Мой роман со Стивеном Кингом. Тайные откровения

Лю Ив, 2020

Аморально-мистический психо-триллер. Символическое чтиво. На аллеях Люксембургского сада бывшая москвичка – писательница и художница – встречает загадочного мужчину. Сумеет ли она выпутаться невредимой? Трансформация чувств, терзания неизвестностью, желания и жгучий стыд… Обнажая тайные стороны женской души ради мистического опыта, с волнующим откровением в романе описывается самое рискованное свидание из всех, какие героине пришлось переживать. В тексте используются равно как лирические ноты, так и деморализующий цинизм с элементами сарказма, молодёжного сленга, иронии, сатиры и прочего чёрного юмора. Содержит интимные сцены. Имена и события в тексте считать случайным совпадением. Содержит нецензурную брань.

Забинтованные ноги

— И сколько я спала? — Тщательно щурясь пробуробила я сонно, но обиженно, ни к кому не обращаясь и при этом продолжая дремать. Голос хрипловатый. В теле тяжесть, в затылке блуждающая боль. Ноги казались чужими и опухшими. Потрогав их под одеялом, я обнаружила что они аккуратно забинтованы.

Где я? В гостях… у… парижского любовника… прилетела… хорошо… несколько дней… мы разговаривали… я стреляла уток… пила текилу… и? — горький… как на юге… Спрашивала… что-то ещё… и теперь? — лежу в спальне… — живая… Стивен? — Одна.

И сразу — недоумение…. Почему одна? Почему заснула? Похоже я заболела… как будто знобит…

За окном темно. В комнате тоже.

В ногах что-то дернулось, где-то отдалось, сердце неприятно заныло. Поранилась что ли где-то? Что с ногами-то?

Интересно, где Стивен? Может ушёл? В бар? К тайному любовнику? Или где-то поблизости — замышляет что-нибудь… но скорее всего сидит в кабинете и работает. Или читает письма поклонниц. А может занят колдовскими экспериментами?

А может мне пришили чужие ноги?

Вот как в фильме «О счастливчик»? Согласился паренёк на эксперимент в мутной больничке, обещали заплатить — позарился, а среди ночи, непосредственно перед операцией, проснулся случайно, а сосед по палате странно хрипит и пускает из носа пузыри. А ещё дёргается телом… Вроде как будто чего-то с ним не так…

Паренёк главный герой тогда подкрался к кровати соседа, да и простыню-то, укрывающую тушку — откинул!

А там — с пришитой головой соседа — дёргается эпилептическим манером волосатая туша свино-борова! — Лежит на боку, вздрагивает и мелко-мелко сучит четырьмя копытцами…

Герой — с перепугу — аж с третьего этажа выпрыгнул: — сквозь стекло. Не иначе, каскадёра нанимали…

Да. Сквозь стекло… — навылет…

А в Москве?

На четвёртом этаже… по комнате мечется великовозрастный детина, выпить хочет, ломает его со всей дури… пока мать детины побежала на своих инвалидных ногах за водкой… А сам-то… ловит кого-то в воздухе. Руками схватывает: одной, другой, потом снова… И снова. Чёртиков, наверно, как описано в медицинских признаках белой горячки… Так, хватая попеременно обеими руками воздух, дошёл до окна, да, похоже, большого чёрта увидал! Да и — сквозь стекло — навылет… — рукой… что тот каратист на показательном выступлении…

Ясно дело — стекло вдребезги, двойное — оба слоя пробил: «стукнул раз — специалист, видно по нему»!

