Во времена перемен

Людмила Федоровна Палатова, 2015

По сути, это автобиографическая книга Людмилы Федоровны Палатовой. Она состоит из воспоминаний и размышлений о жизни. Интересные эпизоды, образы и характеры людей представлены ярко и живо. Автор в деталях описывает жизнь своего поколения, особенности и нравы уходящей эпохи. Значительная часть книги посвящена медицине – ее истории и эволюции. Книга ориентирована на широкий круг читателей.

Школа

В нашем детстве в школу принимали с 8 лет. Улица Пермская относилась к седьмой школе, но из-за перегрузки большинство ребят учились сначала в 29й четырехклассной, которая располагалась в приспособленном двухэтажном деревянном жилом здании недалеко от нашего дома. И в самой седьмой младшие классы тоже учились в «маленькой школе» на углу Большевистской (Екатерининской) и Долматовской (ул Попова). Это было одноэтажное деревянное здание с просторными высокими тремя классами, через коридор от которых располагались комнаты поменьше. Там жили уборщицы (технички) и были подсобные помещения. Когда мне посчастливилось попасть в музеи декабристов в Сибири, я не сразу сообразила, что они мне напоминают. Только позже вспомнила: дома Нарышкиных в Кургане и Муравьева-Апостола в Ялуторовске — точные копии нашей маленькой школы. Декабристы, выйдя на поселение, купили их у местных купцов. Вероятно, этот стиль был принят у «среднего класса» тех времен. Мой одноклассник Геннадий Валерьевич Иванов раскопал, что здание это принадлежало вначале священнику Рыжкову, а «большую» школу, как мы называли основное здание, построил на свои средства купец в шестом поколении Суслин. Школу «маленькую» нашу давно снесли. Даже место теперь угадать трудно, там теперь «Товары Прикамья», но когда проходишь мимо, обязательно что-то шевельнется в памяти.

В 29ю школу мама не хотела меня отдавать категорически. В конце августа 1938 года мы отправились в «большую школу № 7» к директору. Антонида Елизаровна Верхоланцева сидела в своем кабинете в одноэтажном пристрое по улице Луначарского. Мама обратилась с просьбой принять меня сразу в седьмую школу, и не в первый, а во второй класс. Прямо сказать, не очень скромно. А.Е. — человек исключительно интеллигентный в самом высоком значении этого слова — внимательно выслушала и поинтересовалась, откуда такие претензии. Мама объяснила, что я умею читать, писать и считать, поэтому в первом классе, где это только начинают, мне будет скучно, я могу «разболтаться». Я, сидя напротив директора на стуле, подумала, что «болтаться» не стала бы, но возражения оставила при себе, тем более, что меня до этого момента в известность ни о чем не поставили и мнения моего не спрашивали. Действительно, ежедневно за моим маленьким столиком я должна была написать, посчитать что-то, порисовать — вроде уроки поделать. Да в восемь лет ребенок уже осмысленный. Это теперь волокут беднягу в полтора года на развивающие, а в 5 лет — на подготовительные курсы, только бы в школу взяли.

Антонида Елизаровна, которая безусловно должна была отказать, подумала и сказала:

— Видите ли, ваш район относится к 29й школе.

Мама возразила, что очень не хочет туда меня отдавать. Она считает, что школа слабая (интересно, откуда бы это ей знать?)

— И потом — продолжала А.Е. — если мы примем девочку 8ми лет во второй класс, получится, что она пошла в школу семилетней, а это недопустимо! Нельзя лишать ребенка детства!

И в этот момент (скажите, что судьбы не существует!) в кабинет вошла тогдашний завуч Александра Ивановна Серебренникова. Она включилась мгновенно:

— Ну, а я пошла в школу шести лет. Так что, я дура что ли по-вашему?

Всю эту сцену я и сейчас вижу во всех деталях. Мы не знали в те времена, что они ближайшие подруги и много лет работают вместе: Александра Ивановна все годы нашего обучения в школе была завучем, а Антонида Елизаровна — директором. А тут мне показалось, что они спорят. Как-то безучастно я смотрела на происходящее и ждала, когда можно уйти. А.Е. протянула мне листок бумаги и карандаш;

— Напиши, пожалуйста, слово «мальчик».

— А, подумала я, наверное, они хотят узнать, надо ли поставить мягкий знак. Написала.

— Правильно! — с удивлением сказала А.Е.

— Да возьмите Вы ее! — Это снова вступила А.И.

Так решилась моя судьба в самом буквальном смысле. Все, что происходило потом, было следствием этого главного события в моей жизни. Мама поблагодарила, попрощалась, и мы пошли домой. А для меня ничего не случилось — подумаешь, в школу! Из нашего двора все учатся сначала в 29й, а я одна ходи за три квартала!

До начала учебного года произошло еще одно событие. Мама мечтала для меня о музыкальном образовании. Мы отправились в музыкальную школу, которая тогда помещалась в часовне Стефана Великопермского. Здание было замечательное, с прекрасным залом и классами, отличной звукоизоляцией. На экзамене я выполнила все задания. Мне поставили «отлично» и не приняли. Не было мест. Попросили оставить открытку с адресом, чтобы сообщить, если место вдруг появится. Приглашение мы получили через месяц, кто-то отказался от занятий. Я отправилась в музыкальную школу и там встретила девочку из нашего класса, Катю Казакову, с которой мы и проучились у одной преподавательницы, Сарры Марковны Лейзерах, все годы, а подругами остались на всю жизнь. Учить уроки по музыке мне было негде, первый год занималась у знакомых, а на следующий год мама продала свою единственную ценность — каракулевое манто — и мне купили пианино. На новое все равно денег бы не хватило, поэтому было получен с фабрики после реставрации инструмент марки «Циммерман». Когда я возвращалась из школы, мне навстречу во дворе прибежали мальчишки с криком:

–Милка! А вам гитару привезли!

