Пробуждение памяти

Людмила Ивановна Замахина, 2017

Сержант Алексей Егорович Уваров – один из миллионов советских воинов, отдавших жизнь за победу над фашизмом. Многие годы семья не знала, как он погиб и где захоронен. Его внучка, Людмила Замахина, педагог по образованию, решила найти могилу солдата. Поиски заняли полтора года. О том, как ей удалось разыскать место захоронения дедушки, какие впечатления оставила поездка в Германию, описаны в этой книге – «Пробуждение памяти».

2 глава

Москва − Берлин, 2016

Волнение перед полетом постепенно проходило, услужливые стюардессы начали раздавать напитки пассажирам. Я взяла бокал белого вина и сделала маленький глоток. Моя младшая дочь, Оля, сидела рядом, держа меня за руку. Она нужна была мне здесь и сейчас, именно в этой поездке, такой важной для меня. Муж не мог лететь со мной из-за своего здоровья, старшие дочери, Елена и Светлана не смогли полететь по разным причинам, семейным, рабочим, а Ольга смогла быстро уладить все дела, как только узнала о моих планах поехать в Германию и полетела со мной. Ее поддержка и участие делали меня сильнее и уже не так страшно было лететь так далеко. Я прикрыла глаза. Ну вот и все… мы в самолете, через несколько часов приземлимся в Берлине. Неужели у меня все получилось? Совсем скоро я окажусь на могиле дедушки. Улыбнувшись, мысленно обратилась к своей бабушке: «Нашла я твоего Алешу, мама старенькая…»

Уйдя в свои мысли, я задремала. Мне снилась моя деревня, моя улица, мой родительский дом. Моя улица была крайней и присвоено ей было название Партизанская. Но в памяти моей всплывали и другие названия − первая, вторая, третья улицы. Мой отчий домик изначально был расположен на первой улице, под номером 35. А это как раз в самой серединке ее улицы. Мой отчий дом! Каким он был?! Маленьким, но уютным, теплым, милым, запомнившимся мне на всю жизнь. Захожу в дом, а здесь все такое родное, запах свежего хлеба, треск дров в русской печке, скрип половиц… Сердце сжимается от нахлынувших чувств. Вот сдвоенное окно, глядящее в палисадник. И еще одно окно, это в горнице. Здесь же стоит кровать железная, где спали мы с бабушкой (моей мамой старенькой, как я ласково называла ее!). Перед сдвоенным окном стоит небольшой стол, деревянный. И над ним уголок, закрытый вышитой белой салфеткой. Это святое место, передний угол, на котором стоят иконы − образа святых. А рядом со столом стоит большой сундук (или ящик), накрытый самотканым, но таким красивым ковром. А в этом ящике-сундуке хранились все новые вещи семьи, которые одевались по праздникам. Заглядывали в него не часто, а крайне редко. Но когда его крышка открывалась, для меня, маленькой, увидеть содержимое его было настоящим праздником. А уж что-то надеть − это было сверх того! Вот у стенки еще одна кровать, гораздо меньше и ýже, но тоже железная. На ней спала старшая дочь Фина (моя лёлька, лёлечка, как я называла ее!). Напротив кирпичная печка. Отапливалась она постоянно, кроме лета, березовыми дровами. Дрова трещали, наполняя горницу теплом и уютом. Пол выкрашен в желтый цвет краской «Охрой». Под нашей с бабушкой кроватью вырыт небольшой подпол. Там хранились овощи на зиму со своего огорода. Пол застелен домоткаными половиками, и, заходя в горницу, домашние снимали обувь. Именно с моей кроватью, на которой мы спали с моей «мамой старенькой», связано мое раннее детство.

