Трамонтана. Король русалочьего моря

Лоурелл Т.К., 2023

Европа стоит на грани катастрофы, но у тех, кто принадлежит к тайному народу магов, свои проблемы. На плечах потомков благородных семей лежит бремя древних тайн, а Дар, способный творить чудеса, не может спасти их от смертоносных проклятий. В тайную Академию Трамонтана в числе избранных поступают наследница знатного рода Исабель, герцогиня Альба, которую пожирает проклятье волшебного огня, и ее скованный древней клятвой вассал Ксандер ван Страатен, прозванный принцем русалок. Когда над Трамонтаной сгущаются тучи, готовые поглотить мир, героям придется противостоять надвигающейся буре и разобраться в том, кто же они есть на самом деле.

Глава 4

Дар

— Доброе утро, господа студенты.

Ректор стоял прямо, как палка, опираясь на свою жужжащую трость и немного покачиваясь на носках. Те, кого он так титуловал, тоже послушно вытянулись и вперились в него взглядом. Одиль, и так всегда державшая спину прямо (воспоминание о приложении трости учительницы танцев к вздумавшим сутулиться лопаткам было до сих пор ярким), воспользовалась возможностью и украдкой их оглядела. Некоторые — вот, например, высоченный Франц и казавшийся особенно щуплым рядом с ним Клаус — пялились на ректора с восторженностью верноподданных, слушающих коронационную речь, и это сходство при их полном внешнем контрасте ее порядком рассмешило. Кто-то — лисообразный Хуан и полненькая суетливая гельвецианка Марта — уже и бумагу приготовил, и теперь держал перья наготове, причем у Марты на кончике пера успела набухнуть капелька чернил. Белла сидела прямая и серьезная, словно перед причастием, а вот Алехандра явно еле сдерживала желание еще что-то шепнуть своей Катлине.

— Сейчас мы поговорим о самых азах, — прервал наблюдения Одили ректор, — о базовом и простом, и одновременно — самом важном. Но начнем мы так: скажите мне, господа студенты, что делает наш народ, если так его назвать, особенным?

— Don, господин ректор, ой, то есть, простите, Дар! — тут же звонко отозвалась Алехандра, но ей уже вторили на самых разных языках наперебой.

Одиль присоединяться к хору не стала: наверняка тут был подвох.

— Не знаю, как вы там зовете себя, — врезался в эту какофонию чуть скрипучий голос Леонор, — но меня у нас в деревне звали ведьмой. И ваш Дар бы прозвали колдунством или еще чем похуже.

Одиль бросила на нее взгляд, благо сидела недалеко. Иберийская вилланка сидела, нарочито развалясь и сощурившись, и смотрела на ректора с вызовом. А вот он вдруг улыбнулся и поднял руку, призывая к тишине.

— А вы что думаете, госпожа Гарсиа? — спросил он в эту тишину.

Леонор сморгнула, но тут же оправилась.

— Если по вашему Лабиринту и нашей башне судить, — все так же громко и небрежно сказала она, — то не такая уж это неправда.

По залу пробежали смешки. Белла рядом с Одилью недовольно поморщилась, но ее плечи выдали другое: они горделиво расправились. Совсем чуть-чуть, но Одили подумалось, что соседка вовсе не против, чтобы вилланы считали ее ведьмой.

— Интересно, почему вы смеетесь, — вдруг сказал ректор, все еще улыбаясь уголками губ. — Вы ведь многие думаете то же самое, что эти крестьяне. Молчите! Просто помолчите и подумайте, сколько раз вы говорили себе: мы не вилланы, мы особенные, мы одарены. Чем? Вы и сами зовете это магией!

Последнее слово он выдохнул в мертвенное молчание.

— Но мы здесь занимаемся не магией, господа студенты, — продолжил он без малейшей драматической паузы, мерно и спокойно шагая по залу, — точнее, не магией в конвенциональном смысле, и нет такого, чем вы были бы одарены, а остальные, те же вилланы, обделены совсем, даже не думайте. Но, тем не менее, Дар у нас есть.

Он оглядел свою аудиторию, но высказываться на этот раз никто не торопился.

— Этот дар — вера. Не религия — это уж каждому свое, — но все же вера в определенном значении и есть основа того, что мы делаем, того, как мы живем. Она источник любого человеческого могущества. Во что вы верите — то вы можете. Вот и все.

— Чушь, — снова проскрипела Леонор. — Вот наши — они верили в победу. И что?

Ректор остановился перед ней.

— Вовсе нет, госпожа Гарсиа, — сказал он немного иронично и немного печально. — Ваши верили в то, что завоюют славу в смертном бою. Так и вышло. И смертный бой, и слава — я вас уверяю, что еще много лет о них не забудут.

Леонор вскинула голову и ответила ему яростным взглядом блестящих глаз.

— Они хотели победить! Но никто не может совершить невозможного!

— А вот тут вы неправы, госпожа Гарсиа. Я знаю, как в одной деревне безоружная девочка заставила отступить пьяных от вина и крови солдат, оскорбивших ее мать и собиравшихся ограбить дом. — Она вспыхнула, но он уже не смотрел на нее, повернувшись к остальным. — Солдат, которые за меньшее расстреляли целую семью в соседнем селе, на случай если вы думаете, что это было легко. Это была та самая невозможность, в которую не верил никто — кроме девочки, которая всерьез верила, что она скажет нужные слова, и они устыдятся.

— Может быть, она просто нашла те самые слова? — проговорила Одиль, раз уж остальные, даже Леонор, молчали.

Губы ректора снова тронула улыбка.

— Это какие же, госпожа де Нордгау? Давайте, порассуждайте. Я не прошу точных формулировок, но какой смысл они должны были нести? Угрожать небесным судом, умолять о пощаде, взывать к человечности уже пробовали и те, кого солдаты убили.

— Ее слова, — Одиль решила подыграть шараде и сделать вид, что автор слов не сидела с ними в одном помещении, — заставили их поверить, что они лучше, чем думали о себе?

