Пришествие Маруськи

Людмила Дымбу

«Впервые в жизни я была поражена этой неожиданно открывшейся стороной нашей действительности. Загадочный кошачий ум и огромная доброжелательность, открытость и готовность к интеллектуальному общению с людьми меня в те дни поразили до самого сердца. Окружившим нас котам, видимо, было известно то, что не всегда известно людям, и неудача оказалась только в том, что мы не понимаем их язык. И не верим в него. К стыду своему. Потому что они-то наш понимают…»

Вот и лето прошло…

Открывая в огород калитку, особенно по утрам, я ощущала, как на меня густой волной накатывается аромат цветущих бархатцев и флоксов. Аромат скорого сентября… Август уже держался просто на ниточке, шли последние летние дни, тёплые, солнечные, красочные, но… лето заканчивалось, увы.

Мы не заводили разговоры о том, что будет дальше. Оба знали, что Маруся стала нашей, что выдворить её за калитку уже невозможно, но и домой на зиму взять… как?

Самым любимым её занятием было, дождавшись днём меня и спрыгнув откуда-нибудь сверху, быстро-быстро поесть, постоянно оглядываясь — не ушла ли я? рядом ли? — и вспрыгнуть ко мне на колени. Посидев на одном плече, на другом, уткнувшись носом мне в шею, или обняв лапками за руку, Маруська сладко засыпала, тихонько посапывая сквозь сон. Я сидела, не шевелясь, понимая, что эти минуты её глубокого сна — может быть, единственные, когда она чувствует себя в совершенной безопасности.

А вечера и ночи становились всё прохладней, оставлять её на ночлег даже в коробке уже не хотелось, хоть и шарф там лежал шерстяной, уютный. Пусть теперь ночует в бане. Баню топим часто, там тепло, да и под крышей всё-таки надёжной, и даже под замком — уж точно никто не обидит. Единственный минус — запирать её там придётся рановато, сразу после шести вечера, а утром выпускать не раньше семи. Делать нам в огороде вечерами было уже почти нечего, поэтому и домой уходили раньше, чем летом.

А Маруся всё сильнее к нам привыкала и придумывала разные хитрости, чтобы мы оставались с нею подольше. Любила улечься на что-нибудь из нашей одежды, мол, не отдам, а без этого вам не уйти.

Однажды в воскресенье мы целый день занимались разными делами: убирали ботву из теплиц, собирали спелые ягоды черноплодной рябины, подчищали сорняки на пустых уже грядках. Я заплетала в косы высушенный на солнышке лук, а Маруся играла с тесёмками, которые служили мне лентами для завязывания луковых кос. Наигравшись рядом со мной, она убегала к хозяину, он колол дрова для бани. Маруся, словно горная козочка, вспрыгивала на вершину сваленных грудой и ещё не расколотых чурбачков и начинала медленно и легко оттуда спускаться: грациозно переступала лапками с одного полена на другое, спускаясь всё ниже и ниже, а над её спиной серебристо-дымчатым султаном кокетливо покачивался поднятый вертикально хвост, вернее — покачивался лишь самый его чёрненький кончик, как легчайшее мягкое пёрышко на невидимой, но легко себе воображаемой изысканной дамской шляпке.

День стоял жаркий. Маруся постоянно была рядом с нами. Она даже не подремала ни разу за весь день в своей коробке и, конечно, очень устала. Когда я сняла свою кофту и положила на скамейку, Маруська тут же вспрыгнула на неё, улеглась плашмя и, надёжно вцепившись всеми четырьмя лапами в свой трофей, моментально и крепко уснула. Спала она действительно крепко и сладко, уверенная, что никуда я без этой кофты не уйду. Так, на кофте, с уже ослабевшими во сне коготками, лежащей на боку, я и перенесла её на диван.

Её коробка вместе с шарфом переехала в баню. Там её установили недалеко от печки. В прохладные, дождливые дни Маруся любила сидеть и смотреть на горящий в печи огонь, а уж если и я сидела тут же, пошевеливая поленья и горячие угли, для неё не было большего наслаждения, чем растянуться у меня на коленях и моментально уснуть, да так глубоко, что, разнежившись от близкого тепла, задние лапы вытягивались всё дальше и сползали с моих коленей всё ниже, норовя стянуть вниз всю Марусю целиком. Я её подхватывала, укладывая поудобнее, а она даже не просыпалась.