Утро в деревне начиналось с кормления скотины − коровы, поросят, кур, гусей, уток, а уже потом, затапливали маленькую печь (или грубку!) и русскую печь для выпечки хлебов и приготовления пищи. Завтракали позднее, после того, как была управлена (накормлена) скотина в хлеву. Работы было много, а тут я еще, маленький ребенок! Да дай Бог, если сон одолевал меня в то время, когда нужно утром управлять скотину! А если нет?! Тогда на помощь приходило большое полотенце. Оно обвязывалось вокруг моего пояса и концами привязывалось к козырьку кровати, чтобы не упала детятя с кровати, и не простыла, топая по полу в зимнюю стужу к двери, которая то и дело открывалась и закрывалась, а в руках у бабушки были большие ведра с сывороткой и кормом для скотины. Рядом стояла кружка, железная кружка с намятыми конфетами-подушечками, чтоб не подавилась я, да и заделие, отвлечение было мне. А еще − тряпичная кукла и кружка парного молока, только что от подоенной коровы. Ну это потом, когда будет управлена вся скотина… Вот дверь в избу распахнулась, бабушка снимает фуфайку, развязывает платок-шаль: « Ух!» садится на ящик напротив кровати. Чуть отдохнув от утренней работы по хозяйству, она затапливает маленькую печку-грубку в горнице и большую русскую печь в кухне. Именно с русской печью связана неповторимая пора! Пора моей жизни. Кухонька небольшая, на одно оконце. И русская печка! Забираюсь я по приступке (лавочка, скамейка, ступая на нее, можно забраться на печку) на нее, ложусь вместе с кошкой − и такое блаженство разливается по телу. Оно неповторимо и несравнимо это блаженство ни с чем в жизни. Бабушка начинает готовить хлеба к выпеканию. На столе стоит квашня (сосуд с тестом!), мука, листы для хлеба. А я на печке, сижу и играю с тряпичной куклой. И бесконечные вопросы к бабушке. И тут я спрашиваю:

− А где наш дедушка?

− На войне погиб, однако. Ничего не знаю, не ведаю о нем.

И слезы… Я ни разу не видела дедушку. Но над нашей кроватью всегда висел его портрет в деревянной рамке, где бабушка и дедушка еще совсем молодые и пятеро детей (трое из них − взрослые, а двое подростки). Так что вопрос о дедушке был закономерным, он, наш дед, всегда был рядом с нами, рядом с бабушкой, пусть на фотографии, но всегда они рядом, вместе. Слезла я с печки, приподнялась на цыпочках, обняла ее за плечи и пообещала:

− Ты не плачь, мама старенькая, я вот вырасту большая и обязательно найду своего дедушку!

Сердце защемило от боли. Как бы мне хотелось и сейчас обнять ее крепко, утешить и сказать: «Не плачь и не тоскуй, моя мама старенькая, ты всю жизнь любила и ждала своего любимого, а он защищал всех нас, воевал за Родину, он дал нам надежду на мир и на лучшее будущее, да, погиб…, но не напрасно, за тебя, за детей, за Отчизну. Я нашла его…»

Рука Оли, мягко тронула меня за плечо, стряхнув остатки сна:

− Мам, просыпайся, мы приземлились. Берлин. Прилетели.

Хоть мы и переписывались с Романом Виддером перед поездкой, а последнего ответа я так и не получила. Мы не знали, сможет ли он нас встретить. Но выйдя из аэропорта, увидели молодого человека с табличкой «ЛЮДМИЛА». Сердце ухнуло от волнения. Приехал все-таки, встретил. Роман оказался очень интересным молодым человеком. Пока мы добирались до нашего отеля, я узнала, что Роман закончил Берлинский университет, историко-литературный факультет. Сейчас пишет диссертацию и в перспективе, после ее защиты, хотел бы остаться в университете, работать там. Рассказал, что очень любит Россию, много где побывал, и в Москве, и в Санкт-Петербурге, Казани, Екатеринбурге и у нас, в Реже. Интересовался и моей историей поисков деда. Я ему рассказала все, что могла. Роман так хорошо говорил по-русски, что я не удержалась от любопытства и спросила: «Где Вы так хорошо научились говорить по-русски?» Его ответ был несколько неожиданным для меня: «Сам, по словарям…, да и когда приезжаю в Россию, с друзьями стараюсь говорить по-русски. Они помогают мне. А вот и ваш отель. Ну, а мне пора в библиотеку, диссертация не ждет! Вы звоните». На этом мы и попрощались с ним. Молоденькая девушка-администратор проводила нас в номер. А Ольге уже не терпелось прогуляться по окрестностям:

− Мама, это же Берлин! − воскликнула она, − у нас целый день свободный, встреча завтра, ну пойдем погуляем и пообедаем заодно.

