Кто ты будешь такой?

Любовь Баринова, 2022

Любовь Баринова – прозаик, редактор. Родилась в Ростове Великом, живет в Москве. Окончила Creative Writing School. По дебютному роману «Ева» снимается сериал. «Кроме любви, ничего стоящего в мире нет. Можешь даже не искать», – говорила Але мать, в очередной раз увозя девочку на «поиски» отца. Когда уже взрослую Алю посетило это главное чувство, оказалось, что его цена так же высока, как пишут в обожаемых ею романах, а моральный выбор так же сокрушителен.

2005, май, Москва

Прошли первые майские праздники. Аля просыпалась поздно, смысла ехать на лекции уже не видела: в лучшем случае успеет на третью пару, и она оставалась в общежитии, оправдываясь перед собой тем, что нужно доделать курсовую. Для сдачи курсовой сроки вышли, но время сделать рывок, дописать ее, принести Жуковскому, поплакаться еще было.

Раньше, когда Аля жила с Куропаткиной, та каждое утро поднимала ее, по-сестрински стаскивая одеяло и включая музыку на полную громкость. Уже пахло яичницей и крепким чаем, а сама Оля, встававшая в шесть, успевала сбегать вниз в душ и позавтракать. Аля садилась пить чай, а Куропаткина красилась у зеркала: распахивала голубой глаз, проводила щеточкой туши по светлым ресницам, пыталась обозначить румянами скулы на круглых щеках. Аля быстро одевалась, собиралась, и вот уже она, прислонившись к двери, ждала Олю, выбиравшую, какую блузку или платье надеть. А потом они бежали через перекресток, чтобы успеть в стоявший перед светофором автобус. Без Оли проделать все это в одиночку не получалось.

Теперь Куропаткину каждое утро привозил на лекции на машине отец, а забирал старший брат. Аля не раз пыталась поговорить с ней, извиниться, рассказать, какой странный случай на самом деле эта ее встреча с Духовым. Но ничего не выходило: Оля вырывалась, если Аля брала ее за руку, всем видом показывала, что не желает ничего слушать. Всегда нарочито отворачивалась. И ни единого слова эта болтушка Але с тех пор не сказала. Когда на лекциях Аля смотрела на полудетскую выемку на шее Куропаткиной, на светлый длинный волос, упавший сзади на всегда тесноватый пиджачок, ей начинало казаться, будто она, Аля, сделала что-то невообразимое — задавила котенка или затоптала птичье гнездо с вылупившимися птенцами. Возможно, это и было причиной, почему она не хотела ходить на лекции.

Поднявшись около двенадцати, Аля завтракала чаем с сахаром и молоком, открывала записи для курсовой, читала: «Для распространенiя товаровъ среди московскихъ потребителей въ 1843 году по иницiативе Прохоровыхѣ въ Москвѣ на Кузнецкомъ Мосту былъ открытъ розничный магазинъ подъ фирмою Магазинъ Русскихъ издѣелiй. В магазинѣ, кромѣ бумажныхъ матерiй, продавались: сукно, перчатки, шерстяные матерiи и т. п.».

И сразу отвлекалась, представляла даму, да, собственно, себя образца середины девятнадцатого века. Вот она входит в магазин, приподнимает подол, переступает порог. На ней наверняка шляпка, крепко удерживающая своевольные волосы. Аля просит усатого приказчика показать ткани на платье или пальто, не спеша рассматривает образцы, слушая, как угодливо заливается приказчик. А может, он ленив и отрывисто недоброжелателен: раз зашла в магазин русских, а не парижских тканей, значит, бедновата. В открытую дверь Але виден солнечный Кузнецкий Мост (в настоящем 2005 году она часто бывает там, подыскивая книги у букинистов), слышны копыта лошадей, смех, крики мальчишек, продающих ягоды, семечки или зазывающих почистить обувь. (На этой стадии прогулок в прошлое Аля закрывала тетрадь, вытягивалась на общежитской кровати и представляла, что происходило дальше.)

