Трагедия королевы

Луиза Мюльбах

Луиза Мюльбах (псевдоним Клары Мундт, в девичестве Мюллер; 1814–1873) – немецкая романистка. Была замужем за известным писателем, критиком и литературоведом Теодором Мундтом. Поселившись в Берлине, она сблизилась с представителями «Молодой Германии» и приобрела известность радикальными воззрениями на женскую эмансипацию. Как писательница, Мюльбах была чрезвычайно плодовита (ею издано свыше 100 книг) и главным образом известна историческими романами, частью написанными по современным ей мемуарам. Последнее обстоятельство способствовало появлению в них весьма интересных эпизодов, что в свою очередь обеспечило ее произведениям успех среди широкой публики. В данном томе публикуется роман «Трагедия королевы», действие которого разворачивается во времена французской революции, а основной темой стала трагическая гибель на эшафоте Людовика XVI и его жены, очаровательной Марии-Антуанетты, своенравной и умной дочери Марии-Терезии и Франца I Австрийских.

VII. Дурное предзнаменование

Казавшийся бесконечным день тридцать первого августа 1786 года близился к вечеру. Парижане провели его в напряженном волнении. Лавки были закрыты, мастерские пустовали; даже в кафе и в кабачках было довольно пусто. Сегодня ни у кого не было времени заняться едой, хотя Париж голодал; но это был не физический голод: все жадно ждали известия из зала Консьержери; оно должно было удовлетворить голод, утолить жажду.

Судьи собрались в зале, чтобы вынести приговор, который должен был доказать всей Франции, всей Европе, что или французская королева чиста и невиновна пред Богом и людьми, или что ее гордое чело осталось омраченным тенью подозрения.

Сорок девять судей, членов парламента, с шести часов утра заседали в зале совета, и с шести часов утра толпилась на площади масса народа, жадно глядя на высокие ворота и каждую минуту ожидая, что появятся судьи и сообщат наконец приговор. Но день проходил, а ворота все оставались закрытыми. В толпе начали раздаваться возгласы нетерпения и досады на нерешительность судей. Там и сям мелькали злобные или насмешливые лица, слышались язвительные слова. Все ораторы клубов и тайных союзов были налицо, все враги королевы прислали сюда своих клевретов, старавшихся ядовитыми словами и насмешливыми замечаниями настолько уронить Марию-Антуанетту в мнении народа, чтобы приговор общественного мнения оказался ни в каком случае не в пользу королевы Франции, даже если суд и обвинит кардинала в недостатке уважения к королеве и в оскорблении величества. Было известно, что генеральный прокурор настаивал на наказании кардинала.

Эта весть с быстротой молнии распространилась по Парижу, и предложение прокурора уже ходило по рукам. Оно гласило:

«Кардинал де Роган обязан в присутствии генерального прокурора признать пред членами парламента, что он, дерзким образом действуя от имени королевы, оказался замешанным в дело покупки бриллиантов; что еще более дерзко осмелился поверить, будто королева назначила ему в ночное время свидание, в чем и просит прощения у их величеств в присутствии всего суда. Далее кардинал обязан сложить с себя на известное время звание главного хранителя кассы по раздаче милостыни, удалиться от двора, королевского дома и тех мест, в которых обитает королевское семейство, а до приведения в исполнение приговора должен оставаться в заключении».

Это предложение прокурора было встречено как друзьями кардинала, так и врагами королевы с гневом и негодованием; они громко порицали холопскую угодливость этого человека перед троном, изобретая всевозможные клеветы: ведь, возможно, что королева переманила на свою сторону судей благодаря своему кокетству; возможно даже, что она каждому судье обещала назначить свидание!

— Пусть судьи оправдают ее! — шипел Марат. — Ее осудит сам народ! Народ неподкупен, подобно божеству! Он не даст обмануть себя историей с подделанными письмами.

— Да, да! — кричали вокруг него. — Не дадим обмануть себя! Королева умеет сочинять любовные письма!

