Встреча по-английски

Людмила Мартова, 2018

Перемены в жизни Марии Листопад начались, когда она без памяти влюбилась в актера Джуда Лоу. Чувство было настолько сильным, что Маша взяла отпуск и засела за изучение английского. Ее усилия не пропали даром – вскоре она познакомилась с двумя симпатичными британцами, приехавшими в командировку. Тут-то и пригодилось знание языка, ведь оба джентльмена принялись ухаживать за одинокой девушкой. По странному стечению обстоятельств они проявляли недюжинный интерес к ее квартире, и вскоре там был убит любимый отчим Маши, невовремя заглянувший навестить ее…

Глава 2

В квартире горел свет, и Маша, против воли, напряглась, потому что помнила, что, уходя, свет точно выключала, но уже через мгновение расслабилась. В кухне брякала посуда и оттуда тянуло умопомрачительным ароматом жареных оладушек с ванилином, бывших верным свидетельством того, что пришел Михалыч.

Маша аккуратно пристроила в угол свои неподъемные пакеты (все-таки хорошо, что ей не пришлось тащить их всю дорогу от магазина), быстро скинула пуховик и сапоги, натянула тапочки и побежала в кухню.

— Привет, Михалыч, — поздоровалась она и, подпрыгнув, повисла на спине орудовавшего у плиты мужчины. — Как же здорово, что ты решил заглянуть.

— Так мама сказала, что ты чахнешь тут. — Он повернулся, немного отстранился, чтобы лучше видеть, и быстрым цепким взглядом окинул Машу с ног до головы. — Похудела. И глаза ввалились. Болеешь или все-таки ревешь?

— Все-таки реву, — призналась Маша, у которой никогда-никогда не получалось обмануть Михалыча. Как-то так выходило, что он все всегда про нее знал. И когда она без спросу ела запрещенное мороженое, и потом у нее болело горло, и когда пыталась в дневнике исправить тройку на пятерку, и когда расстраивалась, что на школьной дискотеке ее никто не приглашает танцевать.

Именно ему она могла рассказать все, что ее волнует и тревожит, и он в ответ всегда находил нужные слова, которые делали ее горе чуть легче, менее объемным, что ли. Даже когда умерла бабушка. Тогда они вернулись с кладбища, и Михалыч несколько часов укачивал ее на коленях, словно маленькую, шептал какие-то пустые, ничего не меняющие слова, но от них охватившее ее горе скукоживалось, уменьшалось, сворачивалось кольцами на дне души, давало вздохнуть. А ведь тогда он уже был ей никем.

Если уж совсем строго, то Михалыч всегда был Маше никем — просто мамин муж, второй по счету. Они поженились, когда Маша училась в четвертом классе, а развелись, когда в восьмом, но он все равно продолжал приходить к ним в дом. И пока была жива бабушка, и потом, когда Маша осталась одна. Не считать же маму.

Мама с ее мужьями жила отдельно. И до Михалыча, и после. И ее, в отличие от него, никогда не интересовало, болит ли у Маши горло, отчего у нее зареванное лицо, и не хочет ли она свежих оладушек, издающих аромат ванили. Оладушки были его фирменным блюдом.

— Плохо, коли ревешь. — Он ловко подцепил лопаткой одну за другой четыре золотистые оладьи и скинул их на стоящую рядом тарелку, на которой уже красовалась целая горка, при виде которой рот Маши непроизвольно наполнился слюной. — Но ничего, сейчас горяченького поешь, глядишь, все и наладится. Садись, пока не остыли.

Машины глаза тут же непроизвольно наполнились слезами, но она быстро справилась с ними, деловито расставляя на столе тарелки и доставая из холодильника банку с крыжовенным вареньем, ее любимым. Плакать при Михалыче не хотелось. Хотелось есть оладьи и болтать о всяких пустяках.

— Сумки надо разобрать, — спохватилась Маша. — Там продукты и мне, и маме.

— Завтра к ней собираешься?

— Да.

Разговор о маме был запретной темой, которую они никогда не обсуждали. Маша знала, что этот серьезный, основательный, немногословный мужик до сих пор любил ее ветреную и беспутную мать. Любил и не осуждал, что в его ситуации было сродни подвигу.

Всего один раз Маша видела его пьяным. Тогда мама развелась в пятый раз, и Михалыч пришел к ней с предложением снова жить вместе. Он не претендовал на ее постель, просто хотел быть рядом, решать бытовые вопросы, в которых мама была совершенно несведуща, помогать, защищать и заботиться. А мама высмеяла его и выгнала за порог.

