Мама, хватит!

Люба Дорога

«Мама, хватит!» – таков девиз главной героини книги. Ей 30 лет, и она «типичный продукт» конца 1980-х: воспитывалась властной, временами жестокой матерью, а потому выросла не слишком уверенным в себе, но отчаянно мечтающим о счастье человеком. Пару лет назад Василиса решилась на дерзкий побег: удрала от привычной жизни (читай – любимой мамы) из скучного родного городка в Москву. Но недолго радовалась своей свободе. Мама настигла ее и в столице, правда, для этого ей потребовалось… умереть.

© Люба Дорога, 2021

ISBN 978-5-0051-7533-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

— Вася! Васенька! Да что же это такое?! Вася!!!

Я проснулась от надрывного маминого плача. Последний раз я слышала ее в таком состоянии — дай Бог памяти — четыре года назад. Тогда, как говорят в официальных СМИ, «скоропостижно скончался» ее младший брат. Конечно, ему было за шестьдесят. Конечно, мужчины долго не живут, мы все это знаем. Но все равно смерть была внезапной. Мама тогда очень горько плакала — прямо как сейчас, а я не умела подобрать хоть каких-то слов сочувствия. И вот опять… кто на этот раз?..

— Вася! Я умерла! — как маленький ребенок, рыдала мама.

Я рывком села на кровати. Стоп, что за чушь. Что за чертов бред. Во-первых, мамы рядом быть не может, она живет за пять тысяч километров от меня (пару лет назад я все-таки решилась — и убежала от себя и ото всех в Москву, «жить и радоваться», как я люблю говорить; только вот жить-то получалось, а с «радоваться» возникли конкретные проблемы, но не потому, что приходилось тяжело и плохо — все было просто отлично — а потому что такой я человек, вечно нервы сама себе делаю). Во-вторых, раз я проснулась, значит, до этого спала. А если я спала, то по телефону говорить не могла. И если по телефону я говорить не могла, откуда тогда мамин крик? Из головы? Все, крыша окончательно поехала от постоянных переживаний? Или я таки продолжаю спать, и это просто глупый кошмар?.. Мама приблизила свое лицо к моему лицу, схватила меня за плечо и с силой потрясла.

— Вася! Я умерла! — снова сквозь слезы прокричала она и уткнулась мне в колени. Я машинально положила руку ей на голову и погладила по волосам. Потом посмотрела вниз и закричала.

— Ты чего орешь? — перестав плакать, изумилась мама.

— Потому что я не могу понять, кто ты и что, черт возьми, тут происходит! — проорала я.

— Васенька, не кричи на меня, — прошептала мама. — Я твоя мама, Вася, ма-ма. Так называют женщину, которая ребенка родила. Ма-ма, — повторила она по слогам. — А ты моя дочь, Василиса, Вася. И, кстати, Вася, на маму нельзя кричать, — укоризненно заметила мама, — особенно когда у мамы горе — а у мамы горе. Маму надо пожалеть, надо поплакать вместе с ней…

— Мама, хватит! Какое горе?! — не унималась я. — Ты соображаешь, что ты вообще несешь?! Какое умерла?! Какое «я»? Если это ты, как ты можешь быть здесь, ты живешь в Северобайкальске, ты не можешь быть тут, в Москве, мы не договаривались, что ты приедешь, это я еду к вам! А если ты умерла, как я могу тебя потрогать, как я могу тебя увидеть и разговаривать с тобой?! Это невозможно! — орала я.

— Дочь, ты в своем уме? — удивилась мама. — Ты не веришь маме? Когда я тебя обманывала?

— Мне все случаи перечислить? — уточнила я.

— Нет, все не надо, — ответила мама. — Верю, что память у тебя хорошая, стихи вон в школе как рассказывала… Но, если ты не веришь мне, Тане хоть позвони, она подтвердит, что я умерла.

На ее последних словах зазвонил телефон. «Таня» высветилось экране. С фотографии на меня смотрела моя старшая сестра. Я перевела взгляд на часы. В Москве два часа ночи, значит в Северобайкальске семь утра. Я непослушной рукой взяла телефон.

— Вась, — Танин голос был напряжен, — я понимаю, что сейчас в Москве два часа ночи, но… в общем, мама умерла…

Что-то с громким стуком рухнуло на пол. Моя челюсть? Планы на будущее? Телефон. Просто выскользнул из рук на последних словах Тани. Я подобрала непослушной рукой отключившийся аппарат, посмотрела на него, потом на маму, и мы обе заплакали.

***

Похороны получились ужасными. Хотя это вообще не то мероприятие, которое может пройти отлично. Вряд ли кто-то в разговоре со знакомыми заметит мимоходом: «Вчера был на похоронах — шикарные впечатления! Покойник держался молодцом! Организация, компания, закуски — просто десять из десяти, рекомендую» (хотя после своих похорон я бы хотела услышать именно это). Мамины похороны тяжело дались всем. Понаехавшие родственники, вынужденные спать на полу вповалку в нашей крохотной квартире, много пили, плакали и вызывали своими опухшими от сочетания этих факторов лицами не сочувствие, а осуждение других участников процессии. Таня, взявшая на себя всю организацию, лишь бы быть чем-то занятой, походила на бледную тень. Второй тенью — такой же бледной и прозрачной, я только сейчас это разглядела, — была сама мама, которая — а как иначе? — тоже присутствовала на похоронах и без умолку брюзжала.

— Дожила, на своих похоронах стою, — бубнила над моим ухом она. — А вы тоже с Танькой хороши, не могли маму по-человечески похоронить. Где вы это платье нарыли, я уже триста лет кроме брюк и футболок ничего не ношу! Не могли меня нормально одеть? А туфли мне жмут. Ну и что, что я мертвая! — шепотом прикрикнула она на мой тяжелый вздох. — Думаешь, я ничего не чувствую?! Я все чувствую, и тут и там… Смотри! Галка пришла! Уууу, курва! — прошипела мама. — Приперлась, злорадствует, знаю! При жизни даже не здоровалась, а тут — на тебе, явилась! Сюда идет, к нам! Я спрячусь! — и мама зачем-то юркнула за мою не слишком широкую спину.

— Ну что, Василиса, приехала? Как ты там в Москве, как работа, зарплата, на жизнь хватает? — посыпался горох вопросов из моей бывшей (и маминой уже тоже бывшей) соседки по даче. — Мама умерла, некому тебе будет деньгами-то помогать, как ты там жить теперь будешь? Или вернешься? — тетя Галя не сомневалась, что мы с сестрой до сих пор находимся на полном мамином содержании и совершенно беспомощны без сторонних финансовых вливаний.

— Нет, не вернусь, — коротко ответила я.

— А квартиру с сестрой как делить будете? Продавать надо, а как вы справитесь? Тебе и уезжать поди пора, торопишься поскорее мать похоронить? — задала соседка очередной бестактный вопрос.

— Не тороплюсь, — сухо заметила я. — А как мы тут все будем или не будем делить, это вообще не ваше дело.

— Ай, молодец, доча! — поддержала мама. — Скажи ей, что вы не чета ее Ирке, алкашке, которую она до сих пор содержит! И пусть не лезет со своими дрянными советами. Ишь, мать поскорее похоронить! Хотя что там, — вдруг залилась слезами мама, — надеялись, что я поскорее помру, говори правду матери?.. Квартиру вон поделить, дачу продать, — всхлипывала она. — Права Галка, старая дура, ой, кого я вырастила?.. — и она картинно зарыдала.