И сразу вдруг повыше запястья на руке — фонтанчик… поднимается и опадает! Поднимается и опадает. — В ритме… Алый фонтанчик… а хотелось бы потемнее. И не густой, а хотелось бы — погуще… Разлетается брызгами на полу и по ковру — слишком широко, но всё равно словно в замедленной съёмке…

А мужичок-то, детина, сразу проснулся — вмиг вылечился от горячки! И руку свою протягивает — суёт… и скулит жалостливо — подвывает… жалко так…

Крови уже по всему ковру много — вписывается в орнамент — совокупляется в современном дизайне от потерянного поколения…

Нет, конечно — я так резво, как герой кинофильма, не подпрыгнула. Напротив: медленно, но откуда-то очень чётко припомнила, где искать жгут, резиновую трубку для отсасывания воды из аквариума. Достала, удивляясь, что припомнила верно. Перетянула руку повыше локтя. И набрала скорую.

А потом спокойно села рассматривать, насколько изменился вид ворсистой поверхности ковра. Поверхность стала какой-то будто не красивой: алый цвет втянулся между ворсинками, и в целом — всё вместе сделалось почти чёрным. Сначала-то красный хорошо контрастировал с зелёным и синим, но не долго.

Пока мать детины принесла, наконец, спасительную бутылку, её дитятку уже увезли на скорой.

Ну а позже?

Да он замёрз на улице. Насмерть. Зимой следующего года.

Руку-то ему зашили, а голову… — вот кому бы очень пригодилась другая голова — какого-нибудь, к примеру — пришили бы голову орла? Или чью бы ему надо? Может, моржа? Или древнего мудреца? Чтобы не привела его замерзать — в отравленном бессилии — посреди безразличной к страданиям загубленных в каменных джунглях детей столицы.

Сквозь стекло — навылет…

Не буду смотреть на ноги, всё равно ничего не видно.

Америка. Стивен Кинг. Принц. Утку не подстрелила. Не попала. Москва. Четвёртый этаж.

А я видела тело, выпавшее из окна примерно с девятого.

Мимо окон вниз летело, а подол платья развивался и вихрился. Случайный взгляд примагнитился, и остановилась, и смотрела. И тело тупо шлёпнулось на козырёк над подъездом. Тогда его уже видно не было, и я пошла дальше.

Я возвращалась с кладбища, где навещала похороненную маму.

Нормально там на могилке, специфически очень тихо. Но мамы там нет. Она скорее во сне придёт, чем отзовётся из-под земли на кладбище… Хотя по правде сказать, она за все годы только два раза снилась.

Один раз — специально, приснилась чтобы предупредить.

В какой-то избе с бревенчатыми стенами мама сидела за дощатым столом, вероятно от времени сильно почерневшим, очень большим — на пол-комнаты… Мама посмотрела на меня, входящую в избу, и строго произнесла: «не надо тебе с ним быть». Обычно покойнили во снах не разговаривают. Понимаете? — Не надо… — так и сказала.

И всё. Без объяснений..

А я как раз уже была! С питерским парнем. Мы ехали на его дорогом почти новеньком джипе. В сторону «туда». Она приснилась днём на стоянке, когда мы, остановившись отдохнуть, задремали на пару часиков. И мама предупредила.

Я дружку рассказывать не стала. Чего хорошего услышать, что мёртвая мама не велела мне с ним дружить? Зачем ему знать? Ещё обидится, мол, родственники не уважают.

Но зря я не послушала маму. Надо было услышать, пускай бы хотя бы и без объяснений…

Дружок меня — по дороге в сторону «обратно» — разбил. Сильно разбил. Почти что вдребезги…

А сам… не пристёгнутый был — сквозь стекло, навылет — через лобовое: сначала вперёд, а потом вниз — с моста на перекрёстнную трассу скоростной магистрали… строго на разделительную полосу. Наверно там тоже расплылось алое пятно: сначала яркое и контрастное, а потом почернело — впиталось междугородной трассой.

А на кладбище мама точно не задержалась. Её там нет. Надеюсь, хоть кто-то там иногда есть, появляется, чтобы высвободить зарастающий травой крест. Хотя кому там быть? Одни умерли, другая уехала.

