С любовью, мама

Людмила Максимова

Новая книга Людмилы Максимовой «С любовью, мама» содержит рассказы «Васька», «Соседи», «Покаяние», «Надоба», «Милочка», «Находка», «Нежадва», «А кто без греха?» и повесть «С любовью, мама».

Соседи

С легкой руки Димона — соседа по коммунальной квартире, где родился, вырос и, судя по всему, помрет Аркаша Бессер, к нему прилипло прозвище Артист. С самого начала он имел на то полное право, ибо состоял в штате самодеятельного театра, получившего благодаря таланту режиссера не только признание требовательной ленинградской публики, но и звание народного, что предполагало наличие нескольких ставок, в том числе и актёрских. Надо признать, что кое-какими актёрскими способностями Аркаша обладал. Он умел выразительно молчать, позволяя публике любоваться собой. Роли ему давали с минимальным текстом потому, что Аркаша Бессер не только ленился их заучивать, но и сильно грассировал.

К семье Бессеров соседи относились почтительно. Мать Аркаши называли за глаза барыней и в списки по уборке мест общего пользования не включали. Дочь бывшей владелицы квартиры графини Игнатовой в силу несознательного своего возраста и бесстрастного характера к послереволюционному уплотнению отнеслась равнодушно, классовой ненависти к вселившимся не выказывала. Тихо жила в бывшей гостиной, работала кассиром в кинотеатре.

В первые месяцы блокады в её комнате в качестве мужа появился Фима Бессер, работавший на хлебозаводе начальником по снабжению, благодаря чему ей удалось выжить, сохранив чудом избежавшие экспроприации в революционные годы ценные вещи. Ко времени появления на свет Аркаши гостиная была поделена на две комнаты. Тайна второй комнаты, ключи от которой хранились лишь у Ольги Николаевны, нисколько не томившая Аркашу, унаследовавшего мамино бесстрастие, открылась лишь после её смерти. Это позволило Аркаше продолжить существование, не вступая в противоречие со своим характером, главной чертой которого была патологическая лень.

После смерти его родителей все принялись жалеть сироту, которому, надо заметить, на тот момент уже исполнилось сорок. Отродясь не участвовавший в складчинах, после каждого банкета, кои случались в театральном коллективе по поводу и без, Аркаша уходил теперь не просто пьяный и сытый, но и с пакетами, заботливо собранными женщинами из остатков еды и питья. Впрочем, питьё оставалось редко. Актёры, даже самодеятельные, народ рефлектирующий. Пили много.

Начинались девяностые. Страна разваливалась. Верхи нещадно грабили. Низы с талонами в зубах рыскали в поисках колбасы и водки. Не до зрелищ. Аркаша остался без ставки и зрителей. Попробовать попасть в профессиональный театр? Без диплома актёра? Нереально. Да и там всё сыпалось.

Теперь Аркаша выпивал и закусывал дома на вырученные за вещички из тайной комнаты деньги и в компании Димона, разбитного весёлого парня, похожего, как две капли воды, на артиста Баталова. Сказать, что Аркаша был скуп, — ничего не сказать. Но положение безвыходное. У Димона денег вообще никогда нет, в свои под тридцать он всё ещё живёт с мамой, тщетно оберегающей его от женщин и пьянки. Но только Димон может добыть алкоголь. Какие там талоны? Продавщицы всех возрастов млели при одном его появлении и выкладывали всё, что есть, в обмен на признание в любви. И ведь верили, дурёхи. И Ирочка почти поверила. Но об этом потом.

А сейчас вернёмся к Аркаше по кличке Артист. Закрыв за пьяным Димоном дверь своей комнаты, он сел на диван и уставился на висевший прямо перед ним портрет поэта Валерия Брюсова, особого внимания нашего героя до этого исторического момента не привлекавшего. Аркаша задумался… Додумался до того, что если отрастить бородку, станет он похож на поэта. Затем Аркаша обратил взор на заваленный всякой всячиной и покрытый толстым слоем пыли огромный дубовый письменный стол, занимавший чуть ни четверть комнаты. Это был единственный весомый гешефт, коим его отец, проработавший много лет завхозом, успел разжиться.

