Эспер

Людмила Дюбург, 2021

Людмила Дюбург пишет романы по старинным открыткам. Желая разгадать тайну одной из них, автор совершает увлекательное путешествие в прошлое. Франция, 1914-1930 гг., Париж, Западный фронт и затерянный в Атлантике остров д'Экс. Здесь, отрезанные от мира, находятся в заточении солдаты императорской армии России. Кто они, как сюда попали? Что их ждет? Два главных персонажа книги – Дмитрий Орлов и Эспер Якушев. Оба оказались во Франции, у обоих будут свои жизненные повороты, своя любовная история, судьбы того и другого пересекутся не один раз, чтобы расстаться и встретиться через сто лет! На фоне исторических декораций развивается сюжет, по ходу которого читатель не только открывает почти неизвестные факты истории, но и проникается симпатией к героям, сопереживая им и сострадая. Автор ставит вечные темы: человек и власть, честь, бесчестье и, наконец, любовь – как великая ценность. Чтение романа доставит эмоциональное удовольствие и вызовет интеллектуальный интерес.

Часть вторая. Остров Д'Экс. Заточение

Одна мысль с особенной силой приводила его в неистовство во время переезда, когда он, не зная, куда его везут, сидел так спокойно и беспечно. Он мог бы десять раз броситься в воду и, мастерски умея плавать, умея нырять, как едва ли кто другой в Марселе, мог бы скрыться под водой, обмануть охрану, добраться до берега, бежать, спрятаться в какой-нибудь пустынной бухте…

А. Дюма. „Граф Монте-Кристо“

«Форт Энет. Атлантическое побережье Франции»

Глава 1. Венера Арльская

Из военного архива Château de Vincennes

Французская республика. Париж. Военное министерство. Докладная записка N205. «Русские солдаты, содержащиеся в камерах предварительного заключения тюрьмы Бордо, не могут предстать перед российским военным советом, так как, с учетом всего происходящего в России, решения последнего больше не являются легальными. Генерал Лохвицкий возражает против того, чтобы распоряжения, установленные правительством Керенского, применялись генералом Николаевым. Таким образом, нет далее возможности держать этих солдат в тюрьме. С другой стороны, учитывая их менталитет, опасные настроения, необходимо исключить вероятность контактов с другими русскими рабочими. Поэтому мне кажется, что есть единственное верное решение: отправить этих солдат на остров д’Экс (…)».^[54]

* * *

— Митька! Митька! Куды ты, леший, подевался! Братья с утра литовками машут, а ты, пострел, куды спрятался? От найду тебя, надеру задницу-то! Кулажку стащил и сидишь небось с Колькой своим! Обоим уши надеру! Выходи, паскудник!

Матушка у Митьки Орлова была страсть какая строгая. Но Митька знал, что мать души в нем не чаяла и любила больше всех. Ночью, бывало, подойдет к полатям в дальнем углу горницы, у печки, поднимется на ступеньку и, отодвинув занавеску, шарит рукой, приговаривая:

— Опять всех согнал, разлегся тут… Эх-х… Ну-ка, двинься сюды, понежу тебя, родимый ты мой… От горе-то луковое, опять книжки свои французские читал, пока братья работали.

Митька двигался в сторону матери, та гладила его сонное лицо, шептала что-то, и он проваливался в глубокий волшебный сон. Тихо. От вязанок сушеных грибов исходит знакомый запах, тут же земляника на лотке лежит, сушится. Дмитрий уснул, захватив пригоршню, не успев да рта донести. Рука разжалась, ягоды рассыпались. Мать осторожно их собирает, кладет в рот и крестит сына: «Храни тебя, Боже, сыночек».

Не совсем права была матушка, потому что он братьям помогал. А то как же! Хозяйство большое, семья Орловых тоже немаленькая, работы всем хватало. Книжки, правда, любил, это да. В их небольшой сибирской деревне Голыманово Дмитрия знали, звали частенько, чтобы прочитал что-то, объяснил. А ведь ему еще только пятнадцать недавно исполнилось. Насчет книжек тут уж ничего не возразишь. Особенно французские. Так ведь это все Павел Жанович, учитель их школьный. Митька помог ему как-то по дому, а тот возьми и предложи: давай, говорит, французскому тебя учить буду, а ты помогай иногда. Жан Бертон, дед учителя, ранен был в Отечественную, так и остался в России, женился, сына тоже Жаном назвали, а внука — Павлом, или Полем, как пояснил Павел Жанович. Фамилию на русский лад стали произносить: Бертонов. Французский язык в семье чтили, дети владели им свободно, так же как и русским. Митьке язык нравился, правда, говорить-то особо не с кем было, только с учителем. Своим до поры до времени не признавался, почему это он к Жановичу зачастил. Пока однажды за столом, после дополнительной порции пельменей, не произнес со значением:

— Мерси, маман.

— Чевой? Чевой-то ты сказал? — не поняла маман.

Братья с изумлением переглянулись, отец кашлянул, только сестра любимая, Клавушка, хихикнула — она-то знала, куда брат бегает, и чем Павел Жанович за помощь по дому платит. Митька и ее нескольким словам научил: «бель фий», «бель роб», «гарсон»^[55]. Иногда истории из книжки пересказывал, да так, что Клавушка заслушивалась: сердце екало, воображала себя томной французской красавицей, а то и куртизанкой. Закатывала глаза к небу и произносила в нос, как учил Митька: «Же мапель Клодин»^[56].

— Митька! Митька, где тебя черти носят, — продолжала неистовствовать матушка.

— Ты поосторожнее, мать, чего кипишь, найдется он, — прикрикнул отец. — Скирдовать-то прибежит, куды без него.

В этот самый момент Митька и верный друг Колька Калинников, приходившийся дальним родственником, обливались потом в прохудившейся кадушке, потягивая холодную обратку^[57]. Матушка знала все их тайные места, а про кадку, которую сама же просила в лес отнести и выбросить, пока не догадывалась. Они ее ветками замаскировали и спрятали в маленькой рощице поблизости с домом, чтобы в случае чего тут же выпрыгнуть. Высунувшись из укрытия, убедившись, что матушки рядом нет, друзья улеглись удобнее. Митька достал книжку, положил на траву и, найдя нужную страницу, начал: «Тогда громкое рыдание вырвалось из его груди. Накопившиеся слезы хлынули в два ручья. Он бросился на колени, прижал голову к полу и долго молился, припоминая в уме всю свою жизнь и спрашивая себя, какое преступление совершил он в своей столь еще юной жизни, чтобы заслужить такую жестокую кару».

Дмитрий читал выразительно, делая театральные паузы, меняя интонацию, придавая в нужные моменты драматизм своему голосу, чем не раз доводил впечатлительного друга до слез.

«Так прошел день. Дантес едва проглотил несколько крошек хлеба и выпил несколько глотков воды. Он то сидел, погруженный в думы, то кружил вдоль стен, как дикий зверь в железной клетке», — Митька остановился, прислушавшись, не идет ли кто.

— Ну! А дальше! Дальше-то что? — торопил Колька, чуть не плача. — Неуж не отпустят? Эх, Дантесюшка ты наш! Предали тебя друзья-то! Ироды!

Николай, малолеток еще, младше Дмитрия на три с небольшим года, страсти к чтению не испытывал, но слушать мог часами. Правда, морщился всегда, когда сюжет любовный начинался:

— Да про баб не надо, дальше давай!