Я чувствовала усталость после перелета. Отдернув тяжелые шторы, дочь обнаружила небольшой балкон-террасу. Солнечные лучи тут же заполнили номер светом. Отодвинув окно-дверь в сторону, Оля вышла на балкон и плюхнулась в плетеное кресло с мягкими подушками.

− Мам, погода отличная, нам повезло! Могу посмотреть в интернете где, мы.

− Хорошо, только я устала немного, − я присела рядом.

Дочь окинула меня внимательным взглядом:

− Давай я спущусь вниз и попрошу приготовить нам чай, а ты пока почитай, где мы, − сунув мне свой телефон, она ушла.

Очки остались в сумочке, а без них было сложно читать. Отложив телефон в сторону, я стала ждать Олю. Она быстро вернулась. Чай возвращал мне силы. Я немного расслабилась, слушая, что нашла дочь в интернете:

− Итак, наш отель находится в Вильмерсдорфе, это юго-запад Берлина. Район Вильмерсдорф считается очень престижным. Так как, около половины жилых домов были разрушены во время второй мировой войны. В районе находятся не только старые шикарные виллы и особняки, но и многоквартирные жилые дома, построенные после войны. Почти всю западную часть района занимает лес и озёра. Можно сказать, что в этом районе встретились две противоположности: природа и бетонный город. В Вильмерсдорфе всегда жили знаменитости: политики, экономисты, деятели науки и культуры. Здесь много посольств и посольских резиденций… Ну что? Как ты? Готова на небольшую прогулку? − спросила она.

Я не могла ей отказать и утвердительно кивнула. Район оказался и впрямь красивым, с чистыми, аккуратными улочками. Мы зашли в первый попавшийся ресторанчик. Пока ждали наш заказ, я вспоминала, как готовила моя бабушка. Оля была в деревне совсем маленькой и не помнила почти ничего. Мне приятно было, что ее любопытство коснулось моей семьи, моего детства… Нам принесли жаркое из картошки с мясом в горшочках… Память вновь вернула меня в мой родной дом. Ни одна деталь не ускользнула от меня… Я на кухне. Напротив, русской печки, висит рукомойник, под ним стоит на табуретке деревянной тазик, а под табуреткой − ведро. Здесь же рядом прибита вешалка для обыденной одежды − для фуфаек, в которых ходили управляться к скотине, во двор, в огород. Около печки − деревянный шкаф для посуды (чайной и столовой). А ниже − лавка, под которой располагались чугуны. Бабушка доставала их из русской печи ухватом или рогачом, наполненными и утомленными в печи деревенской пищей.

− Вкуснее, чем приготовленную картошку с мясом в русской печи мамой старенькой и ее большие пироги, я ничего не ела в своей жизни, − дочь удивленно приподняла бровь, − может быть, потому что в них присутствовал вкус детства моего? Да… так и есть…

Оля, подперев рукой лицо, внимала моим воспоминаниям.

− Знаешь, − я мысленно вновь вернулась в дом, − дальше в доме были неотапливаемые сенцы-сенки. Это небольшое помещение, перегороженное самодельной стенкой из досок и дверью, под названием кладовка. В кладовке хранились ненужные вещи, хозяйственная утварь… А еще в кладовке висели свиные копченые окорока. Они оставались после долгой, суровой сибирской зимы, не съеденные за зиму. С наступлением ранней весны, когда снег темнел, с ранними проталинками заносили в избу, засаливали в деревянных бочках, заливали крутым соленым раствором со специями, недели две вялили, давая им обсохнуть на весеннем солнышке, а потом коптили в бане, которая топилась по-черному. Развешивали их в бане над каменкой и топили баню до готовности окороков. А летом − придут с работы на обед, дядя ли заглянет по пути из МТМ (машинно-тракторная мастерская) или мама прибежит на обед на час (она уже жила постоянно в Велижанке), отрежут кусочек, да картошечку, да горбушку домашнего хлеба, да молочка из ямки, что на улице − вот и сыты!