Это был сюрприз. Теперь можно было заниматься нормально.

1 сентября 1938 года мама отвела меня в маленькую школу во второй «б» класс. С мамой — это был единственный раз, как и у всех моих сверстников. Дальше все самостоятельно. В школу я вошла в состоянии шока и не могла выйти из него месяца два. Ребята уже год отучились вместе. Все друг друга знают. Где сидеть — решили. Как учиться — тоже. А я, как истукан, встала и стою у стенки. И всех боюсь. И что делать — не знаю. Звонок. В класс входит средних лет скромно одетая женщина — наша учительница Анна Семеновна Тимофеева. Увидела мою перевернутую физиономию, взяла за руку и отвела за парту, где уже сидела девочка с роскошными рыжими кудрями. Хорошо, что А.С. назвала ее Шурой Ширинкиной, а то я бы побоялась спросить, как ее зовут. Ступор у меня не проходил. Я с ужасом ждала, что меня учительница о чем-то спросит. Но это была НАША школа. Очевидно, Анну Семеновну предупредили, что новенькая нигде раньше не училась. И это моей любимой учительнице я обязана тем, что не заработала тяжелый невроз. Только через месяц, дав мне адаптироваться, она задала мне первый вопрос. И еще. Я люто ненавидела свое детское имя «Мила» и предупредила, что если Милой назовут, в школу ни ногой. Анна Семеновна, конечно, об этом не знала, но сразу назвала Людой, что примирило меня на некоторое время со школьными буднями.

Вначале все шло через пень-колоду. Что-то не поняла я по арифметике. Спросить постеснялась. Пришла домой и заявила, что больше в школу не пойду. Тут родитель посадил меня за стол и внес ясность. Решение бросить школу пришлось отложить. Однако скоро я опять вознамерилась расстаться с образованием. На этот раз причиной было мое, взлелеянное мамой, полное неумение общаться с себе подобными. Мальчишки наши, как и везде, пройти мимо не могли, чтобы не дернуть за бантик, или не толкнуть. Однажды даже привязали мою чернильницу-непроливашку в мешочке к лампочке на потолке — как только и достали! А я с жизненной установкой «отходи» и «надо слушаться» только и могла забиться в угол. Тут опять на сцену вышел мой отец. Он вырезал из дерева большую крепкую линейку и подал мне ее с инструкцией:

— Если кто сунется, бей, куда попадешь.

И прикрепил линейку к портфелю. Его для меня к школе сделал какой-то умелец из старого отцовского и отдал со словами: «десять лет ходить с ним будет». Знал мастер, что говорил. С ним я проходила всю школу и первые два курса института. Его убойную силу оценил мой, теперь покойный, друг Левка Соломоник. Через много лет я, удаляя большую липому у него на спине, грозно вопрошала: «говори, кто мою чернилку привязал?». А линейка тоже сыграла решающую роль в становлении моей личности. По привычке Генка Головков сунулся было толкнуть меня, я закрыла глаза и со всего маху огрела его линейкой по голове. Больше любителей не нашлось. Поняли, что я дам сдачи. Вот после этого я оглянулась по сторонам и почувствовала, что пришла учиться в свой класс. Теперь можно было заняться делом. Очень мне в этом помогла Шурочка, сидя со мной на одной парте. Она долгое время заходила за мной по дороге в школу, и мы шли вместе. Это тоже примиряло меня с действительностью. А из Шурочки потом вышел превосходный преподаватель географии и работала она очень долго.

Бедная моя мама, прожив всю жизнь под прессом, никогда в школе не училась. Воспитывая меня в строжайшем послушании, она не могла понять, что на свете существует коллектив, а детский коллектив — особая статья. В нем идет закладка будущего характера, а значит, судьбы. Дети жестоки, и хотя им незнакомы еще многие особенности взрослого общества, они его хорошо предваряют. И школа — это тоже важнейший этап в жизни. Я сужу по историям классов сына и внучек. Какое поле деятельности для психологов (настоящих)! А мамино влияние как-то ослабло! Опять же, генетика без моего ведома проявилась. И я рано усвоила, что мое дело — работа. Дело свое надо знать. Для этого надо хорошо учиться. А чтобы тебе в этом не мешали, умей постоять за себя. Первой не лезь, незачем и некогда, но если тебя тронут — давай сдачи. Потом выяснилось, что по гороскопу я — лошадь. А кем бы мне еще-то быть с моей наследственностью? А лошадь, между прочим, обидчика может лягнуть, и еще как!