А дружок — приходил, — в больницу приходил… после смерти…

В чёрном доверху застёгнутом сюртуке, похожем на традиционно-еврейский прикид. Как если бы умер и оделся достойно, только пейсы отрастить не успел. А при жизни дружок причёской напоминал вокалиста из «Песняров», была когда-то такая популярная группа в СССР… Бывший художник, он трудился декоратором, оформлял богатеям дома и рестораны. Когда-то питерский диссидент…

Вошёл с двумя чемоданчиками-дипломатами. Постоял у кровати молча. Без обид — совсем спокойный. Несмотря, что мы перед обратной дорогой серьёзно поссорились. Не хотела я с ним возвращаться, улететь хотела самолётом, но не сложилось — билет найти не сумела, не было.

Пока он рулил в дороге, я четыре раза просила: давай остановимся и поспим в машине… Большая у него была машина: джип Land Rover… — не захотел… мужчина же! Сильно был упёртый: хотел в гостиницу, а уснул за рулём.

Ну и в больнице — открыл свой дипломат, да как-то так… боль моя: из живота — в его дипломат сама и втянулась, как в фильмах про аномальные явления — поползла мутным туманом и струйкой забралась в чемодан. После чего он закрыл крышку и застегнул. А другой дипломат — открыл. И на освободившееся от боли место — на пустое — из дипломата ко мне в живот струёй загрузился золотистый искрящийся свет и заполнил пустоту.

Это он хорошо сделал: пустоту всегда следует заполнить чем-то светлым, чтобы туда не заползло чёрное.

Когда золотистый свет перекочевал в меня, гость закрыл второй дипломат, постоял ещё немного около постели, как бы прощаясь, и ушёл. И никогда больше не приходил, ни в видениях, ни во снах. Я знаю, что он простил. Мне тоже пришлось простить. Всё таки выжила же? Хотя и трудно.

А вот мама в больнице не выжила. Домой её привезли уже мёртвую. И дружка к жене тоже вернули мёртвым.

Не хорошо как-то в доме любовника так долго вспоминать покойников. Не правильно.

Но на самом деле, когда же их ещё и вспоминать?

Не на пирушке же? Дорогие друзья, а не поговорить ли нам о моём дяде — святом человечке, мамином брате, скончавшемся во время международного телефонного разговора? Со мной. О дяде, уморившем себя голодом из-за дороговизны девяностых.

Может когда-то в романе про них всех написать? — В знак памяти?

Я ещё ни одного романа Стивена не прочитала. Не предложил. А сама как-то не захотела спрашивать. Всё же загадочность на меня воздействует мистически, а вдруг узнаю что-то такое, и оно всё испортит?

Но что именно? — Вот же беда, гадаю только. Но читать всё равно не буду. Нет.

Изучать литературное наследие Загадочного Принца? Лучше бы, может, пусть — во мне наследие оставил? А чего? Я бы родила малютку. Маленькую беленькую Лю Лю-копию, было бы здорово!

Помню, иду с мамой за руку, а волосы у меня были такие белые — чисто ангелочек-альбинос! И постоянно вокруг восхищались: «ах вот же, какая милая девочка! А кто же ей волосики покрасил? ». Я верила, что выгляжу будто раскрашенная кисточкой.

Позже даже упросила маму купить и мне кисточки и краски, чтобы раскрашивать волосы других милых девочек. Так и стала художницей.

Хорошо было бы получить от Стивена такое наследие.

Конечно, если он меня всё же не зарежет.

Вот же размечталась…

Одним прекрасным вечером: войдёт в комнату тот второй, который здесь живёт кроме Стивена. Улыбнётся, по типу «ах вот же какая милая девочка, а ну-ка давай, дружище Стивен, посмотрим, что у неё внутри? ».