Официант прервал меня, положив счет на стол. Но мы не спешили уходить. Я продолжила свой рассказ:

− Здесь же, в сенках в летнее время, да, пожалуй, с наступлением весны, разжигали керогаз (керосиновая горелка-печка), подогревая пищу и себе, и скотине. Там же, в кладовке, хранились деревянные бочки с квашеной капустой, которую засаливали и квасили по осени, добавляя туда морковь, помидоры. А еще кадушка с солеными груздями и укропом. Как удавалось моей маме старенькой так делать соленья − до сих пор для меня остается загадкой. Ешь зимой соленые грузди, а они хрустят на зубах, да с горячей рассыпчатой картошечкой! Все соленья делали в деревянных кадушках (бочках). И вкус был отменным. А пирожки с сушеной, летом, клубникой! Да с молоком! Но вот парное молоко очень не любила, но пила по твердому настоянию своей мамы старенькой.

− А я до сих пор не люблю его, молоко… − сморщив нос, сказала дочь.

Я улыбнулась и продолжила:

− Дом наш был огорожен изгородью незамысловатой, досками, как могли, руки женские, натруженные, − так и мастерили. И знаешь, о нашей семье, в основном женщинах (правда и дядя помогал!) говорили в деревне: «Всякая работа горит в руках у Уваровых − что хозяйство держать, что плетень городить…» Да, хозяйственные постройки для домашнего скота тоже соорудили сами. Все животные жили по отдельности друг от друга. Пристроем к кладовке дома был сарайчик для свиней. В хлеву стояла корова Белянка. У кур, гусей и уток был отдельный загон, у каждого вида птиц. Здесь же, во дворе, ямка-погреб. В нем хранились скоропортящиеся продукты в летний период. За курятником и гусятником был огуречник. Здесь сажали в парниках помидоры, капусту. На грядках из навоза росли огурцы, морковь, свекла, а позднее − маленькие, но такие красные и вкусные арбузы-арбузики, под названием «Огонек». Вся мелочь росла в этом маленьком огородике.

− А картошка?

− Тоже была, только в большом огороде. Это участок примерно соток двадцать − двадцать пять, а может быть, и более. Ведь картошка и овощи шли не только в пищу семьи, но и на корм скоту. Бабушка, выходя из избы (так чаще всего звали дом), заслоняясь от солнышка ладошкой, вглядывалась вдаль. В летнее время, может быть, смотрела, не зашли ли куры или гуси в огород. Или какая другая живность. А зимой закрываясь ладошкой от искристого снега, тоже всматривалась в огородную даль. А может быть, так ждала деда с войны? Как теперь узнаешь, какие мысли ее навещали в ту пору?

Расплатившись за обед, мы пошли бродить по улочкам. Оля была задумчива и молчалива. И как-то неожиданно спросила:

− Ты так рассказывала о своем доме… так привязана к нему, ты маленькая хоть уезжала оттуда? Ну, как мы, с сестрами, в пионерский лагерь, например, или, ну не знаю… к другой бабушке в гости или еще куда?

− Так надолго? Нет, − улыбнулась я, − я была очень привязана к моей маме старенькой, к дому… Помню, давным-давно это было. Приехал как-то из другого села, Романово, мой двоюродный дядя − Кукуев дядя Леня на лошади, запряженной в телегу. А на ней пустые фляги с молоком на наш Велижанский маслосырзавод. Ну и заехал к нам. Поиграла я с ним, а он стал просить бабушку отпустить меня с ним в Романово, к бабушкиной сестре, бабе Лене. Долго уговаривал мою бабулю, ну она и отпустила меня. И поехали мы с ним в Романово на лошади. Приехали. Пока он был дома − все нормально. Но ведь дело молодое, вечером надо ему в клуб бежать (на гужовку, как говорили в народе!). А я домой засобиралась в Велижанку. Он мне и говорит: «Вот сейчас поспишь, а завтра с утречка и поедем, домой отвезу тебя». А я ему: «Нет, дядя Леня, ты довези меня до наших огородов, а там я и сама дойду».