Ректор в два шага преодолел расстояние до ее стола.

— Нет, госпожа де Нордгау, — сказал он мягко и лукаво, — не приписывайте другому человеку свое оружие. Нет, наша героиня ничего такого не могла и не хотела. Она их попросту испугала, если хотите знать.

По залу прошел шепоток и кое-где раздались смешки, а громче всех фыркнула сама Леонор.

— Да-да, — ректор отвернулся от Одили, — испугала, а что вы думаете? В тот момент она верила, свято верила, что за ней сила — сила дочери оскорбленной и измученной женщины, сила хозяйки дома, сила сторонника правого дела, наконец, хотя мы об этом еще поговорим. И эта сила была настолько велика, что четверо вооруженных до зубов мужчин, четверо, что уж греха таить, отпетых мерзавцев и убийц спасовали перед ней.

— Невероятно, — прищурился Хуан.

— Почему же? — ректор снова начал мерить шагами зал. — Люди, бывает, творят и куда большее. Дети в отчаянии поднимают глыбы, под которыми погребены родители, врачи бросают вызов чуме и выживают в эпидемию, хотя каждый день рискуют жизнью. Безоружная девушка как-то выехала одна к вражеской армии и заставила ее уйти без боя. Предел тому, что возможно и невозможно, человек кладет сам, — он вдруг наклонился к сидевшей тихо как мышка Катлине и легонько коснулся ее лба, — вот здесь.

— Если бы все было так просто, — негромко сказал Ксандер, — то сейчас…

Сидро д’Эстаон резко выпрямился.

— Просто? Вы думаете, господин ван Страатен, что вера — это просто?

Леонор снова не выдержала:

— Вас послушать, так и в самом деле просто! А если я вот сейчас из этого окна прыгну, потому что верю, что могу летать — что, полечу?

Ректор наклонил голову набок, как любопытная птица.

— А вы верите?

Адриано бы верил, укололо Одиль под сердцем.

— Нет, но…

— Я знаю ваши убеждения, госпожа Гарсиа, но все-таки и вы, и все здесь наверняка слышали, что очень давно один весьма… выдающийся человек сказал, что даже очень маленькой доли веры достаточно, чтобы буквально двигать горы. Слышали же, господин ван Страатен?

— Это же притча, — сказал Ксандер с той вежливостью, которую в исполнении Одили их старая Шарлотта называла «я не трушу и упрям». — Даже о магах я не слышал, чтобы кто-то из них двигал горы.

— Странно, что не слышали, — отозвался ректор чуть вкрадчиво. — Потому что нет никого, кто бы не знал, что именно ваш народ, господин ван Страатен, заставил отступить море и поднял из-под волн землю для своих городов.

— Это другое!

— Неужели?

— Это действительно другое, господин ректор, — вмешался Мигель Геваро-Торрес с холодной учтивостью. — Это же не взмахом руки делалось, а лопатой.

— Вы слишком презираете лопату и слишком романтизируете жесты, — качнул головой д’Эстаон. — Это внешнее. А важное то, что люди задумали и осуществили невозможное, точнее, то, что другие считали невозможным. Именно что, — он подмигнул Ксандеру, — сдвинули горы. По вере своей.

— В других делах, — подал голос крепкий Педро, сидевший по правую руку от Мигеля, — этим же людям никакая вера не помогла.

— И не только им, — вдруг эхом отозвался Клаус.

Ректор изобразил намек на поклон, словно благодаря за уместную ремарку.

— А вот тут, господа студенты, у нас начинаются тонкости. Вы совершенно правы — да, и вы, господин ван Страатен, когда сказали, что все не так просто, и дело не только в том, что верить — само по себе не так уж легко, как кажется. Дело еще в том, что ваша вера имеет прямое влияние только на вас.

Марта, все это время торопливо поскрипывавшая пером, подняла голову и нахмурилась.

— Простите, господин ректор, я не поняла…

— Конечно, — лучезарно улыбнулся ей д’Эстаон, — и я даже вас уверяю, что большинство здесь не поняли, так что вам совершенно не за что просить прощения.

— Но вы же объясните…

— Объясню, безусловно, и прямо сейчас. Ваша вера, господа студенты, дает силы вам. То, во что вы верите, определяет то, что вы можете, что видите, что испытываете. Именно вы. Но как бы вы, господин Баумгартен, — он положил руку на широкое плечо Франца, — ни верили, например, что господин фон Бабенберг может… ну, хотя бы летать, пока он сам в это не поверит, никуда он не полетит.

— А если я поверю и полечу, а Франц, наоборот, не поверит?

— Прекрасный вопрос! — обрадовался ректор. — И я вам отвечу на него другим вопросом: как вы думаете, господин фон Бабенберг, почему о существовании здесь Академии знают только люди из нашего народа?

— А вот это легко, — пропела Мишель, с точеным изяществом повернув безупречно причесанную головку к д’Эстаону. — Помилуйте, господин ректор, но здесь же совершенная глушь!

Многие рассмеялись в голос, даже ректор.

— Справедливый укор, госпожа Дюбуа, но, увы, дело не в нашей удаленности от бульваров Лютеции. Конечно, у нас тут практически деревня, но Пиренеи — место исхоженное и пастухами, и армиями… галлийскими в том числе. И что же мешает, скажем, какому-нибудь контрабандисту — а уж эти тут все тропы исходили — отметить и нас на карте?

— Защитные чары? — рискнула Марта.

Одиль не выдержала.

— Логически, — начала она, — он увидит чудесную готическую веранду, массивные ворота и мантикору в три раза больше его самого. И все это на глухой тропе в Пиренеях. — Когда никто не вставил слова, она оглядела своих новоиспеченных товарищей. — Да он попросту глазам своим не поверит!

— Именно, — согласился ректор. — Вот вам и ответ, господин фон Бабенберг: если вдруг ваш товарищ не желает категорически верить в вашу способность летать, он просто останется слеп. Собственно, — он поднял руку, призывая к вниманию, — это и есть то, что отличает нас от вилланов. Не кровь ни в коем случае, не какие-то мистические способности — а вера и верность вере. Только поэтому мы можем то, что другим кажется невозможным, и видим то, к чему другие слепы.