Пьяный Михалыч сидел тогда на Машиной кухне и плакал, а Маша, в первый и в последний раз в жизни, утешала его и гладила по плешивой голове.

— Она сказала, что безнравственно жить с мужчиной, которого не хочешь, — говорил он. — То есть принимать мою любовь для нее безнравственно.

— Мама и нравственность — это оксюморон. — Маша тогда пожала плечами, потому что про маму давно все поняла. — Кроме того, ей одиночество совершенно не мешает. Для решения бытовых вопросов у нее есть я. Когда у нее начинает течь унитаз или кончаются продукты, она звонит мне. И наличие или отсутствие в этот момент в ее квартире и постели очередного мужа не имеет никакого значения.

— Не сердись на нее, Машута. — Михалыч пьяно икнул, но глаза у него смотрели неожиданно трезво. — Просто она такой человек. Слабый. Но женская слабость — это прекрасно. Она так пронзительна и так влечет к себе, что невозможно удержаться. Это как тот самый мотылек, который летит на огонь, зная, что сгорит. Я вот один раз сгорел, и все равно, позволь она, сгорал бы еще и еще.

— Женская слабость — это прекрасно, — задумчиво повторила тогда Маша, — вот только у меня почему-то не получается быть слабой. Я — сильная, потому что мне нужно заботиться о себе и о ней тоже.

— Ты сильная, потому что не можешь простить маму, — серьезно сказал совершенно протрезвевший Михалыч, будто и не пил вовсе. — Ты злишься на нее, за свое детство злишься, за бабушку, за меня, за то, что тебе приходится решать за маму все ее, как ты выражаешься, бытовые проблемы. Твоя злость не дает прорасти твоей слабости. И это очень плохо, Машута. Очень плохо. Если бы ты позволила себе стать слабой, твоя жизнь бы изменилась кардинально. Но ты не даешь себе такого шанса. Ты нарастила броню и старательно замазываешь даже самые мелкие, внезапно появившиеся на ней трещинки. Трудно нести на руках женщину в броне. Трудно, тяжело, неудобно… Да и не разглядишь под броней, какая ты там на самом деле. Я-то знаю, но не обо мне же речь.

— Да ни о ком речь, — буркнула тогда Маша, и больше никогда не повторялся между ними этот странный, опасный и неприятный разговор.

За прошедшие годы Машина броня стала еще толще и крепче, нарастив сантиметров пять, не меньше. По крайней мере, именно так это ощущала сама Маша. И про маму они тоже почти никогда больше не разговаривали, хотя Маша знала, что Михалыч регулярно к маме заходит, конечно, когда она в настроении и пускает его на порог.

Михалыч жил один, удобно и обстоятельно обставив свой холостяцкий быт. В прошлом году ему исполнилось шестьдесят, но на пенсию он не уходил. Наоборот, трудился на двух работах, объясняя это тем, что ему некуда девать свободное время. Днем он был заведующим лабораторией областной гидрометеорологической станции, на которой проработал всю свою жизнь. А ночь через две дежурил охранником на нефтеперегонном заводе, расположенном неподалеку от его дома.

— Тяжело же, Михалыч, зачем? Тебе что, денег не хватает? — спрашивала его Маша.

— Денег я еще могу тебе дать, — усмехался он. — Просто бессонница у меня старческая началась, ночью верчусь с одного бока на другой. Маета одна. А так ночь отдежуришь, на следующую ух как хорошо спится. Компания у меня там опять же. За разговорами ночь быстро пролетает, и не заметишь.

Одиночество Михалыча, которое он, впрочем, тщательно скрывал, Маше было совершенно очевидно. И именно поэтому редкие его визиты она всячески поощряла, стараясь создавать у него хотя бы какую-то иллюзию семьи.

— Что нового на работе? — и сейчас спросила она, внутренне тоскуя по возможности забраться под одеяло и включить очередной фильм на английском языке. С Джудом Лоу в главной роли, разумеется. Впрочем, ее тоска никогда не имела значения, если речь шла об интересах других людей.

— Да все тип-топ. — В голосе Михалыча проскользнула какая-то непонятная нотка, но погруженная в свои внутренние переживания Маша ее не услышала. — На завод англичане пожаловали, представляешь?

— Да ты что? — Маша оживилась, услышав слово «англичане». Перед глазами встал ее сегодняшний новый знакомый в элегантном пальто и смешной вязаной шапке. — А что они тут делают?

— Да вроде на переговоры приехали, к Аббасову.

Рафик Аббасов был директором нефтеперегонного завода, человеком уважаемым, порядочным, честным и благородным, хотя, казалось, таких в нынешние времена уже и не осталось, тем более в крупном бизнесе.