— Мама, хватит! — не выдержала я. — Вечно вы, родители, всякую фигню несете! — ругаться шепотом было трудно, но гнев подстегивал. — «Вам от нас только деньги нужны», «Не любите, не уважаете» — вечно одна и та же заунывная песня! Надоело! — крикнула я громче. На меня оглянулись другие участники похоронной процессии. Я вжала голову в плечи. — Надоело, — злым шепотом повторила я. — «Не любите!» А что это такое, любить, ты вообще знаешь? Для меня, для Таньки вон, — я дернула подбородком в сторону старшей сестры. — Это не просто слово. Это дело и время, которых нам вечно не хватало. «Уберись, соберись, посуду помой, что ты копаешься, почему опять тройка» — это любовь? — не унималась я. — Или «отстань, я устала, я на вас всю жизнь положила» — это любовь?!

— Доча, но я ведь не только такое говорила, — пробормотала мама.

— Доча! Да ты меня дочей ни разу до этого не называла, может, и не дочь я тебе?! — продолжала беситься я.

Мама не отвечала. Я подняла глаза. Ее нигде не было. Страшная досада и вечное чувство вины охватили меня. Опять я не то, не там и не тем говорю… Что ж это такое?.. Почему?.. Ответа не было. «Прости, мама», — прошептала я и двинулась за людьми, которые уже выходили с кладбища.

***

— Не, а вообще Петровна была нормальная женщина, — резюмировал, закусывая водку колбаской, Валера, водитель, который работал с мамой. — Душевная, собак вон любила, вечно подкармливала их у нас на заводе. И чего вот так внезапно? Взяла и померла… вчера была — ну ладно, позавчера была, а завтра уже нету… Так ведь каждый может, — он запил эту философскую мысль новой рюмкой водки и закусил огурцом.

— Ага-ага, ты, давай, пей, сколько пьешь, тоже за Петровной через месяцок следом отправишься, — поддела Валеру жена Марина. Я, честно говоря, видела ее впервые. Мама даже вскользь не упоминала, что Валера женат, а на похороны она пришла вместе с ним. Впрочем, не удивительно. Кто ж мужика одного к водке в гости отпустит? Надо присматривать, а то и правда до смерти напьется, хорони его потом, оплакивай.

— Ну ты чего! — возмутился Валера, но следующую выпить не забыл. — Я только третью…

— Седьмую, — поправила Марина.

— Все равно, — не дрогнул Валера. — Я ж за Петровну, грех не выпить. Хорошая женщина была.

— Водка тебе хорошая, а не Петровна, — отодвинула от мужа рюмку Марина. Он проводил хрустального друга печальным взглядом. — Все, больше не пьешь сегодня.

— А что, водка и правда хорошая? — мама понюхала рюмку, а я чуть не вскрикнула, до того неожиданным оказалось ее появление. — Жаль, не выпить. Или выпить? — задумалась она. Потом повернулась ко мне. — Что, думала, все, мама… того? Отчалила? Не дождетесь! — вспылила она. — Никуда не уйду! Буду, вон, за вами тут присматривать. Мне тебя еще надо замуж выдать…

— Не надо меня никуда выдавать! — мысленно прокричала я, благо, мама и так меня прекрасно слышала. Но она как будто не слышала.

— А то точно не упокоюсь с миром — или как там говорят? Буду в гробу своем дешевом ворочаться, медведей на кладбище пугать… Ну как ты там, в Москве, одна будешь? — смягчилась она. Я поняла, что разговор грозит затянуться, поэтому встала из-за стола и вышла на улицу. Мама последовала за мной.

— А как я до этого одна была? — спросила я.

— Не одна ты была, — возмутилась мама, — а со мной! Поговорить, посоветовать, денег послать — все мама. — Я молчала, втайне гордясь, что за все время своей жизни в столице денег у нее почти не просила, справлялась сама. — Ипотеку, вон, брать надо. Мама поможет.

— Как? Явится ночью к председателю банка и вынудит его дать мне кредит на супервыгодных условиях? — съязвила я.

— Ты давай тут того, не умничай, — строго сказала мама. — Заначка у меня есть хорошая, я скажу, где лежит. Вот тебе и половина первого взноса. Ну и еще что-нибудь придумаю, не зря ж я тут, на земле, осталась. Для чего-то, значит, еще нужна.

— А Таня? — спросила я.

— Что «Таня»? — не поняла мама.

— Для нее у тебя тоже заначка есть?

— А ей зачем? — удивилась мама. — У нее и так все хорошо. Нормально устроилась. Муж не пьет, деньги носит, сын, собака, две машины, дом — все у нее есть, не надо ей ничего.

— А ты не думаешь, что ей, может, обидно вот так от тебя ничего не получать? — спросила я. — Понятно, что они ни в чем не нуждаются, но все-таки… Деньги — это ведь тоже какой-то эквивалент любви. Суррогат, может, но сейчас люди это так воспринимают. Дают денег, значит любят, не дают — не любят… Дают поровну — любят одинаково, нет — сама понимаешь…

— Я никогда о таком не думала, — медленно произнесла мама. — Это Танька тебе сказала? — встрепенулась она. — Жаловалась, что мама ее не любит?! Да можно подумать, она меня любит!

— А в том, что я тебя люблю, ты получается, не сомневаешься? — я пристально посмотрела ей в глаза. Мама застыла.

— А разве нет? — шепотом спросила она.

— Я не говорю, что нет. Я этот пример к тому привела, что Танино молчание ты расцениваешь как нелюбовь. А это не так, ты не права.

— «Не права», — проворчала мама. — Вечно мама у вас не права. И вообще, завязывай со своим «любовь — не любовь». К мужикам вон любовь научись испытывать. Глядишь, толку больше будет. Вот, кстати, хотя бы и Петя Маринин, — мама завела привычную пластинку про сына лучшей подруги. — Чем он тебе не хорош? Программист, спокойный, неконфликтный парень. По барам не шатается, по бабам тоже…

— Ты-то откуда знаешь? — не удержалась я. — Свечку поди не держала…

— Не держала, — согласилась мама. — Марина про него рассказывала. А что, мне ей не верить, что ли? Да и не похож он на придурка или алкаша, а разве не это главное?

— Кому чего, — заметила я.

— Ну-ну, давай-давай, покопайся еще, — поддела мама. — Сколько там тебе лет, тридцать? А скоро сорок, и пятьдесят, и шестьдесят будет! Так и будешь маяться, никому не нужная! И помрешь одна в окружении кошек!

— Мама, хватит, пожалуйста, у меня даже кошек нет, — прошептала я. — И вообще, сколько можно говорить об этом? Я не хочу… Ты все равно не поймешь… Или я такая тупая, что не умею объяснить…

— Ладно, проехали, — смирилась мама. — Не видать мне больше внуков, значит… Хотя что? Я ж померла… Так что шансов в любом случае маловато…

Я не нашлась, что ответить. Мама тоже молчала.

— Ой, слушай, ты лучше скажи, — осенило меня через некоторое время, — тебя кроме меня еще кто-то видит?

— Ага, — ответила мама. — Бимка Танин. И коты мои.

— А кроме животных?

— Не знаю. Пока никто не жаловался. Значит не видят.

— А когда ты не со мной, ты где?

— В смысле? — не поняла мама.

— Ну вот между кладбищем и поминками ты где была?

— Не… не знаю, — удивилась мама. — А я где-то была?.. Не с тобой, да? — встревожилась она. — Я думала, я все время с тобой… Где ж я могу быть тогда? И почему я ничего не помню?..

— Может, у вас нет такого понятия, как память?

— У кого — у нас?

— Ну, у тех, кто умер…

— Ах, да… Я ж умерла, — задумчиво произнесла мама. — Помнишь, как я орала по этому поводу и как ты орала? — улыбнулась она. — А сейчас орать вроде не хочется… Смирилась я, что ли?.. И ты смирилась? — посмотрела она на меня. — Что-то ты, кстати, на похоронах не плакала… Может, и правда не любишь меня и смерти мне желаешь… — в ее голосе не было прежней злости, только печаль.