— Значит, это может любой? — робко заметила Катлина.

— Абсолютно любой. Все дети рождаются с этим, они не имеют этих границ и запретов вообще, они не знают, что что-то невозможно, и поэтому видят все. Другое дело, что потом они решают сами себя ограничить и теряют доступ к источнику сил, но вернуться туда они могут всегда. Поэтому люди и творят удивительные чудеса… стоит им забыть хотя бы на мгновение, что чудеса им не полагаются.

— И вы здесь нас будете учить вере? — Леонор скривилась от последнего слова так, попробовала особенно незрелый лимон.

— Зачем же? — обернулся к ней д’Эстаон. — Вы и так это умеете, раз вы здесь. Мы будем вас учить осознанности этой веры, умению ее поддерживать, пользоваться ее возможностями…

— Верить в шесть невозможных вещей до завтрака? — вырвалось у Одили.

Ректор опять улыбнулся лукаво и светло.

— А как же! Только с этим будут трудности.

— Почему? — снова поднял голову Ксандер.

— Потому что все меньше будет в жизни вещей, которые будут для вас невозможны.

По залу снова прошел шепоток, но на этот раз восторженный: новоиспеченные студенты явно уже предвкушали это блистательное будущее.

— Подождите, господин ректор, — легкое грассирование в звонкой латыни выдавало Франсуа с головой, — но вы сказали, что дети совсем не имеют проблем с верой. Но они же далеко не все могут!

— Точно подмечено, господин де Шалэ. Кстати, поверите ли? Точно то же самое мне — в былые времена, конечно — сказали ваш отец и ваш средний брат. Положительно, мне стоит пересмотреть свою позицию по наследственности.

Франсуа рассмеялся едва ли не веселее, чем все остальные вместе взятые. Смех у него был чудесный, отметила Одиль: легкий, как ласточка, и открытый, как окно по весне, и очень похожий на смех Адриано.

— Итак, — прервал ее мысли ректор, — господин де Шалэ сим нам напомнил, что вера — это не единственное, с чем мы имеем дело. Да, вера — источник силы, но ее же надо уметь использовать. Я сейчас скажу то, что вам покажется противоречием тому, что я говорил до этого: иногда веры совершенно недостаточно.

Он отошел к окну и присел на край подоконника, громко стукнув тростью об пол, словно желая вколотить дальнейшее прямо в их умы.

— С детьми на самом деле все просто. Младенец верит в чужие силы, не в свои. Когда ему плохо, он призывает на помощь всемогущих и всеблагих родителей, а сам он, обладая неизмеримыми возможностями, попросту не знает, что с ними делать. Несчастная мать, бьющаяся над умирающим ребенком, может верить всей душой в то, что его можно спасти, но она помещает эту веру в другого — в Бога, врача или знахарку, отказывая себе в праве лечить. И так мы приходим к следующей грани нашего треугольника — праву.

— Не знаниям? — снова подала тихий голос Катлина.

— О знаниях позже, — отозвался д’Эстаон. — Почему горюющая мать призывает врача или молится? Потому что внутри нее, — он постучал суховатым пальцем себя по груди, — живет червячок, который подтачивает ее веру. Да, она хотела бы, чтобы ребенок жил и был здоров, но она не верит в свое право, не верит в себя и что спасение, даже если повезет, не станет залогом худших бед. Она ищет посредника, так как не чувствует себя вправе решать.

— Но сомнения есть у всех, — нахмурился Ксандер.

Трость в руке ректора свистнула, моментально вытянувшись в параллельную полу струну и указав безошибочно на него.

— Блистательное объяснение тому, почему-таки люди редко двигают горы, не правда ли, господин ван Страатен?

Ксандер закусил губу и кивнул.

— Подумайте, господа студенты, что будет, если у вас в руках окажется самый совершенный в мире лук, но при этом, когда вы уже наложите стрелу на тетиву, ваши руки задрожат? Вы промахнетесь, именно так, каким бы точным ни был ваш глаз, каким бы верным ни был лук, какой бы круглой ни была тетива и какой бы достижимой ни была мишень. Сомневаться можно до или после, но когда перед вами мишень, вы должны уметь отбросить все и разумом, — на этот раз он палцем постучал себя по лбу, — направить силу в цель.

— Разумом? — опять фыркнула неуемная Леонор. — Это после славословий вере-то?

— В том-то и прелесть, госпожа Гарсиа, а если подумать, то и логика, что нечто столь иррациональное, как вера, должно быть уравновешено рациональностью и разумом, не так ли?

Пришло время кивать Леонор, хотя она это сделала куда более неохотно, чем Ксандер.

— В мгновение, когда вам пришла пора действовать, вы сможете использовать свою силу только в том случае, если знаете, что вправе это делать, иначе она уйдет впустую. И да, этому мы тоже вас будем учить.

— Вы говорили о треугольнике, — заметила пока что молчавшая Белла.

— Верно, говорил, госпожа Альварес де Толедо. Но с третьей стороной все очень просто — это воля. Как отмечают мудрые народные поговорки, можно привести лошадь к водопою, но нельзя заставить ее пить. Так и с вами: какими бы силами и правами вы ни обладали, пока вы не захотите что-то сделать, выбрать ту самую мишень — применить все это вы не сможете.

— Тут наверняка тоже есть какая-нибудь тонкость, — пробормотала Белла.

Возможно, она предназначала это только для ушей соседей, а то и одной Одили, к которой отвернулась, но ректор подхватил это с такой готовностью, словно она декламировала на весь зал.

— Очень верно! Но и тонкость проста. Кто рискнет подсказать? Госпожа де Мендоса?

Алехандра, рьяно вскинувшая руку, едва он задал вопрос, даже вскочила с места.