− Такой большой огород! А как же справлялись!?

− Пахали огород по весне плугом. За плугом шел пахарь, а в плуг была впряжена лошадь. Борозды были ровные, а перевернутая земля, отдохнувшая за зиму, черная, черная, влажная. В хорошую теплую погоду видно, как над землей, только что вспаханной, поднимается пар. Картошку сажали в ручную. Лопатой делали лунки. А дети от мала до велика с маленькими ведерками, бросали в лунки резаную картошку, сохраняя бережно ее ростки. Ну а потом прополка ее от травы, вручную. Взрослые с тяпкой-мотыгой, боялись срезать вылезающие ростки картофельных кустиков. Играть в огороде было строго запрещено, чтоб не затоптать ряды, не нарушить всходов. Так мы, дети, взрослели в своих огородах. На эти работы уходил не один день, а порой неделя − две. Жара, мошки, комары не давали долго быть на огороде. «Еще не успели руки отдохнуть от мотыги, − говорила моя мама старенькая, − а уже нужно окучивать картошку». И снова наклоняешься к каждому кустику, аккуратно окучивая ее. Эти знания обработки картофеля пришли позднее, лет в двенадцать − тринадцать. Раньше тяпку мне в руки не давали, так как можно было и ноги поранить. Уж больно не хотелось одевать резиновые сапоги в летнюю жару. Босиком бегали! А осенью выбирали погожие деньки для того, чтобы копать выращенный урожай. И уж с огородными работами не побалуешь, не отдохнешь! Делу − время, а потехе − час.

− Мам, а в какие игры вы играли?

− Детские игры были тоже незабываемы. Ребятишек в семьях было много, и мальчишек, и девчонок. И жили, и играли все дружно, не ссорились. Во всяком случае крупных ссор не было. И хотя возраст у всех был разный, примерно 5-12 лет, мы всегда находили общий язык между собой. Играли в прятки, городки, в летнее в время, после дождя, запускали бумажные кораблики. У кого были велосипеды, учили кататься друг друга. Чертили классики на земле, прыгали, боясь наступить на черту. Девчонки скакали на скакалках, а все вместе играли в вышибалы. Когда уставали от подвижных игр, садились на лавочку и играли в глухой телефон, в фанты. Я больше всего любила играть в домики-клетки. Вначале строили дом из досок, у кого красивее и лучше получится, приносили в него старую одежку, игрушки, своих кукол. Вместо посуды были стекляшки. Так формировалось понятие лучшей хозяйки. Лепили из песка разную стряпню. И еще играли в школу. С таким волнением и нетерпением ждала, своей очереди быть учителем. И меня внимательно будут слушать мои «ученики». Брали пошире доску и писали мелом на ней. Да, ходила в кино на детский сеанс, а позднее на школьные вечера по субботам. А еще позднее − в клуб, на танцы. Но прежде, будь добра наносить воды из колодца от Зарезенковых, воды в огуречник, в бочки железные и во фляги для полива мелочи − это в летнее время. Воду из колодца, сделанного в виде журавля, черпали бадьей, деревянной, выливали в ведра и несли на коромысле. В зимнее и весенне-осеннее время возили в корыте навоз в огород и огуречник, разбрасывая его вилами ровными невысокими рядами. Тем самым и огород удобрялся, и животным было свободнее в пригонах. − я вздохнула, − тяжелая работа, но бери столько, сколько сможешь унести, увезти. Работа в деревне − круглый год.