— Я не употребляю это слово — «любить», ты же знаешь, — ответила я. — Хотя, может, не особо и знаешь, я так-то не любила про все это рассказывать…

— А почему не рассказывала? Я же мама, мне все можно рассказать…

— Нет, — я покачала головой, — не все… даже и маме… Ну, хотя кто-то, может, и готов на такое, а у меня не получается. У меня все время в голове эта дурацкая фраза: «Все, что вы скажете, может быть использовано против вас»… У меня чем дальше, тем больше затык на этом пункте… И вообще, есть вещи, которые просто неприлично рассказывать… И не надо на меня так смотреть… Так что не все, я думаю, можно кому-то рассказать…

— Да, откровенничать трудно, — согласилась мама, — но иногда же хочется… Хотя что я тебя учу? Я сама-то не сильно откровенничала с вами, закрывалась, думала, что родителям не надо грузить детей проблемами, а мечтами делиться — бред. К чему эти мечты, все пустое…

— Мечтать надо, — не согласилась я.

— О чем мечтать? — не уступала мама. — Я вот мечтала замуж выйти нормально, детей родить и воспитать хорошими людьми, чтобы перед другими не стыдно было. Работать с полной отдачей, никого не подводить. Дачу сажать, чтоб картошка своя была, огурцы. Чего еще надо?..

— Ну, не знаю, — протянула я. — Самореализоваться, например.

— А в наше время семья, дети, дача, работа — это все и означало «самореализоваться», — не сдалась мама. — А вот у вас вообще не поймешь, что оно означает! — опять вспылила она. — Только и слышишь от вас «мне надо самореализоваться», «самореализация — новый бренд»…

— — Тренд, — поправила ее я.

— Давай-давай, поучи мать, — поддела меня она. — Мать неграмотная у тебя, курсов самореализации не проходила, с этими, как их там — коучами не занималась. А нам не нужны были коучи! У нас жизнь сама коучем была, у нее учились, пряников или пинков получали — тут уж кому как повезет. Зато не ныли, как вы: «ах, как же мне реализоваться», «ах, в чем мое призвание». Фигня все это, обман, — заключила она. — Были б у вас семьи, вы б такими вопросами не задавались.

— Дело не в семье, — попробовала протестовать я.

— В семье, в семье, — не уступала мама. — Нет у вас семьи, занять вам себя нечем, во вы от безделья и маетесь, самореализации какой-то ищете. И не найдете никак — ни семью, ни самореализацию. Может, в семье и надо реализоваться, а, Вась? — с надеждой спросила мама.

— Я не могу… — ответила я.

— Что, Женьку поди до сих пор любишь, вот и не можешь?..

— Да Женька-то тут причем?! — не выдержала я.

— Раз заорала — значит причем, — подытожила мама. — Хочешь, я к нему как-нибудь проникну, узнаю, есть ли у него кто, как они живут? Или наколдую, чтобы у него ничего никогда не стояло…

— Мама, хватит! Можно подумать, ты колдовать умеешь!

— Ну, колдовать, может, и не умею, а напугать до усрачки могу…

— Мама! — я укоризненно посмотрела на нее. — Не надо никого пугать… И вообще, я и так знаю, кто у него есть и как они живут, — устало заметила я, — хорошо живут. Ну, ладно, не живут — встречаются. Может, женится он скоро…

— Ну и чего ты раскисла? Жалеешь, что не на тебе?

— Не знаю… Не пойму никак. Он мне всегда нравился, меня от него прямо торкает, — мои глаза поневоле засветились, я это прямо почувствовала. — Магнетизм в нем есть какой-то… Инстинкты, что ли, меня к нему тянут?.. Умом понимаю, что быть счастливы мы с ним вряд ли могли бы, но иногда мысль проскакивает: «А вдруг могли бы?..»

— Ох уж это ваше «торкает»… — вздохнула мама. — Меня от папаши вашего тоже торкало. Доторкало… Вспоминать о нем спокойно не могу… Хотя… если б не торкало, то и вас бы не было, — неожиданно улыбнулась она. Потом снова стала серьезной. — Но ты же не хочешь, как я? Нет же: при живом муже — все равно что одна с двумя детьми, вечно пашешь, чтоб у них все было?..

— Нет, не хочу…

— Потому и не рожаешь?

— Наверное…

— Нет, надо тебя все-таки за Петьку выдать! — решительно заявила мама. — Я, блин, костьми лягу — или чем я там лечь могу, костьми-то я, получается, уже легла… Неважно! Заклинаю! — торжественно воскликнула она (я про себя поморщилась: хорошо хоть никто кроме меня ее не слышит, клиника же натуральная, дурдом). — Заклинаю! Не уйду на тот свет, пока замуж тебя не выдам! Да будет так! — она в восторге прикрыла глаза и сложила из пальцев какую-то дулю. Я только вздохнула.

***

«Выспалась, наконец-то выспалась», — подумала я, открыв глаза наутро. В квартире стояла тишина, ее нарушало лишь урчание трактора. Я скосила глаза. Не трактор, Линда, мамина кошка, пришла напомнить, что пора вставать, кормить Ее Королевское Высочество. Я перевела взгляд дальше. В ногах лежат Ричард, кот. Он молчал, полностью уступив Линде право вести со мной переговоры.

— Ну привет, — погладила я Линду. Она выгнулась дугой, разгладила об мою руку пышные усы. — И тебе привет, — дотянулась я до Ричарда. Он по-прежнему молчал, но, когда я спустила ноги с кровати, оделась и пошла на кухню, кот коротко одобрительно мяукнул и отправился за мной следом. Линда возглавляла нашу процессию.

На кухне все было так, как будто ничего и не было: ни двух лет моей жизни вдали от дома, ни вчерашних похорон. Накануне я не успела осмотреться как следует. Приехала утром, а церемония прощания была уже днем, так что даже рюкзак пришлось бросить, не открывая. Потом поминки, проводы, мытье посуды, разбор еды, прощальные разговоры с засидевшимися гостями, сон. И только после того, как я наконец огляделась, меня настигло ощущение полного дежавю: так уже было…

Да, так действительно уже было, потому что здесь почти ничего не поменялось. Стол заставлен баночками, пакетиками, коробочками, кулечками, завален чеками и газетами, так что тарелку поставить некуда. Меня всегда поражала эта мамина потребность так загромоздить стол, что есть за ним было реально невозможно. А потом я с удивлением обнаружила, что мой собственный кухонный стол, московский, превращается в такую же свалку; генетика, черт бы ее взял. Я включила чайник, взяла кружку, повернулась и вскрикнула. В дверном проеме стояла моя старшая сестра, Таня.

— Ты меня напугала! — жалобным голосом сказала я. — Привет.

— Привет, — отозвалась Таня. Я подошла обнять ее, хотя в такие моменты почему-то всегда испытывала неловкость. — Как ты? — спросила меня она.

— Да нормально, — я честно не знала, что ответить, поэтому предпочла сказать что-то общее.

— Ты не плакала совсем на похоронах, я заметила… — продолжила она. Мои глаза округлились, но Таня на меня не смотрела, поэтому не видела выражения моего лица. — Ты и на папиных похоронах не плакала, я помню… Но я удивилась, что и маму ты без слез хоронила…

Я не знала, что ответить. Сказать, что мама не умерла и приходит ко мне? Тогда где она сейчас? Да и вообще, что следует считать фактом смерти? Погребение? Но что, если душа при этом в мир иной не ушла? Тогда уход души? Но если мамина душа здесь, получается, она не умерла? Хотя кто подтвердит, что это именно душа? Вдруг это не душа ходит, а глюки у меня на нервной почве? Может, тогда просто признаться, что я бездушное создание и не считаю, что, умирающих следует жалеть, ведь не факт, что после смерти они попадают в худший мир? Тогда почему я плачу, когда умирают животные? Тупик, абсолютный тупик. Я молчала, так и не придумав ничего путного.