Обучение во втором классе было направлено на выработку почерка и грамоту. Писали в тетрадках в три линейки с соблюдением нажима и наклона. У меня с чистописанием было туго. Ребята целый год упражнялись, а я объявилась без навыков. Что-то похожее на почерк у меня появилось только в старших классах, когда пришлось записывать быстро. По другим предметам я успевала. Тут мама оказалась права. В первом классе было бы тоскливо. Несмотря на пропуски из-за полного набора детских инфекций, я не отставала. Писали мы чернилами при помощи деревянных ручек со вставным пером №86. Для красивого текста и заголовков было перо «рондо». В мешочке на веревочке носили с собой чернильницы-непроливашки. В каждой тетрадке ценой по 10 копеек была промокашка. Задачки решали в тетрадях в клеточку. Соблюдали отступы и интервалы. Хорошо помню первую на моем веку политическую кампанию. У нас были тетради с рисунком Вещего Олега на обложке. Кто-то ретивый рассмотрел на ножнах его меча буквы: «долой ВКПб». Мы тоже пытались их разглядеть, но очевидно, фантазии недоставало. Тетради из продажи изъяли, художника посадили. А в следующих классах в учебниках были замазаны черной тушью портреты и вымараны абзацы об очередных врагах народа.

Не помню уроков физкультуры в младших классах. В маленькой школе места не было. Учителя все были в годах. В каждом классе они у нас менялись. Особенно долго болела я коклюшем в четвертом. Зинаида Ивановна Гилева, строгая и немного суховатая, сказала мне:

— Ты много пропустила, одна не догонишь. Приходите с мамой ко мне домой вечером. Я с тобой позанимаюсь.

Мы несколько раз побывали у З.И. Быстро прошли главные темы. Никаких намеков на оплату даже представить было невозможно. Я безболезненно перешла в следующий класс.

Здание большой школы представляло собой типовой проект учебных заведений, построенных в самом начале 20го века. Таких зданий в городе несколько. На нашем фронтоне была надпись: «Седьмое городское женское училище». Ее сбивали и восстанавливали. Несколько лет надпись отражала истинное положение вещей, это когда нас разделили, и мы учились без мальчишек. А теперь даже одну парадную дверь заложили, чего не стоило бы делать, все-таки здание историческое. На первом и втором этажах было по три больших класса с потолками под 5 метров. То-то трудно было мокрую промокашку под лампочки подкладывать, чтобы свет погас и урок сорвался. Между классами были двойные деревянные стены до потолка, которые складывались гармошкой, и тогда на весь корпус образовывался огромный зал. Между стенами был промежуток сантиметров в 70. Он при необходимости превращался в раздевалку. Звукоизоляция была хорошей. В торце был еще один квадратный класс с огромным окном. Думаю, что он был устроен вопреки проекту уже давно. На втором этаже в нем учились мы два последних года. Коридоры были широкими и светлыми. Физкультурного зала не было предусмотрено, поэтому для занятий использовался коридор на первом этаже. Там стояли брусья и лежал мат. Инструктором была Мадина Латыпова, одновременно и старшим пионервожатым. Занятия проводились в основном по гимнастике.

Александра Ивановна уже в бытность свою директором (она стала им после нашего выпуска в 1947г.) сумела выбить средства на пристрой. Теперь на месте нашего класса площадка в коридоре и дверь в учительскую. При нас она была закрыта. После того, как недавно поставили стеклопакеты, школа потеряла свой первоначальный облик. Ведь окна — глаза дома. Но пакеты, конечно, необходимы. Улица Попова невероятно шумная, движение там интенсивное, чтобы не сказать больше. И теперь отпрысков известных фамилий везут в иномарках в престижную английскую школу и увозят тоже, мешая движению остановками в неположенном месте. Впрочем, престижной наша школа была всегда. Только ученики ее были поскромнее, но поделовитее. И наши троечники были хорошистами и отличниками в институтах.

Это было заслугой замечательного преподавательского коллектива. А.И. и А.Е. долго его создавали, а потом поддерживали и совершенствовали. Показателем было и то, что нередко возвращались уже учителями и выпускники нашей школы. Сплоченность коллектива была удивительной. Любовь к своему делу и ответственность — тоже. И было человеческое отношение к ученикам. Никто не мог сорвать неудачу на детях или показать свое превосходство. Подход был со всей строгостью. Наказания тоже были, но при этом ребенка никогда не унижали. Уникальным педагогом была Мария Александровна Головина, преподаватель географии. Она великолепно знала свой предмет. Я из своего преподавательского опыта хорошо знаю, что ученики прежде всего и выше всего ценят компетентность учителя. За это ему даже странности могут простить. М.А. могла показать все на карте у себя за спиной, не оборачиваясь. Однажды ребята в нашем классе подстроили отключение освещения. М.А., не разбираясь с подробностями, сказала:

— Ну и ладно, устроим слепую контрольную. Мушак, называй границы Румынии.

Жарко стало не только Мушаку. Дело в том, что уроков было два подряд. Больше на географии свет не выключался. Бездельникам на задних партах она могла отвесить полноценную затрещину и выкинуть из класса вместе с сумкой. Так что если в классе открывалась дверь и из нее летели в коридор по очереди репрессированные лентяи вперемешку с портфелями, было ясно, что идет урок географии. И хоть бы кому-нибудь пришла в голову мысль пожаловаться! Матери, заезженные работой, не имели ни времени, ни сил справляться с буйными сынками и были благодарны М.А. за «твердую» в буквальном смысле руку. «Горе ты луковое, барахло ты несчастное! Я тебя сейчас выкину, только ножками сбрякаешь» — это одно из традиционных напутствий, которое получал экстрадируемый с урока. А мальчишки этим даже гордились:

— А Марьюшка мне как поддаст!

