Дрова, которые горят

Лой Быконах, 2019

Дневник, жизнеописание, автобиография— всё это виды фиксации происходящего, чаще всего – фиксации событий, действий. Но что будет, если дневник будет состоять только из идей, чувств, переживаний? В этот момент он перестаёт быть дневником и превращается в полноценную книгу, понятную всем. Это история о болезни и выздоровлении, о том, что случается с человеком без его участия – или всё же именно в результате его действий? История концептуального бытия. Повествование о том, что происходит, когда ничего не происходит. Вопрос, встающий перед читателем: сколько миров одновременно пересекается в каждой точке его жизни?Содержит нецензурную брань.

День 1.

ЧТО ЕСТЬ ДРОВА КОТОРЫЕ ГОРЯТ

А. Введенский.

Я не очень-то помню, как я вернулся домой. Вернее, помню хорошо, но не сам процесс возвращения, не все эти автобусы или маршрутки, пешие дохождения до указанного места, звонки в дверь и громыхания ключами. Это выбросилось из памяти за ненадобностью; даже не выбросилось, а и вовсе туда не входило. Действительно, с одной стороны, по тем временам я частенько возвращался домой в разбитом состоянии духа разной степени тяжести. Причины могли быть какие угодно, но чаще всего та самая одиночь, про которую я уже говорил. При этих возвращениях с прогулок, на которые ты даже не знаешь толком зачем вышел, мысли захватывают сознание полностью. Они говорят очень логично, строят исключительно верные цепочки причин и следствий, которые сводят чуть ли не в могилу и тебя, и всё тобою созданное как не имеющее смысла в самой последней инстанции.

Замечание. Вообще всё, что говорится исключительно с позиции логики и здравого смысла должно восприниматься как априори опасное. Ибо корни растут оттуда, где не ступала нога жизни, со всею её хаотичностью, непоследовательностью и припизднутостью. Следовательно, совершенно ясно, что отсутствие жизни может породить лишь новое отсутствие жизни, не бывает так, чтобы из пустоты появлялись великие вещи. Не правда ли логично?

С этими мыслями крайне сложно спорить, опять же, в силу их логичности и разумности. Но не только сон разума рождает чудовищ, его бодрствование может породить вещи даже ещё более страшные. Если говорить конкретнее, чудовища родятся из сна нашего, это да, а вот когда разум просыпается, он начинает дорисовывать этим самым чудовищам недостающие черты, делать их действительно страшными, просто потому, что не терпит пустоты. Это — чуть ли не инстинкт сознания, если можно так сказать. С таким поведением не так уж сложно справиться, если не давать этому инстинкту собою властвовать, не давать ему права творить сущности. А чтобы это сделать, нужно просто быстренько эти сущности выгнать от себя куда-нибудь подальше. Но так легко пропустить момент, когда это нужно сделать, ибо новорождённые чудовища ещё милы и непривычны, и думается, что может они и будут такими маленькими и интересными кусочками собственной твоей души, собственной личности, и ничего не изменится, и будет всегда. И не приходит обычно в голову в нужный момент, что так не бывает на свете, чтобы не выросли дети, по крайней мере, не бывает так просто.

Замечание. Для того чтобы оставаться ребёнком (читай — собою), нужно прикладывать невероятное количество усилий в каждую минуту каждого дня. Это — одно из величайших геройств.

С другой стороны, не помнил я дороги и по гораздо более бытовым причинам. Я возвращался домой уже более двадцати лет своей жизни чуть не каждый день, и те же самые 20 лет жизни домом я называл одно и то же место. Как же тут не привыкнуть уже к тем путям, по которым туда возвращаешься? Даже если их было очень много, за такую прорву времени можно было бы исходить их все до полной незамечаемости, а к моему дому можно было подойти всего-то с трёх разных сторон.

Замечание. С одной стороны моего дома была автобусная и троллейбусная остановки, оттуда я возвращался чаще всего. С другой стороны была моя школа и детский сад. Оттуда я возвращался реже, но почти всегда в более приподнятом настроении, нежели с первой стороны. В третьем направлении было продолжение спального моего района, там мне не очень-то нравилось быть, но иногда приходилось, и возвращаться оттуда приходилось тоже. С четвёртой же стороны были гаражи, много-много гаражей и речка-срачка. Оттуда я не возвращался никогда.