— Ты все время куда-то смотришь, что-то бормочешь, как будто с кем-то разговариваешь… — снова заговорила сестра. — Вась, у тебя все в порядке? — подняла она на меня глаза.

— Таня… — я старалась, чтобы мой голос звучал убедительно, — я не знаю, что тебе сказать… Понятно, что у человека, который только что похоронил маму, вряд ли все может быть в порядке… Я не знаю, что тебе сказать по поводу слез. Я не знаю, почему я не плакала. Вот не плакала, и все… это не значит, что мне маму не жалко, что я ее не любила… Любила… наверное. У меня сложные отношения с этим словом и с этим чувством. Не знаю, в общем, что сказать…

Таня тоже молчала.

— Ну ладно, — сказала она. — Хорошо…

— Я думала, ты к себе уехала, — я постаралась увести разговор от опасной темы.

— Нет. Далеко, да и не охота было. И поговорить тоже надо…

Я напряглась. Не люблю, когда кому-то со мной «надо поговорить». Обычно это ничем хорошим не заканчивается.

— Ты когда уедешь? — задала вопрос Таня — Не подумай, что я тебя гоню, хотя звучит именно так, по ходу… Просто спрашиваю.

— Я не могу точно сказать, обратный билет я еще не брала. Так что уехать могу в любой момент, когда будет нужно.

— А на работе тебя на сколько отпустили?

(Блин, я ж еще и работаю, совсем забыла).

— Ээээ… Не знаю, — задумалась я. — Мы как-то не обговаривали этот момент. Наверное, по закону полагается дня три. Значит, уже пора уезжать, — криво усмехнулась я. — Но можно до недели продлить, наверное, хотя бы как отпуск или за свой счет отгулы…

— У мамы деньги были… — Таня закурила и взглянула на меня.

— Это вопрос или утверждение? — не поняла я.

— И то и другое, — закашлялась она. — Ты что-то об этом знаешь?

— Я знаю, что копила она всегда. Но сколько у нее к моменту смерти было — и было ли вообще, я не знаю…

— Не может быть, чтоб ты не знала. Она тебе все рассказывала, вы всегда были с ней близки.

Я постаралась не слышать некой претензии в этих словах. Близки… Что вообще это значит, хотела бы я знать? Потребность все время быть вместе, заботиться друг о друге, все друг другу рассказывать, придерживаться общих взглядов? Тогда я ни с кем по-настоящему близка не бываю… Хотя раньше, похоже, это мне вполне удавалось: легко заводились друзья, с которыми мы вместе творили веселые дела, делили секреты и тайны, не стеснялись открывать свои чувства. А потом все чаще в мою голову стала закрадываться, как мне казалось, вполне обоснованная мысль: «Да кому это надо?.. Кому интересен мой внутренний мир, который даже я сама порой понять и принять не в состоянии?.. Кто может говорить со мной на одном языке?..» (как будто все только и должны думать о том, как понять меня, и обсуждать то, что нужно именно мне; каждый ведь хочет говорить о себе, это даже детям ясно). Вот так и вышло, что петли на дверях в мое хранилище души («в душевую», как я любила шутить) довольно сильно проржавели — слишком редко ими пользовались. Дверь стала открываться все хуже, потом осталась закрытой навсегда. Впрочем, люди в моей жизни все равно появлялись: прибивались, как лодки к незнакомому, но вполне симпатичному, на первый взгляд, берегу. А потом выяснялось, что берег этот какой-то малообжитой, что коренное население говорит на своем, совершенно непонятном языке, а то и вовсе многозначительно молчит, и не угадаешь, то ли от равнодушия, то ли от раздражения, то ли от глупости… К тому же остров оказывался каким-то дрейфующим, так что он и лодки постепенно отдалялись друг от друга. Я не стремилась удерживать их. Свой характер я откровенно считала дурным, себя — вообще не подарком, поэтому предлагать кому-то такой «сомнительный продукт» мне было попросту стыдно.

А мама… Ну, мама же не выбирает, с кем ей быть близкой… У нее есть дети, с ними она и близка. Или, получается, все-таки выбирает? Таня вот уверена, что с ней мама не была близка, а со мной была. Хотя какое это сейчас имеет значение?.. Деньги — вот что, оказывается, важно…

— Что, наследство делите? — вывел меня из задумчивости мамин голос. Судя по направлению звука, она стояла у раковины, и я еле сдержалась, чтобы не повернуть туда голову. — Но вы что-то торопитесь, детишки, — съязвила она. — Рановато взялись за дело, полгода подождать придется.

«Мама, хватит!» — мысленно прокричала я, закатывая глаза.

— Не закатывай глаза, — в один голос сказали мама и Таня. У меня эти самые глаза чуть не выпали от неожиданности. — Деньги сейчас очень нужны, сама знаешь, — продолжила Таня. — Чтобы маму похоронить, Игорь в долги залез. А у нас и так ипотека и на машину кредит еще. Может, была у мамы наличка или на карте хорошая сумма, чтобы можно было нам долги раздать, а?

«Ну, что скажешь, мам? — мысленно обратилась к ней я. — Деньги-то твои… Поможем Тане?»

— А большой долг на похороны? — услышала я свой голос.

— Двести тысяч, — ответила Таня. Моя челюсть рухнула на пол. — Ты еще давала семьдесят, я помню. Вот все и ушло.

— Да уж, такое бабло в землю зарыли, — покачала головой мама. — Я знаю, о чем ты думаешь, — обратилась она ко мне. — Что мы должны все деньги отдать, помочь Тане долг погасить… Да уж… Не вовремя я померла… («А кто, простите, помирает вовремя?» — удивилась про себя я). — Я-то думала, на первоначальный взнос тебе на ипотеку накоплю, а вот фиг, — продолжила мама. — Короче, расклад такой. Семьдесят тысяч на карте, двадцать под кроватью в банке, сто двадцать на сберкнижке. Но те, что на вкладе, вы получите только через полгода, я так полагаю. Теперь ты знаешь. Что делать с этими деньгами, решай сама.

— Я знаю пин-код от маминой карты, — сказала я Тане. — Баланс ты можешь сама проверить. — Она взяла старенький мамин «Самсунг», потыкала кнопки.

— Семьдесят тысяч, — озвучила она известную мне информацию. — Да и нафиг пин-код? Я же так могу их себе перевести. — Она снова начала нажимать кнопки.

Я ушла в мамину спальню и вернулась с небольшой банкой из-под огурцов.

— Вот еще, — я поставила банку на стол.

— Сколько там? — откликнулась Таня.

— Не знаю. Посчитай.

Она отвинтила крышку, пошуршала купюрами.

— Двадцать тысяч. Итого девяносто… А у тебя деньги есть? — посмотрела сестра на меня.

— Только на билет да так, по мелочи.

— Еще на книжке деньги по-любому есть, но до них сейчас не доберешься, — задумчиво сказала Таня. — На квартиру, как я понимаю, ты не претендуешь, — задала она новый вопрос в лоб.

— Нет.

— Хорошо. Я, правда, продавать ее не планирую. И сдавать вроде не хочу… не знаю, что с ней делать. Может, Никитку тут сторожем поселить? Да начнет поди компании водить, курить по всем углам, сожжет еще все на хрен… подумаю, в общем. Ты как, через полгода опять приедешь с остатками имущества разбираться или сразу отказ напишешь в мою пользу?

— Вот же б…! — выругалась мама. — Прости, Господи, нельзя так о своих детях говорить! Вот же пройда! А еще удивляется, что это мы с ней близки не были! Какое к черту близки, если тут одни бабки на уме! — горячилась она. — А ты, — переключилась она на меня, — так все ей и отдашь, гордая ты наша и самостоятельная?! Смотри, дощедришься, так и проживешь всю жизнь с голой жопой, ничего у тебя не будет! — В ее крике начали появляться слезы. — Почему ты о себе ни в какую не хочешь думать, а?! Как я тебя умудрилась такой вырастить?! Чье это добро, чей это дебильный характер, папаши твоего, пьяницы?! Родственников его трухлявых?!

