Блэк Виллидж

Лутц Бассман, 2017

Двое мужчин и женщина, которые едва знают друг друга, путешествуют в темноте, наступившей после их смерти. Они должны научиться сосуществовать в этом беспросветном мире, где сталкиваются не только с тьмой – время здесь то растягивается, то сжимается, но, прежде всего, прерывается. Чтобы наметить ориентиры в своем путешествии, они рассказывают друг другу истории. Но каково бы ни было содержание этих историй – захватывающие приключения, насилие, месть, мечты, криминальные миссии – они прерываются в середине действия. Рождаются образы, вспыхивают сюжеты, но внезапно вмешивается таинственная сила и безжалостно разрушает повествование. Лутц Бассман, родившийся в 1952 году в Елгаве (Латвия) и с 1990 года отбывающий пожизненное заключение, является одним из постэкзотических альтер эго французского писателя Антуана Володина. Упомянутый сначала как герой одного из сочинений, он вскоре опубликовал целый ряд произведений разных жанров – от романов до соклятий и сказней.

6. Клара Шифф 1

Я вынырнула из бессознательного состояния на рассвете или, скажем, в самом начале предвещающих рассвет сумерек. За окнами величественно проплывал пейзаж, но пока различимы были далеко не все формы. На небе проступали совсем темные потеки берлинской лазури, которые с виду вовсе не собирались спешно меняться, и, если на горизонте виднелся черный раскрой гор, а ближе — очерчивающие луга линии кустов с нечеткими силуэтами окутанных туманом лошадей на переднем плане, всему этому недоставало деталей. Я снова закрыла глаза. Я была уверена, что, когда вновь их открою, внешний мир выиграет в ясности, и в продолжение нескольких минут меня не оставляло желание извлечь из остатков своего сна какую-то выгоду. Мне казалось, что, если чуть повезет, я смогу вспомнить один или два увиденных во сне образа. Не я одна ставлю это при пробуждении своей целью, наверное, это блажь, ведь чаще всего воспоминания о снах радикально и мгновенно стираются, отчего блажь становится и вовсе убогой. Так как поезд нежно меня укачивал, а стук колес отличался безукоризненной размеренностью, я снова задремала. Мне не привиделось никаких образов. Ни сновиденческих, ни полубессознательных, вообще никаких. Одна только повторяющаяся раз за разом пустота, наполненная кружащими по кругу размышлениями о памяти и снах, о том, что она в приложении к ним ни на что не годится. После паузы, оцепенения, определить длительность которого не представлялось возможным, я в очередной раз разлепила веки в готовности встретить зарю. Черт возьми, подумала я, что это, кошмар, метафизическая ловушка или что-то еще? Снаружи пейзаж, вместо того чтобы просветлеть, погрузился в темноту. Посему я переключила внимание на то, что внутри вагона. Через каждые два метра в нем были зажжены масляные лампы. Обстановка указывала, что мы погружаемся в ночь, тогда как я надеялась, что мы ее покидаем.

Поезд продолжал свою убаюкивающую тряску, бесперебойно доносился стук колес на стыках, но помещение, где я находилась, ничуть не напоминало те вагоны, что курсируют по железным дорогам, ибо оно не только не было разделено на отдельные купе, но и раскинулось в ширину, словно просторная комната, в которой уютнейшим образом расположились диваны и более или менее глубокие кресла, как в холле роскошного отеля. Освещение обеспечивали многочисленные бензиновые или масляные лампы в старомодном стиле, они отбрасывали желтый свет и порождали тут и там подрагивающие зоны тени и темноты. Паркетный пол устилали толстые ковры с монгольскими узорами. Небольшие вощеные столики, комоды, секретер с цилиндрическим верхом и два книжных шкафа, до отказа набитые книгами в кожаных переплетах. Бόльшая часть окон скрывалась под тяжелыми коричневато-охристыми драпировками, а там, где были видны оконные стекла, они отгораживали от погруженной во мрак местности, возвращая отраженным внутреннее пространство. И ни души, ни одного пассажира, исключая меня, если взбредет в голову причислить меня к этой категории. Я имею в виду к категории душ, ибо кем-кем, а пассажиром-то я была точно.