И в то же время, того же Мушака, который вдруг перестал учиться, а на это были какие-то серьезные причины, М.А. после разговора вызывала к карте и за слабенький ответ ставила ему 4 и хвалила. Мы знали, что это аванс, попытка поддержать и помочь. У одной из наших девочек были проблемы с гуманитарными науками. Она впадала в столбняк, стоило только вызвать ее к доске. При этом она хорошо решала задачи и выполняла письменные задания. Учительница литературы в разговоре с родителями посоветовала оставить ее на второй год, чтобы она почувствовала себя увереннее, проходя материал по второму разу. Те согласились. Девочка попала в наш класс. И наша строжайшая и бескомпромиссная учительница вызвала ее отвечать. Та едва могла два слова связать. Ее похвалили и поставили 4. Удивились мы необычайно, однако вскоре нам объяснили ситуацию. Прошло много лет. Девица наша стала главным областным специалистом, выступала с высоких трибун, и остановить ее было невозможно. А могла бы остаться ущербной личностью, если бы невроз, в ее случае безусловно навязанный родительским «воспитанием», не был остановлен разумным подходом в школе.

Школа всегда большое внимание уделяла эстетическому воспитанию. В 1940 году перед окончанием учебного года нас допустили в «большую школу» на постановку «Горя от ума». Режиссером был Евгений Георгиевич Калугин, учитель физики и астрономии. Костюмы взяли напрокат из театра, выступали «как настоящие». Сцену в конце раздвижного зала сколотили из досок. Они для таких случаев хранились где-то в сарае. Нам достались места на подоконниках. Мы с восторгом смотрели на Пиню Хавкина в роли Чацкого, Шурку Никитина, моего соседа, в роли Скалозуба. На будущий год этот класс с выпускного бала отправится на фронт.

А я вспоминаю большую школьную стенгазету под названием «Вперед и выше», посвященную этому выпуску. К фотографиям каждого из учеников 10 класса были пририсованы тела в различных позах и написаны предсказания их будущего. Из Шурки Никитина, изображенного в танце с Мадиной Латыповой, должен был получиться светский молодой человек, Изя Коган, погибший в первом же боевом вылете, представлялся в будущем учителем. И так о каждом. Накануне войны. А во время войны эта газета «ляжет на меня», и я буду единственным редактором и корреспондентом, а потом эта обязанность плавно перетечет на институтскую курсовую.

Мемориал не вернувшихся ребят бережно хранится в школе. А наши герои вернулись. Мы встречались в школе довольно часто с доцентом пединститута Хавкиным и профессором сельхозинститута Никитиным, когда чествовали ветеранов или отмечали памятные даты. Еще живы были учителя, которые помнили нас, а главное — школу. Для моего класса, малышни, старшие были на недосягаемой высоте, а когда они вернулись с фронта, мы уже выросли и стали им ближе. И я получу открытку, где Пиня напишет: «Люда! Школьное братство — лицейское братство»! И только теперь подступает горькое сожаление о том, что мало общались, что это были необыкновенно интересные, настоящие люди.

На одном из традиционных сборов в 1967 году в школе чествовали ветеранов педагогического труда. Собрали всех юбиляров: А.И. Серебренниковой исполнялось 70, М.Г. Замараевой, математику, — 80, Вениамину Михайловичу Каптереву, историку, — 90 лет. Грамоты от Горкома им вручал зав. Горздравотделом Борис Юдович Симановский, фронтовик, тоже ушедший на войну сразу после окончания нашей школы. Я помню, как во время учебы за буйство Борю запирали в комнате А.И. Она в то время жила при школе. И тогда на все коридоры раздавался страшный грохот, это узник протестовал против лишения свободы. И все говорили: « Опять Симановский дверь вышибает. Интересно, что он опять натворил».

Не упустил момента наш историк. Ответное слово он начал так:

— Спасибо, что позвали, спасибо, что помните и даже отметили. А мне приятно видеть, что труды наши не пропали даром. Вот возьмите Борю. Ведь это что было? Это, ведь, кошмар был, а не Боря! Это ужас был, а не Боря! А теперь? Вот стоит тут на трибуне и грамоты нам вручает.

И очень уважаемый в городе, действительно дельный «горздрав», который учился в институте после армии только годом впереди нас, улыбался на трибуне 90-летнему учителю. А я подумала, что, благодаря в том числе и Боре, и таким, как он, мы сидим тут сейчас, живые и здоровые. Борис Симановский умер скоропостижно перед самым отъездом в Израиль, куда он никак не хотел. Он приходил к нам в клинику попрощаться и не мог говорить, расцеловались со слезами на глазах. Когда я бываю на Северном кладбище, всегда подхожу к могиле Пини Хавкина, с теплом вспоминая его и его одноклассников.

Земля вам пухом, ребята! Мы помним вас, пока живы, и хотим, чтобы помнили после нас.