— Мы же все разные! — заявила она. — А если бы дело заключалось только в вере и праве, то я бы… я бы могла так же играть с огнем, как Белита. Я ведь верю, что так можно, и что в этом плохого, я же не убивать им буду. Но он мне не подходит, понимаете? Это не мое. Я могу что-то сделать, но не так. Простите, я сумбурно…

— Вы совершенно правы, госпожа де Мендоса, — голос ректора был ласков. — Это тоже часть воли. Наши силы даны нам для того, чтобы творить, и каждый из вас выбирает тот способ изменять мир, который по душе лично ему. По-настоящему, глубинно по душе — это не вопрос минутного восхищения, это вопрос резонанса. С каждым из нас мир говорит по-своему. И как лучше его слышать, и как лучше говорить в ответ, этому вы тоже будете учиться.

— Выходит, мы здесь потому, что у нас громкие голоса?

Голос Франца Баумгартена был удивительно тихим для его могучего корпуса, поэтому ректору пришлось подождать, пока господа студенты отхихикают.

— Примерно так, — согласился он.

— И все-таки с верой непонятно, — заявила Леонор. — Выходит, и всякие мантикоры взаправду есть?

Ректор только улыбнулся, но иберийку это не смутило.

— Но я слышала, что те, в кого верили, а потом перестали верить, исчезают!

— И в самом деле исчезают, — покладисто ответил д’Эстаон, — от глаз тех, кто не верит. Но исчезнуть вообще? Только ребенок думает, что если зажмуриться, то злое чудовище исчезнет. Материя не зависит от глаз смотрящего… к счастью или к несчастью.

— А может ли появиться?

Ректор медленно повернулся на каблуке. Очень у него это эффектно получилось: его длинное одеяние, похожее на мантию, немного обернулось вокруг ног, сделав его похожим на змею, приготовившуюся к броску.

— Уточните вопрос, госпожа де Нордгау.

— Если человек видит то, во что верит, то что будет, если его убедить, что он видит то, чего нет на самом деле?

Так же медленно и по-змеиному д’Эстаон улыбнулся.

— Этот вопрос, — вполголоса отозвался он, — вы зададите другому человеку, дитя мое.

— А если мы тоже хотим это знать? — прозвенел голос Алехандры.

— Спросите у вашей однокурсницы, — был лишенный сочувствия ответ. — Вас интересует только это?

— Подождите, господин ректор, — Клаус был мягко вежлив, — но у меня другой вопрос. Если нас ограничивает только треугольник веры, воли и права… я имею в виду, есть ли что-то еще? Я понимаю, что есть законы…

Сухопарая рука ректора легла ему на плечо.

— Не волнуйтесь, господин фон Бабенберг. Вы правы, конечно. Есть другие ограничения.

Класс снова притих, но ректор заговорил не сразу — сначала занял свое место у окна, поставил перед собой трость и сложил на ней руки. Напряжение в воздухе к этому мгновению можно было резать ножом.

— Оговорюсь сразу, эти ограничения относятся уже скорее к этике… хотя, пожалуй, лучше назвать их техникой безопасности. Да, это наилучшая формулировка. Поступайте в соответствии с этими законами, и с вами все будет хорошо.

Он сделал небольшую паузу.

— Итак, первое ограничение — свобода воли. Если вы хотите, чтобы ваша воля уважалась, уважайте чужую, это логично. К счастью, что-либо сделать с чужой волей крайне трудно, а менталистов крайне мало. Впрочем, вы все молоды, и вполне возможно, что когда-нибудь страсть или искаженное чувство справедливости, или что-то еще может столкнуть вас с этим законом. Просто запомните сейчас и вспомните тогда, что невинность — лучшая защита. Не замарайтесь насилием, и ваша собственная оборона будет крепка.

Опять пауза, чтобы перевести дыхание.

— И второе — естественная логика мира. Мир — ваш собеседник, ваш соавтор в творчестве, а собеседников и соавторов надо уважать. Не творите неестественного, как бы вам ни хотелось. Пример… Кто-нибудь приведет пример?

— Нигромантия, — выдохнул Клаус.

Д’Эстаон бросил на него взгляд, который Одили показался странно печальным.

— Да, например, нигромантия, хотя не она одна. Поймите, — голос его напрягся до гулкости, — есть могущество выше вашего и право выше вашего, есть грань, на которой вы должны будете отступить. Называйте это как угодно — судьбой, Творцом, высшими силами, — это неважно. Важно то, что одним из самых страшных соблазнов для вас станет гордыня. Учитесь смирению, и тогда мир всегда будет вам благоволить.

— Но есть ведь те, кто…

— Есть, — негромко сказал ректор, — но подумайте об этом так, господин фон Бабенберг, хоть вы еще очень юны: можно очаровать девушку, а можно взять силой. И у того, и у другого способа есть достоинства и недостатки, и результат — кратковременный — будет один и тот же. Но землю наследуют те, кто хочет любви.

На этот раз ему никто не возразил и ничего не спросил. Одиль тоже. Ее охватил озноб.

Адриано, гад, братишка, где ты…

Д’Эстаон окинул их всех медленным испытующим взглядом и, похоже, остался удовлетворен.

— Доброго дня, господа студенты. Идите. Вас ждут уроки.

— Господин ректор?

Притихшая или нет, Леонор явно не собиралась уходить без последнего слова. Довольный их реакцией или нет, он тем более не собирался уходить, оставив ее без ответа.

— Да, госпожа Гарсиа?

— Чем же тогда вы отличаетесь от… остальных? Если то, что можете вы, может любой?

Одили показалось, что ректор выдохнул с облегчением.

— А вот это совсем просто, — сказал он. — Как мы стараемся сохранить веру, так другие стараются ее потерять.

— Почему, если это значит уметь видеть и, — она запнулась, — творить чудеса?

Д’Эстаон погладил свою трость, и жужжание из нее стало громким, как урчание объевшегося сливками котенка.

— Чудеса обязывают действовать, — ответил он, — а умение видеть мешает закрыть глаза и притвориться, что чудовищ не существует.