Фима Бессер искренне верил в идеалы коммунизма и своевременно умер в самом начале перестройки, не успев свалиться в бездну смятения. Незадолго до того списанный заодно с другой ветхой мебелью стол, подлежавший утилизации, он, испросив разрешения у начальства, самолично приволок, призвав на помощь соседей по квартире. Фима Бессер был честный еврей. Но цену вещам понимал.

Не теряя времени, Аркаша сел за письменный стол и стал писать. Первый его опус выглядел так: «Люблю тебя, поэт мой Брюсов. Люблю твой строгий, стройный вид…»

— Ну чё — поэт, — заключил Димон, пробежав глазами все пять листов творения Аркаши. Мастер по настройке весов был не менее далёк от поэзии, чем автор. Вскоре Аркаша с гордостью объявил, что его приняли в союз писателей. Председатели плодившихся, как тараканы, всевозможных творческих объединений и союзов — в лучшем случае филологи, обученные теориям стихосложения, — вяло делились своими знаниями с аркашами, возомнившими себя поэтами, взамен на членские взносы, которые те им исправно платили. Каждый выживал как мог. Через год Аркадий Бессер стал автором аж двух сборников, изданных им за свои деньги. Правда, мизерными тиражами. Из экономии. Отсутствие читателей его не смущало. Важен был сам факт наличия печатного издания. Об этом он не забывал как бы вскользь упомянуть при каждом новом знакомстве, в особенности с дамами.

На пятом десятке Аркаша был всё ещё холост. Нельзя сказать, что он совсем уж не пользовался успехом у женщин, хотя росточком не вышел и тщедушен был до щемящей жалости. Недавно приобретённый за баснословные деньги длинный кожаный плащ и туфли на толстой подошве этот его недостаток слегка микшировали. Красивой в теле Аркаши была голова. Раскосые тёмно-синего цвета глаза рассеянно, как полагается поэту, взирали из-под надвинутой глубоко на лоб широкополой шляпы. Чёрные, уже с лёгкой проседью волнистые волосы ниспадали на плечи. Аккуратная бородка обрамляла скулы и скрываяла безвольный подбородок. Пухлые губы под чёрными с любовью выстриженными усиками притягивали взгляд.

— Поэт! — увидев его в новом обличье, воскликнул Димон. Но это прозвище не прижилось. Аркаша так и остался Артистом, изображающим поэта.

И Аркаша, и Димон Ирочку разглядели только на поминках её матери. Первым желанием Димона было Ирочку развеселить и только потом, если получится… Стареющий Аркаша сразу решил на Ирочке жениться. Он внимательно оглядел квартиру и уже выбрал комнату, куда был намерен перетащить письменный стол. Оба задались вопросом, почему они Ирочку раньше не замечали.

Назвать Ирочку женщиной язык не поворачивался, хотя годочков было ей уже под сорок. Выглядела она только что входящей в половую зрелость девчонкой. Испытания, выпавшие на долю этой маленькой женщины, каким-то волшебным образом ни морщинкой не проявились на её лице. Лишь в глубине обрамлённых чёрными как смоль густыми ресницами грустных, но всегда готовых к радости зелёных глаз, читалась смертельная усталость.

Ирочкин дедушка был когда-то известным в России профессором истории русской литературы. Мать, вырастившая дочь одна, образование имела неоконченное среднее и много лет трудилась рабочей в типографии. Соседи поговаривали о давней связи юной профессорской дочки с его женатым коллегой, прервавшей образование девочки в связи с появлением на свет в недопустимо раннем возрасте младенца и последовавшей за этим смертью профессора, позора не пережившего.

