Маска Зверя. [история чёрного серебра]

Любовь {Leo} Паршина

Начало XX века. Гимназист Саша Кононов находится на пороге – его человеческая жизнь уже закончилась и вот-вот закончится школьная. Его одноклассникам предстоит выбрать путь, чтобы не зря прожить свою жизнь. А Саша?.. Стоит ли такой выбор перед ним? Проще ли его сделать – или напротив, сложнее?(Продолжение романа «Юноша и Зверь».Третье место в номинации «Крупная проза» конкурса «Трансильвания 2019»).

Глава третья. Дурные вести

Лето близилось к своему завершению, а время отдыха для гимназистов уже закончилось: с середины августа начались дни учебы.

Гимназия казалась отдохнувшей от привычных для нее суеты и шума и готовой вновь наполниться народом. Всюду всё было чисто и ново — подоконники и рамы выбелены, паркетный пол, покрытый свежим лаком, блестел, как озерная гладь. В кабинете биологии на втором этаже даже не успели закончить ремонт — два мужика лениво доводили до ума оставшуюся дальнюю стенку. Поэтому аквариум с перекормленными рыбами-телескопами и скелет человека были выселены в коридор. Со скелетом все проходящие мимо гимназисты здоровались за руку. В итоге, к первой большой перемене скелет остался без кисти — ее последний поздоровавшийся гимназист, на ком она и отпала, положил скелету на макушку.

Затем, правда, бедолагу подлечили — привязали кисть обратно, но уже не проволокой, а прочной, толстой белой ниткой. Гимназисты эту деталь приметили и подвязали поверх ниток скелету на запястье бантик из неизвестно где раздобытой розовой ленточки.

Первые уроки нового учебного года прошли легко, на мажорной ноте, но вскоре по всей гимназии пронесся слух о небывалом, страшном происшествии. Всех учителей срочно созвали у директора. Они там проговорили всю перемену и даже часть урока, а после разошлись по своим классам — пораженные и опечаленные.

— Скорбный час, скорбный, — удрученно встряхивал седой головой Константин Митрофанович, учитель греческого.

Впрочем, все мальчики уже и сами знали о случившемся: едва пришедшие с каникул, гимназисты были ошарашены известием о смерти своего товарища — Коли Игнатьева, ученика шестого класса. Насколько было известно, он покончил с собой, выпив синильную кислоту.

Более прочих с ним был дружен Владимир Кох, но он ничего не мог объяснить одноклассникам — то ли будучи в шоке, то ли понимая абсурдность и бессмысленность произошедшего. Игнатьеву не на что было жаловаться: жил он хорошо, с родителями ладил и даже несчастной любви, как у того же Юленьки, у него не имелось.

За этим жутким инцидентом даже позабылось летнее происшествие с Александром Кононовым.

— А знаешь что, Сашка, — заговорил Дима Гурин, когда они в какой-то момент оказались вдвоем чуть в стороне от остальной взволнованной толпы, собравшейся в рекреации, — я ведь летом, когда думал, что ты умер, стихи для тебя написал — эпитафию.

— Вот как? — чуть оживился Саша, отвлекаясь от прежнего, тягостного настроения. — Дай хоть прочесть.

Дима подумал немного.

— Не дам. К чему тебе собственная эпитафия? На старости лет пригодится.

Саша постарался незаметно, но побольнее ущипнуть товарища за бок, зная, конечно, что до старости Дима не вытерпит — сдастся намного раньше.

