Маска Зверя. [история чёрного серебра]

Любовь {Leo} Паршина

Начало XX века. Гимназист Саша Кононов находится на пороге – его человеческая жизнь уже закончилась и вот-вот закончится школьная. Его одноклассникам предстоит выбрать путь, чтобы не зря прожить свою жизнь. А Саша?.. Стоит ли такой выбор перед ним? Проще ли его сделать – или напротив, сложнее?(Продолжение романа «Юноша и Зверь».Третье место в номинации «Крупная проза» конкурса «Трансильвания 2019»).

Глава вторая. День рождения Арлекина

Во второй день августа гимназист Александр Кононов все же собрался праздновать день своего рождения.

Обстоятельства сложились в высшей степени благоприятно — у гимназиста Кононова дома не было ни одного родителя, Денис на этот день ушел по каким-то своим студенческим темным делам, а Лизу Саша вовсе отпустил после того, как она загодя, с утра, приготовила нехитрую закуску. Дома оказалось непривычно пусто. Все прошлые дни рождения и именины Саши праздновали обязательно в кругу семьи — то в широком, то в тесном, но отец с матушкой всегда непременно были. И вот впервые Саша остался в этот день один.

Друзей он позвал не слишком рано — к пяти часам, чтобы точно проснуться и быть полноценным человеком.

Уже после четырех часов он стал по очереди подходить ко всем окнам в квартире. Наконец, в половину пятого, из окна гостиной, он увидел слоняющегося у лавки на противоположной стороне улицы Юру Волкова.

Саша тут же выскочил к нему (не забыв, правда, про фуражку и очки с темно-синими стеклами).

— Ну здравствуй, родной! Что стоишь тут? — спросил он, уже подбегая и хватая зазевавшегося Волкова за рукав.

— Черт бы тебя побрал, Кононов! — выпалил от неожиданности тот. — С Днем Рождения тебя, дурак.

Саша тут же повел друга в дом, предложил угощаться всем, чем пожелает, но Юра в ожидании остальных товарищей решил не перебивать аппетит и перекусить парой долек апельсина.

Выбрав из горки плодов самый красный и самый крупный, они разделили его и стали есть.

Юра вгрызался в дольки, отрывая мякоть зубами от мясистой кожуры, а Саша, напротив, ел аккуратно, не спеша — скорее высасывал сок, чем ел.

— На улице так жарко, — вздохнул он вдруг.

— Да я бы не сказал, — пожал плечами Волков. — Жара уже давно на спад пошла.

Посидели еще немного в тишине, в пустой квартире. Хоть они и были давними друзьями, но в атмосфере ожидания становилось немного неловко.

— Помню, как мы с тобой встретились впервые, — заговорил, наконец, Саша.

Юра нахмурился.

— В первом классе.

— Вот и нет! На экзамене по словесности. Ты у меня пытался попросить списать.

— Я, откровенно признаться, помню смутно, но, судя по тому, как рассказываешь, списать ты мне не дал. Хоть покурить на кухню пустишь?

— Зачем тебе на кухню? Здесь и кури, никого же нет.

Саша шустро достал с дальней полки буфета тяжелую пепельницу и поставил на стол.

Волков пожал плечами и стал курить. Курил он как-то дерзко, надменно — его забавлял сам ритуал, а не вкус табака.

— Дай затянуться разок, — вдруг попросил Саша у Волкова.

— Ты ж не куришь! — удивился тот.

— В день своего семнадцатилетия имею право изменить привычке. Дай!

Волков передал ему папиросу. Саше, правда, хватило одной затяжки. Страшно закашлявшись, он на ощупь отдал папиросу обратно.

— Дрянь какая! И за каким же бесом вы курите?

— Кто это «мы»?

— Не важно — это я так, образно.

— Образно. Только добро чужое переводишь.

— Было бы оно добром. А то по вкусу совсем не на добро похоже.

В дверь позвонили.

— А вот наши балбесы, — сказал Саша, все еще откашливаясь, и пошел открывать.

Дима и Юленька помимо подарков притащили с собой еще и пироги с курицей и рыбой.

Тут же разлили шампанское, провозгласили незатейливый тост — «Чтоб больше не болел!» — и, осушив и без того наполовину опустевшие от спавшей пены бокалы, стали дарить подарки.

Юленька заявил, что решил вспомнить детство и преподнес книгу сказок братьев Гримм — толстенную, с мрачными и очень красивыми картинками.

Волков, не мудрствуя лукаво, извлек из кармана брелок с настоящей греческой серебряной монетой, которую привезли ему из Херсонеса. Но особенно отличился Дима. Все, конечно, уже слыхали о том, что его тетушка побывала в Италии и привезла ему гору подарков, так что никто не удивился, когда он, вручив Саше сверток, объявил:

— Вот тебе кусочек Италии!