Когда я думаю о людях той эпохи, кристально честных, благородных, доброжелательных и беспредельно преданных своему делу, то мне приходит на ум вопрос: откуда происходили эти качества? Может быть, был прав И.П.Павлов в своей статье о национальном характере, где он упоминает мнение англичан: причина успеха — наличие препятствия. Может быть, именно великие трудности порождали в наших старших душевное величие? И не эти ли качества приводили их к гибели в ту эпоху? Как во все времена, их было немного, серая масса терпеть присутствие им подобных, как всегда и везде, не могла. Недаром большевистская стратегия заключалась в истреблении вначале ученых, затем мастеров, а потом и просто работников. И ведь удалось люмпенизировать страну! В тридцатых годах реформами образования чуть было не оставили Россию на уровне ликбеза, который, правда, успешно выполнили. Крупская своей рукой вычеркнула из школьной программы всю классику, оставив Демьяна Бедного (кстати, выходца из весьма небедной семьи), а заниматься стали по бригадному методу, когда отвечал один, а все получали зачет. Потом опомнились и создали лучшую в мире систему образования, как и здравоохранения. А теперь настал рецидив, снова разрушено все и заменено на остроумно спикером Мироновым названный процесс «дебилизации школьников».

После окончания 4 класса мы выдержали 4 экзамена. Теперь мы были уже в средней школе. 22 июня 1941 года в Красном саду был детский праздник. Мы с удовольствием побегали и повеселились, а, возвратившись домой, еще во дворе услышали: «война!».

На другой день ко мне прибежала Руфа Рутман, моя соседка, с которой мы выросли с полутора лет «через забор». Вызвав меня во двор, она с ходу заявила:

— Все! Я бегу на фронт!

Я не ожидала такого поворота событий.

— Руф! Но тебя же поймают на первой же станции и вернут домой!

Такого аргумента не ожидала Руфа. Нам было по 11 лет. Решение пополнить ряды воюющих было отложено. Но этот подход тогда был совершенно характерным для нашего поколения. И на фронт бегали, и возраст себе прибавляли, чтобы попасть в армию, и «сыновей полка» было немало. У старших, как и у моего отца, в углу стоял самодельный рюкзак со всем необходимым, приготовленный для немедленной отправки на театр военных действий. Мы, конечно, не сознавали полностью всей трагичности разворачивающихся событий. Но убеждение, что воевать будут только на чужой территории, было воспитано в нас с молодых ногтей: «Чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим!» И при любом повороте событий под лозунгом «Все для фронта, все для победы» проходила наша жизнь весь военный период.

Вот тогда в стране и была национальная идея. Она формулировалась кратко и понятно: защита Родины. Это помогло народу выстоять как на фронте, так и в тылу. И мы, шестиклассники, отправляясь в цех номерного, потом телефонного, завода один день в неделю в течение двух лет, понимали, что свинчивая какие-то полоски, помогаем конкретно «делу разгрома врага». А вот где теперь взять новую национальную идею, ищут ученые, ищет милиция… и далее по тексту. Если посмотреть в историческом плане, то следует заметить, что на Руси никогда не ценили ни народ в целом (людишки, смерды, народишко, холопы, чернь — какова терминология!), а тем более отдельного человека как личность. Может быть, если, наконец, у нас этому научатся, и появится настоящее гражданское общество, то полноценные личности (третье непоротое поколение) сумеют построить страну, которую они заслуживают. Террором в свое время довели народ до состояния послушного стада, но когда возникла смертельная опасность, в том числе и для самого диктатора, прозвучало: «братья и сестры». Сразу возникла общая идея во имя спасения. А почему бы теперь не появиться идее о построении нормального общества? А для начала в стране «прибраться». Старая утопия, скажете? А почему нет? Ей столько лет, что может мы уже до нее доросли?

1 сентября 1941 года мы пошли в 5й класс. В школе появилась целая толпа эвакуированных ребят. Более половины школьных зданий в городе были заняты под госпитали. Школа стала работать в 3 смены: в первую занималась школа № 6, наш класс учился в третью смену с 4х часов до 9ти. Зимой возвращались домой в полной темноте. Город практически не освещался. Электричество для населения было лимитировано: 7 киловатт на месяц на семью. В школе пользовались любой возможностью, чтобы сделать уроки при свете. Ученики средних и старших классов дежурили по очереди. Нам был доверен святая святых — школьный звонок. Школьники остаются ими при любой формации и любых жизненных обстоятельствах. Я на дежурстве принимаю заказ от Милы Бать-Генштейн:

— Люда! На четвертом уроке дай звонок на 10 минут раньше. У нас география. Я сегодня не выучила.

Домашняя работа тоже легла на нас — матерей мобилизовали на общественный труд. Отец в первые недели войны сделал металлический треножник. Я ставила его на плиту и на щепках варила суп. Мне дома был выдан маленький очень острый топорик — колоть щепки. Шрам на пальце ношу до сих пор.

Суп, который я варила, мой дед до войны называл «сталинской похлебкой». Его рецепт очень рекомендую в целях разгрузки организма от шлаков и лечения заболеваний желудка, печени и кишечника: картошка, лук, морковь и ложка постного масла, если есть, то сухой укроп. До сих пор этот суп у меня в большом почете.

