Сеймур и некогда любимым мужем Генрихом VIII.

Глава III

Виндзор

В Виндзоре, летней королевской резиденции, находившейся в нескольких милях от Лондона, царило необычайное оживление: в обширный двор один за другим въезжали огромные фургоны, наполненные кладью, а слуги выгружали ее и вносили во дворец.

На королевской кухне тоже кипела работа; главные повара с чувством собственного достоинства отдавали приказы, и вокруг них вился целый рой поварят.

В королевских покоях было не менее шумно. Обойщики, взобравшись на высокие лестницы, драпировали окна ярким и дорогим бархатом, прислуга расстилала роскошные ковры и наполняла вазы букетами живых душистых цветов. Зимний холод сменился теплом наступающей весны; обширные сады Виндзорского дворца оделись яркой зеленью; чащи густых лесов, опоясывавших местность, огласились веселым щебетанием птиц, беготней резвых ланей и воркованием горлинок, вивших себе гнезда в ветвях старых дубов.

Широкая терраса Виндзорского дворца спускалась прямо к величественной Темзе; на большой круглой башне, которая возвышалась над всеми бельведерами и маленькими башнями, развевался английский национальный флаг; королевский дворец был обнесен валом, его входы и выходы охраняла стража, и король мог спать совершенно спокойно на своем пышном ложе.

Но какие бы блага ни предоставила жизнь немногим избранным, они не могли заглушить голос совести: он перекрывает звуки веселой бальной музыки, шум застольных разговоров, держит в напряжении рассудок, мешая найти хоть на время спокойствие и забвение. Совесть повторяет непрестанно роковые слова: «Дни нечестивого сочтены!»

Преследуемый мрачными и грозными видениями, король Генрих VIII, супруг Анны Болейн, перебрался поспешно из Лондона в Виндзор.

Он окинул рассеянным взглядом прекрасные сады, окружавшие это летнее прелестное убежище; проходя через двор, он отвернулся, чтобы не видеть богато и изящно отделанной часовни Святого Георгия — места его погребения; он вдруг подумал, что под ней уже вырыта глубокая могила; наступает неминуемо, и, может быть, очень скоро, то роковое время, когда в эту могилу опустят тяжелый гроб, обитый черным бархатом с вышитыми на нем блестящими гербами Тюдоров, и холодным останкам, лежащим в этому гробу, воздадут последний раз королевские почести, чтобы предоставить их потом тлению! Он слегка побледнел и ускорил шаги.

Минуты через две Генрих VIII уже сидел в своей роскошной спальне; у его ног лежали две большие собаки; яркий солнечный свет смягчали шелковые шторы, искусно разрисованные букетами и птицами всевозможных пород; свежий чистый воздух, пропитанный душистыми испарениями, наполнял комнату.

Король был явно печален и расстроен.

— Я думал найти здесь покой и отдых, — прошептал он с унынием, — но ничуть не бывало: Лондон переселился вместе со мной в Виндзор. Я уже успел заметить на одном из фургонов герб милорда Кромвеля… графа Эссекского… и главного викария всех церквей королевства… этого антиримлянина и антихристианина… нахального грабителя с четырьмя, нет, что я говорю, с тысячью рук, с тысячью карманов, с тысячью мошеннических непостижимых фокусов… негодяя и выскочку, наделенного, кроме того, счастливой способностью поглощать груды золота, не подавившись им… Интригана, задавшегося целью нажить себе богатство на тот случай, если я сокрушу его и втопчу в грязь, из которой он вышел! И как это случилось, что я сделал его моим первым министром и, помимо того, еще графом Эссекским, что на гербе его теперь военные доспехи и он самое важное, могущественное, влиятельное лицо после моей особы!.. Не грезятся ли мне такие чудеса? Нет, тысяча проклятий, это истина!

Генрих VIII ударил себя с негодованием в лоб, и по лицу его пробежала какая-то тень.

— Ах, как бы я желал вылезти из своей шкуры! — воскликнул он внезапно после короткой паузы. — Скука душит меня. А я вообразил, что вздохну свободнее в Виндзоре! Эта рана, открывшаяся у меня на ноге, не дает мне покоя, и она, без сомнения, сведет меня в могилу.

Король невольно провел рукой по ноге.

— Сверху бархат и пряжка, унизанная жемчугом и крупными бриллиантами, а под ними — клочок ветхого полотна, весь пропитанный черной, испорченной кровью! Язва не поддается никаким врачеваниям и идет вглубь — скоро обнажится кость! Нет, тысяча чертей!.. Я не позволю Екатерине увидеть хоть на минуту дочь.