Но Дмитрий не пропускал ни одной строчки, а некоторые, «про баб», перечитывал по несколько раз, представляя, что вот он, крепкий широкоплечий парень, белокурый и голубоглазый, одетый в белую рубашку с голубой вышивкой — матушка старалась — видит молодую девушку. Она, точно как в книжке, «с черными, как смоль, волосами, с бархатными, как у газели, глазами». Ее зовут Мерседес. Дмитрий представляет «стройные изящные икры, обтянутые красным чулком с серыми и синими стрелками». Девушка протягивает к нему изящные ручки, «скопированные с рук Венеры Арльской» — надо бы спросить у Жаныча, кто это такая, Венера Арльская. Он берет Мерседес своими сильными ручищами в охапку, поднимает и прижимает к себе… Ух-х! Вот это жизнь!

— Митька, — тормошил друг. — Давай дальше. А то мать найдет, не успеем. Книжка-то огромная какая!

— Вот вы где! — добралась-таки матушка! — Ишь ты, разлеглись на солнышке! Бояре белобрысые! И этот туды же, — накинулась на Кольку. — Задаст тебе отец, с утра найтить не может. И пошто вы такие лодыри уродились! — бушевала не на шутку. Разбрасывая ветки, больно ударилась о кадку, разозлилась пуще прежнего. Друзья вскочили на ноги, книга выпала, мать схватила ее и в сердцах замахнулась на сына. Тот увернулся, отскочил в сторону и крикнул перед тем, как пуститься наутек вслед за удравшим уже Колькой:

— Не рви книгу-то! Книгу-то не рви!

Опасения, впрочем, были напрасны. Пелагея Васильевна Орлова была грамотная, книжки брегла, сыном гордилась и втайне мечтала, что когда-нибудь увидит его, рослого, сильного парня, рядом с красавицей в подвенечном платье. Предстанут они перед алтарем, ожидая благословения, а потом будут жить долго и счастливо. Митька, Митька. Родимый ты мой. Так бы и нежила тебя всю жизнь.

Она вздохнула и прочитала по слогам название книги: «Александр Дюма. Граф Монте-Кристо».

— Граф… Поди ж ты… В графья хочут. А кто ж скирдовать-то будет?

Когда Дмитрию исполнилось семнадцать, а Николаю, соответственно, почти четырнадцать, обе семьи перебрались в Самарскую губернию. Мать Кольки, «волжаночка», как называл ее муж, оттуда родом была, она и переманила. Купили мельницу в деревне Удалово, обосновались, хозяйство расширили. О сибирских морозах лишь только Пелагея Васильевна, коренная сибирячка, иногда вспоминала. А Дмитрию уж очень недоставало Павла Жановича. Письма ему писал, не забывая в конце послания добавить amicalement, то есть «с дружеским приветом, верный ваш ученик Дмитрий Орлов».

Надо отдать должное родителям, с пониманием отнесшимся к страсти Митьки: учитель французского языка вскоре был найден. Правда, ходить к нему приходилось в соседнюю деревню, за пять верст. «Туда и обратно — десять», — с важным видом говорил он другу Николаю. Учитель, месье Жорж Левро, любил прихвастнуть своими якобы дворянскими корнями и родом, восходившим, по его словам, к одному из французских королей, не уточняя, впрочем, к какому именно. За рассказом учитель порой забывал про ученика, иногда отлучался, спускался в голбчик, чтобы пропустить рюмку-другую водочки. Но Дмитрий полюбил эти десятиверстные прогулки aller-retour^[58]. Иногда Николай сопровождал его, ждал окончания урока, и на обратном пути они купались в Волге, качались на волнах, плавали чуть не до заката в отблесках заходящего солнца…

— Митька-а-а-!

— Колька-а-а!

Матери опять задавали трепку, все повторялось…

1917 год. Конец сентября. Атлантическое побережье Франции

«Боярдвиль» отчалил так плавно, что Дмитрий Орлов с досадой чертыхнулся. Не заметил! Он знал, что прощального гудка, как тогда, год назад, в Дайрене, не будет. И батюшка не сотворит молитву, перекрестив всех и каждого, отправив рабов божьих в дальнее плавание. И оркестр не сыграет «Боже, царя храни». Потому и хотел запомнить это самое мгновение, почувствовать, как суденышко оторвет его от берега, перережет пуповину, оставив наедине с неизвестностью. Хотел в этот момент божьей милости попросить, да момент пропустил.

Тогда, 29 февраля 1916 года в Дайрене, было другое. Эскадра из семи транспортных кораблей приготовилась к отплытию. Во главе флагмана — «Латуш-Тревиль», на нем же и командующий первой бригады, генерал-майор Лохвицкий. Дмитрий, гордый и счастливый, стоял на палубе другого транспорта: «Гималаи». Шутка ли — две с половиной тысячи человек только на одних «Гималаях». Сердце колотилось от радости: Франция! Загадочная и великая! Спасибо тебе, Павел Жанович! И тебе, Жорж Левро, спасибо. Жаль, не узнаете вы, что послушный ваш ученик Митька Орлов, может, и Париж увидит и, так уж и быть, про Наполеона подумает, привет ему от Жана Бертона передаст. Рядом стоял верный друг Николай Калинников, осунувшийся с дороги, все же здоровьем-то он послабее был, но тоже довольный, готовый к очередному путешествию. Исполнится их детская мечта.

Война представлялась чем-то очень далеким и не главным. Не страшным. Не о ней думали. Да, не о ней думали те первые почти восемь тысяч человек, отправившиеся в далекую страну, понятия о которой имели самые противоречивые. Не у всех же в детстве был Павел Жанович. Тогда, в Дайрене, да и потом, по прибытию в Марсель, чувствовал: не навсегда это, вернется. Вернется!

И только сейчас понял: все. Потому и хотел молитву сотворить в самый момент отплытия, желание загадать, веру в себе поддержать, но не успел. Засмотрелся на башни Ля-Рошель, вспомнил, как с Колькой «Графа Монте-Кристо» в кадочке читали, задумался и не заметил, что «Боярдвиль» — суденышко небольшое, но крепкое, понесло его в полнейшую неизвестность. «Последнее пристанище», — он вдруг отчетливо представил, что теперь-то уж точно последнее.

* * *

Кольки Калинникова рядом не было. Дмитрий знал, что санитарам, которых он заставил развернуться и бежать на поиски, удалось найти друга. Узнав о ранении, ужаснулся. Николай, белокурый, голубоглазый красавчик! Иванушка из русских сказок. Правда, внешность, возможно, и была причиной застенчивости приятеля. Вздыхая, робел он перед девками, оставаясь девственником. Только начал смелости набираться, как на действительную призвали — на год раньше из-за войны. Всего-то двадцать лет ему миновало, не успел побаловаться.