— Мужики говорят, Рафик надумал совместное предприятие создать с британцами. Крупный инвестиционный проект какой-то. Если выгорит, то область нашу это здорово поднимет. А у него получится, у него все всегда получается. Он меня, кстати, на работу зовет.

— Так ты и так у него работаешь, — не поняла Маша, со страшной скоростью поглощая оладьи. Вкусные они были до невозможности, впрочем, как и всегда. Михалыч хорошо делал все, за что брался.

— Да он на постоянку зовет. Говорит: «Нечего тебе, Михалыч, на проходной штаны просиживать. Я лабораторию расширяю в связи с новым проектом, так что твой опыт мне ого-го как пригодится».

— Ну так иди, конечно. — Маша намазала очередную оладушку вареньем, примерилась, сложила ее трубочкой, засунула в рот, начала жевать и даже зажмурилась, так вкусно ей было. — Что ты на своей станции сидишь? Сам говорил, оборудование устарело, денег на новое не выделяют, прогнозы ваши — пальцем в небо. А тут такой завод крупный, новое дело, да еще и англичане.

— А что англичане, — удивился Михалыч. — Почто они мне?

— Ну не знаю… Может, в Англию бы поехал. Дед там был, так бабушка потом про эту поездку до конца своих дней помнила.

— Ага. Я… В Англию. Пустят меня, как же. — Михалыч даже рассмеялся над таким предположением. — Аббасов поедет, юристы его, ну главный инженер, может… А я-то что… Даже если соглашусь, буду простой лаборант.

— Дед тоже был всего-навсего простой инженер, — упрямо возразила Маша. — И было это в шестидесятые, практически в годы холодной войны. А сейчас вообще сам бог велел. Вот и поедешь, на Лондон посмотришь.

— И что я там, по-твоему, не видел, — в голосе Михалыча зазвучало недоумение. — Все так же, как у нас, только язык незнакомый, да автобусы двухэтажные. Ну и этот еще, Биг-Бен. Ну-ка, Машута, признавайся-ка, чего ты вдруг про эту Англию заговорила.

— Вообще-то про Англию заговорил ты, — через силу улыбнулась Маша. — Сказал, что на завод британцы приехали. А я, кстати, сегодня с одним из этих британцев, похоже, познакомилась.

— Где ж это, позволь узнать. — Брови Михалыча поползли вверх, что, как знала Маша, выражало у него сильную степень озабоченности.

— Да возле супермаркета, — Маше, не знавшей отца, льстило, что этот человек так о ней заботится и переживает. — Он дорогу спросил, и, представляешь, оказалось, ему в наш дом, в соседний подъезд только.

— Ой, Машут, не нравятся мне такие неожиданности. — Михалыч заметно разнервничался. — Сейчас время такое, неспокойное. Связи с иностранцами могут боком выйти, как когда-то.

— Михалыч, миленький, успокойся! И время сейчас другое, и связи с иностранцами у меня нет. Я показала дорогу, человек помог мне поднести сумки. Простая взаимная вежливость. Поговорили и разошлись.

— Как это вы с ним поговорили, хотел бы я знать? — Брови Михалыча все еще стояли в положении «домиком». — Он по-русски говорил, что ли? Может, никакой не иностранец, а просто проходимец?

— По-английски мы говорили, Михалыч, по-английски, — успокоила его Маша. — Я же английский учу. Оказывается, даже что-то понимаю.

— Учишь? Английский? Ты? Зачем? Ой, Машка, не нравится мне все это. Мне вообще в последнее время все не нравится. Странности кругом происходят. А я не люблю, когда чего-то не понимаю.

Слова про странности, равно как и необычное для Михалыча волнение Маша в своем странном, влюбленном состоянии тоже пропустила мимо ушей, хотя и не надо было. Обычно чуткая к настроению близких ей людей, сегодня она пребывала в какой-то полуглухоте и полуслепоте. Казалось, все краски окружающего ее мира немного размыты, звуки приглушены. Она любила Михалыча и ценила его доброе отношение к ней, но сейчас, когда оладьи были съедены, ей все больше хотелось, чтобы он ушел, а она смогла вернуться в мир своих грез. Он заметил ее нетерпение, как всегда замечал все, касавшееся ее.

— Пойду я, Машута. — Он встал с табуретки, вышел в прихожую и, насупившись, принялся надевать ботинки. — В ночь мне сегодня. Завтра вечером отсыпаться буду, а потом, глядишь, и забегу. Ты тут не вляпайся ни в какие неприятности, пожалуйста. А то станется с тебя. Мне их пока разгребать некогда. Со своими бы разобраться.

