Тайны сетевой литературы. Записки кота Тимофея

Любовь Сушко

Перед вами записки, заметки, размышления о сетевой литературе, которые стали появляться с 2006 года – вторжения автора в ту самую сеть. Не обошлось тут и без размышлизмов кота Тимофея, который лапу приложил. Мы старались не быть скучными. С легкой лапы кота это можно назвать зарубками на память о том времени и о себе любимых.

Как страшно быть Поэтом… Рукописи горят

Вдруг унылая пороша

За окошком закружится.

И придет старик, не прошен.

В кресло сядет. Засидится.

Руку молча поцелует.

Пожелает не сдаваться.

И уйдет. И долго будет

Пламя свечки бесноваться.

Сколько страхов витает над нами. Словно летучие мыши, вырвавшись из мрака, они подстерегают нас на каждом шагу, они врываются в сны и реальность, и вот уже парализована воля, и мы останавливаемся, поворачиваем назад, находим сотню оправданий для того, чтобы не принять решение.

Вас пугает одиночество, а не страшно ли вам полюбить и даже быть любимой? Сколько тогда возникнет проблем, о покое можно будет только мечтать. Об одиночестве мы плачем только пока этой страшной болезни не случилось, она, наша безответная, и даже ответная любовь значительно страшнее, безжалостнее и трагичнее.

Но это все переживает каждый, а я немного о другом, о творческом начале. И вдруг понимаю, вернее, до конца осознаю, как страшно быть поэтом. Не потому ли с таким восторгом и упоением многие литераторы, назовем их так для удобства, с упорством, достойным лучшего применения, называют себя графоманами.

Позиция очень удобная, вроде бы делаешь почти то же самое, но сразу просишь у всех не судить тебя строго, пусть поэты, и те, кто рискнул ими назваться, за все отвечают. А я займусь стихоплетством, потому что так «складнее и краше» звучит, и я словно бы немного приподнимаюсь над скучной прозой, но по меркам поэтов не смейте меня судить.

Я не Поэт.

Кто-то будет утверждать, что называться так громко и нескромно, словно бы скромность — это главное достоинство поэта. А не она ли его задушит и погубит безжалостно?

А я теперь точно знаю, что это очень страшно рискнуть быть ПОЭТОМ.

Не потому ли дипломат Тютчев никогда не афишировал своего второго мира — поэтического, и с каким трудом собрали и опубликовали все его неповторимые и великолепные стихотворения уже потом, и, в частности, после смерти.

Но что же такого в этом особенном жанре литературного творчества?

Как классно, приятно, хотя и очень опасно быть журналистом, как престижно — прозаиком. Мы все устремляемся на безбрежные страницы повестей и романов не только потому, что на них есть спрос, и их охотнее печатают наши издатели.

Но там мы можем быть и историками, и философами, и психологами, конечно, кроме всего прочего, кому же не хочется всего этого, да еще в одном труде заключенного. И увесистый том, к которому ты имеешь отношение, включает в себя целую жизнь, эпоху, а возможно и не одну, и ты почти бог, когда вершишь судьбы, свергаешь правительства, и споришь с сильными мира всего.

Кому такое может не понравиться, если вместе с известным героем можно сказать:

— Я там был, на балконе у П и стоял перед распятием.

Проза — это в какой-то мере тот самый эликсир бессмертия, который так упорно в разные времена искали, кто-то старался найти его в потомстве, кто-то в своих творениях.

Но поэзия — это совсем другое. В прозе есть иллюзия укрыться, есть надежда на то, что если не нравится читателю начало творения, то он может сжиться с ним к середине и полюбить его в финале. Потому что не один день писалось, и возможно, там, дальше, такое начнется, что нам и не снилось, потому и продираемся сквозь текст, и читаем.

А что же в стихах?

В коротеньком в две десятка строк тексте на белой странице, где есть только сам поэт с его мыслями, чувствами переживаниями. Там на первый взгляд его трудно отличить от тысяч графоманов, которые тоже рифмуют что-то и с чем-то, и уверены, что они пишут хорошие стихи, словно в этом все и дело.

И вот он уже затерялся в этой толпе, этой литературной тусовке, и может не явиться больше нам никогда, просто потому что чаще всего он затворник, он живет в параллельном мире и отвергает эстраду.

Складно написанные стихи, поэзия ли это?

Это просто стихи.

А если нет того особенного мироощущения, которое наверняка будет отвергнуто многими, если ты не видишь и не чувствуешь по — другому, можно сколько угодно писать стихов, они таковыми и останутся.

И когда сегодня мы с гордостью пишем в резюме, о том, что хорошо научились работать в команде, над какими-то проектами громкими и яркими, то поэт — это тот, кто напишет как раз обратное.

В прозе могут быть соавторы, и сколько угодно проектов, хотя это тоже вопрос спорный, у поэтов этого просто быть не может.

Если он не эгоист, не индивидуалист, не сумасшедший в той или иной степени, то он и не поэт вовсе. Не потому ли так страшно им быть?

Все три перечисленные выше качества, они неудобны для реальности и страшны для самого человека, который понимает, что жить ему придется все-таки в этом обществе. И лучше их скрыть, от них излечиться и стать обычным, обозвать себя графоманом.

Так многие и делают. И только тот, кто устал бояться, расправил крылья, послал подальше всех критиков и доброжелателей, только тот, кто может себе признаться в том, что он страшный эгоист, индивидуалист, сумасшедший, король и шут в одном лице, и плевать ему на морали и законы — он поэт.