— А они существуют?

Трость внезапно умолкла, и тишина стала оглушающей.

— Да, — просто сказал в эту тишину ректор. — О да.

Из своего первого класса они вышли, не переговариваясь, все еще под впечатлением, и это сыграло с ними дурную шутку: когда на башне ударил колокол, призывая к следующему занятию, они как по команде переглянулись и без слов поняли, что никто из них не помнит, куда идти.

Выручила Катлина. Дернутая за рукав Алехандрой фламандка явно испугалась, обнаружив себя главной надеждой, но покорно полезла за пергаментным листком.

— Сегодня у нас у всех одно и то же, — сообщила она, — следующей будет символистика… это… сюда. Да, точно.

«Сюда» оказалось чем-то типа зимнего сада. Изнутри все стены скрывались под буйными зарослями цветущих с энтузиазмом кустов, солнце, лившееся со стеклянного потолка, едва пронизывало кроны гордых пальм, а по укрытому коврами полу были живописно разбросаны яркие подушки. Посреди этого царства жары и ароматов, от которых у Одили враз немилосердно заболела голова, на низком диване сидел мужчина слоноподобной комплекции и с настоящим водопадом курчавой бороды. Борода и голова были вдобавок щедро залиты каким-то душистым маслом, и Одиль опасливо спряталась за Беллой и Ксандером, искренно надеясь устроиться как можно ближе к двери.

Беллу это все великолепие не смутило ни чуточки.

— Простите, профессор Баласи, — сказала она почему-то громко, — мы немного заплутали.

Мужчина повел огромной, унизанной кольцами рукой, аккуратно сжимавшей курительную палочку.

— Что вы, мое милое дитя. Я понимаю, Сидро и первая лекция, это всегда немного дезориентирует. Садитесь, мои дорогие, располагайтесь. Сегодня я не буду вас мучить! Берите подушки, устраивайтесь, как вам удобнее. Не торопитесь, сегодня у нас много времени!

Класс принял приглашение, и на какое-то время в оранжерее воцарилась несусветная суета. Первой уселась Мишель, избрав затененный неведомой Одили лианой уголок недалеко от мэтра — должно быть, ее благовония не пугали. Тут же рядом с ней материализовались неразлучные Клаус и Франц, и если Джандоменико они в свою компанию еще пустили, то, когда к ним подумал пристроиться еще и Франсуа, Франц так выразительно повел своими могучими плечами, что галантный галлиец передумал.

«Адриано было бы наплевать», — пришло Одиль на ум.

Белла было вознамерилась сесть по другую руку от мэтра, но глянула на Одиль и, то ли венецианке удалось передать свои чувства по этому поводу умоляющим взглядом, то ли на нее подействовало, что Алехандра решила сесть подальше, тоже кинула подушку поближе к дверному сквозняку. Алехандру, похоже, уговорила Катлина: от запаха благовоний по и без того бледному лицу фламандки разлилась уже нездоровая синева, чему Одиль сочувствовала от души. Позади них, упершись спиной в хрустальную стену, безмолвно уселся Ксандер, а по сторонам — остальные иберийцы за минусом Леонор, которая не без вызова плюхнулась прямо на корни какой-то пальмы, презрев подушки. Бородатый мэтр наблюдал за их передвижениями с благостной отрешенной улыбкой.

— Ну что ж, начнем, — пробасил он, когда всеобщему устраиванию и ерзанию наступил конец. — Итак, символистика. Это мой предмет… да. Тут, признаться, все довольно просто…

— А она зачем?

Мэтр вдруг вскочил — со всей грацией вспугнутого носорога — и рванулся к Леонор так стремительно, что она отшатнулась, впечатавшись спиной в пальму, и даже ойкнула.

— Ты из вилланов?! — вопросил он с таким неподдельным восторгом, что она замерла, только глаза выпучила и безропотно позволила его толстым смуглым пальцам ухватить ее за подбородок и помотать так и сяк. — Потрясающе!

Рядом шевельнулась Белла, и глянувшая на нее Одиль не разочаровалась в том, что отвлеклась от эксцентричного профессора: иберийка, пожалуй, представляла собой зрелище позанятнее. Она выпрямилась еще яростнее, чем до того, руки, церемонно сложенные на коленях, были сцеплены до белизны в костяшках, и Одили показалось, что даже часть ее черных распущенных волос встала дыбом и искрила, как у рассерженной кошки.

— Профессор, — отчеканила Белла тоном, который на слух Одили принадлежал кому-то гораздо старше, — это к делу не относится.

Мэтр Баласи с мгновение смотрел на нее, будто озадачившись тем, откуда она взялась, потом глянул на еще удерживаемую им Леонор, охнул и отпустил так стремительно, будто обжегся.

— Простите, дорогая! — покаянно пророкотал он и для надежности осторожно погладил ее по голове, чему все еще ошалевшая Леонор не воспротивилась. — Я потерял голову, ведь вы такая редкость! Да… А вы, дитя мое… — уже повернулся он к Белле.

— Исабель Альварес де Толедо, — все так же чеканно произнесла Белла, но пальцы ее, полускрытые юбкой, расплелись. Остальные иберийцы смотрели на нее с нескрываемым восхищением, даже бунтарка Леонор кинула ей благодарный взгляд, и Белла буквально лучилась.

— Конечно. Вы так похожи на вашего дядю!

Одили подумалось, что Белла сейчас лопнет от счастья.

— Профессор, — вмешалась уже она, чтобы предотвратить именно такой исход, и снова мэтр опомнился, на этот раз от галантности.

— Да, вопрос хороший, — проговорил он, вернув себе враз свою важность. — Я ведь знаю, что вам сказал Сидро. И вы наверняка думаете, дети, что раз дело в чисто ваших качествах, то зачем вам нужны какие-то еще подпорки, так?

— Точно, — подтвердила пришедшая в себя Леонор.