Теперь, с изуродованным лицом, и подавно сдрейфит, хотя, может, наоборот, предположил Дмитрий. Он-то сам уже многое успел: и в армии отслужить, и целомудрие потерять. С женщинами опыта поднабрался, чего греха таить. Но сейчас казалось, что ничего никогда у него не было. Ни с кем. Хотя о чем он? Нашел время, что вспоминать и о чем думать. Хмурые, небритые, в разодранной одежде, никому ненужные — ни своим, ни чужим. Те самые солдаты русской императорской армии, которых француженки закидывали цветами в Марселе. Год назад их отправили как союзников, как спасителей. А теперь не знают, куда запихнуть. Как избавиться. Изолировать, спрятать, потерять. Забыть. На борту их, «непримиримых», а не просто неблагонадежных, было около сотни, может, чуть меньше. Судно могло вместить до двухсот человек, но, видимо, отправлять всех одним разом французам показалось страшновато, потому бунтовщиков разбили на несколько групп. Дмитрий многих знал еще раньше, на «Гималаях» вместе плыли, с некоторыми поближе сошелся за последнее время. Тоже, наверное, вспоминают Дайрен…

«Боярдвиль» плавно и уверенно двигался в сторону пока еще еле заметной полоски суши. Туда ли? Вдали, словно фантастическое видение, показалось выступающее из вод Атлантики овальное сооружение в три яруса. Отродясь таких не видали! Крепость?! Тюрьма?! Господи! Оттуда не сбежишь, не спрыгнешь, да и суши не видно. «Боярдвиль» шел прямо по курсу, не оставляя сомнений: это и есть то самое место, где предстоит провести неизвестно сколько времени, а может, и сгинуть там в ожидании перемен к лучшему. Дмитрий просто кожей почувствовал, как отправленные в далекую ссылку пленники напряглись.

— Что это? Эй, капрал! Как называется? Это? Kec ке сэ?^[59] — обратился к сопровождавшему группу французу Иван Пустынов. Так же, как и Дмитрий, он был из второго полка первой бригады. До службы работал на заводе в Подольске, характер имел бойкий, частенько лез на рожон, чем заслужил уважение товарищей: «Наш-то, Пустыня, опять с офицерьем схлестнулся».

— Fort Boyard, — буркнул капрал, бросив недовольный взгляд на Ивана и сказавший что-то по-французски адьютанту-переводчику.

— Это форт Боярд^[60], — пояснил переводчик, добавив, что к старшему по званию обращаться следует по форме, но лучше вообще не задавать лишних вопросов. — Нам не туда. Уже близко. Туда, — он неопределенно махнул рукой в сторону все той же полоски суши, очертания которой уже можно было видеть более отчетливо.

У Дмитрия отлегло от сердца. Оставив позади форт Боярд, судно огибало остров слева, приближаясь к береговой линии. Справа по курсу показался еще один форт, пониже, с глухими, почти без бойниц, стенами.

— А это что? Kec ке сэ? — не унимался Пустыня, даже не думая обращаться по форме. — Вот ведь понастроили… Сколько же у вас их тут? Нам не туда?

Переводчик, заверив, что «не туда», успел сказать, что форт называется Энет, что строились фортификации еще во времена Наполеона.

— Ого, — присвистнул Иван. — Значит, поквитаться с нами решил Наполеон. Через сто-то лет…

Ответить ему не успели. Прозвучала команда:

— Внимание! Приготовиться к выходу. L’appel!^[61]

«Боярдвиль» замедлил ход, причаливая к месту высадки. Вот он, остров д’Экс^[62], скрытый за прочной фортификационной стеной, Атлантическое побережье Франции. Да, оттуда точно не выбраться. Знали военные начальники, русские и французские, куда следует упечь распространителей революционной заразы. Дмитрий, сносно говоривший по-французски, еще до отправки успел спросить у одного из французских офицеров: остров-то обитаемый? Офицер посмеялся, похлопал по плечу, заверив, что французы — не враги русским. Он, правда, и сам точно понять не может, за что их ссылают, но верит — вернетесь в Россию.

— А Наполеон так и не вернулся, — уточнил француз после некоторого замешательства, рассказав, что именно с острова д’Экс опальный император вынужден был сдаться англичанам и отправиться на остров Святой Елены. Навечно.

«Навечно», — вспомнил Дмитрий Орлов, замыкая линейку выстроившихся для переклички солдат.

— А это еще зачем? Чего нас пересчитывать? — взвился неугомонный Иван.

— Чтобы унизить, — тихо, со злостью, ответил стоявший рядом Афанасий Филиппенко, родом из Москвы. До войны он работал на одном из заводов, характер имел суровый, бескомпромиссный. Начальство его побаивалось, товарищи уважали. — Отвоевались.

«Ишь ты… Заговорил», — с неожиданным раздражением подумал Дмитрий, отметив, что их строптивый мутэн^[63] молчал всю дорогу, а тут вдруг встрепенулся. Солдаты выстроились в две неровные шеренги.

— Румьянцев! Годофф! Носкофф! Анисимофф! Теречченко! Пустинофф! Новикофф! Бельякофф! Дрига! Филиппьенко… Моторьин… Феоктистофф… Крьевенко… Орлофф… Глотофф…

Французский офицер добросовестно выговаривал странные фамилии стоявших перед ним людей, стараясь не смотреть им в глаза. Напрасно. В глазах уже не было ни злости, ни презрения, ни даже любопытства. Просто усталость. Обычная человеческая усталость.

* * *

`Из военного архива Château de Vincennes

16 апреля 1918 года. Лаваль. Полковник Баржоне, представитель французского командования русской базы — в Париж, штаб армии, господину военному министру. Донесение:

«Группа из 49 русских военных, в том числе 35 отказавшихся идти на фронт и 14 особо опасных, отбыли 11 апреля сего года из Лаваля в направлении острова д’Экс. Прибыли на место назначения без инцидентов в 9 ч. 40 минут. Я уполномочил французского офицера, сопровождавшего группу, обследовать условия содержания русских на острове. Согласно его рапорту, условия достаточно мягкие. В настоящий момент в казармах находятся сто два узника, но можно разместить от 250 до 300»^[64].

16 апреля 1918 года. Штаб армии, третий отдел. Конфиденциально (копия). Приказ для дирекции инженерных войск. Тема: размещение особой штрафной роты на острове д’Экс.

«В ближайшее время необходимо приступить к формированию русской штрафной роты, численность которой достигнет 250 человек. Часть штрафников уже помещена на острове д’Экс, в форте Льедо. (…) Исходя из необходимости проживания всех этих людей в изолированных казармах, штаб армии полагает, что штрафная рота должна быть полностью размещена на острове д’Экс. (…) Штаб армии не видит препятствий в том, что оставшиеся свободные помещения на острове д’Экс, а также прилегающие к нему крепости форт Боярд и форт Энет поступают в распоряжение военного суда. Заместитель начальника штаба армии генерал Видалон»^[65].

… Пройдет сто лет, и в одном из знаменитых фортов закрутится приключенческое экстрим-шоу с придуманными испытаниями. В поисках таинственных ключей участники проявят изобретательность, ловкость, упорство. Такой парадокс истории: правда потихоньку уйдет в прошлое. Сотрется, забудется, станет неинтересной. Скучной. Более того — неправдоподобной. Заманчивее окажется вообразить то, чего не было, чем поверить в то, что было.