— Королева — мастерица на разные штуки! — кричал в другой стороне площади пивовар Сантерр. — Она захотела отомстить кардиналу за то, что он когда-то пожаловался на нее ее матери, императрице, за то, что у нее дурные манеры, что она неприлично вела себя; и вот она влюбила в себя несчастного кардинала, а потом послала к нему на свидание красивую мадемуазель Оливу.

— Погодите, и не то еще будет, — громко хохотал сапожник Симон, — кардинал принял какую-то девчонку за королеву Франции, а я уверен, дорогие братья, что мы доживем до того времени, когда королева будет мести улицы, чтобы благородный, великодушный народ не запачкал ног в грязи!

Громкий хохот покрыл эти слова, и в нем потонул единственный крик возмущения и гнева, раздавшийся в толпе. Это вскрикнул человек, одетый в скромный костюм горожанина и с трудом протискавшийся к самым дверям Консьержери. Никто не слышал его, никто не обратил внимания на молодого человека со смелым, решительным лицом, который слушал злые речи и неприличные шутки с горящими от гнева глазами и стиснутыми губами.

Добравшись до самых дверей тюрьмы, он устремил на них взгляд, полный страстного ожидания. Дверь отворилась, когда солнце уже зашло, и из нее вышел человек. Толпа разразилась бурными изъявлениями радости, но тотчас стихла, заметив, что вышедший человек — не пристав, который с высокого крыльца оповестил бы о результате суда, а кто-то из мелких служащих Консьержери. Он с самым равнодушным видом сошел со ступеней в толпу, которая встретила его возгласами разочарования и закидала вопросами: скоро ли вынесут приговор, оправдали ли кардинала?

— Я ничего не знаю, но, кажется, пристав скоро выйдет. Мое дежурство кончилось, и я тороплюсь домой, потому что умираю от голода.

— Пропустите же бедного голодного служаку! — закричал молодой человек, стоявший у двери. — Смотрите, до чего он утомлен. Пойдемте, добрый старичок, давайте вашу руку, обопритесь на меня!

Толпа раздалась и пропустила их, а затем снова устремила все свое внимание на дверь.

— Приговор вынесен? — тихо спросил молодой человек у старика.

— Да, господин Тулан, — шепотом ответил тот, — советник сунул мне его в руку, когда я подавал ему стакан воды.

— Давай его сюда, Жан, но так, чтобы никто не заметил.

Затем молодой человек расстался со стариком, благодаря своей богатырской силе скоро проложил себе дорогу сквозь толпу и поспешно направился более тихими улицами к воротам, ведущим на Версальскую дорогу.

За воротами юноша в синей блузе с ленивым и скучающим видом водил по дороге оседланного коня.

— Эй, Ришар! — крикнул молодой человек.

— А, господин Тулан! — обрадовался блузник. — Наконец-то! Я жду вас уже целых восемь часов!

— За каждый час получишь по франку, — ответил Тулан, садясь на лошадь. — Ступай домой, а если увидишь мою невесту, кланяйся ей от меня!

Он пришпорил коня, и сильное животное помчало его по Версальской дороге с быстротой стрелы, пущенной из лука.

В Версале этот день также провели в беспокойном ожидании. Король, покончив с делами и отпустив своих министров, отправился в свою мастерскую, чтобы вместе со своим слесарем Жираром поработать над новым замком, честь изобретения которого принадлежала самому королю.

Королева также весь день не покидала своих комнат, и даже ее любимая подруга, герцогиня Жюли де Полиньяк, не могла развеселить ее. Видя, что все ее усилия ни к чему не приводят, герцогиня предложила отправиться в Трианон и созвать обычных друзей; но королева, грустно покачав головой, с горькой улыбкой сказала:

— Вы говорите о моих друзьях? Кружок моих друзей рассеялся, и я знаю, что нельзя склеить то, что разбито.

— Неужели вы, ваше величество, не верите больше в своих друзей? — с упреком сказала герцогиня. — Неужели вы и во мне сомневаетесь?

— В тебе я не сомневаюсь, дорогая Жюли, — нежно ответила Мария-Антуанетта, — я только вообще сомневаюсь, что у королевы могут быть истинные друзья. По отношению к моим друзьям я забывала, что я — королева, они же никогда не могли забыть это.