Вот она в том дне девятнадцатого века собирается уйти из лавки, так ничего и не купив, планирует перейти дорогу и выпить шоколаду в кондитерской, но тут приказчик уговаривает померить шали. Она встает у зеркала (наверняка же были тогда зеркала в лавках, надо почитать), ну, если не было, то просто накидывает на плечи шаль (сама или это делает приказчик) — например, синюю с золотистыми ягодами и цветами, поглаживает рукой ткань. Настоянный послеобеденный свет высвечивает каждую ниточку в бахроме. Краски, конечно, очень яркие и с каждой секундой становятся еще ярче. Она точно и вправду видит эту шаль, пальцы осязают тонкую шерсть. А потом шаль начинает размываться… Аля зевает, размышляя, как выглядела бы сумочка, из которой она достала бы деньги, чтобы рассчитаться с приказчиком, снова зевает и засыпает.

Проспав часов до трех, она снова пила чай и принималась ждать вечера. Иногда выходила, добиралась до книжного магазина. Купить новую книгу было не на что, поэтому Аля приспособилась читать в магазине, сидя на скамеечке для ног между рядами. Для одной книги требовалось несколько заходов. Она предпочитала большие книжные, где можно было затеряться: «Библио-глобус», «Московский дом книги» на Новом Арбате, книжный на Полянке. Сейчас читала так «Слепого убийцу» Этвуд, жадно перелистывала страницы, не забывая, впрочем, поглядывать на часы на руке — электронные, с пластмассовым ремешком (подарок Оли на прошлый день рождения). Если у Духова не было спектакля, они встречались в шесть на одном из вокзалов.

Аля приходила раньше и высматривала Духова. Толпа пробиралась мимо и сквозь нее, оглушала криками, перебранкой, смехом, детским плачем и лаем какой-нибудь маленькой собачонки, испуганно вжавшейся в большую грудь хозяйки, выставленную с наступлением теплых деньков напоказ. Толпа дышала на Алю духами, потом, безумной радостью или вонью рвоты, мочи, грязной одежды, страха и постигшей беды. Настоящие попрошайки, принадлежавшие к тайной корпорации, будто неподвижные части огромного текущего механизма, держали его, этот механизм, в неизменной, хотя и ежесекундно меняющейся форме. Без рук или без ног, в форме афганцев или бомжатском отрепье, со старой собакой на картонке или долго спящим ребенком на руках — попрошайки имели вид бессмысленный, даже тупой, но когда они нет-нет да и встречались взглядом с Алей, ставшей тоже на некоторое время неподвижной частью тайного механизма, взгляд этот еще как прояснялся, делался цепким, угрожающим.

Духов появлялся точно по вокзальным часам. Обычно без всякого приветствия брал Алю за руку и увлекал в сторону электричек. Шагал широко, Але приходилось приспосабливаться, ходить быстрее, чем она привыкла. В электричках они иногда ждали, пока продавец хитрых приспособлений для истребления мух или чистки овощей прорекламирует поставленным голосом свой товар и, если удастся, продаст двоим-троим из вагона. Такие коробейники образца 2005 года, приземистые мужчины в возрасте, худые или полные громогласные женщины, чего только не продавали. Хорошо шли, как заметила Аля, обложки для документов, какие-то особенные ручки с колпачком, которым можно было стереть чернила, толстые еженедельные газеты с программой и кроссвордами.

Уже знакомые студенты (или псевдостуденты) собирали деньги для собачьего приюта (или псевдоприюта), женщина в платке и длинном черном платье, в каком ходят монашки (по крайней мере, так думалось Але), весь месяц призывала пожертвовать на строительство собора в Архангельской области. Попадались и музыканты с серьезной аппаратурой, которую они не спеша расставляли каждый раз в начале вагона, куда входили. Духов и Аля использовали дудочку и иногда скрипку — Духов, как оказалось, умел и на ней играть. Скрипка легче всего добиралась до сердец пассажиров. Расчувствовавшись, они вытаскивали кошельки и кидали в коробку горсть монет, а то и сторублевки.

Дело двигалось все равно медленно, денег набрали немного — две тысячи с копейками, что составило семьдесят три доллара. Впрочем, сбор денег для Али отошел на второй план, она влюбилась в сами вечера в электричках, заполненных до отказа солнцем, разомлевшими от весны и тепла пассажирами. Аля нетерпеливо ждала этого времени весь день, а дождавшись, пила его медленно, тянула, словно сок через соломинку. В вагонах пахло принесенными на подошвах и раздавленными тополиными почками, кожей новых туфель и ботинок, шинами велосипедов, весенней густой пылью. А еще пивом — у многих пассажиров в руках баночки и бутылки. Из переполненных сумок уставших гражданок весело торчали перья зеленого лука, кисло и свежо тянуло ржаным хлебом.