Глава 2. Мадлен

Мадлен обычно вставала в семь утра, не позже. Однако, узнав накануне, сколько дел предстоит, заставила себя проснуться на час раньше. Полежала еще минут десять в теплой постели, поднялась, поежившись. Приоткрыла окно — пахнуло ночной прохладой. День обещал быть не очень летним, но и не слишком осенним. Ветра нет — уже счастье! Время дождей еще не наступило, солнце, по-осеннему скуповатое, радовало, хоть и не грело. «На жизнь не жаловаться!», — приказала себе, закрывая окно, накидывая на голые плечи теплую шаль. Зашла в детскую комнату — Жюли и Бастьен спали крепко, разметавшись, сбросив одеялки. Потрогала простыню — сухая! Умница, мой малыш, не обмочился, растешь, маме даешь поспать. Чудесные у нее дети, за этот великий шанс можно было многое потерпеть и от многого отказаться.

«Опять? О чем я? Не стыдно? От чего такого отказалась и что такое терпела?», — Мадлен в очередной раз устыдилась собственных мыслей и одновременно порадовалась, что никто не узнает того, о чем она иногда по утрам думает. Именно по утрам, а не по беспокойным ночам, потому что днем уставала так, что только бы до кровати к вечеру добраться. Наспех причесавшись, затянув в узел темные гладкие волосы, надела любимое домашнее платье, подвязала фартук и поспешила на кухню.

Ресторан, где она хозяйничала, назывался «У Реми», по имени мужа, Реми Дебьен. В Рошфоре, Ля-Рошель или еще где-нибудь на материке подобных заведений полно, по нескольку на каждой улице. Другое дело — остров, да еще такой маленький, как ее родной д’Экс. Уютный ресторанчик-кафе на улице Маренго, утопающей в розах и мальвах, был едва ли не единственным местом, где гарнизонные офицеры любили перекусить, выкурить сигаретку, запастись табаком, провести время с семьей. Многих Мадлен знала по имени, приветствовала, спрашивала новости.

Перед войной на острове проживало чуть более четырехсот человек, включая военный гарнизон. С началом войны начали прибывать военнопленные, а значит, и те, кто за них отвечал. Казематы форта Льедо и казармы на улице Монталембер пополнялись. Безмятежный, солнечный д’Экс опять приобретал свое первоначальное грозное значение острова-крепости и острова-тюрьмы. Но жители не роптали. Даже напротив — понимали, что именно присутствие военных поддерживает традиционную коммерцию, вносит оживление в монотонный, чуть замедленный по сравнению с континентом, ритм жизни. Работы у Мадлен прибавилось. В основном справлялась сама, но часто помогали соседки: готовили заранее, с вечера на утро, или днем — на вечер.

Два года назад Реми получил увольнительную. Это было так неожиданно для обоих, что они не успели приготовиться. Встреча получилась натянутая, муж больше времени проводил с детьми, а к ней как-то и не очень подступался. Смотрел с некоторым замешательством, разговаривал неохотно. Вскоре после его отъезда Мадлен осталась одна — Реми погиб в боях под Верденом. Узнав печальную новость, она, конечно, заплакала, но больше из-за воспоминаний о той, как оказалось теперь, последней встрече. Корила, винила себя, не находя никаких оправданий своей сдержанности, почти холодности. Повод для оправданий, может, и был, да только Мадлен старалась об этом не думать, чтобы даже в мыслях не осквернить память о муже.

Двадцать пять лет и уже вдова! Толком не успев понять, что же такое брак. Они с Реми росли рядом, и когда родители решили их поженить, оба не очень удивились. Но и не обрадовались. Просто не поняли ничего. Просто в девятнадцать лет Мадлен стала мадам Дебьен. Через год родилась Жюли, еще через два, за несколько месяцев до начала войны, в семье появился сынок Себастьян — малыш Бастьен, как звали его домашние. Все бы ничего, но прикосновения, поцелуи, робкие, затем настойчивые попытки физического сближения бывшего дружка по детским играм не вызывали ответного желания. Напротив, ей все чаще хотелось оттянуть момент наступления ночи, уйти, сбежать, чтобы не оставаться с мужем наедине. Однажды, не выдержав, молодой супруг попытался поговорить, выяснить причину равнодушия жены, но Мадлен и сама не знала, как это объяснить. Успокаивала себя и его тем, что нужно время, что отношения изменятся к лучшему, надо просто подождать.

И вот — вдова. Все закончилось, едва начавшись. Вместе молодые супруги провели чуть больше трех лет из пяти. Ей надо было по всем правилам приличия одинокой женщины горевать, а она не понимала, о чем. Мадлен терзалась от мыслей, что не сумела полюбить человека, которого ей выбрали родители, осчастливить его короткую жизнь. Измучившись вконец, дала себе слово хранить верность умершему мужу, игнорируя малейшие намеки на флирт. В конце концов, у нее было о ком заботиться. Малыши подрастали, доставляя безмерную радость, а повседневные хлопоты помогали задвинуть прошлое и не особенно мечтать о будущем.

Вчера вечером, когда они рассматривали книжку с картинками, к ней постучался комендант базы, разместившейся на острове, капитан месье Франсуа де Берни. Это был француз средних лет, всегда корректный, галантный, с манерами истинного noble^[66] и отменным, прямо-таки крестьянским аппетитом. За раз он всегда съедал не менее двух бриошей^[67], запивая двумя большими чашками кофе, благодарил, обещая заглянуть вечерком. Действительно заглядывал — заказывал бокал местного шардоне, отмечая тонкий вкус, рассыпался в комплиментах по поводу выпечки. Поначалу Мадлен показалось, что месье де Берни пытается ухаживать, но тот держал дистанцию. И она успокоилась. Отказавшись от угощения, комендант сразу перешел к делу:

— Завтра после полудня прибудет «Боярдвиль», группу русских везет. Еще одну. В этот раз из Ля-Рошель, не из Рошфора. Все как и ранее. Сначала ведем мыться, потом к вам. Чай, хлеб. Их не менее восьмидесяти будет, но, может, и больше. Вы, пожалуйста, с запасом приготовьте. Время, полагаю, еще есть. Группами подводить будем, человек по двадцать. Охрану не считаем. В общем, как всегда.

— Попробую… Правда, хлеба не хватает. Вы же знаете, распоряжение: уменьшить рацион. Чай могу, — улыбнулась она.

— Попробуйте. Обещаю один день не просить булочки. Или попросить одну, — тоже улыбнулся в ответ.

Капитан выглядел утомленным, и Мадлен не стала его задерживать, переспросив лишь, а мыться где будут? Тоже как в прошлый раз?

Она неслучайно, не из праздного любопытства спросила о том, куда поведут солдат на помывку. О том, как было в прошлый раз, ей рассказал Лоран, пятнадцатилетний сын соседки, мадам Матильды Бевьер. Он иногда подрабатывал в порту: помогал швартовать, принимал провизию, доставляемую на остров с материка, встречал пассажиров.

— Вид у них… Жалкий. Тяжело было смотреть, — признался Лоран. — Лица бледные, шинели грязные, рваные, головы обриты… Возмутились, когда им сказали идти в сторону бухты. Комендант попытался успокоить, пообещал табаку и чаю. Они что-то там кричали, я не понял. Потом выдали простыни, мыло и повели. Разделись догола и в воду. Сам видел!

— Догола? — ужаснулась Мадлен.

— Ну да… А потом уж к вам, к «Реми».

Капитан де Берни вопросу не удивился. Скрыть что-либо на острове было невозможно.

— Да, как в прошлый раз. Рядом, в де Ля Круа, — назвал майор ту самую ближайшую к порту бухточку. Летом Мадлен с детьми там часто купались, но сейчас-то вода уже прохладная. Конец сентября.