Мэтр снова развернулся к ней, обметя ноги доброй дюжины своих новых учеников полами сияющих вышивкой одеяний, а заодно обдав их волной запахов (будь они неладны, мрачно отметила Одиль, уже чувствуя первый болезненный укол в виске). Леонор на всякий случай шарахнулась, но мэтр предусмотрительно больше не сделал к ней ни шагу.

— Деточка, — пробасил он, — ты умеешь ездить на лошади?

Когда Леонор смущается, она опускает глаза и трогает амулет, а уши краснеют, но только уши, скользнуло наблюдение быстрой рыбкой в память Одили.

— Не очень, — призналась та. — У пастухов ездила. Но не то чтобы как… знатные господа.

— В седле? — поинтересовался мэтр.

— Когда как…

— Но с уздечкой?

— Бывало и с недоуздком.

Рядом кто-то уважительно присвистнул. Одиль глянула в ту сторону, чтобы понять, кто тоже был бы не прочь — оказалось, Эстебан. Леонор неожиданно беззлобно усмехнулась ему в ответ. Мэтр тоже улыбался и молчал. И вдруг Леонор вскочила на ноги.

— Я поняла! — от ее возгласа даже стекла зазвенели. — Это тоже недоуздок! — Но тут же осеклась. — Но ведь…

— Ты думаешь о том, дитя, что тебе удалось все безо всяких символов, — вновь разлился в воздухе бас профессора. — И это правда, может быть и так, и так часто бывает. Но вам-то нужно не просто чудо на крайнем напряжении сил, дети. И не всегда. Во многих вещах вам нужен эффект, повторяемый результат, в котором вы могли бы быть уверены. Опора.

Он взмахнул рукой, все еще сжимавшей курившуюся палочку, и дым вдруг обратился в знаки, а знаки зажглись огнем.

— Можно ехать на лошади и безо всего, если лошадь вам покорна, а вы сильны и внимательны, — продолжил вещать профессор, но по тому, как он прижал другую руку к груди, стало понятно, что восторженные ахи вокруг ему доставляют истинное наслаждение. — Но если вы хотите ездить на любой лошади и в любой час, вам нужны уздечка и седло. Уверенность. Да. Вот что вам нужно.

Пламенные знаки в воздухе плавно слились, обратившись в змею, — и вдруг у змеи выросли крылья, она взмыла под потолок — и камнем бросилась вниз, свернувшись мирным, безличным, но теплым и не потухающим пламенем у ног мэтра.

— Вы должны быть уверены, например, что в лесу у вас будет костер, или вы найдете воду, или хотя бы…

Костерок обратился в дым, а дым метнулся к двери, изогнувшись причудливым символом. Мэтр подошел плавно и торжественно и с таким видом, с каким, должно быть, жрецы былого совершали таинства, дверь распахнул.

За порогом была не та осенняя пожухлая трава, по которой они только что сюда дошли, — там, насколько хватало глаз, царила пустыня, бесстрастная и безжизненная. От самой двери же пески рассекала каменная дорога, где плиты были уложены так ровно, что между ними Одиль не вставила бы и шпильку. По краям дороги лежали двумя ровными рядами такие же торжественные и бесстрастные львы, а вдали возвышались руины когда-то огромного храма.

Поскольку на класс опустилось онемение, слышалось только дыхание и стук сердец, и мягкий шелест песка.

— Или хотя бы найдете дорогу домой, — немного печально сказал мэтр и закрыл дверь. — А теперь давайте начнем.

— Для начала кто-нибудь из вас задаст мне самый дурацкий вопрос, который только можно задать, если подумать о странствиях духа. Давайте. Я знаю, что рано или поздно кто-нибудь его задаст. Лучше сейчас. Кто смелый?

Очередной их учитель был очень высок и худ, хотя широк в кости, с длинной гривой тусклой рыжины, и говорил он на латыни с резкостью, которую невольно хотелось назвать «варварской». Еще, несмотря на осенний холод за окном, он был одет только в льняную рубашку и кожаные штаны, даже рукава закатал, обнажив поросшие густым волосом крепкие руки. Впрочем, это-то нисколько не удивляло: Пиренеи не могли заморозить шотландца.

«Великой тайной превращений он овладел вполне…» — всплыло в памяти Одили.

— Это правда? — выпалила она.

Его глаза удивительной детской голубизны сощурились.

— Что именно, девочка?

— Что вы умеете превращаться во что угодно, — ответила она, поторопившись добавить: — Так говорят слухи, профессор Скотт. Что умеете.

Майкл Скотт усмехнулся.

— Если верить всему, что обо мне говорят, то сейчас я должен не вас тут учить, — его удивительно длинная рука обвела широким жестом притихший класс, — а бродить во рву в восьмом кругу ада. Но нет, должен вас всех разочаровать. Не умею. И никто не умеет.

— В моем роду умели! — подала голос Алехандра, мятежно тряхнув кудрями: должно быть, этот жест она считала неотразимым. — Жена одного моего предка во время осады от отчаяния прыгнула с башни, превратилась в сокола и привела армию мужа на подмогу!

Класс заволновался.

— Я веду свой род от колдуньи Мелюзины, — поведала окружающим Мишель тоном столь же безапелляционным, сколь и нежным. — По бабке. А она — Мелюзина, не бабушка, конечно — превратилась на глазах у кучи свидетелей в дракона.

— Конечно, — тут же согласился с ней Джандоменико. — Антонио Фалиер спасся от турок в Константинополе, став дельфином. Это все знают… в Венеции.

Одиль не удержалась и фыркнула, тут же порадовавшись, что за шумом этого никто не слышал: вот уж эту-то историю наследник дома Фальер сочинил явно на ходу, вдохновленный не призраками прошлого, а лучистыми глазами галлийской сокурсницы.

–… обратилась зимородком, про это даже миф есть!

–… и тогда все испугались и отступили, а ее объявили невиновной!