Жила Ирочка с мамой хоть и в огромной профессорской квартире, но трудно. Ещё школьницей она вынуждена была подрабатывать где придётся. Окончив филологический факультет Ленинградского университета, осталась, как самая талантливая, на кафедре английской филологии и перевода. Но вскоре вышла замуж и родила сына. Едва закончилось время декретного отпуска, как слегла мама. Маминой пенсии по инвалидности и зарплаты мужа-корректора в издательстве не хватало даже на самое необходимое. Ирочка, чтобы днём ухаживать за мамой и сыном, устроилась дворником. Начинала работать в четыре утра, к восьми уже готовила завтрак семье. Днём подрабатывала переводами. Вечерами мыла подъезды. В середине восьмидесятых объявились родственники мужа по материнской линии, и выяснилось, что он еврей и имеет полное право переселиться на историческую родину.

Врачи прогнозировали Ирочкиной маме несколько месяцев жизни. Ирочка осталась за ней ухаживать, оторвав от себя двоих самых любимых мужчин. Утешением было то, что там им будет спокойнее и сытнее и муж сможет помогать хотя бы лекарством для мамы.

Предполагаемые месяцы затянулись, к изумлению врачей, на годы. Ирочка выбивалась из сил, пытаясь облегчить страдания мамы. Специальные препараты невозможно было достать даже за большие деньги, которых, разумеется, не было. Татьяна Сергеевна страшные боли сносила стоически, не кричала, лишь, оставаясь временами одна, стонала. Всякий раз, глядя, как Ирочка набирает в шприц каким-то чудом добытый морфий, она надеялась, что девочка ошибётся и их мучениям наступит конец. Попросить дочь ввести смертельную дозу она не смела.

Будучи школьницей, Татьяна Сергеевна большую часть свободного времени проводила в отцовской библиотеке и с заповедями божьими знакома была. Не убий — гласила одна из них. Теперь Татьяна Сергеевна была уверена, что муки принимает она в наказание за смерть отца. Просить девочку убить свою мать и тем самым взять грех на себя — нет, она не враг своему ребёнку. Бог смилуется и, возможно, вот-вот заберёт её. Но время шло, боли усиливались и уже не оставляли ни на минуту. Помочь Ирочка могла только одним способом. И она приняла решение. Но об этом не узнает никто, кроме Бога. Если он есть.

Ирочка ещё долго сидела у тела, любуясь чертами родного лица, впервые за много лет не искажённого болью. На губах мамы застыла улыбка, как показалось Ирочке, благодарная. Она позвонила и, в ожидании приезда бригады медиков, взяла из стопки писчей бумаги чистый лист. Подумав немного, вывела всего лишь одну фразу: «Прости меня, Боже, если ты есть». Затем вложила в объёмистую оранжевую папку, где подробно и вдумчиво описывала всё происходившее в эти страшные годы. Не столько в мире видимом, сколько внутри её самой. И тоску по сыну, и любовь к мужу, и надежды на внезапное выздоровление мамы, и отчаяния и снова надежды на скорое воссоединение с семьёй, и потрясение от письма мужа, сообщившего, что он живёт с другой женщиной, но на развод не претендует до тех пор, пока Ирочка не устроит свою жизнь в Израиле, и истории с реальными, а чаще вымышленными героями, и дерзкие мечты зеленоглазой маленькой женщины о счастье.

Поминальный стол соорудили всем подъездом. Соседи сами несли талоны на водку и продукты, а кто-то и деньги. Долго сидели, не столько вспоминая Татьяну Сергеевну, сколько жалея Ирочку.

Димон дождался, когда все разойдутся, и вернулся под предлогом забытого зонтика. Ирочка была рада его возвращению. Ещё во время похорон она обратила внимание на обаятельного светловолосого парня, в ком с трудом узнала недавнего мальчишку из соседней коммунальной квартиры. Сквозь скорбную маску, которую он старательно, но не всегда успешно натягивал на лицо, просвечивала безмятежная радость жизни. А её Ирочке последнее время так не хватало.

Рассмешить Ирочку в тот вечер Димону не удалось. Но проснулись они в одной постели, тесно прижавшись друг к другу. Ирочка уже давно лежала не шевелясь и надышаться не могла его дыханием.

— Я тебя люблю, — сказал Димон, прощаясь в прихожей долгим-долгим поцелуем в губы. В какой-то момент она открыла глаза и взглянула ему в лицо. Оно выражало блаженство. И Ирочка почти поверила. В памяти всплыла строка Пушкина: «Ах, обмануть меня не трудно. Я сам обманываться рад!» Ну и пусть, подумала Ирочка, пусть не верное, пусть короткое, пусть греховное, но счастье!