Все пассажиры и даже собаки, растянувшиеся в проходе, подпрыгивали, покачивались вслед за вагоном и были, как это всегда бывает весной, полны ожиданиями. Им всем, как и Але, казалось, что вот-вот, еще до того, как солнце коснется горизонта, до того, как электричка встанет на нужной станции, случится эпохальное событие, грандиозное представление, которое человеческий ум даже не способен вообразить. Великолепное зрелище начнется с минуты на минуту и в числе прочего, наконец, объяснит загадку этого мира и настоящую причину, почему все они оказались в этот вечер вместе в одном вагоне. Майский закат в окнах, играя красками, подогревал ожидание, как какой-нибудь местный певунчик подготавливает публику перед появлением настоящей рок-звезды.

Играя на дудочке, стоя рядом с Духовым, изображавшим ее слепого возлюбленного, Але казалось, что она слышит, как учащенно бьется его сердце, будто танцует чечетку, в нетерпении ожидая того же, что и все вокруг. Такого единения с людьми, такой радости, восторга и вместе с тем невероятной свободы она не испытывала до этого никогда и почти поверила в дикую теорию, которую ей как-то попытался втолковать Тропик: дескать, нет никаких людей, есть только одно «я», рассыпавшееся на варианты и конфигурации. Влюбленно рассматривая пассажиров, Аля, кажется, поняла, что он имел в виду.

С наступлением темноты ожидаемое грандиозное представление каждый раз переносилось на следующий день. Аля и Духов выходили в сумерках на перрон, переходили на противоположную платформу и возвращались на вокзал. На другой день (если Духов не был занят в спектакле, а это бывало редко) все повторялось снова.

Как-то, вернувшись поздно вечером, она увидела на ручке двери своей комнаты пакет с логотипом «Детского мира». Внутри пакета оказалась небольшая коробка, а в ней палочки, ленточки, кусочки ткани, лыко, инструкция. Разложив все на столе, Аля развернула инструкцию: «Для изготовления фольклорной куклы Костромы возьмите 2 палочки. Одну длиной 25–30 см, другую чуть покороче — 20–22 см. Немного лыка, тесьму 15 см, красные нитки и кусочки разноцветного ситца, которые разорвите на полоски 1,5 см шириной и примерно по 23–27 см длиной. Сначала сделайте основу. Палочки перекрестите и примотайте друг к другу красной ниткой. Полоски ситца привяжите к поперечной (короткой) палочке. Далее косу. К верхней части приложите лыко, перегните пополам вокруг палочки, завяжите красной ниткой. Получившийся пучок разделите на 3 части, заплетите косу. Сверху, в начале косы, сделайте перевязку тесьмой, имитируя головной убор».

Тропик прислал? Аля перевернула бумажку с инструкцией. Там от руки было накарябано: «По мнению академика Б.А. Рыбакова, во временных трансформациях обряда кукла Костромы или Купалы заменила собою не божество Кострому или Купалу (правы исследователи, отрицающие существование представлений о таких богинях), а жертву, человеческую жертву, приносимую в благодарение этим природным силам и их символам».

Может, это Куропаткина? Она любила всякие фольклорные штучки. Наверное, чувствует, что перегнула. У Али даже ладони и затылок потеплели от мысли, что это привет от Оли. Она собрала куклу, та получилась яркая, забавная.

* * *

Девятого мая работают днем. Работа не задается, да и людей в праздник в электричках мало. Сделав несколько заходов, Аля и Духов выходят на северной окраине Москвы и оказываются в лабиринтах гаражей.

— Куда это мы?

— Ты ведь спрашивала про рисунок?

Действительно, Аля недавно спросила, не сохранился ли у Духова один из тех рисунков, на которых он рисовал в детстве Алю и ее мать, доказывая тем самым их существование.

Проходят мимо полного лысого мужчины в футболке, который что-то крутит под поднятым капотом белой «Волги». Рядом стоит двухлитровая пластиковая бутыль пива, на газете лежит вяленая рыба. Из темных недр открытого гаража несется с хрипотцой «Ко-омбат-батяня, батяня-ко-омбат, за нами Россия, Москва и Арбат…». Заметив парочку, мужчина вылезает из-под машины, демонстрируя футболку с полустершейся надписью LEGION 1996, широко улыбается:

— С праздничком!