— А если дождь?

— Что ж… — неопределенно начал комендант. — Значит, под дождем будут.

«Как в прошлый раз», — повторила Мадлен слова коменданта. Ей и в прошлый раз хотелось задать главный вопрос: за что, за какое такое преступление необходимо было помещать русских в закрытый форт — там еще недавно находились пленные боши. Как же так? Отправить бывших союзников в тюрьму? Но Мадлен не отважилась. И, может, правильно сделала. Потому что, прощаясь вчера вечером, месье де Берни сухо добавил, обращаясь уже официально:

— Не забывайте, мадам, это бунтовщики. Д’Экс — остров, отсюда не убежишь. Здесь они притихнут.

А Мадлен понравились эти здоровенные симпатичные парни. «Разделись догола и в воду! Сам видел!» Она вдруг представила в деталях картину купания молодых мужчин, признавшись себе, что на месте Лорана тоже не отказалась бы подсмотреть. Разгорячив воображение столь недостойными, по ее мнению, мыслями, тихо выругалась: putain^[68]. Прижав ладони к лицу, присела на краешек стула, задержала дыхание и со стоном выдохнула.

— Мама, мама, Бастьен описался, — Жюли несла на тоненьких ручках братика. Мадлен, подхватив сонного ребенка, поцеловала его, потом Жюли. Дразнящие видения исчезли. «Боярдвиль» должен был прийти часа через три. Надо поторопиться и позвать помощников, вдвоем с Лораном не справиться.

* * *

Как странно… Ему показалось, что он уже был здесь и все это видел: мощную, протянувшуюся на сотни метров фортификационную стену, и песчаную полосу берега, и башни маяка, и редкие кроны деревьев. Он видел эти деревья. Как же они называются? Да, точно: приморские сосны. Не растут у них на Волге такие.

Вспомнил. Павел Жанович объяснял. Не просто объяснял, а еще и рисовал. Наполеоном восторгался. Начнет говорить — уже карандаш в руках. Да-да, Павел Жанович рассказывал что-то про последние дни императора, да только Митька из вежливости слушал. Подумаешь, герой! У них в России свои есть. А теперь вспомнил. Рисуночки такие маленькие, на них — короли, дворцы, замки, крепости. Острова. Вот оно откуда, видение-то. Эх, учитель ты мой дорогой. Бери карандаш, рисуй своего Митьку Орлова, рисуй! Война для него кончилась, как и для Наполеона.

Все.

Поданы швартовы, на причале началась обычная суета. Конвоиры встали по обеим сторонам трапа, прибывшие спускались молча, двигаясь в сторону фортификационной стены. Выстроились неровной шеренгой перед вышедшим навстречу комендантом базы, капитаном месье де Берни. Чуть поодаль за картиной прибытия наблюдали местные жители. Любопытствующих было совсем немного.

— Appel! — прозвучало знакомое уже слово, вызвавшее раздражение в рядах пленных.

— Опять! Да куды мы денемся?

— Хватит считать нас, как баранов!

— Веди давай куда надо. Мы свои права тоже знаем!

— А ну, Афанасий, скажи им! Пусть уже к месту ведут. Не сбежим.

Афанасий Филиппенко, неплохо говоривший по-французски, обратился к коменданту базы, сказав, что люди устали, что все в сборе, формальности излишни и только отнимают время.

— Мы понимаем, почему здесь. Просим относиться к нам с уважением.

При этих словах на бесстрастном выражении лица месье де Берни, слушавшего с преувеличенной вежливостью, едва ли не с почтительностью, показалось легкое недоумение. Похоже, он и впрямь удивился: требовать уважения? Прав? В их ситуации? Но комендант быстро овладел собой, сдержав ненужные эмоции. Безапелляционно, твердым голосом военного чиновника, заверил, что формальности необходимы, и регламент правил содержания военнопленных изменен не будет.

— Вас ознакомят с ним в форте Льедо, где вы будете содержаться. А сейчас вас сопроводят в бухту де Ля Круа, где вам будут выданы мыло и простыни. В соответствии с правилами личной гигиены перед прибытием в пункт содержания необходимо…

Капитан запнулся, подыскивая нужный оборот речи. Назвать принудительную помывку купанием он как-то не отважился.

–…необходимо привести себя в порядок, — выкрутился он, добавив поспешно: — После чего вам выдадут хлеб и чай.

В шеренге прокатилось легкое оживление:

— Табачку бы еще!

— Да ведите, не томите уже.

Д’Экс всегда был любимчиком солнца в регионе Приморской Шаранты, и этот тяжелый день не стал исключением. Пленные направились в сторону берега, тихо переговариваясь, не очень еще представляя, что их ожидает, но уже радуясь короткой передышке и сентябрьскому солнцу. Название бухты Дмитрию показалось символическим: де Ля Круа — Крест Гоподень. Находить неожиданные совпадения научил Жорж Левро, полагавший, что случайностей не бывает, все связано. После двух стопок водки учитель порой ударялся в мистику, искал в своем древнем, «королевском», роду русские корни, утверждая, что «именно поэтому он здесь». А матушка просто верила в приметы.

Ведь хотел же перед отплытием из Ля-Рошель помолиться, божьей милости попросить, а не вышло. И — на тебе! Вот куда Господь привел! Напомнил, что праздник великий близится: Воздвижения креста Господня^[69]. Нет, неслучайно, неслучайно. Теперь уж не пропустит.

— Пустыня, ты молитву про крест Господень помнишь?

— Помню, как не помнить.

— Место так называется. Бухта, куда идем.

Пустыня присвистнул, поежившись. Парнем-то он был смелым, а воды побаивался, плавать не любил.

— Слышь, ты, Орел, ты это, рядом будь, ладно? — попросил Иван. — Это ж ты на Волге рос.

— Так а ты на Пахре!

— Пахра, Волга — это тебе не океан.

— Не дрейфь! Волной смыть не успеет. Да и спокойно сегодня, смотри!

Картина, открывшаяся перед ними, была великолепна. Широкая полоса песчаного берега, закругленного в форме подковы, зелень прибрежных кустов тамариска, простор океана, вдали которого просматривался знакомый уже форт Боярд. И солнце!

— Ух ты! Красота! Бабье лето! Теплынь…

— С бабами-то теплее было бы!

На какие-то доли секунды все они, бывшие солдаты бывшей императорской армии бывшей России, превратились в обычных пацанов. Настоящих, наивных и беззаботных. Безмятежное детство вернулось, подарив каждому видение из прошлой жизни. Сушеная земляника… Огонь в печи, и матушка со сковородой: «Ванька, держи блин!» Волга в закатных лучах солнца… Запах свежего сена… Утро, и хриплый, с рыданиями, голос отца: «Ма-ать… проснись… Проснись… Зорька-то наша сдохла… А теленочек-то живехонек…» Тепло полатей зимой, рука матери: «Дай-ка понежу тебя, родимый!»

— Ну что, ребятушки? Айда! Вот вам и банька! Прямо как дома, без одежки! Веников только нет! А одежку-то? Скидаем! — весело крикнул Петр Креченко по прозвищу Креч.