Так жили все, так жила и моя семья, состоявшая из женщин − бабушки, Прасковьи Ивановны, тети моей любимой лёлечки − Уваровой Феоктисты Алексеевны, старшей дочери в семье Уваровых. Мама стала жить в деревне Велижанка гораздо позднее, когда для нее появилась работа в селе. Она бухгалтер по образованию. А до этого жила и работала по деревням района, а то и за пределами его. И я. Воспитание получала от мамы старенькой (бабушки) и лёльки Фины.

Немного поплутав по незнакомым улочкам, мы вернулись в отель. Вечер решено было скоротать на террасе. Ведь завтра предстоял важный день! Уютно устроившись в креслах, мы пили чай, наслаждаясь теплым августовским вечером. Каждый был в своих мыслях.

− А какие чудесные были у нас вечера… − прервала я молчание.

− Расскажешь? − оживилась дочь.

Эти воспоминания вызывали у меня улыбку:

− Я помню… Особым праздником в семье считалась баня − субботний день. Она была построена в огороде. Наверное, в целях пожарной безопасности. Топилась по — черному. Печь была сооружена в виде каменки, т.е. камни сверху были положены на топку. Затапливали баню с самого утра, а к вечеру, часам к пяти, она уже выстаивалась. В доме, обязательно к бане, бабушка стряпала большой пирог с картошкой и салом, естественно, добавлялся и лук, в меру. Ставили самовар на углях, большой, ведерный. В первый пар (так было принято!) ходил мой хрестный − Уваров Анатолий Алексеевич, затем его жена с бабушкой или лёлькой, а уж потом я (или с мамой, или с бабушкой). Волосы мыли щелоком − вода дождевая или снеговая, с добавлением золы. А в летнее и осеннее время еще и запаривали мелкую ромашку, которая росла в огороде, − взглянув на волосы дочери, которые тяжелыми волнами рассыпались на ее плечах, продолжила, − оттого и волосы, наверное, в нашей семье были богатыми, красивыми, вьющимися. А у меня была коса, сколько себя помню. Я не могла даже сама промыть ее, настолько волосы были длинные и густые, тяжелые. И мне мыли голову или бабушка, или лёлька, или мама. Парились березовыми вениками! Ни с чем не сравненное чувство! А после бани отдыхали на кроватях, попивая горячий чай из самовара. Вся семья помылась, попарилась, отдохнула − и за стол, большой, деревенский. А на столе − горячий пирог, но уже отдохнувший от выпекания в русской печи. Поели, хрестный мой, дядя Анатолий берет в руки баян, и льется песня в избе Уваровых. Вначале грустная мелодия, которую запевает бабушка, каждую минуту думающая и ждущая деда с войны. «Сронила колечко, со правой руки…», «То не ветер ветку клонит, не дубравушка шумит…». Ей помогает сын, Анатолий Алексеевич, играет на баяне и поет. И слезинки вместе с песней блестят в ее глазах от воспоминаний о милом дружке. Видя это, Анатолий переключается на более легкую мелодию: «… Удивительный вопрос − Почему я водовоз?! Потому что без воды, и не туды и не сюды!» Это лёлькина не любимая песня, но она улыбается и прощает эту шутку родному брату. Она ведь в ту пору воду возила из пруда на маслосырзавод. В начале на быке, с металлической бочкой, а потом стала впрягать лошадь. Да пусть лучше песня льется над столом, чем слезы. А потом снова грустная − «Темно-вишневая шаль» К. Шульженко. Нам, детям, не принято было сидеть за столом со взрослыми, ну, если петь… Это другое дело. И вот я уже слышу приглашение дяди: «Люха, иди споем «Оренбургский пуховый платок»! И я с радостью бежала и мы пели. И мама моя подключается, но брат ее останавливает: «Ты, Мария, нас не сбивай. У тебя лучше получается пляска и танцы. Или подыграй мне, возьми в руки балалайку или гитару». А потом поем «Огней так много золотых», «Называют меня некрасивою». Семья у нас была музыкальная, песенная! С наступлением лютых холодов, когда морозы достигали минус тридцати градусов, а то и сорока, вечерами садились и стряпали пельмени. Какие же это были прекрасные вечера! Бабушка замешивала тесто на пельмени, мама резала и крутила мясо на ручной мясорубке, готовила фарш. И только лёлечка моя, Фина, не принимала в этом участия. Руки, натруженные за день, на тяжелой работе, не слушались ее. Не получались у нее пельмени! Вот чурку дров расколоть − это да, или по хозяйству управить скотину, таская пудовые ведра в своих руках, а все остальное − это мелочь, это не для нее. И разговор за столом, когда лепили пельмени. Обо всем: о домашних делах, о новостях в деревне, о планах семейных, но о войне…, о гибели деда − ни слова. Это ноша была у каждого своя, в душе носили ее и выплескивали горечь только наедине с собой…