И вот, не помня дороги, добирался я домой и ложился затем спать с точно определённым ощущением, которое сложно описать, сложно разбить на составные части, но с которым необходимо это проделать, ибо несёт оно в себе крайне много информации. В первую очередь, здесь и причиной, и следствием было то, что после сией долгой прогулки я начал разбаливаться окончательно. Это всё ещё был так называемый нулевой день болезни, когда с тобою уже что-то происходит, но ты ещё пока не можешь в точности понять, что же именно. Тебе нехорошо, но ты не осознаёшь до конца насколько. Ты злишься больше обычного и тоже не понимаешь почему. У тебя появляются странные мысли и ощущения… Хотя, последнее, возможно, имело под собою другие корни, а именно — те самые, о которых я сказал выше. Я подцепил некие проблемы не совсем физического плана. Что-то просто пошло по другому направлению.

Обычно организм человека работает по принципу рационального, стараясь взять большее, отдав меньшее. При болезни, как правило, возникают проблемы либо с тем, чтобы что-то взять, либо с тем, чтобы что-то отдать. В некоторых случаях бывает так, что принцип рациональности нарушается, мало берётся, много отдаётся, или и то, и другое происходит в недостаточном или избыточном виде, или ещё что-то, тут может быть масса различных вариантов. В таком случае возможны самые разные причины, от болезней психики (которые всё же стоит несколько выделить из всех остальных болезней) до просто особенностей личности, которые настолько же легко могут менять условия работы нашего организма, как хулиган-пятиклассник может сбежать с урока математики, если товарищи позовут его с собою в овраг кидаться камнями в лягушек.

Замечание. Наверное, примерно по такому же принципу древние учёные и философы классифицировали болезни. Конечно, это неверно в последней инстанции, но здесь есть очень хорошее зерно верной классификации, той самой, что лежит глубже симптомов и причин, на уровне возникновения возможностей болезни. Мракобесная ерунда, но с очень хорошим и человеческим лицом.

И есть особый вид функционирования организма, когда рациональность вообще не может приниматься в расчёт. Это когда всё тело, весь ты, вплоть до эмоциональных реакций и даже мыслей, становишься средством выражения некой идеи, концепции, силы. Концептуальное существование человека. Это свойственно всяческим одержимостям, всяким ослаблениям воли, гипнозам. Я также думаю, что все те люди, фигурирующие в рассказах очевидцев о том, как"кто-то был рядом, сказал мне не ходить туда, я не пошёл, и вдруг упал большой камень ровно туда, куда я и направлялся, я повернулся к тому человеку, чтобы его поблагодарить, а там никого и нет", все эти таинственные и неуловимые личности есть не что иное, как концептуальные человеки.

В этой теории есть два особо интересных момента. Во-первых, концептуальность существования предполагает, что оно должно быть ДЛЯ КОГО-ТО. Не может быть такого, чтобы это просто случилось, и никто не увидел, никто не понял, просто из определения подобного состояния это следует напрямую. И когда это состояние нападает на человека обычного, то в любом случае по крайней мере ему уже всё будет явлено, уже есть некий наблюдатель, уже есть тот, КОМУ это всё направлено. А вот с пропадающими личностями вопрос открыт, ибо самый логичный вариант здесь состоит в том, что эти личности являются для того, чтобы их увидел не просто КТО-ТО, а некий ОПРЕДЕЛЁННЫЙ человек, они являются с определённым ПОСЫЛОМ и СМЫСЛОМ. И вот тут становится даже страшновато, если представить себе такие силы, которые не поленятся воссоздать человеческое существо хоть на несколько мгновений, дабы кому-то что-то разъяснить.

Замечание. Если посмотреть вокруг, поискать, таких историй найдётся великое множество. Если посмотреть вокруг внимательно и поискать получше, то можно заметить, что нечто подобное, только в менее феерических масштабах происходит с нами каждодневно и повсеместно. Если уметь видеть, любое сотрясание воздуха в мире уже говорит тебе, именно тебе, о том, что произойдёт, или что нужно делать, или куда не нужно ходить. Весь мир непосредственно кричит на человека по поводу его жизни, а тот и не замечает.

Отсюда очень легко перейти и ко второму волнительному моменту, собственно, почти озвученному. Это ведь кому-то надо, получается. Хорошо, можно легко представить себе некую бабку в деревне, которая может такие дела свои тёмные и неясные творить, что не то что люди дополнительные откуда ни возьмись появятся, а и черти на огонёк заглянут средь бела дня. Но ведь свидетельств масса, и явно уж на всех такими бабками не напасёшься. И чаще это всё возникает по причинам, вообще словно бы от человека независящим. Значит, кому-то надо с человеками в неких таких вот, обычно довольно крайних, опасных, экстремальных ситуациях пообщаться, о чём-то сообщить или показать. Или наоборот — умолчать. Значит, кому-то человече понадобился. И тут вот становится уже не по себе окончательно.