«И все же, как это странно, ужасно, но и ужасно глупо, — думал Саша позже про Колю. — Что за блажь? Зачем?! Просто так взять и оборвать все. Расстаться с простой, понятной, радостной жизнью обычного человека. А самый кошмар в том, что Коля младше меня… Всего на год, но все же. Я уже ползал, начинал говорить, а он только-только родился. И теперь — я перешел в последний класс гимназии, а он умер. Насовсем. Все же, зачем?! Да останься я прежним, с какой радостью я бы прожил свой век. И каждый день Бога за жизнь благодарил…»

В этот день, неся в ранце первые домашние задания, а в голове — невеселые мысли, Саша побрел к дому Марка. Ему хотелось наконец-то узнать подробности о таинственной «первой субботе сентября», чтобы понять, к чему готовиться. И еще отчего-то очень интересно было услышать, что скажет древний римлянин о глупом самоубийстве обычного петербургского юноши. Чем больше мнений Марка у него будет, тем скорее он узнает его самого.

Подходя к дверям парадного, Саша с тревогой ощутил, что почти соскучился по мрачному, таинственному наставнику. Самому необычному человеческому существу из всех живущих… Хотя Марк Альфений и принадлежал к особой породе, все равно не получалось думать о нем иначе, кроме как о человеке.

Люди ведь тоже разными бывают. Иного, самого обычного, самого теплокровного, человеком назвать язык не повернется. Взять хотя бы того же Франческо, лакея Марка. Спроси любого — «Кто из этих двоих живет со времен Флавиев и пьет людскую кровь?» — никто бы и не подумал на истинного хозяина.

Удивительно, но перед этой ходячей ручной мумией Саша испытывал трепет, будто перед каким-то важным чиновником или, скорее, перед великокняжеским привратником.

— Добрый день, — как всегда поприветствовал Саша хмурого Франческо и, как всегда, не услышал ответа, получив только взгляд, полный, по меньшей мере, сомнения в том, что день добрый.

Заперев снова дверь, Франческо указал на коридор, ведущий в гостиную, с таким выражением, с каким обыкновенно указывают на выход. Саша любезно улыбнулся, кивнул в знак благодарности и прошествовал вперед.

Лакей тут же оставил гимназиста, а сам вновь скрылся в комнатах.

В гостиной было пусто и сумрачно от задернутых плотных занавесок и непривычно тихо. Римлянин в такой час, разумеется, еще спал.

Саша устроился на диване, достал из ранца учебник, но раскрыв на случайной странице, просто положил его на колени, а сам полуприлег на широкий подлокотник. Будто бы задремал над книгой. На самом деле, ему зверски хотелось спать, но просто так развалиться в чужой квартире было неловко.

Дневной сон пришел достаточно быстро, приведя с собой полуденных бесов — тяжелые, тревожные сны. Была ли всему виной весть о несчастном происшествии, или же виновато было солнце, все же сочащееся через занавески, но во сне Саши по анфиладе старых комнат танцевала Смерть…

Кругом, как на балу или ассамблее, стояли, сидели люди, а легкий, грациозный скелет в одеждах не то из тончайшего шелка, не то из плотной паутины плясал и плясал меж ними — скакал из конца в конец анфилады, был везде и всюду, выделывая грациозные пируэты. То и дело он выхватывал из толпы людей кого-то — солидного господина с густыми бакенбардами, томную роковую женщину, зазевавшегося лакея, златокудрого смешливого ребенка, или даже кухарку, сунувшую нос в господские комнаты — затем вел этого человека в танце в самый дальний угол, а после возвращался один. И никто не боялся, не разбегался прочь, будто бы желая станцевать со Смертью.

Саша во сне сгорал от нетерпения и любопытства. Несколько раз Костлявая проскакала мимо него, даже задев своей невесомой накидкой, но не обратила на гимназиста никакого внимания. Он себя чувствовал, как Наташа Ростова — ну разве не видно, как ему хочется танцевать? Прежних гостей уже почти не осталось кругом, всё прибывали и прибывали новые…

И вдруг к Саше подошел Марк. Грустно и тяжело посмотрев юноше в глаза, он взял его за руки, потянул за собой и произнес:

— Это что, новый способ учить — вверх ногами?

— Я не вверх ногами, — еще плохо спросонья ворочая языком, пробормотал Саша, отдирая щеку от подлокотника.