Он поцеловал ее в щеку, неловко, как клюнул, и ушел.

«Неприятности? Какие еще у Михалыча могут быть неприятности, — мимолетно подумала Маша. — Он же удивительно правильный человек. До того правильный, что прямо скучный. Именно из-за этого мама и не смогла с ним быть. Впрочем, он и сам это понимает».

Мелькнувшая было мысль позвонить и выспросить все хорошенько уютно улеглась где-то в закоулках сознания. Маша вернулась в кухню, критически осмотрела заставленный посудой стол, быстро сложила все в раковину, залила водой и, заглушая голос совести, метнулась к дивану, чтобы посмотреть наконец-то кино, к которому так рвалась ее тоскующая душа.

* * *

Оставшиеся дни отпуска пролетели незаметно. Маша, конечно, скрепя сердце съездила к маме, отвезла продукты и выслушала порцию критики в свой адрес. В частности, узнала, что похудела и подурнела за время «болезни» еще больше, так что ее врожденная неказистость теперь выглядела просто устрашающе.

— Нет, я, конечно, не рвусь становиться бабушкой, я еще для этого слишком молода, — рассуждала мама, красиво держа сигариллу в своих тонких, длинных, совсем не старческих пальцах. — Но твои шансы выйти замуж тают просто на глазах, Мария. А женщина не может жить одна, конечно, если она настоящая женщина. Впрочем, — мама снова скептически осмотрела Машу с головы до ног, — впрочем, куда тебе понять, о чем я.

После разговоров с мамой у Маши всегда появлялась оскомина, как будто она съела лимон целиком, с кожурой, мякотью и без сахара. Сводило рот, щипало щеки изнутри, горело в желудке, в котором плескалась кислота отчаяния.

Лавра всегда твердила, что Маша — молодец и редкая умница, что ее решения нестандартны, идеи оригинальны, а организаторский талант достоин высшей оценки. Лиля искренне считала, что ее подруга — красавица с тонкими чертами лица, прозрачной белой кожей и огромными оленьими глазами. Просто эту ее красоту, неброскую и неяркую, чуть приглушенную способен оценить лишь тонкий ценитель прекрасного. Разглядеть, проникнуться и больше никуда от себя не отпустить.

Маше очень хотелось бы верить Лавре и Лиле, но в негласном споре всегда побеждала мама, утверждавшая, что Маша — дурнушка и бледная немочь, неспособная привлечь мужчину отсутствием внутреннего огня. Никакого огня Маша внутри себя действительно не ощущала, только холодное вежливое равнодушие ко всему, что не входило в сферу ее интересов. Мужчины точно не входили. Они были предсказуемы, скучны, ленивы, не любопытны и неспособны не то что на преодоление себя, а даже на малейший выход из зоны комфорта.

Мужья Машиных знакомых старательно наращивали пузо, по вечерам лежали на диване с бутылкой пива в руке и в вытянутых на коленках спортивных штанах и тупо пялились в телевизор. Они не водили сыновей на хоккей, не обсуждали последние литературные новинки, не смотрели громких премьер и даже не выпиливали лобзиком. От такой семейной жизни Маша завыла бы на вторую неделю, а потому обычно и не переживала, что семейной жизни у нее не было. Вот только если бы у нее мог быть ребенок…

Но ребенка не было тоже, поэтому Маша учила английский язык, досматривала фильмографию Джуда Лоу и с тоской думала о том, что через четыре дня нужно будет все-таки выходить на работу. Через три. Через два.

В воскресенье утром, впрочем, произошло событие, которое вырвало ее из морока последних недель. Маша сидела за компьютером и учила английский, когда позвонила Лиля. С последнего своего разговора подруги больше так и не созванивались, и сейчас Маше стало на мгновение стыдно.

— Привет, Лилька, — бодро сказала она в трубку. — У меня все хорошо, вот те крест. Отпуск закончился, завтра на работу, можешь сказать Лавре, что я готова к труду и обороне.

— Рада за тебя, но Лавре скажешь сама, — засмеялась Лиля. — Я вообще-то тебе с новостью звоню.

— С новостью? — не поняла Маша. — С какой новостью? На работу не надо?

— Да, Листопад, с тобой точно что-то происходит, — голос Лили, впрочем, не звучал озабоченным. Он был радостным и усталым одновременно. — Никогда ты не была такой эгоцентричной. Балда, я тебе со своей новостью звоню, а не с твоей. Родила я.

— Лилька, — Маша даже задохнулась от охвативших ее эмоций. — Я, правда, балда какая-то. Здорово как. Когда ты родила? И кого? Мальчика?