Я не выдержала и вышла из кухни.

— Ты куда? — удивилась Таня.

— Плохо стало… — ответила я, закрывая за собой двери в спальню.

Вот и слезы, здрасьте, приехали. Меня затрясло от рыданий, сердце и горло стали как-то нехорошо сжиматься, голова отозвалась резкой болью. Я заскулила, повалилась на кровать, скрючилась, пытаясь исчезнуть, не быть. Я так глубоко упала в эту неожиданную и оттого спасительную истерику, что даже не сразу почувствовала, что меня кто-то гладит.

— Вась, ну Вась… Ну не реви… — услышала я Танин голос. — Ну прости, пожалуйста… Я не думала, что ты так на это отреагируешь… Да не надо мне ничего, никакого отказа… Хочешь, я на тебя его напишу? Тебе вон квартиру в Москве купить надо, на первый взнос как раз деньги нужны… Ну, не плачь, Вась…

Мама была тут же, стояла у окна, но ничего не говорила. «Да уж, семья, — подумала я, продолжая судорожно всхлипывать, — великая сила. Какое одобрение, какая взаимовыручка, какая поддержка? Хочется бросить все и сбежать на необитаемый остров. Только где он? И поможет ли этот побег? Сбежала же вроде в свою Москву — и что толку? Может, вернуться? Что там тетя Галя, мама говорили? Не справлюсь?»

Постепенно истерика сходила на нет, рыдания становились менее судорожными, слезы уже не лились водопадом, капали по одной. Таня встала, задернула плотные шторы.

— Поспи, — посоветовала она. — А я на работу съезжу. Вернусь, когда вернусь. Заодно пожрать чего-нибудь куплю.

***

Я проснулась второй раз за день, но теперь какой-то уставшей и даже постаревшей. Еле-еле разодрала опухшие веки, вспомнила бившую меня пару часов назад истерику и сжалась от стыда. Какой позор! А главное — вечно я так: креплюсь до последнего, терплю изо всех сил, потом лавина чувств в клочки разносит мое самообладание — причем непременно у кого-нибудь на глазах — и сразу после этого я начинаю гнобить себя за проявленную слабость. Хотя, спрашивается, какой в этом смысл? Разве оттого, что я назову себя последними словами, что-то изменится, исправится? Как бы не так. Только ненависть к себе станет в сто раз сильнее… И нет бы поддержать себя, успокоить, мысленно показать средний палец всем, кого могла оскорбить моя истерика… Фигушки. Все, что я могу — заесть мнимый позор сладким… Я тяжело вздохнула. Дрянной характер. Совершенно дрянной… Впрочем, дома, кажется, есть какие-то вкусняхи. «Надо проверить», — подумала я и поплелась на кухню за дозой.

Таня еще не возвращалась, а вот мама была тут как тут. И, что удивительно, сияла, словно новенький БМВ после автомойки.

— Я Кентервильское привидение! — радостно заявила она. «Ну хоть кто-то счастлив», — подумала я про себя. Потом вспомнила, что мама вообще-то умерла, и мне снова стало стыдно. Слава Богу, ей было не до моих терзаний. — Я ходила Галку пугать на даче, гремела там ведрами у нее в сарае! — мама откровенно веселилась. — Слышала бы ты, как она орала! Даже метелкой тыкала там по углам, нечистью меня обзывала! — потом она внезапно стала серьезной. — Ой, слушай, так я, получается, какие-то вещи трогать могу, перемещать, что ли, и меня другие могут услышать, не только ты?.. — она попыталась взять стакан, но не смогла, прозрачная рука прошла сквозь него. — А почему тогда сейчас не получается? Ой, Ричард, Линда! — мама увидела котов. Линда тоже смотрела прямо на нее. — Идите, идите скорее ко мне!

Линда посмотрела несколько секунд, потом муркнула и подошла. Я обратила внимание, что если со стаканом у мамы не вышло, то кошку она точно смогла потрогать. Линда мурчала и терлась о мамины руки, а мама гладила ее, что-то приговаривая.

— Может, это как-то связано с силой чувства, которое испытываешь, или что-то в этом роде? — выразила я мысль вслух.

— Что связано? — не поняла мама. — Или ты не мне? Ах ты мой кукушонок, — снова обратилась она к Линде. — Мама по тебе скучает. А ты скучаешь по мамочке?

— Я имею в виду, что ты только тогда можешь передвигать предметы, трогать что-то или кого-то, как котов, например, когда испытываешь сильное чувство. К котам — любовь, к Галке — ненависть и злобу…

Мама подняла на меня взгляд.

— Смотрю, ты осуждаешь меня за ненависть к Галке? — уточнила она, продолжая гладить кошку.

— Скажем так, я не приветствую такое сильное проявление отрицательных чувств. Да, тетя Галя вызывает мало приятных эмоций, но зачем ее так ненавидеть?

— А может, у меня на то свои причины есть, о которых я не хотела бы говорить? — ядовито сказала мама. — И вообще, твоя эта убогая толерантность просто ужасна. Бесит! — вскрикнула она. — При жизни надо всех уважать и обо всех хорошо обзываться — тьфу, отзываться! Подохнешь — то же самое: будь добр выбирать выражения! А я вот не хочу выбирать! И никогда не хотела! Зато хочу, наконец, хотя бы сейчас, когда меня уже как бы и нет, называть вещи своими именами. Галку — стервой косорылой, тебя — чересчур, отвратительно осторожной! Я хочу сказать, что меня бесит, что ты не признаешь мое право говорить то, что хочется, и оскорбляет твое молчаливое осуждение! Ты и сама испытываешь подобные же чувства к некоторым людям! Получается, тебе можно, а другим нельзя?!

— Да, — подтвердила я, — испытываю. И ненавижу себя за это! — внезапно заорала я. — Я ненавижу себя за то, что из всех чувств, которые я оказываюсь способна испытывать с такой силой, я испытываю только ненависть! И каждый раз, когда меня душит гнев, когда мне хочется раздавать пинки, бить тех, кто слабее и вообще не виноват, потому что не понимает, что делает — каждый раз, когда я впадаю в эту ярость, я вижу твое перекошенное от злобы лицо! И мне становится страшно оттого, что можно так ненавидеть, оттого что я могу так ненавидеть, оттого что в этом плане я абсолютная твоя дочь, плоть от плоти, кровь от крови! Я не хочу такой быть! Это ужасно! — закончила я уже в слезах, закрыв глаза руками.

Мама ничего не отвечала, не издавала буквально ни звука. Но я чувствовала, что она здесь, что она не пропала, как тогда, на кладбище. Истерика моя в этот раз оказалась слабоватой, слезы быстро иссякли, и сидеть с руками у лица было как-то бессмысленно. Я убрала их и посмотрела на маму. Она не поднимала головы.

— Прости, пожалуйста, — прошептала я. — Я не хотела говорить… это все.

Мама невесело усмехнулась.