— Они не должны были забывать это, ваше величество, — кротко сказала герцогиня, — при всей любви к вам они должны помнить, что столько же обязаны вашему величеству уважением, сколько привязанностью; столько же преданностью, сколько дружбой. И если вы, ваше величество, по свойственной вам доброте и мягкосердечию снисходили спускаться до ваших друзей, то им ни в каком случае не подобало пытаться возвыситься до вас.

— О Жюли, ты заставляешь меня страдать, ужасно страдать! — простонала Мария-Антуанетта, прижимая руку к сердцу, точно желая удержать слезы, которые в нем кипели и просились на глаза.

— Вы, ваше величество, знаете, — продолжала герцогиня с кротким, но жестоким спокойствием, — как редко и с каким страхом я позволяю себе пользоваться расположением вашего величества, как редко решаюсь произносить дорогое имя моей государыни, имя, которое имеют право произносить лишь императрица, ваша мать, и ваш царственный супруг. Вы, ваше величество, также знаете, что…

— Все, все знаю, — грустно прервала ее королева, — знаю, что королевы не созданы для того, чтобы любить, быть любимыми и счастливыми. Знаю, что все вы, кого я так искренне любила, скорее опасались моей любви, чем дорожили ею. И, узнав это, я чувствую, что счастье отлетело от меня. В будущем я вижу лишь мрачные тучи, грозящие бурей. У меня нет больше иллюзий: дни радости прошли, прошли светлые дни Трианона, залитого солнечным сиянием, благоухавшего цветами!

— Так вы, ваше величество, не желаете пойти туда? А между тем закат сегодня должен быть великолепным.

— Великолепный закат! — с горькой улыбкой повторила королева. — Этикет позволяет королеве хоть это удовольствие: видеть, как закатится солнце и наступит тьма. Но он запрещает ей радоваться красоте просыпающегося дня. Я лишь один раз, будучи уже королевой, захотела видеть восход солнца, и это мне вменили в преступление, и вся Франция забавлялась эпиграммами и сатирическими стихотворениями моих врагов. А наступление ночи я сама не хочу видеть: в моем собственном сердце темная ночь. Ступайте, Жюли, уходите, не то моя печаль пристанет к вам, и это еще более опечалит меня.

Жюли де Полиньяк не возразила ни слова и, сделав положенный реверанс, неслышными шагами вышла из комнаты.

Королева стояла отвернувшись; услышав легкий скрип двери, она быстро обернулась и увидела, что она одна.

— Она бросила меня! Она в самом деле ушла! — горестно воскликнула Мария-Антуанетта. — Ах, и она — такая же, как все! Она никогда не любила меня… Но кто же наконец любит меня? — с отчаянием продолжала она. — Кто на всем свете забывает, что я — королева? Боже, боже, я так жажду любви и дружбы и не могу найти их, а они обвиняют меня за то, что в моей груди бьется сердце! О боже, сжалься надо мной, сделай меня слепой, чтобы я не видела вероломства моих друзей, оставь мне хоть веру в мою милую Жюли, не заставляй меня так горько чувствовать свое одиночество!

Она упала на стул и, закрыв лицо руками, предалась своим тяжелым думам. Солнце село, начинало смеркаться.

Мария-Антуанетта опустила руки и содрогнулась.

— Теперь они уже произнесли приговор, — прошептала она, — теперь уже решен вопрос, дозволительно ли безнаказанно оскорблять королеву Франции. Ах, если бы я могла узнать наверное! Я пойду к Кампан.

Она быстро прошла через свою уборную и отворила дверь в комнату своей главной камер-фрау. Мадам Кампан стояла у окна и так пристально всматривалась в надвигавшуюся темноту, что не заметила прихода королевы, пока та не позвала ее.

— Господи помилуй, королева! — с испугом воскликнула она. — Здесь, у меня?!

У Марии-Антуанетты вырвался жест нетерпения.

— Вы хотите сказать, что этикет не дозволяет королеве входить в комнату ее доверенной камер-фрау? Бывают дни, милая Кампан, когда королевская мантия прикрывает бедное человеческое сердце, нуждающееся в сочувствии. Я знаю, что вы преданы мне, и пришла к вам. Кампан, вы, кажется, говорили, что, как только приговор будет произнесен, вы тотчас получите известие об этом?