–… огромный лев…

— Хватит! — Майкл Скотт, казалось, и сам вот-вот в кого-нибудь обратится — во всяком случае, рыкнул он так, что гвалт утих тут же. — Вы еще вспомните байки про то, что если перекувырнуться через голову назад, волком станешь, — выплюнул он презрительно в воцарившуюся тишину. — Все то, что вам няньки и бабки рассказывали — это что угодно, но не превращение, а чаще всего просто иллюзия. То, чем мы займемся, когда свой дух можно поместить в животное… А потом невежи-крестьяне, — его взгляд вновь полоснул по ним, — выдумывают невесть что.

Он остановился у окна, глядя сквозь прозрачный хрусталь вдаль, и заложил за спину руки. Ладони у него тоже были огромные и мозолистые.

— Корпореальная трансформация, — проговорил он с несказанной нежностью и словно бы тоской, — стоит того, чтобы о ней мечтать и слагать легенды. Но вышло так, что дух и тело должны быть едины. Вы представляете себе, что это такое? Давайте порассуждаем. Сразу все выясним и потом весь семестр будем делом заниматься.

Класс в едином порыве потерял дар речи. Скотт фыркнул.

— Хорошо, начну я. Что значит быть мышью? Ну? Вот хоть ты, деточка, — он повернулся к Катлине, — ты мышей видела?

Та закивала с таким усердием, что Одиль испугалась за сохранность ее шеи.

— Замечательно. Вот представь, что ты враз стала мышью. Ты потеряла сколько-то времени, приноравливаясь к телу, — мышь-то не ходит на двух ногах, а тебе не сподручно на четырех, так?

— Бывают люди, которые быстро на четвереньках бегают, профессор, — заметила худенькая фламандка.

— Да? Пусть так, хорошо. Допустим, ты из таких. Вот побегала ты, приноровилась, и что теперь? В чем задача мыши?

— Найти еду, — с готовностью отозвалась та. — Но я знаю, что едят мыши, профессор! Значит, я буду знать, где это найти. А если среди людей, так я знаю это даже лучше многих мышей!

Скотт хитро улыбнулся.

— Все так, девочка. Но разве это все?

— Еще есть хищники, — уже с меньшим энтузиазмом ответила она и была вознаграждена: Скотт высоко поднял свой длинный рыжеволосый палец, призывая к вниманию.

— Та-ак, вот это уже важно!

— Но я и хищников знаю, профессор!

— Конечно, знаешь, — легко согласился он. — Кошки, ястребы, совы, змеи — их ты всех видела. Но как видела?

Наступила пауза.

— Как человек, девочка! — наконец прервал молчание он. — Ты знаешь кошек как человек! Твоя домашняя киса никогда на тебя не охотилась! Ты можешь ее погладить, накормить, поиграть, наказать, наконец, но ты не знаешь, как от нее убежать, как вычислить, куда она бросится, как ее укусить, чтобы отпустила. Пока внутри у тебя сидит человек, пока ты думаешь про себя «я человек», плохая из тебя мышь!

Он развернулся к классу.

— Хуже того, я вам скажу — помните, я говорил о единстве тела и души? Пока ваша личность, ваше «я» осознает себя человеком, ваше тело будет бороться за то, чтобы быть человечьим. Вы будете заниматься не беганием от хищников или поиском еды, а тем, чтобы остаться мышью хотя бы на минутку. И хорошо еще, если вы не обратитесь обратно в человека, уже залезши в нору!

Одиль живо представила себе эту картину и фыркнула, и, судя по звукам вокруг, описанный образ пришел на ум не ей одной.

— Но предположим, — вмешался в это поветрие голос Ксандера, — что мне это удалось? Можно же и понаблюдать, подготовиться. Поучиться у настоящих мышей?

Профессор Скотт выслушал его с явным удовольствием, причем вполне серьезным.

— Верно, — сказал он после небольшой паузы, — все верно. Можно. И понаблюдать, и поучиться. Можно даже заставить себя по-настоящему поверить в то, что вы мышь, господин ван Страатен.

Кто-то из иберийцев — похоже, Хуан — хихикнул, но Майкл Скотт бросил на виновника быстрый и острый, как удар кинжала, взгляд, и тот аж подавился. Профессор же мягким рысьим шагом подошел к Ксандеру и навис прямо над ним, опершись обеими руками о спинку его стула. Ксандеру пришлось закинуть голову, чтобы профессор смотрел ему в глаза, а не в макушку.

— Но смотрите, какая тут закавыка, — негромко продолжил тот. — Вы можете быть и оставаться мышью, если ваша вера в то, что вы мышь, совершенна. Но ваша вера творит, не так ли?

Договаривать ему не понадобилось: Ксандер додумал все сам и медленно кивнул. Майкл Скотт кивнул в ответ и резко выпрямился, оборачиваясь к остальному классу. На его бледном, усыпанном веснушками лице играла усмешка.

— А так-то рецептов полно, что там! Может, кому из вас и встретится в лесу бабка с зельем, оборачивающим в сокола, или там карлики Тарнхельм поднесут — вот и наоборачиваетесь на здоровье. А пока что придется вам слушать меня — и учиться слушать всякую тварь, авось хоть кого-то из нас услышите. Вот вам и весь сказ.

Переглядываясь, а кое-кто и вздохнув украдкой, его новые ученики потянулись за перьями и замерли, увидев нахмуренные брови.

— Это еще что? Хотя, — пробормотал он себе под нос, — оно, конечно, понятно… Нет-нет, эту всю бумажную дрянь уберите. Незачем. Я как-то тоже целую книгу написал, лучшему другу доверил, даже мертвым притворился, чтобы он крепче проникся тайной, но он все равно выдал меня, гад… Не надо этого. Как-то мне граф Дуглас сказал, что благодарит Небо за то, что никто из его сыновей, кроме одного, епископа, грамоты не знает, и в чем-то был прав. Нет, мы будем по старинке. Слушайте…

О том, что они пропустили обед, вспомнилось только тогда, когда они перешагнули порог их омытого водопадами и прудами дома. Большую часть пути все шли задумчивые, медленным усталым шагом. Белла молчала тоже, хотя ее размышления были бурными: она то и дело вскидывала голову, что-то бормотала себе под нос и снова опускала глаза долу. Раз она сжала кулак и поднесла его к груди, а потом медленно разжала пальцы, словно ожидая там что-то увидеть; видимо, ожидание ее обмануло, потому что после этого она бессильно уронила руку и мотнула головой.