Она ждала его каждый вечер. Но прошла неделя, другая, а он всё не шёл. Наконец раздался долгожданный звонок в дверь. Ирочка с выпрыгивающим сердцем бросилась открывать. На пороге стоял Артист с бутылкой шампанского в руке. Ей сделалось невыносимо тоскливо и захотелось выпить.

— Входи, — сказала она и прошла в гостиную.

Аркаша всё ещё надеялся перетащить стол в профессорскую библиотеку. На болтовню соседей о якобы готовящемся отъезде Ирочки к мужу внимания не обращал. Зачем ей Израиль, если рядом есть он, поэт Аркадий Бессер. Не теряя времени, он приступил к обольщению.

— На заседаниях союза писателей, членом которого я, как ты знаешь, я являюсь, мы иногда пишем экспромты. Давай попробуем. Ты, конечно, не поэт, но я тебе помогу.

Ирочка сама открыла бутылку, наполнила бокал и залпом выпила:

— А-а-а, — махнула она рукой, — давай попробуем.

Аркаша выдал заготовленный дома «экспромт»:

— Задуй свечу и прислонись ко мне.

Не говори, что истина в вине.

Что ты одна, то не вина,

Но ты не выпита до дна…

И в том же духе ещё строк десять, смысл которых сводился к тому, что Ирочке следует немедленно и навсегда пасть в его объятия. По мере того как он читал, она, никогда стихов не писавшая, но воспитанная на лучших образцах русской и зарубежной поэзии, приходила в бешенство. Осушив ещё один бокал, вышла из комнаты, но вскоре вернулась с карандашом и листом бумаги. Не отрываясь, написала и прочла:

— Не зажигая, не погасишь свечи.

А если прислонюсь, то лишь к стене.

И в этот серый скучный вечер

И не мечтай ты даже обо мне.

Хоть у тебя улыбка Аполлона,

И щедростью себя ты превзошёл,

Прости, мой друг, но я люблю Димона,

Хоть он сегодня снова не пришёл.

С видом непризнанного гения Аркаша резво встал и собрался уходить:

— А Димон, да будет тебе известно, надушенный и наряженный, ушёл со своей мамашей к Ленке свататься. Свадьба у него скоро. Женится он на молоденькой девчонке с квартирой на Крестовском острове и с машиной. Иномаркой, между прочим.

Схватив со стола бутылку с недопитым шампанским, направился в прихожую.

— Аркадий, задержись ещё на минутку, — мягко попросила Ирочка и, взяв листок со своим экспромтом, дописала:

Он спирт пил, водку и «Агдам»,

Душою был любых попоек,

Лихой захватчик разных коек,

Наивных девственниц и искушённых дам.

Расписалась, поставила дату и протянула Аркаше:

— Передай невесте Димона. Это эпитафия. Можно на памятник. Надеюсь, не скоро пригодится.

Прошло десять лет. Димон примерно-показательно жил в браке с молодой женой и сыном. Он даже бросил пить. Почти. Аркаша, продолжая проедать сокровища тайной комнаты, по-прежнему, а пожалуй даже ещё убедительнее, исполнял роль поэта. Исключительно с этой целью он зашёл в Дом книги, что на Невском проспекте, и, просматривая с умным видом новинки, наткнулся на солидное издание. Имя автора показалось ему знакомым. На обратной стороне обложки узнал лицо Ирочки. Трижды переизданный солидными тиражами и переведённый на несколько языков роман «Оранжевая папка». Он повертел книгу в руках, прочёл несколько страниц, наткнулся на главу «Соседи», узнал в ней себя и Димона и вернул книгу на полку. Не сразу, а так, между прочим, при встрече сообщил бывшему соседу о неожиданной находке. Димон блаженно улыбнулся:

— Если б ты только знал, какая она

сладкая.

Но к книге никакого интереса не проявил.

Такая Ирочка им была совсем не

интересна.