— Да, ваше величество, я потому и стояла у окна, что поджидала моего посла.

— Как это странно! — задумчиво сказала королева. — Я называюсь королевой Франции, а у меня нет никого, кто поторопился бы принести мне это важное известие; у моей же камер-фрау есть преданные друзья, делающие для нее то, чего никто не делает для королевы.

— Простите, ваше величество, — с улыбкой возразила Кампан, — это делают для меня только потому, что я служу вашему величеству. Вчера я была у члена парламента Бюжо, который женат на моей двоюродной сестре…

— Вы были там не ради своей кузины, а ради самого Бюжо, — с тонкой улыбкой заметила королева. — Признайтесь, моя добрая Кампан, что вам хотелось подкупить этого господина.

— Что ж, признаюсь вашему величеству, что хотела узнать, действительно ли советник Бюжо перешел в другой лагерь. Вы, ваше величество, знаете, что госпожа де Марсан объездила всех членов суда, заклиная их не осуждать кардинала.

— Не осуждать кардинала, то есть обвинить меня! — горячо воскликнула королева. — Ведь оправдать его — значит обвинить меня, затронуть мою честь!

— Так и я сказала Бюжо и, к счастью, нашла себе поддержку в его семье. Могу заверить ваше величество, что в этом семействе есть люди, преданные вашему величеству всей душой.

— Кто же это? — спросила Мария-Антуанетта. — Назовите их мне; по крайней мере, в тяжелые дни мне будет о ком вспомнить.

— Во-первых, дочь Бюжо хорошенькая Маргарита, которая обожает вас и постоянно копит свои маленькие сбережения на поездки в Версаль, чтобы видеть ваше величество; затем жених малютки, молодой Тулан, умный, прекрасный молодой человек, восторженно поклоняющийся вашему величеству. Это он обещал мне немедленно известить меня об исходе процесса, а его красноречию я неизмеримо больше, чем своему собственному, обязана тем, что Бюжо в конце концов решился подать голос против кардинала.

В это время дверь в приемную отворилась, и лакей доложил, что ожидаемое лицо прибыло.

— Это Тулан, — шепнула Кампан. — Скажите этому господину, — громко обратилась она к лакею, — что я прошу его обождать одну минуту. Ступайте! Прошу ваше величество дозволить мне принять здесь этого молодого человека, — сказала она королеве, когда лакей вышел.

— То есть, другими словами, вы просите меня уйти? — улыбнулась королева. — Но я предпочитаю остаться. Я хочу видеть человека, о котором вы говорите, что он мне предан, и хочу как можно скорее узнать, какие известия он привез. Посмотрите, экран у камина гораздо выше моего роста; если я встану позади него, никто не увидит меня, тем более что уже темно. Велите молодому человеку войти; я горю нетерпением узнать, каков приговор.

Королева спряталась за экраном, а Кампан отворила дверь и позвала:

— Войдите, господин Тулан!

В ту же минуту на пороге появилась сильная, высокая фигура молодого человека. Его щеки горели от быстрой езды, глаза сверкали, дыхание было прерывисто.

Кампан с ласковой улыбкой протянула ему руку.

— Вы сдержали свое слово и привезли мне известие о решении суда? — спросила она.

— Да, — тихо и печально ответил он, — и мне очень жаль, что вам пришлось так долго ждать, но на колокольне Святого Иакова било уже восемь часов, когда я получил его, так что это — не моя вина.

— Восемь часов? — повторила Кампан, взглянув на часы. — Да ведь теперь только еще девять; не станете же вы уверять, что сделали четыре мили в один час?

— Это так и было, и уверяю вас, что в этом нет ничего необыкновенного. Я велел в четырех пунктах выставить подставы; лошади были хорошие. Мне иногда казалось, что я лечу на птице, у меня еще и теперь такое чувство, будто я лечу. Прошу извинить меня, но позвольте мне сесть: у меня немного дрожат ноги.