— Ты не хотела этого говорить, но сказала. Значит, все-таки хотела, — резюмировала она. — Да уж… Прекрасное время — смерть… Можно столько интересного о себе узнать… Например, что думает о тебе любимая дочь… Вон что, оказывается, думает. Не хочет быть похожей на меня… Хотя чему удивляться? История всегда повторяется, просто действующие лица другие… Я тоже когда-то своей маме такой скандал закатила… Мы просто ужасно поругались, впервые так сильно, наверное. Естественно, из-за сущей ерунды. Но не важно. В общем, я прямо как ты орала, что не хочу быть похожей на нее, что она деревенская бабка в свои пятьдесят два года, а я хочу в город, хочу быть молодой и красивой даже в шестьдесят. С парнями хочу встречаться, нравиться всем, на танцы ходить и в кино, а не огород без конца перекапывать и жуков колорадских с картошки собирать. Я правда так хотела. А детей, семью не особо хотела… — добавила она тише. — У меня почти все одноклассницы к тому времени — мне уже лет двадцать пять было — все замуж повышли или так, без мужей родили. А я не хотела… Ответственности не хотела или любить, как ты говоришь, не умела, — не знаю. Ну, и уехала после этой ссоры… Не писала ей месяца три, она мне тоже. Потом решила свеликодушничать, поехала — «давай, мол, помиримся, не чужие люди все-таки». Духи ее любимые купила, приехала. А мама два месяца как умерла, инсульт… Мне писали, но я тогда как раз с очередной квартиры съезжала, видимо, на старый адрес телеграмму приносили, но меня уже не застали, как-то так получилось… Ухмылка судьбы… Состояние мое было не передать… Сестры двоюродные — они там же, в деревне жили — думали, что меня рядом похоронить придется… Я с могилы маминой три дня не сходила, не ела, не пила, только ревела и орала «мамочка, прости меня»… А потом внезапно встала и ушла оттуда… Просто встала и ушла… Может, сон мне какой приснился…

— Ты думаешь, она тебя простила за ту ссору? — спросила я глухо.

— Да там и прощать-то не надо было. Еще в день после ссоры, когда я уезжала, гордая и неприступная, она обняла меня и сказала, что все понимает и не сердится на меня… Она вообще была такая… светлая, ни на кого зла не держала, всем старалась помочь. Каждому поступку могла найти объяснение, говорила, что не надо никого судить строго… Я только сейчас поняла, как я все-таки хотела бы быть похожей на нее… Но у меня не получилось… Да, я злая. Злость есть в каждом человеке, в ком-то поменьше, в ком-то побольше. В тебе тоже есть злость и ненависть. Ты просто не хочешь их признать и принять. А надо бы… Так оно легче.

В замке повернулся ключ. Таня. Мы с мамой и не слышали, как она подъехала. Через минуту сестра зашла на кухню.

— А, ты тут. Привет, — сказала она, подошла к чайнику, потрогала, включила. — Чего чай не пьешь? Ты недавно встала? — она посмотрела на меня.

— Да, недавно, — ответила я. — Ты как съездила?

— Нормально, — Таня закурила. — Продавцов там погоняла, а то сидят, задницу ни один от табуретки отрывать не хочет. А денег при этом хотят больших, прикинь? — сделала она большие глаза. — Ну, я им там за жизнь рассказала, что и как нужно делать, чтобы деньги были. А пока одной штраф за опоздание выписала, девки на нее пожаловались. Я им говорю: «А у нас за жалобы тоже штрафы положены, щас и вам выпишу!» — Таня хохотнула. — Они сразу всполошились, как курицы, забегали, закудахтали. Я говорю: «Да не ссыте, тетя Таня пошутила». Такая вот тетя Таня шутница. Ты что расскажешь?

— Да ничего, наверное, — попробовала улыбнуться я. — Что мне рассказывать? Тут вот все дома, в Москве у меня тоже ничего особенного не происходит.

— Ну! В Москве должно происходить что-нибудь интересное — это ж Москва! Клубы, рестораны, все эти деловые, молодые, красивые из Инстаграма — они ж там прямо по улице должны ходить, хватай и беги! Просто ты не хочешь брать от жизни все, да? Боишься? — посмотрела на меня Таня. — Эх, Вась, Вась… Так ведь вся жизнь пройдет, а ты ни разу и не грешила по-настоящему.

Я не знала, что сказать. Понятно, что сестра имела в виду не все семь (или сколько их там, восемь?) смертных грехов, а один конкретный — блуд. Да, с ним у меня, определенно, отношения не складывались. Зависть, алчность, уныние, чревоугодие — это всегда пожалуйста, в любое время суток. А блуд… Конечно, мне хотелось — как там мама сказала, «нравиться всем»? Но переводить это «в горизонтальную плоскость», спать со всеми подряд, заниматься сексом ради секса? Я противилась самой этой мысли. Хотя какая-то часть меня, похоже, требовала именно этого. Однако до сих пор мне удавалось держать этого чертика в коробочке. Ради чего я «свое сокровище в кулак зажала», как любила повторять одна из моих подруг, я не знала. Психолог со стажем, конечно, из меня правду с легкостью бы достал. Указал на проблемы в отношениях с отцом, низкую самооценку, нелюбовь к себе. Но к психологам я не ходила…

— Может, выпьем сегодня? — спросила Таня. — Поговорим, маму помянем.

— А тебе завтра ехать разве никуда не надо? — уточнила я.

— Неа, — ответила сестра. — Муж в командировке, Никитос там сам разберется, как котел включить, не маленький. Да и лень. И тебя вот так когда еще увижу? Из Москвы не наездишься, дорого же.

— Ну, что ж, выпить — так выпить, — сказала я.

— Ага, давайте-давайте, бухайте. Наследственность-то у вас ого-го, добухаетесь до белой горячки, — вставила свое слово мама. — Ведь просила же вас не пить. Нет, и вы туда же, куда ваш папаня ухнул, хотите! Алкашихи! — припечатала она.

«Мама, хватит!» — мысленно завопила я, но мама внезапно пропала.

— Вась, ты чего в угол уставилась, будто черта увидела? — спросила Таня.

— Тась, — я впервые за долгое время назвала ее именем, которым иногда звал ее папа. Таня вздрогнула. — Тась, — повторила я, — мне нужно тебе что-то сказать… Но я не знаю, как…

— Ты что, беременная от кого-то? Или в долги залезла? — посерьезнела Таня.

— Тань, ну почему я обязательно должна быть от кого-то беременна или непременно в долгах? Почему от меня ждут именно этого? Почему не того, что я заработала миллиард на инвестициях или выиграла квартиру в лотерею? Или что хотя бы Брэда Питта охмурила и замуж он меня позвал?

— Брэд Питт, сдается мне, кого-то другого замуж позвал, не? А в лотерею выиграть невозможно, как и миллиард на инвестициях заработать в твоем случае. Ты ж фуфлолог, какие инвестиции?!

— Спасибо, дорогая семья, что всю жизнь верили в меня и продолжаете верить, — сказала я Тане, наивно надеясь, что это каким-нибудь образом услышит мама.

— Пожалуйста, — не осталась в долгу сестра. — Так что ты там хотела рассказать? Говори. Хотя давай лучше сперва все-таки выпьем.

***

Мы редко проводили время с сестрой вот так, вдвоем. Дружны мы были только в очень глубоком детстве, когда деньги росли на деревьях, люди играли не друг в друга, а в куклы, и самой большой трагедией было то, что на день рождения никому из нас опять не подарили щенка.

Подростковый возраст развел нас с Таней в разные стороны. Она всегда пользовалась успехом у мальчиков, с легкостью, без страхов и лишней рефлексии заводила и заканчивала отношения. А я… Я завидовала, хотела так же, но не хотела быть похожей на нее, поэтому просто делала вид, что меня не интересуют парни, зато страшно интересует учеба и всеобщее одобрение (оно меня правда очень долгое время интересовало).