Я выпрямилась у себя на сиденье и тут заметила собак. Их было трое. Все три рыжеватые, огромные; беспородные, но мощные псы, они разлеглись под столами совсем близко от моего кресла и следили за мной своими живыми, своими блестящими карими глазами. В их наблюдении не было ничего дружественного. Стоило мне сделать малейшее движение, как они подняли головы и зарычали — достаточно громко, чтобы я услышала их сквозь лязг металла, сквозь тысячу бряцаний, задававших ритм ночи.

Я ненавижу убивать собак. Меня научили драться с ними голыми руками, дать им выпрыгнуть в направлении горла, в последний момент избежать столкновения, уклониться и схватить их за задние лапы — собаки не умеют их защищать и немедленно становятся уязвимыми. Я знаю, как отбить нападение голой рукой и как за несколько секунд взять верх над собакой. Подобная схватка внушает мне отвращение. Я могу, не принимая близко к сердцу, ликвидировать людей любыми возможными, в том числе и весьма жестокими, способами и, само собой, делаю то, что нужно сделать, чтобы выжить, когда на тебя нападают, но смерть любого члена собачьей братии приводит меня в отчаяние.

Очень медленно, легкими прикосновениями, которым регулярно вторило тройное угрожающее рычание, я придвинула правую руку поближе к пистолету. Я ощущала оружие у себя за спиной, в кобуре на поясе, и знала, что там ждет «Байкал-442», за месяц до этого прихваченный мною с трупа. С еще теплого трупа, трупа того типа, которого мне поручили убрать, что я, не принимая близко к сердцу, и сделала. Незачем вспоминать об этом эпизоде. Я оценивала минимум в секунду время, которое потребуется собакам, чтобы среагировать, когда они поймут, что у меня в руках что-то для них опасное, и минимум в три секунды время, которое понадобится им, чтобы добраться до моего горла, запястья, паха. Так что голова у меня была занята чем-то совсем другим, нежели детали моего предыдущего задания, происхождение этого пистолета, его технические характеристики, имя прежнего владельца, путешествие, которое мне пришлось проделать до, собственно говоря, акции. Мои пальцы продвигались сантиметр за сантиметром. Мне удалось пробраться ими за спину, не потревожив свирепых церберов, и тут я уже знала, что дальше проблем не будет. Минута протекла в неподвижности, даже отдаленно не напоминавшей напряжение. Потом я резко вскочила на ноги, «Макаров-Байкал» в руке, предохранитель сброшен, и они тут же метнулись на меня. Три пули поразили их прямо в прыжке, и если я говорю: поразили, то думаю, что они действительно были поражены, я сужу об этом по их ошарашенному взгляду. Каждая пуля пробила свой череп на уровне лба. Я не такой уж дурной стрелок. Они рухнули почти одновременно, прерванные в своем полете, и по инерции доскользили до моих ног, словно кто-то швырнул их шкуры в моем направлении. Один из них застонал. Я его добила.

В вагоне теперь пахло кровью, дикой шерстью, звериным духом, порохом. Ко всему в воздух поднимался запах мозгов.

У меня не было никаких причин медлить. Я перешагнула через собак, провальсировала среди мебели и перешла в соседний салон. Двери разъехались в стороны, там было что-то вроде тамбура, но без растяжной гармошки. Железнодорожный лязг не прекращался, и пол у меня под ногами ходил ходуном. У меня в венах продолжал пульсировать адреналин, но шла я без всякого воодушевления. Я не сожалела, что застрелила нападавших, вместо того чтобы, как полагается, порвать им связки задних конечностей, все это среди слюны, неразберихи и лая; но, отнюдь не оплакивая зверюг и не прикидывая, что вела себя как убийца, все равно не могла стряхнуть ощущение грязного месива. Мои руки дрожали так, будто их покусали.