Пленные, переглянувшись, перекрестились и начали раздеваться донага, оставляя одежду на песке, прибрежной траве. Самые быстрые с шумом и криком уже побежали в воду, как услышали за спиной приказ капрала:

— Halte! Стоять! Новикофф! Бельякофф! Дрига! Стоять!

— Что? Перекличка? Опять аппель?

— Вы забыли это! — капрал, настроенный вполне дружелюбно, помахал куском мыла.

— А… Ну так бы и сказал… — прикрыв причинное место руками, Креч подошел к капралу, взяв мыло.

«Животворящий крест Господень, огради мя, Господи, силою честнаго и животворящаго твоего креста, и сохрани мя от всякаго зла», — шептал Дмитрий. Тело покрылось мурашками, и, чтобы быстрее прекратить эту пытку, он, перекрестившись, нырнул в холодную воду.

«Сохрани мя… сохрани мя от всякаго зла… зла… зла…», — ритмичными резкими саженками поплыл от берега. Потом, опомнившись, развернулся. Ему показалось или вправду послышался голос матери:

— Митька-а-а-!

— Колька-а-а!

Дмитрий зажмурил глаза, сделал глубокий вдох и, проплыв под водой несколько метров, вынырнул почти у берега.

* * *

Апрель 2018 года. Солнечный остров д’Экс: всего-то три километра длиной, шириной и того меньше, за пару часов обойти можно. Тишина, прерываемая криком чаек. Девственно чистый песчаный пляж. Вдали, на горизонте, — загадочные, выступающие из океана, крепости. Завораживающая красота Атлантики и нахлынувшее вдруг невесть откуда чувство томящей грусти. Может, правда, есть что-то мистическое в этом мире, и существуют места, где живут фантомы? Налетают иногда, проплывая, словно видения. Смеются, плачут, злятся, пугают. Напоминают. Гоню их прочь, отмахиваюсь, отворачиваюсь, прячусь в кустах тамариска и… все равно вижу: рослые молодые мужчины сбрасывают себя одежду. Полностью. Лезут в воду, ежатся от холода, потирают плечи, наклоняются. Вижу лица: не хмурые, веселые. Передают друг другу мыло, шутят. У них нереально белая кожа, которую так хочется потрогать, погладить. Почти у всех на груди маленькие крестики. Они выходят из воды, смотрят в мою сторону и, догадавшись, что за ними подглядывают, лукаво улыбаются, прикрывая руками низ живота. Вытираются, потом тщательно трясут одежду, начинают одеваться. Лица тускнеют, расплываются. Ничего не видно. Исчезли. Ушли и следов на песке не оставили. Пропало видение. Только сверлит неверующий мозг опять же невесть откуда взявшаяся мольба: „Животворящий крест Господень, огради мя, Господи, силою честнаго и животворящаго твоего креста, и сохрани мя от всякаго зла».

* * *

— Идут! — вездесущий Лоран влетел в зал ресторана, где за барной стойкой Мадлен расставляла стаканы. Месье де Берни предупредил, что русские пьют чай из больших стаканов и кружек. Она все успела: испекла бриоши, забежала в булочную к мадам и месье Дельбар за свежими багетами, запас табака проверила — было достаточно.

— Что? Опять подглядывал, — смеясь, спросила Лорана. — Как они?

— Не знаю. Охраны много в этот раз. Так что не ходил. Думаю, не замерзли.

— Ладно, ты уж помоги немного. А дяде Арно, если увидишь, скажи, что сами управимся, только не говори, что я просила, ладно? Т-сс! — добавила, поднеся два скрещенных пальца к губам.

— Да ладно, ладно, знаю, что ты его терпеть не можешь.

— Т-сс! Я тебе ничего не говорила.

— Ты вдова, Мадлен, и он вдовец. Мама так и сказала, что вы — хорошая пара. Где ты себе еще найдешь? У тебя двое детей. Я бы и сам на тебе женился, да рановато еще!

— Замолчи, Лоран! И маме ничего не говори. А то я тоже что-нибудь расскажу. Думаешь, ей понравится, что ты за солдатами голыми подглядывал?

— Да что тут такого? Я ей тоже рассказал! Ей тоже жалко стало. А дядя Арно сказал, что нечего их жалеть. Наши воюют, а русские бунтуют. Пусть у себя в России бунтуют.

— Помолчал бы твой дядя Арно! Ни одного дня на фронте не был, а все знает. Но мы-то не знаем ничего! Русские с французами вместе были, а потом что-то у них там случилось. И вообще…

Голос Мадлен дрогнул. Опять она подумала про бедного Реми, про то, что не успела его полюбить, про то, что ночью ей тоскливо спать одной, что тяжело вести хозяйство, а самодовольный вдовец Арно Бевьер ей никак не нравился. Хотя, казалось бы, подходил идеально: жена умерла еще до войны, своих детей не было. Зрелый мужчина, лет на пятнадцать старше Мадлен. Коренастенький, плотненький, с едва заметным брюшком, правда, чуть прихрамывающий на правую ногу, немного ворчливый, но в целом вполне подходящий вариант для молодой вдовы. Чего ей еще надо? Может, и прав Лоран? Правда, сам-то он родного дядю недолюбливал, да и тот тоже племянника не жаловал. Мадлен об этом знала. Впрочем, ей-то какая разница? Для себя она точно решила, что уж во второй раз не поддастся на уговоры родственников и соседей.

— Идут! Смотри, сколько женихов! — Лоран, подмигнув Мадлен, поспешил к дверям, у которых тотчас же встали темнокожие охранники, вызванные из форта Льедо.

Может, после купания, а может, радуясь горячему чаю и свежему хлебу, солдаты выглядели вполне довольными. Небольшое помещение ресторанчика не могло вместить всех, некоторые вышли на улицу, столпившись у входа. Если бы не охрана, картина могла бы показаться вполне мирной. Лоран, как заправский официант, бегал, подавал, убирал, улыбался. Кто-то уже хлопал его по плечу, посылал за добавкой. Мадлен, приготовив все заранее, наблюдала за происходящим из кухни. Как и в прошлый раз, она не могла взять в толк, чем уж так провинились эти симпатичные дружелюбные парни, какую опасность в себе несли, за что же такое спрятать их решили в заброшенной крепости Атлантики?

— Ну что? Присмотрела мужа? — хитро спросил Лоран, ввалившись с горой пустых тарелок.

— Лоран! Замолчи! Жюли и Бастьен здесь! — зашипела Мадлен, указывая на детей, мирно играющих в уголке кухни.

— Ладно, ладно, — миролюбиво заключил Лоран. — Пошутил я. Хлеб остался? Неси! Варенье давай и сахар.

Мадлен, поставив на поднос небольшие формочки с вареньем, разложив остатки хлеба, вышла в зал:

— S’il vous plaît! Пожалуйста! — добавила по-русски единственное слово, которое знала.

Солдаты потянулись к подносу:

— Мерси, мадам!

В глубине зала она заметила месье де Берни, беседующего с Арно. Как этот хромой черт там оказался? Что ему здесь надо? Просила же Лорана предупредить, так нет — пришел полюбопытствовать! Арно приветственно махнул ей рукой, Мадлен через силу улыбнулась, еще раз подумав, что никогда и ни за что не даст прикоснуться к себе соседу, набивающемуся в женишки. Месье де Берни, корректный, как всегда одарил снисходительным взглядом, означавшим, что все идет по плану, «месье бриошь» доволен.