— Садитесь, мой милый юный друг! — воскликнула Кампан, поспешно придвигая ему кресло.

— Мне нужна только одна минута отдыха, — сказал он, бросаясь в кресло, — но не думайте, что мои ноги дрожат от быстрой езды! Нет, это от радости, что я, может быть, имел счастье оказать королеве маленькую услугу; ведь вы говорили, что для ее величества крайне важно получить известие о приговоре как можно скорее, и, не правда ли, никто не успел предупредить меня?

— Никто, друг мой; королева узнает его от вас, и я скажу ее величеству, от кого именно я получила его.

— Нет, нет, не говорите! Кто знает, благоприятно ли это известие; если оно огорчит ее величество, это огорчение будет в ее воспоминании связано с моим именем, и это имя станет для нее неприятно. Пусть уж лучше королева ничего не узнает обо мне!

— Боже мой! — воскликнула Кампан. — Значит, вы не знаете, в чем состоит приговор?

— Не знаю. Отец моей невесты переслал мне его письменно, и я не хотел терять время, чтобы прочесть его. Возможно, что я поступил так из трусости, потому что, если бы в приговоре оказалось что-либо, что могло бы рассердить королеву, то я, пожалуй, не решился бы привезти вам известие о нем. Поэтому я повез его не читая, думая лишь о том, что могу избавить ее величество от нескольких минут беспокойства и ожидания. Вот бумага; пусть справедливый Господь не допустит, чтобы в ней заключалось что-либо печальное для ее величества! — Он встал и передал Кампан сложенную бумагу. — А теперь, — сказал он, — позвольте мне удалиться: моя невеста ждет меня, притом в Париже опасаются волнений, и мне необходимо быть дома.

Кампан с чувством пожала ему руку и произнесла:

— Поезжайте, мой юный друг, я от всего сердца благодарю вас за вашу преданность и верность. Будьте уверены, что королева узнает об этом. Прощайте!

— Нет! — вскрикнула Мария-Антуанетта, выходя из-за экрана. — Подождите. Вы не должны уехать, не получив благодарности от вашей королевы за свое бескорыстное желание оказать ей услугу.

— Королева, сама королева! — бледнея, прошептал Тулан и, упав на колени, с таким обожанием, с такою преданностью взглянул на Марию-Антуанетту, что она почувствовала себя растроганной.

— Я за многое должна поблагодарить вас, — сказала она, — не только за то, что вы поторопились привезти мне важное известие, но за доказательство того, что у королевы еще есть преданные слуги и верные друзья. Это сознание смягчит для меня горечь даже дурного известия. Еще раз благодарю вас!

Поняв, что королева отпускает его, Тулан поднялся с колен и, не отрывая взора от ее лица, попятился к двери, где он снова упал на колени, и, сложив молитвенно руки, поднял взор к небу, причем торжественно и с волнением произнес:

— Господи, Царь Небесный, благодарю Тебя за этот счастливый миг! С этой минуты я посвящаю себя служению моей королеве и с радостью пожертвую своей кровью, своей жизнью, если это может послужить к ее благу. Клянусь в этом; Бог и королева слышали мою молитву! — И, не бросив больше взгляда на королеву, не сделав ей положенного поклона, Тулан вышел из комнаты, затворив за собою дверь.

— Как странно, как странно! — тихо промолвила королева. — От его клятвы у меня вся душа содрогнулась, и что-то говорит мне, что я буду страшно, невообразимо несчастна и что тогда этот молодой человек окажется возле меня.

— Ваше величество сегодня взволнованы, поэтому все кажется вам имеющим значение и мрачный смысл, — тихо возразила Кампан.

— Но где же приговор? Дайте же мне приговор! Я хочу сама прочесть его!

— Не лучше ли вашему величеству узнать решение суда в присутствии его величества, чтобы сам король прочел вам его? — нерешительно заметила мадам Кампан.

— Нет, нет! Если приговор для меня благоприятен, я буду иметь радость лично сообщить его королю; если нет, то я успею овладеть собой и собраться с духом, прежде чем увижусь с королем. Пойдемте ко мне в кабинет: там уже зажжен огонь. Вы первая доставили мне известие, вы же первая должны узнать решение судей. Пойдемте, Кампан!