— Не ты, а книга твоя вверх ногами. С чем пожаловал?

Марк уже сидел за восточным столиком, а Франческо суетился тут же, разливая чай.

— Садись, — велел Марк Саше.

Тот перебрался за стол, капнул меда в свой чай, размешал, но пить не торопился.

— Один мой знакомый юноша умер недавно. Выпил синильную кислоту.

Римлянин молчал, попивая чай, как истинный англичанин. Саша продолжил:

— Скажите, может вы знаете, зачем люди совершают самоубийства? Молодые, целые, здоровые, ни в кого не влюбленные люди…

— Почему ты спрашиваешь это у меня?

— У кого еще? Я не знаю никого старше вас.

— Хочешь, стало быть, мое мнение? Вот оно, какое есть: этот мальчик — маленький дурак, который возомнил, что осознал и понял, что такое смерть и что такое одиночество. А насколько может по-настоящему захотеться умереть и почему, ты, может быть, однажды поймешь сам.

Видя, как расширились глаза гимназиста, римлянин вдруг повеселел.

— Ну-ну, довольно! Carpe Diem¹, малыш. Не унывай, пока сам хочешь жить. Ведь даже ваш плотник называл уныние грехом. Пей, пей.

Саша послушно отхлебнул чаю, но без особого желания и аппетита.

— Может, хоть скажете, что будет в первую субботу? А то ведь скоро уже…

— Не тревожься об этом. От тебя ровным счетом ничего не потребуется — только присутствовать, получать удовольствие от общения.

— С кем предстоит общаться?

— В субботу и узнаешь. Тем более, что тут мне приходится полагаться на чужое слово, а я это не слишком люблю — кто знает, что произойдет в последний момент?

Саша кивнул, хотя ни бельмеса не понял из слов наставника. Такая таинственность, такая загадочность представлялась ему не чем иным, как неким заговором Марка и Филиппа. И почему-то никак не получалось представить приятный сюрприз в их исполнении.

Вечером первого учебного дня, как и обещал, вернулся папенька.

Вернулся он в прекрасном расположении духа, даже время от времени что-то напевал. Единственное, что несколько его встревожило — это отсутствие вестей от супруги.

— Хотя, она же с Софи, — решил он, в конце концов. — Когда она помнила о времени в ее обществе?

«Да уж, слава Богу, что не с Ариночкой, — подумал Саша. — Лишь бы только Софи своими символизмами и оккультизмами отвадила маман от той блажи».

Папеньке про Ариночкины проповеди он пока не рассказывал.

Сели ужинать. Лиза на радостях, что семейство вновь собирается и жизнь налаживается, изваяла пышную, румяную картофельную запеканку и напекла булочек с медом и орешками. Саша выбрал кусок запеканки с самого краешка, где поменьше мяса, и стал есть размятую картофельную мякоть, оставив румяную корочку на потом.

Папенька побеседовал с Денисом о делах в университете, о предстоящем годе и о дальнейших планах. Денис непременно хотел после окончания университета ввязаться с какое-нибудь «верное, интересное дело», ни в какую не желая делить с отцом управление типографией. До спора дело пока не доходило — слишком уж хорошее настроение было у Дмитрия Петровича. Поэтому обсуждение вопроса карьеры старшего сына он отложил до лучших времен и переключил внимание на младшего.

— Как в гимназии дела? Что нового?

— Да все как обычно, кроме разве что… — Саша осекся, запоздало решив, что новость чересчур жуткая.

Но папенька тотчас нахмурил брови.

— Кроме чего?

— Коля Игнатьев, ученик шестого класса синильную кислоту выпил.

— Что, прямо в гимназии?!

— Нет-нет, дома. Завтра отпевание.

— Зачем же он?

— Никто не знает. Он тихий был, мало с кем дружил.