Мадам Дебьен ни с того ни с сего разозлилась. Ей вдруг захотелось запустить в обоих пустым подносом, который все еще держала в руках. Совладав с собой, присела в легком поклоне: «Терплю вас, но на большее не надейтесь». Исполнив долг гостеприимной хозяйки, развернулась, намереваясь уйти.

— А Реми — ваш муж? Это он? Там, с комендантом?

Мадлен, не успев скрыть раздражение, в недоумении остановилась. Вопрос на французском задал солдат, которого она еще ранее заприметила, выглядывая из кухни. Ей показалось удивительным, даже забавным, что он проявил интерес к литографиям с изображением Наполеона. В свое время именно Мадлен настояла на том, чтобы украсить ими стены заведения. Супруг не соглашался, говоря, что ресторан — недостойное место для великого императора, даже если тому и пришлось провести на д’Экс последние дни перед изгнанием^[70]. «Как ты не понимаешь, он здесь признал свое поражение! Сдался! Англичанам! Понимаешь: сдался! Поверил и сдался!», — негодовал Реми. Мадлен его уговорила, но картину, на которой был запечатлен «Нортумберленд» — тот самый корабль, доставивший Наполеона на остров Святой Елены, — повесила недавно, уже после смерти мужа. Перед ней и задержался русский. Отвечая на вопрос, она хотела было сказать, что Реми погиб под Верденом, что месье Арно, разговаривающий с комендантом, вовсе не ее муж и таковым никогда не будет, что название ресторана останется прежним, но вместо неожиданно этого спросила:

— Вода была холодная? Там, в де Ля Круа? Замерзли? Вам налить еще чаю? — поспешно добавила, не дожидаясь ответа.

— Да я уже две кружки выпил! С запасом! — он широко улыбнулся. — А вода почти теплая! Бывает и холоднее. Только плыть некуда. Да и охраняют строго. А почему вы спросили? Видели нас там? — спросил весело, в упор глядя на мадам Дебьен.

— Конечно, нет! Но… — замешкалась, понимая, что сказала лишнее. «Но не отказалась бы», — мысленно закончила фразу, так же весело стрельнув глазами. — Вам нравится Наполеон?

— Мне нравится корабль. Может, и за нами когда-нибудь… пришлют… — он рассеянно посмотрел куда-то в сторону.

— Внимание! Приготовиться к выходу! — прозвучала команда. Пленные быстро допивали чай, заталкивали остатки хлеба в карманы. В этот момент в зал с плачем вбежала Жюли:

— Мама, мама, смотри, Бастьен сломал, — показала она матери крошечную фигурку принцессы из любимой игры «Замок-крепость». — У нее нет ручки! Ей больно! Больно!

Очевидно Бастьен, переодевая куклу, переусердствовал. Жюли заливалась слезами, прижимаясь к ногам матери. Все тот же солдат присел на корточки перед малышкой, попросил куклу и, что-то приговаривая по-русски, аккуратно ввинтил руку. Потом, пошарив в карманах, достал бинт, оторвал кусочек, осторожно перевязал игрушку.

— Готово! Танцевать нельзя! — сказал с деланной строгостью, перейдя на французский.

— Спасибо, — девочка прильнула к гостю, обняв его. — Ты хороший. Не ходи в тюрьму. Там холодно. Там крысы.

— Ничего. Я люблю холод. А крысу убью. Меня зовут Дмитрий. А тебя?

— Жюли. А это мой брат, Бастьен, — показала она на заплаканного братишку, стоявшего рядом. — А маму зовут Мадлен. А нашего папу убили боши.

— Орлофф! — крикнул капрал. — Уходить! Уходить!

— Мерси, мадам, — поблагодарил Дмитрий, обратившись к Мадлен. — Мы уходим, Жюли, береги куклу.

Уже у самой двери обернулся. Невысокая, худенькая. Пожалуй, даже чересчур. На ней была коричневая юбка до щиколоток. Туфли на толстых каблучках, черные чулки. Светлая, с неглубоким вырезом блузка оттеняла матовую кожу. Темные волосы затянуты тугим пучком. Она по-прежнему сжимала поднос, несколько растерянно глядя на столпившихся у двери солдат.

«…Павел Жанович, а кто это — Венера Арльская? Она красивая?»

— Мадлен, флиртуешь с русскими? Французов тебе мало? — насмешливо спросил тот, кого он принял за мужа мадам.

Это было последнее, что услышал Дмитрий, покидая ресторан «У Реми».

— Дорогой Арно, если вы еще раз позволите себе подобные намеки в отношении меня, я пожалуюсь господину коменданту, рассказав, что вы вынуждаете меня выступать на стороне бунтовщиков.

Но этого Дмитрий Орлов уже не слышал. Колонна медленно двигалась вдоль берега в сторону форта Льедо.

Менее чем через час они остановились перед низкими воротами. Крепость была не похожа на виденные ими форты Боярд и Энет, действительно больше напоминая тюрьму, чем оборонительное сооружение.

— Пришли! Входим по одному! — скомандовал сопровождающий.

— Крысиная нора, — прошептал Пустыня. — Если и бежать, то только под землю.

Дмитрий успел перекреститься: «Животворящий крест Господень, огради мя, Господи, силою честнаго и животворящаго твоего креста, и сохрани мя от всякаго зла».

* * *

Ворота закрылись. Занавес. Антракт: сто лет. Зрители вышли, забыв про артистов. А теперь, находя и читая послания из прошлого, недоумевают, слыша упреки: «Эх, вы, братцы, обмельчали вы, обмельчали… Вы пошто нас забыли?»

«Остров д’Экс. Форт Льедо»

Глава 3. Месть Франсуа Льедо

2018 год. Франция, Венсен, пригород Парижа. Château de Vincennes. Военный архив^[71]

Здесь хранятся архивные документы. Трудно, невозможно передать, а тем более описать чувства, которые испытываешь, поднимая тяжеленную картонную коробку с надписью: «1917–1918 годы». Кто-то когда-то строчил послания, распоряжения, донесения, доносы, жалобы, отчеты, приказы, правила, наделяя обычный листок бумаги силой, властью и бессмертием. Сколько их тут, пронумерованных, подшитых только лишь в одну (!) папку, документов с пометками «конфиденциально», «секретно», «срочно», «важно»? Не менее тысячи, а то и больше, гораздо больше. Даже чтобы просто пролистать, потребуется несколько часов. Прочитать — недели и месяцы. Подписи авторов документов, упоминания имен завораживают: маршал Фош, Керенский, Николай Романов. Не говоря уже о военных министрах, генералах и военачальниках, как русских, так и французских. Здесь все важно, все отражает события двух лет — и каких двух лет! Выбрать нечто особенное представлялось невозможным.

Но это произошло. Пожелтевший, истрепавшийся по краям листок бумаги выпал из толстенной папки. Просто упал, робко так, скромненько, нечаянно. Просто потому, что именно это письмо — редкий шанс! — было не подшито! Ему сто лет. Сто. Сто раз хочется повторить: сто. Написано достаточно грамотно, с ятями, почерк — почти каллиграфический. Запятых, правда, маловато, но в ту беспокойную эпоху, видимо, ими не особенно увлекались, выбирая чаще тире. Будто что-то пояснить пытались. Послание дошло до адресата, что подтверждает печать получателя, а если так, что же стало с авторами?