— С праздником, бать, — откликается Духов, приняв облик рубахи-парня. Даже походка его делается этакой вразвалочку, с ленцой. И как это у него так получается?

— Ребятки, заходите, отметим! У меня в гараже стол накрыт. Сейчас еще мужики подойдут.

— Да у нас тут дельце, бать, прости.

— Ну, тогда за ваше здоровье! — «Батя» поднимает бутыль с пивом, отпивает, нюхает рыбку и снова заползает под капот.

Идут дальше. Меж гаражей желтеют головки мать-и-мачехи, ветер, как щенок, заигрывает с молодой зеленой травой.

— И как ты это делаешь? Превращаешься в другого?

Духов косится на нее.

— Я все же актер.

— И что ты при этом чувствуешь?

— Когда как.

— Ну вот сейчас, пять минут назад, что ты чувствовал?

— Ничего. Это просто игра.

— А на сцене — не просто?

— На сцене все по-другому.

— А как?

— У всех по-разному на самом деле.

— Да, из тебя секретов не вытянешь. А разве вас всех не учат играть по одной системе — как его, Станиславского?

Хмыкает:

— Никто по-хорошему не знает, что это такое. Все понимают эту систему по-своему.

— Ну, бог с ней, с этой системой. Я вот что тебя хотела все спросить: ты не боишься, что тебя узнают? Когда мы ходим вот так по электричкам?

— Если ты встретишь ну, Олега Меньшикова, в электричке, ты что решишь? Что это он? Нет, ты подумаешь, что этот человек просто очень похож на Меньшикова.

— Ничего себе у тебя самомнение, — фыркает Аля.

Отовсюду доносятся музыка, мужской смех. Радио захлебывается, рассказывая, как отмечают День Победы в разных городах России. Перед некоторыми гаражами на табуретах сидят по двое-трое стариков в форме с орденами. Рядом на походных столиках или сложенных один на другом ящиках, покрытых газетой, стоит неизменная бутылка водки, коробка с томатным соком, лежит черный хлеб, зеленый лук. Дымок, запахи шашлыка от мангалов всех видов густо стоят в воздухе. Колдуют над шампурами мужчины помоложе. Кое-где рядом со взрослыми крутится пацан от четырех до шести лет, стучит мячом о стену гаража или ковыряет палкой в земле находку — ржавую запчасть или женскую прокладку. Вместе с хозяевами выгуливаются и машины — все больше старые иномарки, хотя попадаются даже и «копейки». С распахнутыми дверцами машины походят на птиц, которые приподнимают одно крыло или оба и сушат перья под ним.

А еще по пути нет-нет да и возникают глухие запертые ворота, огороженные забором территории, за которыми наверняка творится ужасное. И ни одной женщины вокруг. Настоящее мужское царство. Аля и Духов переходят по покрытому мхом бетонному мосту мутную бурлящую речку, чуть шире ручья, идут вдоль берега, увитого прошлогодней белой травой, по задам одного из рядов гаражей. Под ногами оказывается то ржавая консервная банка, то распотрошенная лет пятьдесят назад женская сумка, то зачем-то страница из учебника с задачей, мужской ботинок, выцветшая пластмассовая кукла без руки с заляпанными грязью глазами. Аля поглядывает то под ноги, то на небо: оно тут хорошо! Выпуклое, просматривается далеко, да что там — главенствует над всем. И воздух, несмотря на весь этот хлам, здесь сильный, упругий, деревенский.

Духов идет, задумавшись; он совсем забыл про Алю, предоставив ей самой перешагивать, обходить препятствия, перепрыгивать провалы грунта, пробираться сквозь разросшиеся кусты. Уходит вперед метров на тридцать. Но вот встает под старым электрическим столбом, оборачивается, поджидая. Когда Аля подходит, ей кажется, что постройки кончились, но оказывается, гаражная змея просто делает тут поворот и несет свои бесчисленные квадратные кольца куда-то вглубь.

— Мне нравится сюда приходить, — признается Духов, очищая джинсы от прошлогодних колючек. — Сначала весь этот хаос, беспорядок мучает, но он тут сильнее тебя, и в какой-то момент ты просто рассыпаешься на составные части и расслабляешься, теряешь себя. А когда потом выходишь, то оказывается, что ты перебран и стал как новенький.

— Именно так люди поддаются темным страстям.

— Да? Никогда так об этом не думал. Ладно, мы уже почти пришли. И какие же они у тебя? — спрашивает он через несколько шагов. — Темные страсти?