Я билась за «хорошо» и «отлично» в аттестате, потом только за «отлично» в дипломе, потом за хорошую репутацию на работе. А затем внезапно поняла, что всю жизнь занимаюсь только тем, что кому-то что-то доказываю: маме — что я самостоятельная, папе — что чего-то стою, сестре — что ничем не хуже, одноклассникам — что лучше, однокурсникам — что перспективная, соседке по лестничной клетке — что приличная, продавщице в супермаркете — что мне можно продать алкоголь, шефу — что мне можно поручить проект. При этом я все больше понимала, что стараюсь совершенно напрасно. Что всем, на самом деле, совершенно фиолетово, что я там пытаюсь доказать. Одни, если захотят, все равно найдут повод для придирки, другие посмотрят на тебя большими глазами и скажут: «А с чего ты взяла, что я требовал от тебя именно этого?», третьи вообще умрут, и ты так и не успеешь им ничего доказать…

— Давай, — сестра подняла бокал, и мы, не чокаясь, выпили. — За маму… Давно мы так не сидели, точнее говоря, никогда почти и не сидели, да же? Общее горе, говорят, объединяет… Брешут, поди, — философски заметила Таня, — а может, и не брешут… «Объединить можно то, что разъединено, но хочет объединиться» — во как я придумала! — хохотнула она и закурила. — Хотим ли мы объединиться, вот в чем вопрос… Мне вообще всегда казалось, что настоящего единства между нами нет, что между нами как будто все время что-то стоит… Ты как думаешь? — посмотрела она на меня.

— Да, — подтвердила я, — мне тоже так всегда казалось… А единство конечно, возможно, если мы обе его хотим.

— А что между нами стояло? — решила уточнить Таня.

— Я не могу сказать, что стояло с твоей стороны. Только ты сама это знаешь и можешь сказать, если захочешь. А с моей стороны это была, видимо, обида. И мой дурной характер.

— Как ты все-таки любишь рассказывать про свой дурной характер, — заметила сестра. — А обида-то на что? Деньги, имущество и мужиков мы с тобой не делили, в плане учебы и всякого такого ты во всем лучше меня была, драться мы с тобой не дрались… А на что еще обижаться можно?

— Не знаю, — задумчиво произнесла я. — Да, может, я и не на тебя обижалась… Хотя нет, похоже, все-таки на тебя… Просто мне всегда казалось, что папа любил тебя больше, и от этого ты вся такая деловая была, как будто кичилась этим. Вот за это я и обижалась. Мол, даже если он тебя одну любит, а меня нет, нечего этим хвастаться. И еще мне казалось, что тебе все равно на меня, не интересно со мной. Да и вообще, кому может быть со мной интересно?..

— Да уж, — Таня затянулась, — чудны дела твои, Господи… Ты не поверишь, я ведь почти за то же самое на тебя жлобила. Ну, что мама тебя больше любит и всячески подчеркивает, какая Василиса у нас молодец и хорошая девочка, не то что некоторые…

— Она никогда не говорила «не то, что некоторые», — вступилась я за маму.

— Ну да, я и не утверждаю, что она так прямо говорила. Но чувствовала я именно это… И это было капец обидно… Хочется же, чтобы мама тебя любила, даже если ты и не чудо-девочка… Мамы же должны любить? Они же для этого детей заводят — чтобы любить? А, Вась?

— Не знаю, у меня детей нет, — ответила я. — У тебя вот Никитка есть — ты и отвечай, ради чего детей заводят? Чтобы любить?

— Ага, фигушки… Скорее, потому что сами любят… У нас с Никиткиным папой такая любовь была — кошмар! Да ты помнишь, — улыбнулась Таня. — И плод этой любви не замедлил нарисоваться. А любить я Никиту училась очень долго. Когда он маленький был, у меня это совсем не получалось. Он же орал, за ним надо было постоянно присматривать. А мне хотелось гулять — все время, круглые сутки, хотелось сбежать от этих ссаных пеленок, бутылочек, которые были не с пивом, блин. Ну, я и сбегала. Хорошо, мама жива тогда была. Он у нее, считай, и вырос. Не знаю, что бы с нами было без нее…

— Жаль, что при жизни ты ей этого не говорила, — заметила я.

— Да, не говорила, — согласилась Таня. — Я ж считала это в порядке вещей, ну, что он у нее растет — или она его растит, не знаю, как правильно… Типа она ж понимает, что я молодая, брошенка к тому же — впервые в жизни брошенка, прикинь? — Таня снова сделала большие глаза. — Ну, и типа она ж все равно все время дома, так что ей вроде и не напряжно детеныша моего воспитывать, пока я пытаюсь работать и личную жизнь заново устраивать. Да и вообще, это всегда было так трудно — что-то хорошее маме говорить. А вот поскандалить — милое дело… Дура была, че… Да и щас, похоже, не умнее, — Таня снова налила, выпила. — А мы с тобой сироты, ты хоть понимаешь? Папа умер, мама тоже. Все, у нас с тобой кроме друг друга никого и нет…

— Это у меня нет, — сказала я, — а у тебя есть: муж и сын.

— Да уж… Муж и сын, — задумчиво проговорила Таня. — Так что ты там сказать-то хотела, какую страшную тайну поведать? — подняла она на меня глаза.

— Эээ… Ты веришь в духов? — невпопад спросила я.

— Да хрен его знает… А что, является тебе кто? Мама? — догадалась она.

Я кивнула.

— Ну, а че ж не поверить, — задумчиво произнесла Таня. — И что она, клады показывает? Или рассказала, кто убил Кеннеди? — хихикнула захмелевшая сестра.

— Тань, ну че ты херню-то несешь! — возмутилась я.

— Ладно-ладно, — примирительно подняла она руку. — Тетя Таня пошутила. Допускаю, что неудачно. Так что там с мамой? Она тебя пугает? Ты не врубаешься: кукуха у тебя поехала или ты и правда ее видишь?

— Вот именно, — согласилась я.

— Ну, может, и поехала, от этого никто не застрахован, — затянулась Таня. — А может, и не поехала… И раз уж мы тут о тайнах заговорили, я тебе свой секрет открою…

— Что, ты беременна от кого-то или в долги залезла?! — не удержалась от шпильки я.

— Очень смешно, — посмотрела на меня долгим взглядом сестра, — просто обхохочешься, блин…

— Ладно, извини, — мне стало стыдно.

— Не извиняйся. Избавься уже от этой мерзкой привычки все время извиняться. Так вот, страшная тайна, не хуже, чем у тебя. И не лучше, не надо на меня так смотреть. В общем, после смерти папы какое-то время я его видела… Ну, то есть вот как ты говоришь — он мне постоянно являлся…

— Что, клады показывал? — опять не удержалась я.

— Алексеева! — вспылила сестра. — Не беси тетю Таню! Тетя Таня старенькая и нервная, может и обматерить, не посмотрит, что ты ее сестра! Короче… Короче, где-то год он мне являлся. Ну, я его прямо видела, разговаривала с ним, он меня кое о чем просил, я выполняла.

— А потом?

— А потом ушел…

— Внезапно, без предупреждения?

— Нет. Он сказал, что мы видимся последний раз. И потом ушел. Это и правда был последний раз…

— А о чем он тебя просил?

— Я не могу тебе всего рассказывать. Он просил, чтобы все это осталось между нами. Он просил кое-что сделать, что он при жизни не успел. Я и делала.

— Ты не боялась?

— Чего?

— Не чего, а кого. Его.

— А ты маму боишься что ли?

— Нет.

— Ну вот и ответ на твой вопрос. Че их бояться? Они ж свои… Может, не особо родные при жизни были… но все-таки свои…

***

Утро моего отъезда в Москву выдалось мерзким, под стать настроению. Я наспех проглотила пару кусков хлеба с сыром и чашку растворимого кофе, покидала вещи в наполовину не разобранный рюкзак, обняла сестру (неожиданно с настоящим чувством) и рванула на расположенный в двух шагах от дома автовокзал, как всегда, моля Боженьку не дать автобусу уйти без меня. Но волноваться, как оказалось, было нечего. До отправления рейса оставалось еще десять минут и мне, бросившей курить пару лет назад, заполнить это время было абсолютно нечем. Пришлось снова погрузиться в свои невеселые мысли, главной из которых была дума о том, что мама на нас с сестрой (точнее, на меня) все-таки обиделась, а значит больше не придет. Вот ведь странность: поначалу меня пугало ее появление, а теперь пугало отсутствие.