Мария-Антуанетта быстро вернулась в свои покои, сопровождаемая Кампан, следовавшей за нею с опущенной головой и тяжелыми предчувствиями.

В фарфоровом кабинете на столе из севрского фарфора и розового дерева горели свечи в высоких серебряных канделябрах, каждый в четыре свечи: королева не любила яркого освещения в своих интимных комнатах. Кроме этих восковых свечей, в кабинете не было другого освещения. Королева села в кресло у стола и, взяв у Кампан бумагу, сказала:

— Впрочем, нет! Прочтите ее вы, но смотрите — читайте все так, как там написано!

Кампан развернула бумагу и подошла к самому столу, а королева, наклонившись всем телом вперед, сложила руки на коленях и устремила на нее взор, полный нетерпеливого ожидания.

Кампан прочла:

— «Пункт первый. Письма и денежная расписка за подписью королевы, послужившие поводом к процессу, признаны фальшивыми.

Пункт второй. Граф Ламотт заочно приговаривается к пожизненным работам на галерах.

Пункт третий. Обвиняемая Ламотт приговаривается к наказанию кнутом, клеймению обоих плеч буквой О и к пожизненному заключению в богадельне.

Пункт четвертый. Рето де Вильет подвергается пожизненному изгнанию из пределов Франции.

Пункт пятый. Мадемуазель Олива считается по суду оправданной.

Пункт шестой. Кардинал…»

— Ну! — вскрикнула королева. — Что ж вы остановились, Кампан, отчего вы дрожите? Его оправдали!

Кампан прочла дальше:

— «Кардинал де Роган оправдан от всяких подозрений, и ему дозволяется перепечатать это постановление суда».

— Оправдан! — закричала королева, вскочив с кресла. — Оправдан! Ах, Кампан, значит, то, чего я боялась, — правда! Королева Франции может безнаказанно сделаться жертвой гнусной интриги, оскорбительной клеветы! Один из подданных королевы оскорбляет ее честь, ее достоинство, ее добродетель, и для него нет наказания, его оправдывают! Пожалейте меня, Кампан! Но и я в свою очередь жалею вас, жалею и оплакиваю Францию: если я не нашла беспристрастных судей в вопросе, касающемся моей чести, на что же могут надеяться другие, если им придется вести процесс, затрагивающий их счастье, их честь? Я опечалена до глубины души, и мне кажется, что с этого момента мою жизнь окутала ночная тень и… Боже мой, что это? — прервала она себя. — Это вы задули свечу, Кампан?

— Ваше величество, вы видите, что я не оборачивалась к свечам.

— Но посмотрите же: одна из свечей погасла!

— Это правда, — ответила Кампан, смотря на потухшую свечу, от которой поднимался голубоватый дымок, — но если вы, ваше величество, дозволите…

Она вдруг умолкла, и на ее лице появилось выражение испуга: вторая свеча на том же канделябре также погасла.

Королева не вымолвила ни слова; с побелевшими губами, с широко открытыми глазами она следила, как потухала последняя искра.

— Позвольте, ваше величество, я сейчас зажгу свечи, — сказала Кампан, протягивая руку к канделябру, но королева удержала ее.

— Оставьте, — прошептала она, — я хочу видеть, погаснут ли и другие две свечи…

Она вздрогнула и, медленно поднявшись с кресла, с безмолвным ужасом указала рукой на второй канделябр: одна из его свечей погасла.

Теперь в кабинете горела только одна восковая свеча, слабо озаряя небольшое пространство около стола; остальная часть комнаты тонула в темноте.

— Кампан, — прошептала королева, протягивая руку к горевшей свече, — Кампан, если эта четвертая свеча погаснет, как остальные, то это будет означать для меня дурное предзнаменование, возвещающее о надвигающемся несчастье.

В эту минуту пламя затрещало и ярко вспыхнуло, потом так же быстро потускнело, померкло, опять вспыхнуло и погасло. В комнате стало совершенно темно. Королева громко, пронзительно вскрикнула и без чувств упала на пол.