Едва Саша нетерпеливо разорвал бумагу, к нему на колени выпала настоящая венецианская маска «арлекино» — словно бы состоящая из красно-черно-белых лоскутов.

— Это мужская коломбина, — уточнил Дима. — Нравится? О, а давайте устроим дель арте! — без паузы продолжал палить он, видно, еще дома заготовив идею. — Арлекин все равно уже есть!

— А кто Коломбиной будет? Юленька? — ехидно поинтересовался Волков.

Юленька фыркнул.

— Вот еще. Сам будь Коломбиной, если так нужно.

— Какая из меня, к черту, Коломбина? Ты — другое дело. Сашка, а ты что скажешь?

— Дель арте без Коломбины быть не может, — рассудил Саша. — Поэтому повелеваю нашему Юленьке быть Коломбиной.

Вроде бы и пошутил, и скомандовал, а попробуй не послушаться — испортишь все веселье. Юленька больше не спорил.

Саша вытащил в гостиную целую охапку шарфов и платков из шкафа в прихожей. Дима тут же схватился за длинный белый шарф. Юленьке повязали на талию цветастый платок, а на плечи набросили тонкую паутинку шали. Волков завернулся в тяжелый черный платок, заявил, что он — монах-отшельник, и закурил следующую папиросу.

— Ну. И что делать? — поинтересовался Юленька, когда все образы были завершены. — Сразу говорю, что плясать не буду.

— Коломбина обычно мечется, не в силах выбрать между Пьеро и Арлекином, — подсказал Дима. — Все уже вроде готово к свадьбе…

— Я выйду за Кононова, — отрапортовал Юленька и стал мастерить себе гигантский бутерброд из всего, что было на столе.

Диму такое скорое решение несколько удивило и будто бы слегка задело.

— Это еще почему?

— А ты болеешь всё время — какой из тебя муж?

Вступил в игру Волков.

— Послушай, девонька, старого, умного дядю: выходи за больного. Он быстрее помрет — тебе все добро достанется.

— Какое добро? — фыркнул Кононов. — Какое у него может быть добро? Он же поэт, богема, голодранец!

— Знаете ли! Если мансарда на Монмартре за добро не считается, — протянул Дима. — И помирать я, кстати, не собираюсь. Ипохондрия — мой личный творческий наркотик. Да и погляди на нашего Арлекина — сам бледный, как смерть. Еще кто первый помрет!

— Правда, Сашка, — подтвердил уже серьезно Волков. — Ты бледный, почти синюшный. Тебе снова поплохело?

Саша поспешно встал и подошел к старому мутному зеркалу в тяжелой раме. Что же случилось? Неужели он так вдруг побледнел сильнее прежнего?

Но затем он понял, что это маска — красно-черно-белый арлекин — подчеркивает его бледность. Румянец после Вани продержался всего несколько дней.

Глаза из прорезей маски вдруг поглядели на отражение с тоской и жалостью. Да уж, ничего не поделаешь, теперь можно только воровать чужой румянец.

— Сашка, что с тобой? — окликнул его Волков с тревогой.

— Ты извини, если я что-то не так сказал, — робко вторил Дима.

Саша вновь опустил голову — вдруг очень захотелось сказать друзьям, что ему действительно снова нехорошо, что лучше он пойдет, приляжет. На одну страшную, глухую секунду ему захотелось остаться одному. Но затем в зеркале вновь воспрянул цветастый Арлекин, и Саша рассмеялся:

— Чего вы так всполошились? Я все лето на солнце не был. Ну так что скажешь, красавица? — Саша подскочил к Юленьке и чмокнул его в щеку.

— Я решил! — заявил тот, вытерев щеку рукавом, и продолжая жевать мяско. — Я, как женщина XX века, буду независимой и не выйду ни за Арлекина, ни за Пьеро.

— Уважаю! — воскликнул Волков и, перегнувшись через стол, пожал Юленьке руку.

— Однако, — фыркнул Дима. — Коломбина эмансипе?

— Засулич! — подсказал Волков. — Коломбина Петруччиевна Засулич!

— Тьфу на тебя, Юрка! Не люблю я тебя. Вот временами прямо ненавижу!

— А ну цыц, школота! — вдруг громогласно скомандовал кто-то не сидящий за столом — кто-то едва появившийся в комнате.

Все, от неожиданности чуть оробев и, конечно же, умолкнув, обернулись и увидели на пороге гостиной Дениса. Тот стоял, привалившись к косяку, сдвинув студенческую фуражку набекрень, и наслаждался недолгим замешательством гимназистов.