Король небрежно вынул из левого кармана измятое письмо, написанное, по-видимому, не совсем твердым почерком, и посмотрел внимательно на адрес и на подпись.

— Она опять подписывается: «Ваша жена». Экая упрямица! Ведь я не двоеженец! Нет, я не дам ей увидеться с дочерью: она вполне способна подогреть в ней врожденную склонность к властолюбию. А она намекает на моего преемника!.. Но рана — это еще не смертельная болезнь!.. Я могу прожить годы, если буду относиться к ней с надлежащим вниманием.

Король схватил сонетку и позвонил.

За тяжелой портьерой, маскирующей дверь, послышались шаги; вошел молодой паж и молча поклонился своему повелителю.

— Приехал ли Клемент? — спросил Генрих VIII.

— Он здесь, ваше величество, и просил доложить, что он явится к вам, как только освободится.

— Освободится? — повторил с непритворным изумлением король.

— Да, будьте снисходительны к нему, ваше величество, — произнес робко паж. — Мастеровой, работавший в гостиной королевы, упал с высокой лестницы, и доктор оказывает ему помощь.

Король нахмурил брови.

— Клемент не подчиняется придворным правилам и презирает лесть! — проворчал он сквозь зубы. — Черт бы их всех побрал! Их присутствие наводит на меня нестерпимую скуку, а как только их нет — в них появляется надобность. Нужно прожить тысячу лет, чтобы избавить себя от разных неудобств!.. Вот наконец и доктор!

Действительно, за дверью послышались шаги, и в комнату вошел главный придворный медик.

— Вам угодно было призвать меня, ваше величество, и я поспешил явиться, — произнес он почтительно.

— Вы спешили, но не очень! — сказал резко король.

— Прошу вас извинить меня за это промедление: один мастеровой упал и получил жестокие ушибы, бедняга сильно страдал.

— А я не страдаю?

— Вы, конечно, страдаете, — торопливо ответил доктор, — но я все-таки думаю, что все ваши страдания — ничто перед страданиями этого горемыки.

— И вы вполне уверены, что не ошибаетесь?

— Я от всей души желаю, чтобы это было истиной, — ответил мягко врач.

— Браво, браво, мистер Клемент! Вы сегодня любезнее, чем обычно!

— Ваш комплимент не лестен, и вашему величеству следовало бы оставить меня при госпитале; я, право, не гожусь на роль придворного врача, и вы знаете это точно так же, как я. Я говорил вам об этом уже несколько раз.

— Да, говорили, клянусь святым Георгием! — сказал с сердцем король. — И потому я не могу проникнуть в ваши мысли. Вы скрытны, несмотря на кажущуюся открытость! Вы, например, хотите вернуться в госпиталь, хотя знаете, что я ежеминутно нуждаюсь в вашей помощи!

— Вот я и стою перед вашим величеством с душевной готовностью служить вам чем могу! — сказал полушутя-полупечально доктор, скрестив на груди руки.

— Клемент, эта рана не дает мне покоя! — проговорил король.

— А вы, ваше величество, приложили тот пластырь, который я вчера приготовил для вас?

— Приложил, разумеется!

— В таком случае нужно подождать, когда он начнет действовать.

— Ждать, только ждать! — воскликнул с нетерпением и досадой король. — А скажите, Клемент, сколько в вашем госпитале мест?

— Я уже раз пятьдесят имел честь вам докладывать, что у нас двести коек, не считая шестидесяти, устроенных недавно королевой Екатериной, — ответил ему доктор с невозмутимым видом.

«А ее продолжают величать королевой», — подумал с озлоблением король, а вслух сказал:

— Как это недавно? Ведь с той поры прошло почти двенадцать лет?

— Ну да, ваше величество, и если я говорю «недавно», то потому, что вот уже сорок лет как служу в госпитале Святого Томаса. Здоровье королевы, то есть принцессы Галльской, — поспешил он добавить, — находится, как слышно, в печальном положении, и я был бы вам много и много благодарен, если бы вы позволили мне поехать в Кимблтон!..

— Я убежден, что вы бы собрались навестить Екатерину скорее, чем явились ко мне.

— Но я, ваше величество, пришел в ту же минуту.