— Получится не сразу, — сказала вслух Одиль, чтобы вставить что-то в этот диалог иберийки с самой собой.

Та резко замерла и взглянула на нее так, будто Одиль ей поведала невесть какую тайну. Мгновение Белла просто ошарашенно пожирала ее глазами, а потом вдруг сощурилась.

— Ты же умеешь читать мысли, да? Ты ведь менталист? Д’Эстаон же на это намекал?

Отрицать было глупо — несмотря на взрывной характер, иберийка вряд ли была дурой.

— Я буду менталистом. Когда-нибудь. Когда научусь. А мысли читать я не умею… точнее, — решила признаться она неожиданно для себя, — я их могу слышать, если человек громко думает.

— Это как?

В серых глазах Исабель горел знакомый азарт, и Одиль едва подавила вздох.

— Вот сейчас и ты, и Ксандер, — за спиной пошевелились, будто кто-то вздрогнул, — думаете, смогу ли я прочитать ваши мысли. Заодно вы думаете, что бы такое подумать, чтобы проверить. А еще — как бы это так скрыть.

— Ух, — выдохнула Белла.

Ксандер сзади усмехнулся, но беззлобно.

— Это логично, — сказал он, шагнув поближе, чтобы оказаться с ними в одном кругу. — Наверняка так вообще все думают.

— Все, — кивнула Одиль.

— Так что, сейчас ты на самом деле не читала мысли? — уточнила Белла, и в голосе ее звучала нотка разочарования.

Одиль на это могла только улыбнуться.

— Из того, что чьи-то мысли предсказуемы, не следует, что их не читают, сеньора, — ответил за нее Ксандер.

И улыбнулся тоже. Чуточку, но все-таки улыбнулся и ей. Она не могла отплатить за этот намек улыбки ни ложью, ни молчанием.

— Пока мы шли, ты думал о том, можно ли как-то сделать так, чтобы и завтра было солнце, — сказала она, глядя прямо в глаза цвета северного моря.

Он вздрогнул, моргнул и даже шагнул назад, а потом вдруг улыбнулся снова, но шире, пусть и изумленно.

— Правда, — прошептал он.

Она снова кивнула.

— Обычно людям становится в этот момент немного страшно.

— Вообще-то это здорово, — возразила Белла твердо и немного сердито, а потом разжала руку, сжатую в кулак в складках юбки, и протянула ее Одили. — Не знаю, чего тут бояться особо. Пошли есть уже.

Одиль осторожно взяла эту руку. Пальцы иберийки были горячими, горячее, чем можно было бы подумать, глядя на ее худобу.

— Чего тут бояться, я понимаю, — негромко сказал Ксандер.

Изгнать холод в спине Одиль не смогла. Но смогла заставить себя повернуться и снова посмотреть ему в глаза. Говорить, впрочем, она не рискнула: есть минуты, когда совсем не к месту дрожащий голос. А ее бы дрогнул, заговори она, обязательно.

— Но нас всех тут, пожалуй, есть за что бояться, — продолжил он. — А поесть — это, сеньора, вы правильно придумали.

И, больше не говоря ни слова, они пошли догонять однокурсников в опускающихся на школу теплых сумерках.

Одиль проснулась посреди ночи резко, рывком, будто вынырнув из-под тяжелой воды. И огляделась. В их с Беллой комнате царила тишина, прерываемая разве что шумом ветра и листьев из открытого окна и мерным дыханием спящей иберийки. Снаружи, за дверью, насколько можно было судить, тоже стояла тишина — во всяком случае, никто не производил достаточно громких звуков, чтобы пронизать дубовую дверь и надежные каменные стены. Она бросила взгляд на часы: еще не пробило полуночи, но легко можно было поверить, что ее одноклассники, из которых многие клевали носом еще на ужине, вряд ли вдруг обрели энергию для приключений на ночь глядя.

И все-таки…

Она осторожно выскользнула из-под шали, которую натянула на себя в зябкой дремоте, и прокралась за дверь. В коридоре действительно было тихо, хотя спали далеко не все. Прислушиваясь у дверей, она различила в какой-то момент возглас Алехандры, в другом месте — смех Франсуа, у третьего порога — отголоски серьезного обсуждения между Клаусом и Францем, хотя о чем, в бормотании было не разобрать. Так или иначе, то, что разбудило ее, явно никак не встревожило остальных.

Но что же это было?

Все так же стараясь бесшумно ступать — и уже, признаться, немного замерзая, поскольку в своем конспирационном усилии вышла босой — она так дошла до двери Ксандера. С этой стороны коридора эта дверь была последней, и, удостоверившись, что и там никто особенно не шумел, она повернулась, чтобы уйти.

И тут услышала голос.

Сначала она замерла, не веря ушам, потом дернулась, приникла к замочной скважине. Долгую минуту томительного молчания она слушала, как там, за дверью, открывали шкафы, что-то куда-то клали, как тренькнули струны на перекладываемой гитаре. На этом последнем звуке она и вовсе затаила дыхание, боясь пошевельнуться, боясь упустить еще какой-то звук за бешеным стуком собственного сердца.

Еще немного…

И голос зазвучал снова. Тихо, глухо, укрытый камнем и деревом, но зазвучал, легкий и певучий, как летний ветер.

Первым ее импульсом было распахнуть дверь, ворваться, надрать уши, задушить владельца этого голоса. Расцеловать тоже. Но и задушить. Можно одновременно.

Но нет. Нет-нет-нет.

Слишком легко.

Тихо посмеиваясь от бурлящего внутри счастья, дрожа от наступившего вдруг в глубине души покоя, она пошла, тихонько ступая, к той комнате, где мирно спала Белла.