— Дурак ты, Денис Дмитриевич, — вздохнул Саша, стягивая маску. — Я тебя так рано не ждал.

— Так уже почти восемь. К тому же, я, может быть, еще куда-нибудь отлучусь. Хотя нет, вру. Спать я лягу — сутки почти не спал. Так что сильно громко тут не орите, ладно?

Он подошел и с нарочитой небрежностью кинул Саше на колени сверток.

— На тебе, — потрепал он братца по голове. — Спокойной ночи, барбосы.

И скрылся в глубине квартиры.

Саша развернул бумагу и извлек небольшую легкую шкатулку с китайским узором. А может, она и была китайская — мало ли в Китае таких незатейливых шкатулочек?

Они сидели дальше, но дель арте отчего-то не ладилось.

Уже в одиннадцатом часу Дима, а вслед за ним и остальные стали собираться домой. Саша предложил им посидеть еще — вначале будто для вежливости, но когда все надетые в шутку платки и шарфы легли на диван, как шелуха, когда он сам совсем снял подаренную маску, то вдруг испугался одиночества.

— Останься хотя бы ты, — шепнул он, улучив момент, Юре. — С ночевкой останься, а Дима твоим передаст.

Юра призадумался, но все же покачал головой.

— Нет. Мне, правда, домой надо. Если хочешь, завтра к тебе приду, прямо с утра.

— Давай! — горячо согласился Саша. — Приходи обязательно! Только к обеду, а то я с утра сплю.

— Хорошо, — рассмеялся Юра и обнял друга.

Саша простился с ним, с Димой, с Юленькой, затворил за ним дверь и отчего-то не стал возвращаться в комнату, а сел на скамейку в прихожей. Какая разница, где коротать одиночество?

Здесь, в свете тусклой лампы и ее двойника в узком зеркале, тишина казалось особенно глухой. А Саша глядел в стеклянную гладь на своего двойника — усталого, хмурого юношу.

Вдруг он услышал шаги на лестнице в парадном и радостно встрепенулся: да ведь это, верно, Юра решил вернуться! Как же славно они посидят теперь вдвоем, допьют оставшееся шампанское…

В дверь не позвонили, а постучали — очевидно, с оглядкой на поздний час — и по одному этому стуку Саша понял, что это все-таки не Юра.

Открыв после недолгих раздумий дверь, он увидел на лестничной клетке Антона Ижевского. Тот стоял чуть поодаль от двери, очевидно намереваясь развернуться и немедленно уйти в том случае, если откроет ему не Саша.

— С Днем Рождения, — сразу заговорил Антон, подступая чуть ближе.

Только тогда Саша увидел, как бледен его друг, и что он небрежно одет, небрит да и вообще выглядит чудаковато, даже немного дико.

— Антон, ты совсем с лица спал. Что с тобой? Скажи, это ведь не оттого?..

— Нет-нет! — поспешил успокоить его Антон. — Это я сам. Только сам. Столько натворил за всю жизнь, а все это лето думал… Я только хотел теперь… вот.

Он достал из кармана пальто коробочку, старательно, но неказисто завернутую в синюю бумагу и отдал ее Саше. И, не давая гимназисту и слова сказать, развернулся и поспешно ушел.

Саша вернулся в гостиную, к оставленному столу, недопитому шампанскому, брошенным вещам. Как можно скорее он унес посуду на кухню, платки и шарфы рассовал по полкам в шкафу, а неоткрытую бутылку с красным вином убрал в буфет. Оставшееся выдохшееся шампанское вылил в раковину на кухне. Конечно, можно было бы оставить все назавтра — на совесть Лизы, но ему очень хотелось поскорее избавиться от всех остатков своего простого праздника, раз уж оному не суждено было продолжиться.

Все подарки, кроме подарка Антона, он положил в ящик стола. Не влезла туда только маска — ее он положил в самую тень, на верхнюю полку шкафа.

Затем он зажег настольную лампу и распечатал тугой, на совесть замотанный кокон из синей бумаги. Там оказался старинный не то брелок, не то медальон с архангелом Михаилом, повергающим клыкастого, рогатого и косматого Люцифера. «Как мило с его стороны», — с горечью усмехнулся Саша.

Он перебрался на кровать, достал из тайника «Декамерон», но читать так и не стал — лег на покрывало, держа книгу на груди. Больше ни о чем не думалось, ничего не хотелось — будто и не было никакого дня его рождения. Лучше бы и не было…

Впрочем, говорят, тягостное и смутное состояние часто приходит вслед за праздниками.