— Так я тебе и сказала.

Искомый гараж выглядит заброшенным. Прошлогодние листья скопились у железной двери. По углу, между фасадом гаража и боковой стеной, тянется молодая березка, растопырив тонкие множественные руки, как индийский бог, имя которого Аля забыла (его фигурка стоит на подоконнике в комнате у Тропика и Киры). Деревце выпустило клейкие новые листья и всем своим видом показывает, что старые, похожие на тряпки листья у основания гаража не имеют к нему никакого отношения.

Духов вставляет ключ в большой замок, поворачивает. Замок поддается не сразу, приходится повозиться. Но вот дверь распахивается: тянет затхлостью, ржавым металлом, пылью. Солнечный свет нерешительно топчется на пороге, не осмеливаясь двинуться дальше. Духов снимает с себя рюкзак, вытаскивает фонарик, светит. Аля видит полки, на них стоят заросшие паутиной коробки, жестяные банки, керосиновая лампа, пустые бутылки. Инструменты. На полу разместилось кожаное кресло от машины, все в бархатной коричневой пыли. Перед креслом стоит ящик, покрытый куском клеенки с абсурдно неуместным тут рисунком мультяшных мишек и бочонков меда. Роль кровати выполняет средней ширины лавка. Из прорезей некогда красного одеяла, постеленного на лавке, выдавились клочки грязной ваты. Над лавкой с потолка свисает на черном толстом проводе лампочка. Вдоль стен выстроились несколько старых чемоданов, сумок разных размеров, есть даже деревянный старинный сундук. На крючке висит фуфайка, так, кажется, называется этот серый ватник, кепка, под ними сапоги. В пыли, как и все тут.

В стенах множество мелких дыр, сквозь которые просачивается свернутыми трубочками свет — можно подумать, что гараж подвергся обстрелу.

— Сколько лет сюда никто не заходил? — спрашивает Аля.

— Дед жил здесь, когда я еще в детский сад ходил, а потом отец несколько месяцев перед отъездом на Кубу.

Духов подходит к сумкам и чемоданам, водит фонариком.

— Погоди, где же. А, вот эта сумка, точно. — Вытаскивает синюю пузатую сумочку с перекрещенными металлическими палочками-застежками.

— Это называется ридикюль, — говорит Аля, — у моей мамы был похожий.

Духов открывает сумку и достает бумаги. Проходят поближе к свету. Сверху бумаг оказывается инструкция на телевизор, потом пачка счетов, несколько школьных тетрадей. Духов просматривает их, протягивает одну Але. Бумага разбухла, напиталась влажностью, пахнет старостью, забвением. В тетрадке сохранились три рисунка. Два почти полностью расплылись, а третий, нарисованный отчего-то в середине тетрадки, цел, по крайней мере в нижней части, раскрашенной цветными карандашами. Аля тотчас узнает сдвоенные вишни на своем платье и полоски на мамином. Глаз у мамы не разглядеть — в этом месте расплывается желтое пятно, а вот шрам на щеке и крупные передние зубы видны прекрасно и отзываются в Але неожиданной тоской. Ее собственные черты почти съело время, но все же Але кажется, что она узнает себя.

— Я возьму это?

Актер пожимает плечами, он занят тем, что открывает поочередно чемоданы и сумки, светит туда фонариком.

— Что ты ищешь?

— Кассету одну. Я на ней записывал отрывки, которые читал вслух для Ивана Арсеньевича.

Аля проходит по гаражу. Глаза привыкли к полумраку, расстрелянному световыми нитями, и уже хорошо различают предметы. В одном из углов она обнаруживает мешок, из дыры которого торчит нога куклы. Аля открывает мешок и вытаскивает куклу: маленькие ботиночки, платьице.

— Это твоей мамы?

— Что? — Духов, озабоченный поисками, скользит взглядом по кукле. — А, нет. Это семейные тайны.

— В смысле?

— Дед тридцать лет назад недоглядел за моей двоюродной сестрой. Ей было всего четыре. Она упала в колодец. Это ее вещи.

— Боже! — Аля засовывает куклу обратно.

— Она не умерла. — Духов, сидя на корточках, роется в очередном чемодане, подсвечивая содержимое фонариком. — Но до сих пор инвалид. Деда не простили и сослали сюда. Моя мама иногда навещала его здесь, привозила продукты.

— Но как он тут жил, не задыхался?