И вдвоём — нависнут надо мной, связанной или спелёнутой, аки куколка от бабочки-шелкопряда, — в точности так, как нависли те любопытные путешественники: на трассе, когда набежали, увидев измятый и перевёрнутый колёсами кверху джип и рядом девчушку, свернувшуюся калачиком на полотенчике для мытья окон… Колёса наверно ещё крутились, зависая с моста над пустотой…

Хороший джип — не взорвался, несмотря на газовый баллон, для ремонтных работ хранящийся в багажнике другана.

Бедная Лю Лю, когда почувствовала их взгляды и открыла глаза… — свысока на неё пялились сразу несколько лиц: в круг, будто лепестки подсолнуха — примерно восемь-десять голодных до зрелищ — втырились, излучая рентгены любопытства. Их занимал общий вопрос: неужели им повезло увидеть мёртвую девочку? Как в кино!

Увидеть совсем ещё тёплый труп — такое завсегда бодрит.

Лю Лю стало отвратительно гадко, и она снова закрыла глаза. Непреодолимо хотелось спать.

Спать, спать, спать…

— Если захотят посмотреть, что у меня внутри — может я так же — просто внезапно засну?

И тогда буду видеть сны… как Стивен заходит в больничную палату… с двумя чемоданчиками, в один из которых заберёт мою боль, а из другого заполнит пустоту чем-то золотисто-светлым…

А в следующей жизни я влюблюсь в человека с двумя чемоданчиками в руках, и он будет вызывать во мне неразгаданные таинственно-мистические чувства, и я пойду за ним на край света… а там он скинет меня с обрыва, выхватив у меня дамскую сумочку, где хранились все мои многими унижениями накопленные на новую жизнь денежки…

Примерно так, как в Ялте… когда баллон слезоточивого газа в лицо, а сумку — в руки…

И хорошо, если я всё-таки не разобьюсь и не утону… так же как героиня из «Ночи Кабирии»…

А после я пойду куда глаза глядят и встречу свою любовь… где-нибудь посреди прекрасного сада, среди роз, щебета птичек и неспешно прогуливающихся дам. Я буду идти в лёгких туфельках и под зонтиком… но вдруг появится незнакомый принц и попросит меня отдать ему зонтик, а когда я откажу… — я же откажу? Ну а как иначе, если не могу просто выполнить то, что просят? Всегда мне нужно знать, чем вызвана просьба, оправдана ли? И если просьба не понятная, даже если и совсем невинная — я в конечно откажу. И тогда — он выстрелит мне в лицо…

А может не так.

Может, Стивен с напарником придут с двумя ружьями и маленькой окровавленной птичкой. Одним ружьём Стивен сделает отверстие в куколке от бабочки-шелкопряда и вложит туда птичку, а другим… его дружок пошевелит в отверстии мёртвую птичку, а потом они будут обсуждать, кто из них вернее застрелит утку… И пусть кто-то из двоих решит, кого из нас принять на роль утки: птичку у меня в животе или меня — глупую и доверчивую Лю Лю.

Скоро рассвет. Может утром закатить Стивену истерику?

Только вряд ли получится. Оставь надежду всяк сюда входящий. При его постоянно добродушном выражении лица и беспрецедентной невозмутимости? Мне даже не представить такого. Вдруг истерично закричать? В его присутствии? Невозможно. Вероятно, именно поэтому мне лезут в голову абсолютные нелепицы, одна другой фантастичнее.

За окном протяжно завыл чей-то пёс. И следом захлопала крыльями тяжело взлетающая птица.

— Утка, конечно, кто же ещё… — вздохнула я…

Вставать не хотелось. Самочувствие всё ещё было не здоровым.

— Интересно, это я его так люблю? Лю лю…лю лю? Стивена? Или чего я делаю? — Подумала я, удивляясь тому, что не задавала себе этого вопроса. Это как бы подразумевалось само собой. Ни разу после того первого признания ещё в Париже, когда отчаянно-повинно сообщила ему, что втрескалась по уши. Практически через полчаса после обмена первыми приветствиями…

Странно, однако, спросив себя, я не почувствовала негодования или глупости такого вопроса. Напротив, он меня заинтересовал. По всему выходило, что я совсем не уверена, что люблю его? В его власти надо мной — не сомневалась, а вот любовь это или нечто иное — это ещё следовало распознать.