Замечание. Действительно, весь мир орёт на человека, а один какой-нибудь голос (а может быть и не один даже) орёт громче остальных. И вот что хочешь с этим делай и думай себе всякое. Бесспорно неверно также говорить, что сам человек тут не при чём. Это уж совсем несусветная глупость.

Так вот, возвращаясь к нашему рассказу, здесь имело место, конечно, первое воплощение этого концептуального естества. Оно разворачивалось на протяжении последующих четырёх дней, о которых, собственно, здесь и пойдёт речь.

Заканчивая же тот, нулевой, день, стоит сказать о некой канве, некоем общем духе, который постиг меня в то время. Его видение открылось мне полностью только на последний день моей болезни за одной из внезапно распахнувшихся дверей, но для логичности повествования стоит описать это здесь, в самом начале, говоря о том моменте, когда оно возникло. Мне явился я сам, за которым я наблюдал со стороны. Был словно бы сам себе призраком, сам себе Большим Братом, только таким, который не вмешивается, который живёт и наблюдает, испытывает свои переживания и молчит, ибо не может ничего сказать. Потому здесь и буду говорить я о себе же, но в третьем лице.

Замечание. Мне вообще нравится говорить о себе в третьем лице. Сразу же возникает ощущение отчуждённости, а оно приносит с собою и более точное, более чуткое понимание происходящего. Даже не знаю толком, почему я начал всё это писать со своей позиции, от своего лица.

Неисповедимы были пути его, да никто и не исповедовал. Не из корыстных побуждений, не из злобных устремлений, просто так сложилось исторически. А он шёл и шёл, шурша всем ближайшим на ухо всяческими наводнениями и водопадами. Известно ведь, что вода, являясь человеку во сне, обычно приводит его к смерти. Он либо тонет, либо разбивается о воду, либо она смывает всё, что у него есть. Может и что-то ещё. А он как будто бы хорошо с нею взаимодействовал. Не то чтобы ходил, аки некий божок, а скорее погружался, дышал ею, и всё было нипочём.

Однажды наступила засуха. А может, это было цунами. Очень сложно точно сказать. Там явно присутствовала японская тема, что-то про самураев, может оттуда и взялось это"цунами". Скорее всего, на самом деле был самый обыкновенный наш русский девятый вал. Или засуха. Да, наверное, всё-таки засуха. И мир превращался в пустыню. Особенно колоритно выглядели в этом случае города. Мегаполисы с развитой и социально ориентированной инфраструктурой, засыпаемые песком чуть не до третьего этажа. Очень важно здесь отметить, что песок не был горячим.

В этой засухе всё куда-то подевалось. И город, и лес (он там тоже был, хоть я и не очень понимаю как. В детстве я бывал в неких лесах, где сосны росли прямо из песка, довольно плотного, впрочем. Он весь был усыпан иголками, шишками, местами даже попадались грибы, и вид от этого был вполне даже обычный, пока не копнёшь землю ногою и не поймёшь, что это вовсе и не земля. Не стоит, однако, умалчивать и забывать о том, что обычно такое встречалось на кладбище, что придавало некие особые цвета и послевкусия всей этой картинке. А тут было иначе. Вовсе не было грибов, почти незаметными были листья и иголки, а деревья стояли, словно бы по колено в песках. Именно так — по колено, потому что их зелёные кроны создавали впечатление, что те вот прямо сейчас сорвутся и убегут из этого постороннего ими мира. Но они не бежали. А листья, иголки были такие зелёные…) стояли на местах, людей не было, но их и всегда почти что не было на Земле. А что-то всё равно было не так. Это ощущение похоже на покойника в дорогом костюме. Пока человек жив, этот костюм прямо-таки блистает на нём, но стоит лишь умереть (такая малость!), и самый дорогущий пиджак расползается на грязные тряпки.

Дело было вовсе не в песке. Привычный со времён песочных часов символ времени теперь вызывал совсем другие ассоциации. Да он и вообще их не вызывал. Тут не было времени. По крайней мере, ему так казалось. Будто солнце и заходит, когда ему вздумается, ехидно усмехаясь. Дни то тянулись неделями, то неслись поминутно друг за другом. И он злился на дни. Дни же в ответ молчали.