В сентябре маму мобилизовали в Кондратовский колхоз на уборку урожая. Впервые я оставалась дома одна. Через две недели к нам во двор въехала лошадка с телегой под управлением одетой в армяк тетеньки, на телеге сидела мама и лежали мешки. Тетя помогла сгрузить их и уехала. В мешках оказалась картошка и овощи — мамин заработок. Он помог нам перезимовать. Отец, служивший тогда на хлебозаводе, изобрел приспособление для быстрого изготовления сухарей в промышленных масштабах. Ему дали бронь. На следующий год он получил несколько соток земли на Плоском поселке, где теперь улица Мильчакова. Там мы сажали картошку всю войну. Так что картофель — символ молодости нашего поколения. В школе нас тоже гоняли на колхозные поля. Овощей я за пору моей юности накопала на всю оставшуюся жизнь, и за внуков тоже, как и все мои сверстники.

В августе и сентябре почти во всех квартирах наблюдалась типовая картина: открывалась дверь, в проеме появлялся домоуправ, за ним маячили люди. «Вот!», произносил начальник, и в комнату входили эвакуированные. Их поселяли, не спрашивая хозяев, да те и не сопротивлялись. Сочувствие было практически единодушным. Жили вместе до возможности возвращения, иногда до конца войны. К нам тоже поселили женщину, но она прожила у нас не более года.

В школе было холодно, сидели по трое на парте в шубах и варежках. Тетради больше не продавались. Писали, на чем придется. Учебники передавали в следующий класс до конца войны и позже.

Для добычи дров наши классы ходили на Каму и пилили мерзлые бревна, выловленные из реки. Собирали металлолом, при этом еще и соревновались. Один раз мы нашли где-то старые сани, нагрузили их железками, которые собрали по дворам, и с гиком и воплями прикатили на школьный двор, чем и заработали первое место. Напротив школы в здании терапевтического отделения областной (Александровской) больницы был развернут эвакогоспиталь «голова» (нейрохирургического профиля). Школа шефствовала над ним. Ребята помогали ухаживать за ранеными, писали письма, стирали бинты и давали концерты. Организовался шумовой оркестр из младших. Дирижировал Валера Клопов, маленького ростика, в пионерском галстуке с повадкой военного капельмейстера. Успех у него был ошеломительный. Вызывали не по одному разу. Вообще встречали очень тепло. Наверное, мы напоминали домашних, которые были так далеко.

Позже мои наставники рассказывали, что научному руководителю госпиталя профессору М.В Шацу пришлось совмещать эту должность с заведованием кафедрой госпитальной хирургии. Из преподавателей там остался ассистент А.С.Лурье, и молодые врачи, которые и тащили на себе всю лечебную работу, т.к. больница осталась единственной гражданской хирургической клиникой на весь город. Дежурили по одному, а ответственный ночевал дома, но выезжал на лошадке по первому зову. Надо сказать, что грабежей и воровства в войну стало поменьше. И у воров были свои «понятия», по которым, в частности, врачей в основном не трогали. Как говорил кто-то у Островского: «всякому безобразию есть свое приличие». Р.М. Арасланова рассказывала, как на обратном пути из клиники глухой ночью ее остановили грабители и попытались снять шубу. Подтащили к единственному на весь квартал фонарю. В это время раздался голос:

— Стой! Роза Михайловна, это вы что ли? — и к своим — отойти, проводить домой, пальчиком не тронуть! Все было выполнено. Вожаком оказался бывший пациент.

Довольно быстро стало голодно. По карточкам учащимся давали 400 граммов хлеба и мало чего по другим талонам. Много ребят ушло после 7го класса в ремесленные училища, там на рабочую карточку полагалось 800 граммов. Карточки были тоже нашей заботой. Их надо было получить в жакте, заверить в школе и, главное, не потерять. По ним надо было выкупать продукты в распределителях, подолгу ожидая, что будут «давать». Когда я недавно увидела продовольственные карточки военного времени на стенде в заводском музее, меня чуть удар не хватил. Столько лет прошло, а как глянула — мороз по коже. Вот уж натуральное «де жа вю»! Цены в магазине были невысокие, только там ничего не было, а на рынке буханка хлеба стоила 100 рублей (при зарплате от 80). Кто стал дефицитом, так это кошки. Они были единственным спасением от мышей, таскавших продукты, а значит спасением от голодной смерти. У нас как раз впервые окотилась наша Ласка. Котят разобрали моментально. А для того, чтобы кошка их выкормила, одна из будущих хозяек даже носила ей молоко в маленькой бутылочке. Кошкам прокормиться было проще — в полу кухни всегда было отверстие, через которое они попадали в подвал и ловили там мышей.

В школе нам давали завтраки. Сначала это были какие-то неопределенные изделия, похожие на несладкие пряники, а потом просто черный хлеб, одна или полторы буханки на класс. Дежурный летел быстрее лани с хлебом в руках, а за ним все остальные с жуткими воплями. Хлеб исчезал гораздо быстрее, чем появлялся. Эвакуированная из Белоруссии Соня Лисиц была бессменной «дежурной по хлебу» и умудрялась по справедливости разделить его между учениками.

Ребята, попавшие к нам в эвакуацию, прижились быстро. Да и отношение к ним было очень доброжелательное. Ляля Турган (Елена Степановна Егорова) вспоминает, как в старших классах ей и Тамаре Панченко (Тамаре Александровне Мульменко) разрешили жить какое-то время в школе, потому что их военные семьи поселили на окраине города — на Бахаревке — куда осенью и зимой нереально было добираться. Нашлось небольшое помещение в пристрое, где они и перезимовали.