— Родила я два часа назад. Сережка, мама и Валерия Сергеевна, конечно, в курсе, но после них сразу тебе звоню. Поняла, неблагодарная? А родила я девочку. Девочку, представляешь?

Маша очень даже представляла. В семье ее подруги уже и так было три мальчика: Гришка, сын Лили от первого брака, Степа, сын ее нынешнего мужа Сергея Лаврова, и Матвей, которого они с Лавровым взяли из детского дома полтора года назад^[1]. Так что все в семье, включая мальчишек, конечно, хотели девочку, вот только УЗИ почему-то уверяло, что будет мальчик.

— Лилька, как же я за тебя рада, — искренне сказала Лиля. — За всех вас рада. Тебя проведать-то можно?

— Не морочь мне голову, Листопад. Чего меня проведывать? Я ж рожавшая, а не больная. Ребенок здоровенький, девять баллов по шкале Апгар. У меня тоже все в порядке, так что сказали, через четыре дня выпишут. Вот тогда в гости и приедешь.

За окном впервые за долгое время вышло солнце. Зимнее, холодное, чуть тусклое, оно пускало солнечных зайчиков, отскакивающих от экрана ноутбука, за которым сидела Маша, норовило заскочить в глаз. Закончив разговор с подругой, Маша следила за траекторией движения этих зайчиков и тоже впервые за долгое время улыбалась. Пусть она неудалая и несчастливая, зато у Лильки вон как все хорошо. Девочка!

Она зажмурилась, подставляя лицо солнечным лучам и думая о том, что жизнь все-таки очень хорошая штука. Снова зазвонил телефон, и Маша, не открывая глаз, провела пальцем по экрану, отвечая на звонок:

— Да, Лиль, тебе все-таки что-нибудь надо?

— Excuse me, — пробормотал голос в трубке. Вовсе не Лилин, а мужской, смутно знакомый. — Это Дэниел Аттвуд. Помните, несколько дней назад вы дали мне свой телефон?

— Оооо, — пробормотала изумленная Маша. — Дэниел Аттвуд. Да, конечно, я помню. Здравствуйте. Вам снова нужна помощь?

— Помощь? — В его речи проскользнули непонимающие нотки. — А, помощь! Можно и так сказать. Насколько я понимаю, у вас сегодня выходной. И у меня тоже выходной. Можете ли вы показать мне ваш город? И поговорить об английской литературе, конечно, тоже.

Выползать из дома в последний выходной не хотелось, но Маша строгим внутренним голосом напомнила себе, что ей необходима разговорная практика. Она даже и мечтать не могла о возможности разговаривать с носителем языка, а тут на тебе, пожалуйста. Этот самый Аттвуд свалился ей практически под ноги, и она будет последней дурой, если не использует этот шанс, дарованный ей Вселенной.

Мысль о том, что Вселенная неожиданно откликнулась на ее нужды и чаяния и послала именно то, в чем она сейчас нуждалась, настолько потрясла Машу, что она даже на мгновение выпала из разговора.

— Мэри, куда вы пропали? Вы меня слышите? — спросил голос в телефоне, и Маша вдруг испугалась, что он сейчас отключится и пропадет из ее жизни, а она, Маша, упустит подаренную возможность.

— Я не пропала, — торопливо сказала она. — Я здесь. Дэниел, конечно, я готова показать вам город и буду рада поговорить о литературе, тем более английской. Для меня это просто невозможная удача — улучшить мой английский. Я понимаю, он ужасен, но…

— Все хорошо у вас с английским, впрочем, я уже вам это говорил, — засмеялся он. — Но я рад, если буду вам полезен. Когда и где мы можем встретиться?

Маша скептически посмотрела на свою фигуру, одетую в болтающуюся трикотажную пижаму, и отражение всклокоченной головы в экране ноутбука. Нет, голову нужно мыть и укладывать. Конечно, на прогулку она пойдет в шапке, но вдруг они потом зайдут в какое-нибудь кафе, и шапку придется снять?

«Ты еще придумай в своей дурацкой голове, что у вас свидание, — сердито одернула себя Маша. — Просто ему скучно в чужом городе и незнакомой стране, вот он и ищет себе компаньона, чтобы оглядеться. Ты пусть и плохо, но все-таки изъясняешься по-английски. Наверное, у их переводчика выходной, вот он тебе и набрал».

— Дэниел, в какой гостинице вы остановились? — спросила она. — Я через полтора часа заберу вас оттуда на машине.