— Что творится с Россией? — покачал Дмитрий Петрович головой. — Уже дети на себя руки стали накладывать.

— Думаешь, последние времена?

— Не знаю, что и думать.

Денис махнул рукой.

— Нечего впустую кликушествовать, Сашка. Вначале Знамение должно быть: огонь с небес или всадники. Вот, дирижабль на ипподром упадет — и начнется светопреставление. Или родится какой-нибудь с рогами, с копытами…

— Лось, что ли?

— Нет, антихрист.

— Как будто лось не может быть антихристом. Какой ни есть, а все ж — зверь.

Дмитрий Петрович вздохнул:

— Скажи теперь, Саша, если сей зверь не придет, что сам делать думаешь? У тебя ведь этот год в гимназии последний. Экзамены — а дальше что?..

Саша медленно отодвинул тарелку с остатками нетронутого мяса из запеканки. Какие же у него теперь планы? С начала лета он так и не задумался над таким простым будущим, как поступление в университет… Откровенно признаться, он и раньше об этом редко думал.

— Мне всегда была интересна история… — пробормотал он.

Дмитрий Петрович усмехнулся его словам, будто ребячеству.

— История, любезный мой, точная наука. Это тебе не Дюма и не Вальтер Скотт. И уж точно не Верн с Купером. История — это даты прежде всего. Даты, даты, даты… — для пущей убедительности он трижды хлопнул ладонью по столу в такт словам. — А ты ведь все аккурат перед экзаменом зубришь, а потом из головы с легкой душой выбрасываешь. Разве нет? Ты подумай хорошенько: может, университет вовсе не для тебя? И здоровье можешь окончательно там подорвать.

Саша закивал.

— Да, я знаю, что надо решать, что надо все трезво рассудить, но я бы хотел подумать еще сколько-нибудь времени — просто понять кто я…

— Все верно — думай, понимай, у тебя еще почти год есть. И вот еще о чем подумай: мне Алексей Иванович — ну, Барятов, какой же еще? — сказал, что у него на примете есть одно местечко неплохое. Его давний приятель занимается торговлей — пуговицы, иголки, булавки, нитки, прочая галантерея. Одна лавка у него уже есть, хочет в следующем году открыть вторую. Нынешний его секретарь и помощник станет тогда ее управляющим, а ему самому понадобится новый. Ему нужен молодой, сообразительный — с этим у тебя все хорошо. Конечно, нужно с арифметикой дружить, но там ведь и не движения небесных тел надо вычислять. Справишься.

За столом воцарилось неловкое молчание. Наконец, прыснул со смеху Денис:

— Сашка, пуговицы и деньги!

Дмитрий Петрович недовольно посмотрел на него, а Саше и вовсе было не до смеха. Галантерея — реальная, почти осязаемая, так и встала у него перед глазами.

— Ты его не слушай, — велел отец. — Подумай хорошенько — не год, конечно, хорошо бы ответить раньше. Но еще какое-то время у тебя есть.

— Ладно, папенька, — смирно согласился Саша. — Я подумаю обязательно. Спасибо…

И Саша думал весь оставшийся вечер и всю оставшуюся ночь. Он думал: «Неужели это то, к чему я пришел и чего заслуживаю?». А чего иного он мог желать и требовать от обычной мирской жизни?

А может быть, галантерея — это не так уже и плохо? В конце концов, даже к пуговицам можно привыкнуть… Хотя, от этого становилось тошно.

Другое дело книги или какие-нибудь старинные безделушки. Но пуговицы с булавками! Снова к Марку бежать? Нет, в этой жизни наставник ему не советчик.

В итоге Саша решил действительно подумать — еще разок (другой, третий…) всё взвесить, не торопясь, тем более что время еще было. Но никому из друзей, упаси Боже, не рассказывая о таком «неплохом местечке», которое подыскал для него папенька.

Примечания

1

«Лови день», «лови момент», «живи сегодняшним днем» (лат.)