— Да, когда вы сочли, что свободны. Но довольно. Раз вы всегда проявляете сочувствие к королевам, то скажите мне кстати, какого вы мнения об Анне Болейн?

Старый врач рассмеялся.

— Что вы, ваше величество! — отвечал он веселым и добродушным тоном. — Да разве я осмелюсь высказывать суждение о моей повелительнице? Ведь это то же самое, что подставить голову под удар топора! Я не настолько глуп, чтобы позволить себе подобную дерзость.

— Без шуток и без вольностей! — крикнул гневно король, устремив на врача сверкающий взор. — Я позволяю их только в известной степени, да и то не сегодня, примите это к сведению! Я требую, чтобы вы объяснили мне, какое впечатление производят на вас поступки королевы?

Доктор сразу понял, что разговор принимает весьма скверный оборот.

— Меня удивляет приказ вашего величества… Я не могу понять… — сказал он нерешительно.

— И я, мессир Клемент, тоже должен признаться, что не понимаю вашего удивления! Мне отлично известно, что вы были недавно на тайном совещании у королевы Анны.

— Это ложь! — отрывисто произнес Клемент. — И тот, кто сообщил вам такую небывальщину, презренный клеветник!

— Но Анна тем не менее присылала за вами и спрашивала, сколько мне осталось жить?..

— Повторяю опять: это наглая ложь! — отвечал старый врач с негодованием.

— Вы, верно, и в самом деле думаете, что у меня нет глаз! — воскликнул, задыхаясь от бешенства, король Генрих VIII. — Вы, верно, воображаете, что я не замечаю гнусного поведения Анны Болейн и толпы поклонников, которых привлекают ее непринужденные и вольные манеры! Или вы полагаете, что я дам опозорить свое имя и звание женщине, которую возвел на престол и которая была до того лишь смиренной верноподданной? Если я надел на нее королевскую корону, то не затем, конечно, чтобы она позволила себе омрачить ее блеск; если я дал ей скипетр, то не затем, чтобы она втоптала его в прах!

— Этот скипетр тяжел для таких нежных рук! Его в силах удержать только женщины королевского рода! — произнес старый доктор сурово, обнаружив все свои симпатии и убеждения.

Благородный старик не мог свыкнуться с мыслью, что скипетр перешел из рук Екатерины, дочери короля, в руки Анны Болейн.

— Ваш ответ равносилен прямому порицанию моих распоряжений, — заметил вскользь король.

— Зачем вы меня спрашиваете? — ответил старый доктор, проклиная в душе свою неосторожность.

— Затем, сэр Клемент, — сказал король с угрозой, — что я спрашивал вас не о том, что мне следует или не следует делать…

Доктор стоял и слушал, не поднимая глаз.

— Я требую от вас, — продолжал повелительно и надменно король, — рассказать без утайки, что хотела узнать от вас Анна Болейн?

— Не знаю, — отвечал с нетерпением Клемент, — что хотела услышать от меня королева, так как она действительно присылала за мной, но знаю твердо, что я не был у нее!..

— А почему вы не были? — спросил Генрих VIII, взглянув на медика пристально и подозрительно.

— Потому что мне некогда ходить на совещания, где обсуждается состав румян или помады, — возразил старый доктор. — Королеве лучше обратиться к различным шарлатанам и своим камеристкам: они найдут цвет, который она хочет придать своим бровям, волосам и ногтям.

Король расхохотался, но веселость его была непродолжительна, и на лице вдруг появилось выражение презрения и даже отвращения.

— И эту женщину я возвел на престол! — сказал Генрих VIII с глухим негодованием. — Рассудите, Клемент, достойна ли она носить королевскую корону?

— Человека не переделать, — возразил старый доктор. — А королева Анна — хорошенькая женщина в полном смысле этого слова. И ничего более!

Но король не расслышал этого замечания.

— Другая, не такая тщеславная и мелочная и более достойная титула королевы, займет ее место! — проговорил он с угрозой. — Она не станет предметом всеобщих порицаний, не навлечет позор на мой трон и мое имя!

— Опять другая! — проговорил Клемент, но так тихо и робко, что сам не расслышал собственных слов.

— Итак, Анна Болейн присылает за вами исключительно для обсуждения состава румян или помады? — спросил его король.

— Приблизительно да, но она, кроме того, заставляла меня уже несколько раз смотреть вместе с другими, как наряжают кошку или чешут собаку и вообще тратить время на другие, не менее бессмысленные вещи.