А если спросить иначе: обожаю ли я его? Да, разумеется. Беспощадно обожаю. Мистически!

Рабски? — Ну, не знаю… Наверно всё же нет. Если кривая выведет куда-нибудь не туда, то откуда ни возьмись заявится мой вечный партнёр и голубчик сарказм. И засмеёт меня же, издеваясь самым порочным образом.

Сарказм мой вечный напарник в бесконечных блужданиях по лабиринтам и ухабам бытия. С ним мы всегда придумаем, как увернуться от ударов судьбы. То есть, судьба-то своё дело знает и лупит-мало не покажется, но его величество мистер Сарказм внутри девочки Лю Лю — смеётся, тайно не веря ни Богу, ни чёрту, ни обещаниям «вечного блаженства» и прочего мусора для ловли буратин.

Буратин всегда ловят на липовые прутики, привесив к ним блестящий бриллиантовым блаженством крючок. А чего — недурно вышло: Блестящий Бриллиантовым Блаженством Крючок? Прямо можно так и записать: чтобы заловить для себя трудящегося бесплатно буратину — требуется закупиться достаточным количеством БэБэБэКов.

Коротко и доходчиво?

Ну нет, только не для буратин! Этим — лишь бы впереди светило «блаженство» (имеется в виду что угодно из разрекламированных ценностей для буратин)… Клюют-то буратины, конечно, на крючок, но — чувствуя не крючок, а запах будущего блаженства, излучаемый собственными извилинами мозга.

На самом деле, весь род человеческий живёт за счёт буратин, в частности только и держится: на бабском буратино-подобии… Как хошь её лупи, но подвесь необходимый ей же самой БэББэК, чтобы она постоянно глотала то, чего изволят ей вложить.

По правде сказать, похоже, я просто не знаю, что такое эта их человеческая «любовь». Любое описываемое влюблёнными чувство я легко признаю не любовью, а совершенно иными штучками. Например мои штучки? Можно их традиционно назвать любовью? — Ни секунды не сомневаюсь! Но — если не пугаться неделикатности — следует признать, что я вожделею любовника. Вожделение это специально-точное название того, что со мной происходит. Зависимость, заинтересованность, пристрастие к ласкам, комфортность в присутствии, уважение сродни поклонению — это всё есть точные названия моих чувств.

Но практически любое из этого — даже не совокупность, а единственное — люди традиционно переиначивают — в единое название: Любовь.

Одна на всех, мы за ценой не постоим!

Для каждой эмоции или чувства, разных по своей сути вещей — простенько и доступно (для буратин, вероятно, так и надо) существует — одно общеизвестное испокон веков название: О, да это любовь, детка, раздвинь скорее ножки!

Ну а зачем мне это? Переиначивать вслед за общественной бестолковостью? Но может многие люди не знают названия вещей или не различают собственных чувств в их многообразии?

Да, собственно, какое это имеет значение, люблю ли я любовника? Если бы не любила, то меня с ним и не было. Если уж данный вопрос кому-то и важен, так только мужьям и жёнам. Если не спишь — не хочешь, значит и не любишь. Просто, как математика младшего класса. Но всё это совершенно не важно.

А что важно?

Важно распознать, кто мы по отношению друг к другу. Словами песни Высоцкого: «назад пятьсот, пятьсот вперёд, и кто там после разберёт, что он забыл, кто я ему и кто он мне»…

Так и я, вернее мы вместе с бедняжкой Лю Лю — маемся по жизни, и всё стараемся рассмотреть «кто я ему, и кто он мне».

А остальное — всё так… рябь на дороге познания.