В соседнем вагоне я восстановила спокойствие и дыхание. Большая доля предшествующих событий развернулась, когда оно останавливалось. Я всегда полагала, что, если не дышать, можно остановить или, по крайней мере, замедлить действие метафизических ловушек, когда ты начинаешь подозревать, что тебя угораздило попасть в одну из них. Между учеными мужами на сей счет идут споры, но их доводы кажутся мне один другого нелепее. Что до меня, у меня нет никакого мнения, просто, попав в переделку, я стараюсь не слишком нагружать легкие воздухом, который неизбежно оказывается испорченным, особенно поначалу. Я по опыту знаю, что это ребяческая, бесполезная защита. Но себе ее навязываю. Это к тому же и способ остаться начеку. И еще, когда не дышишь или почти не дышишь, легче прицелиться в выбранную мишень.

Я сделала несколько шагов по новому вагону и присела. Он походил на первый. Шторы были полностью задернуты, так что все, что снаружи, ночь, черные луга, черная вселенная, не участвовало более в приключении. Псов среди столиков не оказалось, да и вообще, помимо меня, там можно было насчитать всего одну живую или около того душу.

Единственная живая душа. Под конусом света от большой масляной лампы, взгромоздившись сверху на кресло и прислонясь спиной к этажерке, по-турецки восседал полностью погруженный в чтение мальчуган восьми-девяти, от силы десяти лет от роду. В руках у него была книга, покетбук в плохом состоянии, глаза скрывались за очками с небольшими, круглыми, абсолютно черными стеклами, и он не выказывал ни малейшего любопытства в мой адрес. Я подошла к нему и присела на диван прямо напротив. Устроившись в равновесии, на подголовнике своего кресла, он возвышался надо мной. Я поправила за спиной еще горячий «Байкал» и уставилась на него с нейтральным, ничуть не агрессивным видом. Так мы и пробыли какое-то время, молчаливые, как двое старых знакомых, каковыми мы не были, отдавшись постоянному раскачиванию поезда, но в остальном не двигаясь. Я смотрела, как он с проворством и изяществом перелистывает страницы, чему я всегда завидовала у людей, так как хотя мои руки и похожи на их, они не способны на такие же движения. Они сильнее и подчас столь же ловки, но нужно признать, что им недостает тонкости. Догадываюсь, что большинство наблюдателей ничего не замечает, но я-то, когда мне нужно перелистать что-то, кроме газеты, я чувствую разницу.

— Эй, мальчик, — в конце концов заговорила я. — Что ты читаешь?

Мальчуган нагнул голову, чтобы взглянуть на меня поверх своих очков для слепых. Это спокойное судейское поведение привело меня в замешательство. Вообще-то, меня не смущают взгляды, которыми смеряют меня люди, подозрительные, презрительные из-за того, что они смутно догадываются, что я не принадлежу к их роду-племени. Их приучили бороться со своими расистскими инстинктами, их уже несколько веков донимает стыд за погромы, и сегодня они безболезненно братаются с неандертальцами и всеми прочими, но, когда они различают во мне чуждую природу, они вздрагивают и тут же, удается им подавить подергивание лица или нет, выказывают недоверие, отвращение и враждебность. Или страх. Их приучили бороться с тем, что им генетически диктует расизм, но под поверхностью продолжают жить инстинкты.

Что до мальчугана, он, на первый взгляд, изучал меня самым объективным и разумным образом, и, возможно, из-за эффекта, порождаемого его неподвижностью и черными очками, я начала было думать, что он, как и я, не имеет ничего общего с людским племенем.

— Почему ты убила тут рядом собак, Клара? — внезапно спросил он.

У него был не детский и не взрослый голос, как будто он охотнее, чем членораздельным языком, пользовался телепатией или смесью того и другого, что делало никчемным физическое измерение речи.

— Тебя ведь зовут Клара Шифф, да? Так почему же ты их убила? — тут же присовокупил он.

— Откуда ты знаешь мое имя? — откликнулась я.

Я была удивлена и немного не в себе. Он не отвечал.

— С каких это пор ты знаешь мое имя? — повторила я, чтобы он нарушил свое молчание.

Мальчуган чуть-чуть пошевелился. Мне кажется, это можно было счесть за пожатие плечами.

— Я знаю его никак не менее трех орогонов, — сказал он.

Орогонов. Вот как он считал. Стало быть, было мало шансов, что он человек.

— А, так ты считаешь в орогонах, — начала было я.

— Ну да, — сказал он. — Но почему же