Стало проблемой помыться. Удобства в наших домах были во дворе. В городскую баню стояли длиннущие очереди, к тому же там постоянно выключали воду. Исчезло мыло. В банях на один билет давали крохотный, с доминошку, кусочек хозяйственного мыла. Мы покупали с десяток билетов по 20 копеек, и получался брусок, которым можно было помыться. И опять же, надо отдать справедливость властям, в эту страшную войну они не допустили эпидемий даже в таких невероятно тяжелых условиях. Большую роль в этом сыграли ученые нашего института, профессора Б.И. Райхер и А.В.Пшеничнов. Они разработали способ получения сыпнотифозной вакцины путем кормления вшей на кожной мембране, взятой от трупа и натянутой на сосуд с кровью. Раньше эту функцию приходилось выполнять донорам, что

не позволяло получать материал для прививок в больших количествах. Эта вакцина спасла огромное количество жизней в тылу и на фронте.

И при всех этих обстоятельствах в школьной программе не было сокращено ни одной темы, наоборот, прибавилось военное дело, беседы о патриотизме, подготовки к приветствиям на многочисленных торжественных собраниях и много чего другого. Литмонтажи мне долго снились, до того «в зубах настряли». А ведь была еще и музыкальная школа, и в ней хор, выступавший и по радио, и на торжественных собраниях, и в госпиталях. «От края до края по горным вершинам», красивая кантата Александрова на четыре голоса, «Сталинской улыбкою согрета, радуется наша детвора», голодная и раздетая, ждущая весточки с фронта и получающая похоронки. И все же мы свято верили в победу. У нас, школьников, даже сомнений не было в исходе войны. Наши тоже голодные и озябшие учителя в нас эту веру поддерживали, успевая при этом учить на совесть, показывать красоту мира. Они помнили, что мы — дети и нам хочется чудес и загадок. Наша любимая учительница биологии, Людмила Вячеславовна Щербакова, вела урок с необыкновенным энтузиазмом. Я вспоминаю, как горели ее глаза, когда она излагала материал про ужей и гадюк (вот ведь гадость, по моему). Но, отрывая от любимого предмета по пять минут в конце урока, много дней рассказывала нам «Графа Монтекристо». Художественные книги в войну практически не издавались. Все приключенческие романы мы прочли гораздо позже, уже со своими детьми. А тогда это было окошечком в мало известный нам мир.

Пройдет много лет. Я помогу Л.В. полечиться в клинике. А еще через много лет ее внучатый племянник и одногруппник моей внучки принесет мне прекрасное ее письмо и стихи с благодарностью за лечение. Его нашла дочь в бумагах Л.В. после ее смерти. А я получила школьный привет.

В самом начале войны старшие школьники организовали ШТЭМ (школьный театр эстрады и миниатюр). Он действовал по типу агитбригады и выступал, где только можно. Репертуар был сугубо патриотический, но не следует забывать о военной цензуре и Всевидящем оке — НКВД. Это была огромная ответственность, прежде всего, А.И. Она ее взяла на себя, хотя при малейшей ошибке несдобровать было бы и ей, и ребятам. Уголовная ответственность тогда была с 12ти лет. И при этом, А.И. не забывала о культуре. На возражение Левы Футлика: «Ну, это что-то не тоё!» она немедленно отреагировала: «Лева! А нормально сказать нельзя?» И Лева немедленно извинился. Все участники ШТЭМ стали профессиональными артистами, режиссерами, администраторами: Юра Гладков, Тамара Шилова, Лева Футлик, Боря Левит, Боря Наравцевич, Сема Баршевский.

Надо заметить, что приличным манерам нас пытались учить в школе всегда. Когда я, постучав, ввалилась в кабинет и заявила: «Александра Ивановна! Мне надо поставить печать на карточки» — она спокойно объяснила мне, что мое «надо» никому не интересно, а мне следует выйти обратно, вернуться и спросить, можно ли поставить печать на эти самые карточки. Этой инструкции мне хватило на всю оставшуюся жизнь.

Позднее так же необидно, но доходчиво, мне объяснили, что порядочные люди помогают учителю донести пакет с тетрадями (а вдруг скажут «подлиза»), а подавать пальто надо пожилым людям обязательно, независимо от пола. И женщины должны так поступать тоже. Такой политес в нашем кругу известен не был, хотя в старших классах мальчишки наши единственные выходные туфли все-таки носили за пазухой.

Надо вспомнить, что помимо беды и тягот, в войну Пермь получила и бесценные дары культуры и техники. Из Ленинграда к нам были эвакуированы Кировский театр, хореографическое училище, фонды Русского музея, часть Кировского завода и др. У родителей Руфы был абонемент в театр, мы с ней пересмотрели весь репертуар со всеми звездами: Улановой, Дудинской, Шелест, Сергеевым и многими другими. В городе осталась на некоторое время репрессированная Е.Гейденрейх и основала знаменитое теперь хореографическое училище. Часть Кировского завода превратилась в самостоятельное предприятие, как и наш, ныне в бозе почивший, телефонный завод.