Шарф шарфом, но для тепла и настоящего уюта я сшила ей матрасик из старенького махрового полотенца, наполнив мягким синтепоном. В коробке он улёгся, как перина на купеческой кровати, и Маруська оценила его удобство, забравшись сразу к дальней стенке. Когда мы уходили, оставляя её хозяйничать, она провожала нас слипающимися в дрёме глазами из глубины своей лежанки.

Но просыпалась она, естественно, рано, к семи часам утра её терпение сидеть в заточении окончательно иссякало и, открывая в баню двери, уже снаружи было слышно её истошное мяуканье. Когда же врата к вожделенной свободе наконец-то распахивались, Маруська висела на дверном косяке, уцепившись за него одной лапой, а остальными тремя пытаясь, похоже, выдавить двери наружу. Выскочив, как чертёнок из табакерки, на улицу, она привольно, широко потягивалась, зевая во весь свой крошечный розовый ротик, выпуская ночную скованность и настороженность из самой глубины невеликого пока ещё организма, и… останавливалась в нахлынувших раздумьях: «А что же дальше?..».

Как-то утром я вот так же выпустила её на свободу, положила в блюдце завтрак, но Маруся даже не посмотрела в его сторону. Как и в мою, между прочим. Она сиганула через калитку, там на зелёной лужайке под пригревающим солнцем уже резвилась вся кошачья братия. Маруська сходу вклинилась в весёлый хоровод и было видно, что заняла в нём лидирующую роль, во всяком случае котята ей очень обрадовались. И сколько я ни окликала её, она и головы не повернула, будто вообще меня тут не было.

Я торопилась домой, оставив её развлекаться с друзьями. И впервые со времени нашего с нею знакомства в сердце у меня шевельнулось неловкое ощущение ревности и досады.

Но когда я днём вернулась в огород повыдёргивать с грядки уже одеревеневшие к началу осени побеги листового салата, — каждый некогда сочный и нежный кустик вымахал до метра ростом, мы просто не успели съесть за лето все его листья, — проказница моя пришла ко мне, появившись неслышно и незаметно. Теперь она играла среди этих высоких салатовых зарослей, то лукаво прячась от меня, вжимаясь мягким белоснежным брюшком в рыхлую тёплую землю, то взлетая выше высохших кустов, переворачиваясь в воздухе и плавно падая на лапки вплотную с моими руками, как будто бы мне говоря: «Пожалуйста, не обижайся! Мне хорошо с тобой, мне спокойно и весело, когда мы вот так вместе работаем в огороде, но и с друзьями поиграть ведь тоже весело и славно. Конечно, я теперь твоя, и люблю тебя очень-очень, и никуда от тебя не уйду ни за что на свете, но я же кошка, а кошкам, ты ведь знаешь, необходимо гулять иногда и самим по себе»…

Ну разве можно было на неё всерьёз сердиться?

В другой раз мы вместе рассаживали клубнику. Маруся резвилась среди отросшей за лето и местами подрумянившейся на солнце шебуршащей ягодной листвы. Веселью её и хулиганским проделкам не было просто никакого предела. В конце концов, прямо посреди игры, она упала в самом центре грядки и уснула богатырским сном. Спала она так безмятежно, что казалось, её сейчас и пушкой не разбудишь. Но, если я отходила куда-нибудь в другой конец огорода, она моментально поднимала голову из листьев и тревожно вглядывалась: не ушла ли я совсем, уже домой, пока она спала, не осталась ли она тут одна-одинёшенька? Я возвращалась, и Маруська засыпала снова.

К вечеру стало понятно, что собирается дождик. Вернулся с работы мой муж. Марусю водворили в баню, накормили, и пришла пора прощаться до утра. Дождь уже стучал вовсю по крыше, отдалённо даже где-то погрымыхивал гром, сентябрьская гроза прощалась с летом окончательно и бесповоротно.

Маруся, сидя на диване, повернулась к нам спиной и не отзывалась ни на какие наши к ней воззвания. Обиделась, что уходим? Оставляем одну в темноте и сиротстве, на долгую дождливую ночь… У меня заныло под ложечкой, и домой я пошла с глухо сжавшимся сердцем.