— Мне с трудом верится, что Анна призывает вас для таких пустяков, — сказал сухо король. — Но так как вы решили быть скромным до конца, то знайте, сэр Клемент, что мне известно больше, чем воображают Анна и ее приверженцы! Агенты, на которых я могу положиться, следят за каждым шагом этой безмозглой куклы.

Он схватил руку доктора и сжал ее так сильно, что старик побледнел от боли.

— Осторожнее, ваше величество! — произнес он со стоном.

— Вы чересчур изнежены, — сказал колко король, — но вы не проявляете особенной чувствительности, когда перевязываете мою больную ногу.

Доктор не возражал на это замечание.

— Я уже несколько раз говорил вам, Клемент, и повторяю с таким же убеждением: Анна Болейн желает всем сердцем моей смерти; она надеется благодаря смазливому личику привлечь на свою сторону всех лордов королевства и управлять народом от имени заморыша, который родился от нашего союза! И как я мог надеяться, что от подобной женщины может родиться сын?..

— Все эти обвинения чрезвычайно важны! — проворчал сэр Клемент, озадаченный откровенностью и пылкостью, с которой говорил в это утро король.

Как и все приверженцы изгнанной королевы, старый доктор считал семейство Болейн, не исключая Анны, способным на любые поступки и не стал возражать своему повелителю.

— Не далее чем вчера, — продолжал король с тем же негодованием, — она вдруг обратилась к одному из придворных юнцов и спросила шутливо, не хочет ли он обуться в сапоги мертвеца, то есть вступить с ней в брак после моей кончины? Несчастная рассчитывает на эту рану! — воскликнул он с отчаянием. — Но если она случайно ошибется в расчете, то какое средство она выберет, чтобы скорее достичь своей заветной цели?

Старый врач побледнел, и лицо его выразило глубокую тревогу.

— У вашего величества есть преданные слуги, которые сумеют оградить вас от козней ваших тайных врагов! — отвечал он неровным, но решительным голосом.

— О, Клемент! — возразил взволнованный король. — Сколько принцев, имевших точно таких же преданных и неподкупных слуг, стали жертвами неожиданной насильственной смерти! Убийца заверял их в своей преданности в ту самую минуту, когда его кинжал наносил им смертельный удар; дружеская рука подносила им чашу с отравленным вином на оживленном пиру! Клемент, ты никогда не давал мне повода усомниться в тебе, ты меня не обманывал и не льстил мне! Я верю в твою честность, неподкупную преданность: присматривай же за ними! Я не дам прикоснуться к моей больной ноге ни одному врачу, кроме тебя. Мне надоела жизнь, но я буду отстаивать ее с отчаянным упорством. Если бы я мог пасть со славой в бою, я не стал бы жалеть ни о чем, что оставил на земле, даже о престоле; но умереть в засаде или от руки врага, который будет смеяться надо мной, наслаждаться моими предсмертными мучениями и оскорблять меня безнаказанно, который возьмет скипетр, стоящий около моей постели, и завладеет моей королевской короной, — это выше моих сил, мысль об этом отравляет мое существование! И когда эта женщина предлагает мне блюдо с моего же стола и смотрит на меня с веселой улыбкой, я только в редких случаях отвечаю согласием на такую любезность. Я смотрю подозрительно и на того, кто подает мне хлеб, и на того, кто подносит вино; я сажусь за обед иногда раньше, а иногда позже назначенного времени, но отлично знаю, что подобные меры — плохая гарантия, если враги мои действительно решили завладеть моим троном!

Генрих VIII замолчал и откинулся на высокую спинку кресла, как будто обессилев после длинной и эмоциональной речи.

Но не прошло минуты, как он внезапно и стремительно вскочил с места.

— Клемент! — воскликнул он повелительным тоном. — Не смейте говорить никому о нашем разговоре! Да притом… почем знать? И вы тоже, быть может, принадлежите к партии моих тайных врагов?

Кровь прилила к сердцу старого доктора, и его всегда кроткое, спокойное лицо запылало от гнева.

— Ваше величество! — сказал он изменившимся голосом, изобличавшим силу его негодования. — Вы, верно, в лихорадке… Только этим я могу объяснить такое оскорбительное для меня заключение! Ваша жена, ваш врач, весь ваш придворный штат, не исключая этой бедной собаки, которая дремлет около кресла, вступили в общий заговор против вашей особы!

— Ну, извините, доктор, — проговорил чуть слышно сконфуженный король.