— Я не в гостинице, я снимаю квартиру, — ответил он, и Маша чуть не поперхнулась от удивления. — Я приехал надолго, почти на полгода, поэтому гостиница для принимающей стороны слишком дорого.

Для нефтеперегонного завода любая гостиница в их городе была раз плюнуть, но Маша этого уточнять не стала. В конце концов, какая ей разница, где именно живет этот самый Дэниел.

— Давайте адрес, — решительно сказала она. — И ждите меня у подъезда ровно через полтора часа. И не волнуйтесь, я никогда не опаздываю.

Только вечером, к вящему своему удивлению, Маша поняла, что по зимнему, не очень-то уютному и красивому городу они прогуляли больше четырех часов. Напряжение от необходимости говорить на чужом языке и связанная с этим неловкость куда-то испарились почти сразу. Языковой барьер не помешал обсудить ни ту самую английскую литературу, до которой оба были охочи, ни достопримечательности Машиной малой Родины.

— Жалко, что сейчас зима, — говорила Маша. — Летом наш город гораздо красивее. Он такой зеленый, но зимой этого совсем не видно. Все бело-серое, как будто стертое и оттого унылое.

— Красота при низких температурах — абсолютная красота, — сказал он вдруг, и Маша чуть не упала, потому что это была фраза из сериала «Молодой папа».

— Ой, вы тоже смотрели, да? — спросила она.

— Что именно?

— Фильм про «Молодого папу»… Эта фраза оттуда…

— Эта фраза из вашего Бродского. — Он пожал плечами, и Маше стало стыдно, хотя про Бродского она прекрасно знала.

Сериал, занимавший все ее мысли в последнее время, Дэниел, как выяснилось, не видел, так что обсуждать было нечего, и она немного расстроилась.

Он заметил ее расстройство. Этот самый мистер Аттвуд, одетый в стильное кашемировое пальто, был довольно наблюдательным парнем, это Маша уяснила довольно быстро. Ей нравились внимательные люди, потому что они были неравнодушными, а это качество она ценила выше других.

— Если это так важно, я посмотрю, — сказал Дэниел в ответ на ее огорчение, как ей казалось, неявное.

— Not at all. Вовсе нет, — махнула рукой Маша, но все-таки не удержалась и спросила: — А вы в Лондоне живете?

— В Лондоне, да. Преподаю английскую филологию в Институте Образования. Это один из лондонских университетов.

— Филологию? — не поняла Маша. — Я думала, вы инженер или химик.

— Почему? — Дэниел Аттвуд заметно удивился.

— Я знаю, что на наш… — она замялась, потому что не знала, как сказать по-английски «нефтеперегонный», — на наш самый крупный химический завод приехала английская делегация. Я думала, вы оттуда.

— Нет, я преподаватель, — теперь он засмеялся. — Приехал в ваш университет по программе обмена. Читать курс лекций вашим студентам. Хотя им, признаться, английская литература гораздо менее интересна, чем, к примеру, вам. А скажите мне, Мэри, вы бы хотели увидеть Лондон?

— Да! — воскликнула Маша, не успев подумать, что такая пылкость выглядит неприлично. Бабушка была бы в ужасе от ее бесцеремонности. — Очень бы хотела.

— И какую часть города больше? — улыбнулся он, ее пылкость ему явно импонировала, а про приличия он, видимо, не думал. — Бейкер-стрит?

— Бейкер-стрит тоже можно, — засмеялась Маша. — Вообще, думаю, программа русских туристов всегда одинакова. Но мне бы хотелось просто идти по улице, смотреть по сторонам, впитывать атмосферу. Я думаю, она в Лондоне особенная. А потом, раз, и встретить Джуда Лоу.

Выпалив свое сокровенное желание, Маша прикусила язык, но было уже поздно. Воробей вылетел, и поймать его обратно она уже не могла.

— Кого? — изумленно спросил Дэниел Аттвуд.

— Джуда Лоу, — промямлила Маша, понимая, что выглядит дурой. — Это ваш такой знаменитый артист.

— Я знаю. — Он вдруг остановился прямо посредине набережной Волги, по которой они неспешно брели. Остановился и захохотал в голос. Маша даже рассердилась немного, что он так заливисто над ней смеется. Рассердилась и расстроилась из-за своего привычного несовершенства. — Простите меня, Мэри, — сказал он, отсмеявшись, — я не хотел вас обидеть. Просто это очень смешно, вы даже себе не можете представить, насколько. Скажите уж сразу, что бы еще вы посмотрели в Англии, если бы у вас была возможность туда поехать.