Исторические раскопки — увлекательнейшее занятие. Итог — вот это самое письмо, соединение реальности и ирреальности. Его можно потрогать, погладить, понюхать. И даже украсть. Да, каюсь, возник соблазн «случайно забыть» листок в своей сумке. Почти решилась, как вдруг — мистическое совпадение — неоновые лампы в читальном зале потускнели, свет притух. Падение напряжения? Бывает такое, только почему в этот самый момент? Возможно, реальность предупредила: не сметь! Не порти волшебную магию ирреальности, которую, не видя и не зная, а лишь подразумевая, можно вообразить. Представить. И поверить.

Из военного архива Château de Vincennes

«Русские солдаты, находящиеся на острове Иль Дэкс^[72].

Прошение.

Мы, нижеподписавшиеся, русские солдаты, все бежавшие из Германского, Австрийского и Болгарского плена, находимся на острове Иль Дэкс вот уже шесть и больше месяцев. За что, мы точно и сами не знаем. Обвинений нам никаких не предъявлено, а также нам не объявлено о сроках нахождения здесь. Находимся здесь в самом плохом положении. Помещены в форту^[73] в комнаты по 15, 20 и больше человек. Помещение сырое, атмосфера вообще тяжелая, как в комнатах, так и в форту. С форта нас никуда не выпускают. Пища выдается плохая. Табаку, мыла, освещения не выдается. Отсутствуют всякие санитарные и гигиенические условия. Для того чтобы хотя бы постирать белье, не говорим уже о бане, которой совсем не существует, трудно добыть мыла. Средств на покупку нет, жалованья (…), которое вот уже 5 или 6 месяцев не получаем. Жизнь наша в таком положении бессомненно способствует (…) свирепствованию здесь всяких эпидемических болезней. Как, например, здесь свирепствует грипп, и этой болезнью почти все переболевают, а человек 12 уже умерло.

В будущем мы также не гарантированы от подобных заболеваний, и вообще находясь в таком положении, мы обречены на потерю окончательно своего здоровья. Мы все и без того люди (которые — Л. Д.) много вынесли на себе — тяжести войны, вынесли фронт, были многие ранены, перетерпели два года и больше плена — потеряв много здоровья, и надеясь еще, в таком положении как сейчас совсем долго, пропадут.

Покорнейше просим Вас, Господин начальник Базы^[74] — войдите в наше положение и примите надлежащие меры — вывести нас из такого положения. Надеемся на Ваше милостивое к нам отношение, избавьте нас от этого тяжелого положения, не дайте нам здесь безвинно терять свои последние силы и даже жизнь. Отправьте нас в крайнем случае на работы. Кто из нас еще не потерял окончательно силы, с удовольствие поработаем на благо населения Франции. От работы мы не отказывались и не отказываемся. Быть может нас и считают отказавшимися от работы, и за это держат здесь — то это не так. Если и были случаи с нами отказа от работы — то это случаи единичные только с хозяевами, у которых находились на работе некоторые — за плохое их отношение и т. п. Инциденты, с которыми в большинстве случаев не разбирались, кто прав и кто виноват. Фактически же мы от работы во Франции не отказывались и не отказываемся. Мы неоднократно подавали письменно через коменданта здесь свои просьбы, но результата никакого на наши просьбы не было.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

54

Военный архив Château de Vincennes. — Le service historique de la Défence (SHD). Рукописная докладная записка N205. Дата не указана. (Скорее всего, это осень 1917 года, уже после октябрьского переворота, когда решения Временного правительства потеряли силу. — Л. Д.). Подпись автора письма стерта. (Перевод автора. — Л. Д.)

55

«Бель фий», «бель роб», «гарсон» (фр.) — (belle fille, belle robe, garçon) «красивая девушка», «красивое платье», «мальчик, юноша».

56

Же мапель Клодин (фр.) — (je m'appelle Claudine) Меня зовут Клодин.

57

Обрат (обратка — разг.) — обезжиренное молоко.

58

Aller-retour (фр.) — туда и обратно.

59

Qu'est-ce que c'est? (фр.) — что это такое?

60

Форт Боярд (Fort Boyard) — каменный форт, расположенный на атлантическом побережье Франции между островами д’Экс и д’Олерон.

61

L’appel! (фр.) — перекличка.

62

Остров д’Экс, Иль-д’Экс (фр. Île d’Aix) — остров в Атлантическом океане, находится в заливе Пертюи д’Антиош у западного побережья Франции, недалеко от города Ля-Рошель. Площадь острова 1,29 кв. м.

63

Мутэн (фр. mutin) — бунтарь, бунтовщик.

64

Военный архив Château de Vincennes — Le service historique de la Défence (SHD. Докладная записка полковника Баржоне, поданная в штаб армии. Зарегистрирована 17 апреля 1918 года. (Перевод автора. — Л. Д.)

65

Военный архив Château de Vincennes — Le service historique de la Défence (SHD). Приказ от 16 апреля 1918 года в дирекцию инженерных войск, третье бюро от генерала Видалона. Документ N 3.702-3/11. (Перевод автора. — Л. Д.)

66

Noble (фр.) — в значении «дворянин», «аристократ».

67

Бриошь — от французского brioche, булочка.

68

Putain (фр.) — проститутка, блудница.

69

Воздвижение креста Господня — Воздвижение Честного и Животворящего Креста Господня, религиозный праздник, празднуется русской православной церковью 27 сентября по новому стилю (14-го — по старому).

70

Наполеон провел на острове д’Экс последние дни с 8 по 15 июля 1815 года. 15 июля император был доставлен на борт линейного корабля «Беллерофон», надеясь на лояльность своих врагов англичан и получение убежища в Великобритании. Однако уже 8 августа Наполеон вместе с выбранными им офицерами для сопровождения будет переведен на корабль «Нортумберленд», который и доставит его на остров Святой Елены.

71

Château de Vincennes. Военный архив. — Венсенский замок. Здесь находится архив Министерства обороны: Le Service historique de la Défence (SHD). Создан во исполнение декрета 2005-36 от 17 января 2005 года. Крупнейший архив во Франции, обладает также одной из самых редких библиотек, хранящей более миллиона книг, начиная с XV века.

72

Военный архив Château de Vincennes — Le service historiaue de la Défence (SHD). Прошение русских солдат, находящихся на острове д’Экс (на русск. яз). Отправлено командующему русской базой 18 октября 1918 года. Получено 04 ноября 1918 года под номером 1207. Сохранены орфография, пунктуация оригинала документа.

73

Речь идет о форте Льедо. Fort Liédot (крепость Льедо) — фортификационное сооружение на северо-востоке острова д’Экс.

74

База: имеется в виду русская база Лаваль. Создана в городе Лаваль 24 декабря 1917 года (упразднена в 1920 году) решением французского правительства (премьер-министр и военный министр Жорж Клемансо) для реорганизации русских войск во Франции, в том числе для координации рабочих рот. Всего тридцать одна рота, по пятьсот человек в каждой, в одиннадцати различных регионах Франции. Бывшие солдаты Русского экспедиционного корпуса были задействованы на строительстве дорог, резке древесины, прочих тяжелых работах. Им категорически запрещалось создавать солдатские комитеты, посещать публичные места: кафе, рестораны.