Он был втайне доволен гневом сэра Клемента, а еще того более пылающим румянцем, покрывшим бледное, спокойное лицо старого медика.

«Кровь никогда не лжет! — рассуждал подозрительный Генрих. — Язык может лукавить… Люди умеют плакать притворными слезами… Но кровь не подчиняется никаким приказаниям; румянец вызывают только сильные чувства, но нельзя забывать, что человек краснеет иногда от стыда, от сознания своей страшной испорченности!»

— Сомнение — самый злой из бичей человечества! — воскликнул, уступая невольному порыву, раздраженный король.

Он подошел к кушетке, которая стояла на другом конце комнаты, и упал на нее так грузно и стремительно, что раздался довольно сильный треск.

Тогда доктор Клемент приблизился к нему и сказал с достоинством:

— Государь! Я лечил вашего уважаемого покойного родителя и вашу августейшую, благородную мать Елизавету Йоркскую; я присутствовал при кончине вашего деда. Я служил так же честно и вам, ваше величество. Я хотел служить вам до конца моей жизни, но одно ваше слово все перевернуло, и я клянусь своей совестью, что с этой минуты никогда не появлюсь во дворце!

Старик снял с шеи орден, данный ему за верную и усердную службу, и, положив его почтительно у ног своего повелителя, вышел медленным шагом из королевской спальни.

Генрих VIII молчал, и лицо его оставалось бесстрастным, но, когда доктор вышел, он произнес невнятно какое-то проклятие и оттолкнул носком своего сапога орден сэра Клемента.

Но вспышка гнева уступила место печальному раздумью.

— Я его заподозрил совершенно напрасно, — прошептал он уныло, — он один из всех был мне душевно предан; никакие сокровища не смогли бы заставить его поступить против совести; я могу обвинить его только в преувеличенной приверженности Екатерине! Он, как и все почитатели этой властолюбивой и надменной принцессы, не простил мне моего брака с Анной. Но я и сам, черт возьми, сознаю все безумие подобного союза!.. Эй, Клемент, вернись! — крикнул громко король.

Убедившись, что доктор не слышал его зова, Генрих VIII привстал и потянул порывисто и сердито сонетку. Паж быстро вошел в спальню.

— Сэр Клемент еще здесь? — спросил его король.

— Он только что уехал.

— А есть ли кто в приемной?

— О да, ваше величество, там находятся граф Кромвель Эссекский и испанский посланник!

— Как? Испанский посланник? Он уже опять здесь! — проговорил король с большим воодушевлением. — Пусть он ждет, если хочет, а мне хочется спать… Нет, впрочем, попроси ко мне графа Эссекского!

И Генрих лениво растянулся на кушетке.

Кромвель почтительно, но торопливо вошел в спальню. Худоба его и зловещий огонь, горевший во впалых и лживых глазах, привлекли в это утро более обычного внимание короля.

«Да, природа умеет метить ядовитых ехидн: их никогда не откормишь!» — подумал он невольно, посмотрев исподтишка на своего министра.

— Ну, что нового, граф? — спросил он вслух с добродушной шутливостью. — О чем вы толковали с посланником? Он явился, конечно, опять с просьбой Испанского двора улучшить по возможности участь принцессы Галльской?!

— Я даже заметил у него в кармане какой-то пакет: это, верно, прошение! — отвечал Кромвель, подражая шутливо-добродушному тону своего повелителя.

— Ну да, старая песня! — сказал Генрих VIII. — И я знаю заранее, что прочту в прошении неизменную фразу: «Имеем честь поставить еще раз на вид английскому монарху, что принцессе испанского королевского дома нельзя жить без слуг, без экипажа, в простом и бедном домике в отдаленном Кимблтоне!» Они бы завопили еще сильнее, если бы этот домишко не был моей собственностью. Да и кто принуждал ее жить в этом захолустье? Разве я ей мешал вернуться в Испанию? Да, нечего сказать: тяжелую обузу взвалили вы мне на плечи!

— Я?! — воскликнул Кромвель не без испуга. — Но я, ваше величество, только выполнял ваши приказания!

— Так! — возразил король с язвительной насмешкой. — Позвольте же спросить, не эти ли советы нашептывал мне ваш лукавый язык? Уж не я ли придумал систему разрушения, к которой вы сумели склонить меня силой вашего красноречия?

— Но я, ваше величество… — начал было Кромвель.