— Острова Силли. — Маша решила быть честной до конца. В конце концов, у нее уже не было репутации, которую она могла потерять. — Я бы хотела побывать на островах Силли, потому что в одном из интервью Джуд Лоу сказал, что это самое красивое место в Англии. Я так понимаю, это недалеко от Корнуолла.

Этот проклятый Аттвуд снова расхохотался, щедро являя миру ровные крепкие белые зубы. Маша стиснула свои.

— Вы прекрасны, Мэри, — сказал он, отсмеявшись.

— Я — глупая, да? И мечты мои глупые? — уточнила она, борясь с внезапно подступающими слезами.

— Вы прекрасны, — повторил он. — А мечты… Они сбываются. Правда-правда. Когда действительно чего-то очень сильно хочешь, то Вселенная всегда идет тебе навстречу.

Он сказал это теми словами, которыми Маша сама думала совсем недавно, и это совпадение мыслей если не напугало, то ошеломило ее.

«Вселенная идет мне навстречу, — думала она ночью, лежа в кровати и вспоминая весь этот длинный и отчего-то наполненный душевным спокойствием день. Так хорошо и спокойно, как сегодня, ей не было уже очень давно. — Вселенная идет мне навстречу, и, главное, не пропустить тот подарок, который она мне уготовила. Разглядеть его, принять и не забыть поблагодарить в ответ».

И на этой мысли она крепко уснула. Отпуск закончился.

* * *

Мэри не спалось. За окном шел дождь, и капли, барабанящие по подоконнику, не раздражали, а наоборот успокаивали, позволяя мыслям течь неспешно, плавно. Она с молодых лет страдала бессонницей, свыклась с ней, научилась не раздражаться, чувствуя, что сон не идет, а тихонько лежать в постели, не ворочаясь и стараясь дышать ровно, чтобы муж не задавал лишних вопросов.

Впрочем, вот уже пятнадцать лет минуло, как ее по ночам больше не мог никто ни о чем спрашивать. И не по ночам тоже. Став вдовой в шестьдесят семь лет, Мэри наконец-то обрела свободу. Ту самую свободу, о которой она много лет мечтала бессонными ночами и которая теперь была ей не нужна. Никому не нужна. Сейчас ей уже восемьдесят два, и она по-прежнему не спит, прислушиваясь к шороху крадущегося по ночной улице дождя.

Мэри Шакли была убеждена в том, что возраст имеет неоспоримые преимущества перед молодостью. Не надо никуда спешить, не надо никому ничего доказывать, не нужно нести свой бесконечный крест, сгибаясь под невыносимым чувством долга. Слава богу, все свои долги она давно раздала и теперь может себе позволить жить, как живется. Слушать ночной дождь, спать до полудня, есть то, что вкусно, а не то, что полезно, а главное — ни на что не надеяться.

Возможность не жить надеждой Мэри считала самым главным из всех возрастных преимуществ. Все люди, с которыми было связано это чувство, давным-давно умерли, и Мэри похоронила свои надежды вместе с ними. «Пусть мертвое прошлое хоронит своих мертвецов», — кажется, так сказано в Евангелии.

Надежды и мечты, с ними связанные, остались в прошлом. Им на смену пришли воспоминания, которые она и перебирала теперь по ночам, как бесценные жемчужины на старом, немного потрескавшемся от времени ожерелье. Оно было единственным вещественным доказательством того, что в ее жизни действительно был тот мужчина, память о котором она так трепетно хранила последние пятьдесят пять лет. Если не считать сына, конечно.

Легкая улыбка тронула сухие тонкие губы, когда-то сочные и яркие, горящие под жадными, полными страсти, запретными поцелуями. Александр — точная копия отца, а значит, постоянное напоминание о совершенном ею грехе. Точнее, грехом ее измена выглядела бы только в глазах мужа, если бы он дал себе труд о ней узнать. Сама Мэри свою любовь грехом не считала, наоборот, была уверена, что грешно всю жизнь прожить без любви.

Бог распорядился ее жизнью так, что в ней были два Александра. Один мелькнул как падающая на небе звезда, оставив короткую, но яркую вспышку, поселил в сердце тоску о несбывшемся и мучительную многолетнюю надежду на еще одно, пусть тоже короткое, свидание. Второй — оставшийся ей в утешение сын, которого волею судьбы ее муж воспитал как своего, но носивший имя настоящего отца и похожий на него внешне — особой статью, цветом глаз, завитком волос на затылке, смешными колючими волосками, растущими на мочках ушей, и даже родинкой на правой щеке. Уж если она в чем и грешна, так только в том, что всегда любила его больше, чем Вики, свою старшую дочь.