У Роберта Рождественского были строки, которые могу переврать, но звучали они так:

Плевать нам на ваши морали,

Продажные ваши законы,

Плевать нам на то, что встречаете бранно,

На то, что проходите мимо,

И если вы — мир, мы приправа,

Для этого пресного мира.

Мы как в драгоценностях, в росах,

Мы молимся птицам и травам…

Что-то в этом роде, сначала должен понять и почувствовать про себя поэт, а потом уже выходить к остальному миру. И конечно, сразу убедиться в том, что никто его не рвется публиковать, что смотрят удивленно, стараются понять и не понимают. Что каждый знаток русского языка и основ стихосложения, который сам ничего кроме нескладушек написать не может, в дикой ярости, днями и ночами будет выискивать всевозможные ошибки, упорно о них истошно вопить, словари цитировать и всех ученых призывать в свидетели своей правоты. И поэт, этот тот, кто не пошлет критикана подальше, просто потому что он не так устроен. Он даже стихов своих не станет объяснять, потому что далек он от вас, и никогда к вам не приблизится.

И дай бог ему, такой же снисходительно-презрительной усмешкой отвечать на все ваши беснования, ярость и спесь, когда вы будете его учить писать стихи, и требовать, чтобы он все исправил и привел в норму.

Поэтов не становится больше, со временем, а критики, зато плодятся, как поганки после дождя, и для них уже не хватает поэтов.

Вы не заметили, что они практически никогда не хватаются за графоманов, там, где и искать ничего не надо и все разваливается на глазах, чего бы ни критиковать?

А потому, прежде всего, что графоман тебе так ответит, так далеко пошлет, а то, и физическую расправу учинит такую, что надолго желание критиковать отпадет, если не вместе с теми членами, которые участвуют в вашем бесполезном и вовсе не благородном деле.

Да и какой резон с ними возиться?

Поэт — совсем другое дело, ведь он уже обрек себя на беззащитность, уязвимость на непонимание со стороны правильных, твердолобых завистников.

Если, читая нескладушку, критик скажет себе:

— И я так могу, и еще лучше могу, — то и успокоится на этом.

А если почувствует, что он так не может, что он на такое не способен, вот тогда все бурные, да что там, буйные чувства и вырвутся наружу.

И тогда надо уничтожить, нет, не безобразное, а именно прекрасное творение, как бы ни странно это было. А еще лучше — самого поэта.

Легенда о Моцарте и Сальери, за которую столько камней было брошено в нашего гения теми же критиканами, которые не могли найти доказательств, что подобное имело место быть в реальности. Она актуальна всегда именно потому, что и музыкант, и художник, и поэт, должен помнить не только о поклонниках и фанатах, которые могут быть такими же агрессивными, и тому есть масса примеров, но и о менее талантливых своих собратьях.

Графоман и ремесленник может какой-то срок мириться с собственными комплексами, но они накапливаются, и сжимается пружина в душе его. Но ведь она рано или поздно разожмется снова, и что тогда?

А если это случится в тот момент, когда он столкнется именно с Моцартом?

И тогда финал закономерен — творец обречен, потому что он не сможет ответить, и «дружбу подозреньем осквернить». Чувствовал и понимал это А.С.Пушкин очень четко. И ему ли не знать подобного.

Поэтому, с какой стороны не посмотреть, поэтом быть очень страшно. Для этого требуется особое мужество, которого чаще всего у человека не бывает, и он вырывается в журналистику. Там тоже убивают, но несколько за другое, он рвется в прозу, где можно прожить долгую жизнь, и не одну вместе со своими героями, и столько увлекательных историй сочинить, и самому оказаться к ним причастному — это же просто замечательно. И это позволяет запереться от всего мира и иногда только на монитор компьютера заглядывать.

Неизвестный писатель — это таинственно и интересно, хотя бы В. Пелевина вспомните, а вот неизвестный поэт — это нечто ущербное.

В данном случае я о личности, а не о творчестве говорю, и потому он должен быть если не в богеме, то где-то, где его могут услышать, при том, что издавать сегодня не торопятся.

Да и напечатанные стихи, это нечто совсем иное, чем голос, интонация, они много теряют или не дают нам того эффекта, который есть, когда мы видим и слышим поэта.

Потому спрятаться не получится. Поэт должен быть человеком публичным, а для него это тоже неуютно и страшно, как и для любого нормального человека.

А потому, с какой стороны не посмотреть, поэтом быть очень страшно, и многим ли для этого хватит сил и мужества? И мы уходим от них, мы их теряем все время, и лишаем себя, прежде всего удивительного и неповторимого мира, радости, окрыленности. И только те безумцы, которые ничего этого не боятся, и все-таки остаются поэтами и в наше попсовое дикое время, они похожи на оазисы в этой пустыне. И как хорошо, что они у нас все-таки есть!!!

ПОЭТ

Бокал разбит. В нем больше нет вина.

От страсти роза так теперь черна,

Что страшно к ней внезапно прикоснуться.

Ушел поэт. Но обещал вернуться.

А если он придет — подарит бред.

Тоску и боль, и пусть. Ведь он поэт.

Что смертные? Куда уж им тягаться?

Бокал разбит. Поклонники теснятся.

Запомнят все. Опишут все сполна.

Поделится неведомым жена.

Но я молчанья не нарушу, нет.

Ушел в изгнанье, в никуда поэт.

И только музы, все, забыв, рыдала

О теле, что одно в гробу лежало.

Бокал разбит. В нем больше нет вина.

От страсти роза так теперь черна,