— Пожалуйста, без «но»! — перебил повелительно и надменно король. — Не спорю, в казну мою поступило две-три пригоршни золота от всех наглых захватов, совершенных милордом графом Эссекским с моего разрешения, исторгнутого у меня помимо воли под предлогом поправить финансы королевства и вывести мой корабль в золотое море.

— За что вы оскорбляете меня, ваше величество? — проговорил Кромвель изменившимся голосом.

— Я говорю вам, граф, — перебил снова Генрих, наслаждаясь мучениями человека ему антипатичного, которого, однако, он считал невозможным удалить от себя, — и говорю, заметьте, с глубоким убеждением, что принятые меры обогатили только вашу особу! Начнем хотя бы с сокращения числа монастырей. Что мне это дало? Сущие пустяки, так как все поземельные церковные угодья достались лордам! Ведь только подкуп склонил их отречься от римско-католической церкви и признать меня папой! Но нельзя же отрицать, что сам сатана не дал бы за их души и сотой доли той суммы, за которую я купил их голоса! А сколько мне пришлось выделить вам как главному викарию моего королевства? Ведь доход с четырех богатейших епархий, земли дюжины упраздненных обителей, права, титулы, пенсии, ну одним словом, все, потому что вы были голы и ничтожны, как земляной червяк, и остались бы им, если бы я вас не вытащил из болота!..

Лицо Кромвеля вспыхнуло, он опустил глаза.

— Я ни на минуту не забываю о великих милостях, которыми вы удостоили меня, ваше величество! — произнес он почтительно.

— Ну еще бы! — воскликнул запальчиво король. — Вы и лорды всегда должны помнить, что я незаменим во многих отношениях, что вы сильны до тех пор, пока я этого хочу! Да, я слежу за всем, я проникаю в глубь человеческой мысли, я смело встречу любую опасность и смещу не задумавшись неверного министра при первом доказательстве его недобросовестности!

Граф Эссекский не поднимал глаз, он был ужасно бледен; ему пришло на ум, что король собирается обвинить в измене и предать суду его и других лордов, которые горячо поддерживали его на заседаниях Совета. Милорд Кромвель не знал, на что ему решиться и что ответить на эти не совсем прямые обвинения; положение было довольно щекотливым; он решил молчать.

— А сколько возмутительных проступков и наглых грабежей, — продолжал мрачно Генрих, — которые навлекли на меня порицание народа, так как совершались, конечно, от моего имени. Чего только не придумывали! С икон снимали ризы, из обителей брали церковные сосуды под предлогом, что при их учреждении не соблюдены формальности закона! Подумаешь невольно: «Какой великолепный и святой человек этот милорд Кромвель!..» Хотелось бы только узнать, сколько денег вы заполучили от всех этих захватов. Да, нечего сказать, мы отважно вступили на путь нововведений, отринув католическую церковь… даже слишком отважно!

— Все, что я выслушал от вашего величества, удивляет меня в высочайшей степени! — промолвил граф Эссекский.

— Удивляет? — повторил с ядовитой усмешкой король. — Ну так что же? Удивление — неплохой путь к отступлению, да, нечего ответить! Скажите мне, каковы размеры вашего состояния! А, вы не знаете! Но я-то знаю лучше, чем вы. Запомните, милорд Кромвель, что я иду на обман только в экстренных случаях, когда вижу в этом свою личную выгоду, и учтите: мое снисхождение покупается исключительно рабским повиновением моей железной воле!

— Я подчинялся ей без всяких оговорок не из боязни, но потому что глубоко и непритворно предан вам, — проговорил Кромвель.

Он вздохнул с облегчением, и лицо его приняло свое обычное невозмутимое выражение.

«Король еще нуждается в моем повиновении, а это доказывает, что я не впал в немилость!» — рассудил граф Эссекский.

— Посланник еще здесь? — спросил Генрих VIII.

— Да, он в приемной.

— Чего он добивается? Постарайтесь избавить меня от этого свидания!

— Это довольно трудно, — ответил граф Эссекский. — Он заявил, что намерен добиться аудиенции у вашего величества во что бы то ни стало, он и так уже жалуется на вашу недоступность.

— Какой он назойливый! — проговорил король. — Он будет опять говорить о Екатерине!

— Да, вероятно.

— Так введите его скорее! — вскричал Генрих VIII с нетерпением. — И внушите ему, что я сегодня чувствую себя не совсем хорошо и ему не следует испытывать мое терпение!

Кромвель вышел из комнаты, а король растянулся на подушках кушетки.