— Привет, москвичка! — раздался над моим ухом веселый голос, разом положивший конец всем размышлениям.

О, этот голос! Я узнала бы его из тысячи, расслышала даже в несущемся по туннелю старом поезде московского метро, хотя, казалось, давно должна была забыть, как он звучит. Женя, Женечка… Моя большая страшная любовь… Или недолюбовь? Или перелюбовь? Короче говоря, затмение и полоумие. Его голос, его появление действовали на меня, как слабительное для мышц и души (интересно, такое вообще существует или мне пора оформить патент?). Стоило ему подойти ко мне и заговорить, как ноги мои превращались в позорные мягкие тряпки, лицо кривилось в какой-то дурацкой блаженной улыбке, сердце начинало подпрыгивать, ударяясь изнутри о черепную коробку, а душа убегала в пятки, крича: «Это он! Оооон!!!» Раньше я и не подозревала, что, влюбившись, могу превратиться в подростка в пубертате. Встреча с Женей дала мне понять, насколько плохо я себя, оказывается, знаю.

— Привет, — промямлила я и, не придумав ничего лучше, добавила, — отлично выглядишь! («Боже, что за чушь ты несешь!» — мысленно стукнула я себя по голове).

— Спасибо! — Женя провел идеально наманикюренными пальцами по идеально подстриженной голове, еще шире улыбнулся своей идеальной улыбкой. — Что ты тут делаешь? Не выдержала московской гонки и решила вернуться в родное болото, к знакомым жабам? — он снова улыбнулся, давая понять, что пошутил.

— Нет, не вернуться… — слова с моего языка слезали какие-то убогие, неправильные. Да и могло ли быть иначе, если при виде этого красавчика меня накрыла очередная буря чувств, и разум предпочел деликатно самоустраниться. — Я… я маму хоронить приезжала, — внезапно «вспомнила» я.

— А… сочувствую, — без улыбки сказал самый обалденный (по крайней мере, для меня) парень на свете. — Замуж-то не вышла? — ехидно задал он вопрос, который за этот приезд я слышала не просто от каждого человека, но, кажется, от каждого фонарного столба.

— Скоро выйдет, — ответил Жене из-за моей спины хриплый голос.

Я обернулась и с удивлением увидела Петю, того самого сына маминой подруги, тети Марины, которого мне сватали на похоронах.

— За тебя что ли выйдет? — поддел Петю Женя.

— Согласится, значит за меня, — спокойно ответил Петя. Мои от природы не маленькие глаза при этих словах стали в два раза больше, и, чтобы Женя не видел, как вытянулось мое лицо, я опустила голову.

— Ну-ну, удачи, голубки, — припечатал Женя и отошел. Я вытянула шею, чтобы увидеть куда отправился победитель моего личного конкурса «Мистер Вселенная». Почти сразу обзор мне загородила чья-то яркая куртка. Петя. А я ведь успела про него забыть.

— Что, поехали? — он кивнул на автобус.

— Куда? — не поняла я.

— Ко мне. Или к тебе, — ответил Петя.

— В смысле? — продолжала тупить я.

— В смысле, в Иркутск, Василиса, поехали. Сперва в Иркутск, потом в Москву.

— Что, и ты в Москву едешь? — удивилась я.

— Я там уже три года работаю, — ответил Петя.

— Офигеть! — воскликнула я. — А я и не знала…

— Не удивлен, — заметил Петя. — Давай в автобус. Вон все сели уже, мы последние.

***

Наши кресла в салоне оказались почти рядом, наискосок через проход. Пете повезло, он ехал один, а у меня в соседях обнаружился какой-то без конца кашлявший старик, у которого к тому же каждые полчаса трезвонил телефон. Похоже, родственники волновались, как бы дедуле на заплохело в дороге, вот и названивали почем зря. Видя мои мучения, Петя предложил пересесть к нему.

— Так к тебе ж, наверное, кто-то по дороге подсядет, — вяло сопротивлялась я.

— Не подсядет, я два места себе купил, — ответил Петя.

— Зачем? — удивилась я, хотя в душе была полностью согласна с этим мудрым решением.

— Не хотел с чужими людьми ехать, — пояснил Петя.

— Ну так и я тебе не родная, — возразила я.

Он посмотрел на меня долгим взглядом.

— Садись, давай!

Я подчинилась. Что поделаешь, натура у меня такая — подчиняюсь, не рассуждая, когда мною командуют. Видимо, считаю, что раз командуют, то имеют право. А еще в этой конкретной ситуации в случае согласия мне светило место у окошка, а значит, можно было всю дорогу глазеть на пробегающие мимо поля и деревья и ни о чем не думать.

— Молодец, доча, — похвалила меня мама. Я аж подпрыгнула на кресле от неожиданности. Выглянула из-за Петиного плеча — мама сидела рядом с дедом: там, где пять минут назад сидела я. — Всегда знала, что ты у меня умница, — продолжала она. — С Петей рядом села, все правильно сделала. — Я цокнула, закатила глаза. — А вот глазки-то ты не закатывай, не надо. Лучше голову Петеньке на плечо аккуратненько так положи, типа уснула. Он парень хороший, не бедный. Будешь с ним как у Христа за пазухой в своей Москве жить…

— Мама, хватит! — сквозь зубы процедила я. — Сколько можно, одно и то же каждый раз!

— Ты что-то сказала? — открыл глаза Петя. — Я, кажется, заснул. А на деда ты чего смотришь? Переживаешь, что не доедет? Да нормальный он вроде, не должен помереть в дороге.

Я откинулась обратно на спинку кресла. Смотрела-то я не на деда, а на маму, которая сидела рядом с ним. Но Пете же об этом не скажешь, решит еще, что у меня крыша поехала. Не то чтобы меня волновало его мнение, но кто его знает, вдруг он меня в дурку сдаст (из лучших побуждений, естественно), если узнает, что я с духами разговариваю? Нет уж, лучше я буду молчать. А вот мама, к сожалению, молчать не собиралась.

— Поженитесь, — продолжала фантазировать она, — он тебя в своей квартире пропишет. У него двухкомнатная, в хорошем районе, от метро недалеко — все, как тебе надо. Внучка или внученьку мне родите, Алешку или Маринку — назови их так, а? Пожалуйста… — попросила мама. Под ее спокойный голос я начала засыпать, голова моя клонилась на Петино плечо, он тоже засопел. — Будете в отпуск все вместе ездить, — продолжала убаюкивать нас мама. — И на родину, непременно на родину хотя бы раз в два года. К сестре, на наши с отцом могилы, к Марине…

Мама продолжала говорить, и я уже видела во сне все, что она перечисляла: уютную двухкомнатную квартиру рядом с метро, карапузов Алешку и Маринку, отпуск — да-да, на родине, непременно на родине, и, конечно, любимого мужа. Только в моих снах это был вовсе не Петя, а Женя. Внезапно я получила удар по лбу чем-то мягким. Резко открыла глаза, поняла, что ткнулась головой во впереди стоящее сиденье. По полу салона что-то покатилось, кто-то на задних креслах тоненько запричитал.

— Жива? — напряженно спросил Петя. — Авария, похоже, или налетели на что-то.

Он вытянул шею, пытаясь разглядеть, что там произошло. Тут прямо передо мной свесилось мамино лицо.

— Доча, ты жива?! — завопила она. — Отвечай, почему ты молчишь?!

— Мама, перестань. Жива я, что ты кричишь? — пробубнила я.

— Слава Богу! — продолжала полошиться мама. — Я уж думала все, конец, помрет моя доча, так и не выйдет замуж. — Я опять закатила глаза. — Что ты глаза закатываешь, тебе плохо? — испуганно спросила мама.

Конец ознакомительного фрагмента.