− Ты когда-нибудь, мам, представляла себе деда на войне? − вдруг спросила Оля.

Я растерялась от вопроса дочери. Может быть, дед и писал, но я не видела этих писем… может быть… слишком мала была. Может, мои любимые женщины оберегали меня от всех напоминаний о войне? Да и тема эта была закрыта в семье. Как я могла себе его представлять?

− Нет… − чуть помедлив, я прошептала − мне просто страшно такое представлять…

Я смотрела на дочь, не понимая, куда она клонит. Взгляд ее был устремлен куда-то вдаль. После короткой паузы она тихо заговорила:

− А знаешь, я, наверное, могла бы представить его… За один день на войне проживаешь и десять жизней, и десять смертей… А у него, твоего деда, мам, вся война прошла перед глазами… Пытаюсь представить, как он воевал… Думаю, что писал он письма домой. Только тебе не суждено было их прочесть…

1941-1942 где-то на фронте… Тяжелая обстановка на фронте вынуждала железнодорожные части, вместо обслуживания и технического прикрытия участков, вести бои с наступавшими частями противника. Бои шли днем и ночью. Мам, я представляю его себе… Ранним утром, после остервенелого налета артиллерии и минометов, начиналась авиабомбардировка, которая продолжалась много часов подряд. Вот он, по уши в грязи, весь обросший, белье менял, бог знает когда… Прохудившиеся сапоги, сквозь дыры видны исподние штаны. Измученный физически и духовно, но не потерявший веру и человечность даже в самые страшные минуты жизни… шел в бой. А вернувшись с передовой на короткий отдых, он и не чувствовал, как, смертельно усталый, взглянув на изрядно потрепанную фотографию своей семьи, хранимую у сердца, писал пару строк, ей, Прасковье и детям, что жив, засыпал у костра… − Здравствуй, моя дорогая жена, Прасковья Ивановна и милые дети. Шлю я вам свой сердечный привет. Основная моя забота о тебе, Прасковья Ивановна, так как придется тебе пережить все трудности одной с большой семьей… − так он мог начинать свои письма… или что-то вроде этого: Обо мне не печальтесь, здесь, на фронте, на передовой, смерть получить — ничего удивительного нет, у кого какое счастье. Со мной вот воевал товарищ из N-го района, славный боец. В бою он погиб, а я получил ранение… Представлены к награде… − а в конце войны, наверное, мог написать такое: Вот уже несколько дней мы идем вперед − на запад. Противник в беспорядке отступает, а у меня одна только забота − вперед, вперед. Как любо это бодрое всепобеждающее слово. Оно увеличивает мои силы, заставляет забыть об опасности, о смерти… Каждый шаг вперед − это шаг к вам, к нашей встрече… Живите, как и я, надеждой на встречу…

Зажмурившись, я очень четко представила описанную Олей картину. Мне захотелось крикнуть от боли и ужаса: «Нееееет!!!!!!» Дочь обняла меня за плечи, прошептав:

− Прости…

Позже я долго не могла уснуть. Память не давала мне отдыха. Завтра я буду на могиле моего дедушки, Уварова Алексея Егоровича. Что я знала о нем? Очень мало… закрывая глаза, я пыталась соединить все в одно целое, то что я знала из рассказов бабушки своей, то что я прочитала в архивах… без представлений ужаса войны… не сейчас.