Так мы, в тесноте, да не в обиде, проучились и 6й класс. Если уроков было меньше, бегали в клуб имени Ленина и смотрели там фильмы, посылаемые по ленд-лизу: «Тетку Чарлея», «Серенаду солнечной долины», «Девушку моей мечты» с Марикой Рекк, уморительный «Скандал в Клошмерле». И перед началом 7го класса вдруг узнаем, что нас разделяют, как теперь бы сказали, по гендерному признаку. Мы теперь будем женской школой. До сих пор не могу понять, как и зачем (именно зачем) это могло случиться. Шел 1943 год. Еще не закончилась Сталинградская битва, по-настоящему не был ясен исход войны. Школы уплотнены и переполнены. В это время такая реформа могла придти в голову только тяжелому параноику или старой деве с идефикс, но как там-то за ней не уследили? Мы в классе крепко сдружились. Появился коллектив. Мальчишки наши не хотели уходить в другую школу. Весь год кто-нибудь из них вдруг появлялся в классе, тихонько устраивался на задней парте и просиживал урок. Учителя делали вид, что ничего не замечают.

Шесть лет у Верхоланцевой учился

На улице Долматовской малец.

А там пришел указ. И все. Конец —

Он в школе на Советской очутился.

Но он с седьмой уже сроднился —

Не мог забыть он теплоту сердец

Учителей своих… (Г.Иванов)

Долматовской называлась тогда улица Попова.

Нашим ребятам еще повезло. Они были переведены в 37ю школу, тоже, как и многие тогда, располагавшуюся в приспособленном помещении, директором которой был выпускник нашей седьмой Борис Григорьевич Фукалов. Он постоянно общался с А.И. и в своей школе сохранял дух альма матер. Тем не менее, у мальчишек связь с первой школой и с нами не прервалась. Недаром Гена Иванов из нашего 2го «б» на 100-летие школы написал: «Мне школа 7, как Пушкину — лицей». Она и остается для нас лицеем. Я имею в виду НАШУ школу. И как на день лицея, мы ходили на день рождения нашего учителя математики, Людмилы Владиславовны Лебедевой, каждое 14 сентября, пока она была жива, а позже — к первому английскому завучу Ирине Михайловне Фомишкиной. Мы при ней уже не учились, но она тоже олицетворяла школу, потому что стояла у начала «английской» ее истории. Мы и теперь дружим с ее дочерью.

Война закончилась, когда подходил к завершению 8й класс.

В ночь на 9е мая 1945 года город не спал. Когда по радио Левитан передал сводку Совинформбюро с сообщением о капитуляции Германии, все высыпали на улицу. Символично, что в 7 часов утра мы сбежались у школы: моя подруга Мила Мейсахович, я, и Александра Ивановна с трех разных концов города и крепко обнялись. А потом мы целый день носились по школе и по улице. Было всеобщее ликование, хотя сразу ничего не изменилось. Остались те же карточки, ограничения во всем, появился постоянный рефрен: «война была, ничего не поделаешь»! Но не было уже сводок Совинформбюро по радио, забрезжил свет впереди. Была еще короткая война с Японией, но она уже не произвела особого впечатления — не то видали — да и окончилась быстро.

Сдали, по обыкновению, кучу экзаменов, как и каждый год, начиная с 4го класса, а мы с Катей закончили музыкальную школу. Дальнейшее образование по музыке мы не планировали. Наше обучение ею оказалось из-за войны неполным, хотя было платным. Здание наше отобрали, теорию изучать было негде, оставалась одна специальность на дому у учителей. Педагогика в то время была своеобразной. В музыкальной школе категорически запрещалось подбирать мелодии на слух. Я уже не говорю о легкой музыке, а джаз вообще был преступлением («сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст»).

Все попытки наиграть новую песню жестко карались. Из нас пытались воспитать исполнителей исключительно классического репертуара. На переводные испытания в 4м классе был приглашен замечательный музыкант Брауде, который был в это время в эвакуации в Перми (Молотове). Я играла Баха, запуталась, села поудобнее и сыграла фугу сначала. После экзамена мы сидели в прихожей в доме учительницы, где все действо и проходило.

Педагогини наши нас отчаянно защищали, то-есть защищались сами, а мэтр басил, что они учат «шерочек с машерочками», и единственный будущий исполнитель, с его точки зрения, — это та девочка, которая запуталась на Бахе. Вот уж в точку попал! Я, кстати, вспомнила тот эпизод через много лет, когда слушала в Питере органный концерт Брауде, а с ним Леокадию Масленникову, и поняла, как должен звучать ангельский голос и музыка к нему.

А у меня быстро развилась «исполнительская болезнь» — боязнь аудитории. В институте я еще играла в наших курсовых концертах, а в основном готовила самодеятельных певцов и им аккомпанировала. Потом играла все реже, меня на все не хватало. Но позже мы часто вспоминали, как бегали в младших классах слушать сыгровки ансамбля в составе Шихова, Крылова, Соколова и Выголова на двух роялях. Сережа Шихов станет звукорежиссером на пермском радио, а его родных я полечу. Витя Крылов аспирантом будет вести нашу группу на оперативной хирургии, а позже первым в Союзе будет пересаживать почку и пришивать оторванные пальцы и читать у нас лекции, наезжая из Москвы. Вадик Соколов, сын нашего заведующего кафедрой анатомии, станет известным ученым в этой специальности, к сожалению, очень рано уйдет из жизни. Из учеников нашей преподавательницы станет выдающимся педагогом Маргарита Сергеевна Антропова. А мы начнем подготовку к институту, но любовь к музыке в течение всей жизни будет отдушиной и отдыхом от нелегкого труда, особенно во время работы над статьей или очередным разделом диссертации.

Конец ознакомительного фрагмента.