— Спился и замерз. А, вот она. — Он вытаскивает кассету, сдувает с нее пыль, подносит к губам и целует.

— Но как же тут можно было жить?

— Нормально. Я однажды провел тут два дня. Тут есть электричество, лампочку только надо заменить. Есть где-то и радиоприемник, и электроплитка. Так что, если тебя выгонят из общежития, обращайся. Правда, говорят, гаражи скоро снесут. Ну все, пошли.

Сгусток времени застревает у Али в легких. Дышать тяжело, она чувствует, что вот-вот заплачет, и, к собственному удивлению, правда начинает плакать. Нет, не из-за истории, которую рассказал Духов, — мало ли она слышала об ужасах, происходивших с другими людьми. И не из-за рисунка, напомнившего детство. И не из-за ауры старых вещей в гараже. То есть, конечно, дело было во всем этом, но только во всем сразу вместе, а именно — в прошлом, потребовавшем вдруг свою дань. Аля чувствует, что прошлое, да что там — сама смерть заявляет прямо сейчас на нее и Духова права. Вот-вот, совсем скоро, они, такие молодые, обладающие такой нежной гладкой кожей и ровным биением сердца, начнут развоплощаться и исчезать. И ничего с этим поделать будет нельзя. Разве только жить яростно, жадно, торопясь, назло этому прошлому, утягивающему за собой в мрак.

— Ты чего? — Духов подходит к ней. — Если ты из-за Соньки, — он кивает на мешок с торчащей из дыры ногой куклы, — то уверяю тебя, она живет жизнью, которая тебе и не снилась. Вокруг нее до сих пор пляшут с бубенцами.

Они смотрят друг на друга с минуту. И он понимает. Сейчас. Идет прикрыть дверь и возвращается.

— Тут же грязно, — заикаясь от слез, шепчет Аля.

— Ничего, пожертвую футболку…

Это первый секс после той ночи знакомства. На этот раз после оба не чувствуют неловкости. Помогают друг другу снять с волос паутину и какие-то морхи, одеваются. Выходят, унося с собой артефакты. Духов запирает гараж.

Солнце занимает предвечернюю позицию сбоку и со всей мощью высвечивает ажурную, еще мелколистную зелень на редких деревьях и кустах, не забывая перебирать по одной, как четки, травинки меж гаражами. Теплый ветер сдувает остатки слез с глаз Али, она смеется, не понимая, что еще за хтонь на нее напала некоторое время назад.

* * *

Режиссер звонил Макару когда вздумается: в одиннадцать вечера, когда они еще работали по электричкам, или в два ночи, когда бродили по ночным улицам, или в пять утра. Требовал, чтобы тот приехал. Духов всегда отзывался с обидной для Али радостью, готовностью и тут же уносился мыслями далеко от нее, от места, где они находились, от разговора, который вели. Спустя некоторое время после звонка подъезжал белый «лексус», за рулем которого был Алеша, помощник Константиновича: белобрысый парень со стянутыми в хвост волосами, прыщеватым лбом, бесцветными ресницами.

Аля уже знала его историю. Года три назад Алеша забрался в квартиру Константиновича и разнес там все, что мог. Провалился на экзаменах в театральный и решил так отомстить: провалил его именно Константинович. Собрав в рюкзак деньги и все ценное, что было можно унести, Алеша решил напоследок раскромсать полотна на стене. По словам Макара, режиссер держал дома ценную коллекцию картин, большинство из них находилось в комнате, которую на первый взгляд и не обнаружишь, но два-три полотна всегда висели в гостиной. Алеша как раз воткнул нож в абстрактное полотно (Макар назвал фамилию художника, но Аля не запомнила), когда Константинович вернулся. О том, что произошло потом, оба помалкивают. Но так или иначе, режиссер получил рану на ладони — до сих пор виден шрам, однако милицию не вызвал. Известно, что Константинович и Алеша проговорили до утра, и режиссер в итоге разрешил Алеше пожить у себя некоторое время. «Спас его, как и меня когда-то, — воскликнул, рассказывая это, Духов. — Алеше некуда было возвращаться, понимаешь?» Да, это Аля понимала очень хорошо. В большинстве случаев это фигуральное выражение, конечно. Всегда есть, на самом деле, куда возвращаться, снова влезть в яйцо и обрасти скорлупой. Очень даже можно. И сгнить внутри.

Конец ознакомительного фрагмента.