Вики была плодом жизненной необходимости, устоявшегося семейного уклада, заставившего Мэри рано выйти замуж за «подходящую» с точки зрения родителей партию и сразу же родить ребенка. Дочь и выросла такая же унылая и скучная, как и обстоятельства, в которых появилась на свет. Александр же был настоящее дитя страсти — подвижный, неугомонный, любопытный и ничего не боящийся. Мэри всегда боялась за «двоих», но, несмотря на ее ненормальную материнскую любовь, мальчик вырос успешным и самостоятельным, материнской отрадой и счастьем. Ох, если бы отец мог его хотя бы одним глазком увидеть…

Мэри краем пододеяльника вытерла набежавшие слезы. Когда распался Советский Союз и связь с Западом перестала рассматриваться, как преступление, ее надежды, к тому моменту уже значительно подвядшие, вдруг расцвели с новой силой. Сыну было уже тридцать. Ей — всего пятьдесят семь. Не возраст совсем. Особенно это понимаешь сейчас, с высоты прожитых восьмидесяти двух лет. Александру должно было быть шестьдесят два, тоже совсем еще не возраст для мужчины.

День за днем Мэри ждала письма с иностранным штемпелем, ведь за все эти годы она ни разу не согласилась на то, чтобы поменять квартиру, сколько бы ни предлагал Ройл, ее муж. Ей казалось, что так у Александра будет шанс ее найти. А как он сделает это, если она переедет?

Но годы шли, а ее никто не искал. Уже овдовев, Мэри сама затеяла поиски, слала и слала запросы, пытаясь найти в далекой России человека, которого знала так недолго и которого полюбила так сильно. Сейчас она точно знала день, в который в одночасье стала старухой. Это случилось накануне ее семидесятилетия, когда она получила-таки письмо с иностранным штемпелем, а в нем уведомление о том, что ее возлюбленный скончался в далеком восьмидесятом году, задолго до падения советского режима. А значит, все эти годы она ждала и надеялась напрасно.

Мэри Шакли похоронила пепел своих надежд и теперь жила дальше спокойно и безмятежно, как и положено в старости. И лишь легкая тревога за внука в последнее время омрачала ее покой. С мальчиком явно что-то происходило, и это «что-то» было нехорошим и тяжелым, как висящая над головой предгрозовая туча, намеревающаяся разразиться то ли проливным дождем, то ли ураганом.

Она снова легонько улыбнулась. «Мальчику» было уже под сорок, не ребенок. Но Мэри физически ощущала, как разрывают его грудь какие-то внутренние демоны, не дающие покоя. Присутствие этих демонов она замечала по беспокойному лихорадочному блеску глаз, суетливым движениям рук, ответам невпопад, странному, непонятно откуда взявшемуся интересу к делам давно минувших дней, а главное — навязчивому желанию поехать в Россию.

Сейчас внук был как раз там, в далекой стране, одно название которой заставляло трепетать старое сердце Мэри Шакли. И эта его поездка вызывала в ней сильнейшее беспокойство, хотя Мэри никогда и не была склонна к пустым тревогам. Вики и Александр ее опасений не разделяли. Сын — от того, что не был склонен драматизировать ситуацию. Дочь — от того, что по природе своей была глуповата. Для нее стабильная работа, пусть и связанная с командировками, была главным критерием безопасности. А Россия… Что ж, Россия… Медведи там по улицам не ходят, это точно. А во всем остальном мальчик сам сможет за себя постоять.

Мэри Шакли понимала, что работа ни при чем. Совсем ни при чем. Ее внук поехал в Россию не по службе, не из-за денег или карьерного роста. Его толкал туда дух авантюризма, и Мэри дорого бы отдала за то, чтобы узнать, что именно ему там понадобилось. Она искренне надеялась, что не разгадка ее старой, постыдной тайны. В конце концов, она хранила ее столько лет не для того, чтобы быть выставленной на осуждение собственных детей.

То, что Вики осудит, было совершенно понятно. Впрочем, мнение Вики Мэри особо не волновало. Она всегда умела пропускать мимо ушей недовольство собственной дочери. А вот Александр… Как он отреагирует, узнав, что наполовину русский. Как отнесется к тому, что мать столько лет молчала… Мэри не знала и не стремилась узнать. А потому длительная командировка внука волновала ее сильнее, чем она признавалась даже самой себе.

Февральский лондонский дождь стучал по подоконнику, словно просясь пустить его внутрь, в старую квартиру, в которой теперь, кроме Мэри Шакли, жили только ее воспоминания и тревоги.

Примечания

1

Роман Людмилы Мартовой «Под тонким флером вечности».