Нет, дело было не в песке. Его как будто бы даже и вовсе не было, он его не замечал иногда вовсе. Многие, наверное, позавидовали бы такой вот особенности организма — не замечать повсеместный холодный песок, но дело это, на самом деле, довольно обычное.

Только вот непонятно, о чём же мне говорить дальше. По всей логике повествования, должны быть какие-то свершения, победы, да хоть просто что-то должно происходить. Но ничего не происходило. Он просто жил в этом мире и всё. Жил как все, ничего такого. Так бы и жил себе, наверное, если б не мучали две вещи его.

1. Он не понимал, откуда взялся этот песок. Он не помнил момент, когда тот появился. Это не удивительно, всё произошло очень давно. Теперь у него в голове была такая картина произошедшего: как-то раз, в один из дней, он лёг спать в своём обычном доме в привычном мире, а проснулся в пустыне-городе. Я тоже не знаю, как это произошло, но вижу такой вариант развития событий невозможным, но очень подходящим. Да и, в конце концов, не так уж это и важно, правда? Но вот ему было важно.

2. Это странное и неизъяснимое изменение, скажем так, внутреннего облика города не давало ему покоя. Все, наверное, видели фотографии улиц и домой из Припяти. А теперь и от домов его города возникало такое же ощущение. Нет, они вовсе не выглядели такими же, были гораздо новее, современнее тех известных пейзажей, но ощущение оставляли после себя точно такое же. Может быть даже и посильнее. Глядя на те дома, создавалось стойкое чувство, что там когда-то жили и работали. Здесь же была не менее твёрдая уверенность, что никогда и ничего не происходило. Я сознательно говорю здесь только про город. Пустыня-лес просто пугал его. Это был глубокий мистический ужас, и часто снились сны, как эти родные места, словно целая тайга, разом срываются с места и убегают вдаль, отнюдь не к солнцу, в совершенно противоположную сторону. Он теперь почти не бывал в лесу.

И вот, описав это, я снова сталкиваюсь с проблемой, ибо требуется же некое заключение для злодеяний, выпавших на долю нашего героя, на худой конец — хотя бы какой-то вывод уж должен быть. А ничего нет. Всё так и тянулось, так и продолжалось. Очень долго, наверное, хотя сложно сказать, ведь не было времени вовсе. Он так и ходил по песочному городу. Или дома лежал, коли было совсем уже грустно. И всё пытался что-то понять. А пыльный шарик крутился по небу, унося его вместе с собою в не менее пыльные неисхоженные дали. Вот и всё.

У этой истории есть некоторое продолжение, но о нём в своё время.

Заключение. Вспоминая рассуждения о времени, нельзя не упомянуть и о его вопиющей нелинейности. Вернее — чересчур дискретной линейности. Какие-то события подвисают в воздухе, дабы осуществились иные дела, какие-то словно бы даже и завершились вовсе, а тут вдруг взяли и продолжились на самом интересном месте. И как тут можно серьёзно относиться к таким проделкам, скажите мне?

Здесь как бы в скобках хочется заметить, что задверное это явление я привожу здесь и в таком виде, ибо именно тут оно на своём месте. В самом конце настроение, атмосфера, да вообще всё было уже совсем другое, хоть и явилось сие именно тогда. Ничего удивительного, на самом деле, и скоро будет понятно почему.

Именно с таким тягостным и щемящим чувством отсутствия жизни, отсутствия происходящего чего-нибудь, я возвращался с той встречи домой, я что-то делал там, дома, я ложился спать. Всё это звучало где-то на подкорке, фоновым шёпотом, сияло водяным знаком на картинке реальности, которую я уже очень старался отпустить, проваливаясь в нездоровый сон.

Я всё же вернулся в тот день домой, самим собой, только очень унылым и не по-хорошему задумчивым. Не совсем те изменения, которые я ожидал в себе увидеть…

На следующий день проснулся я уже в таком состоянии, что болезнь мою ни с чем нельзя было перепутать. Опять же, стоит здесь заметить, что на самом деле ничего примечательного в самой этой простуде не было. Всё происходило крайне рядовым образом, настолько, что даже и говорить об этом казалось бы чем-то крайне пустым и глупым, если бы речь шла о болезни. Но в ней просто более явно отражалось то, что и так бы со мной происходило в то время, несмотря ни на какие внешние обстоятельства. Вообще говоря, мне очень даже повезло тогда, что я разболелся, ибо смог всё это, явленное мне, рассмотреть куда как более явно и полно, и если что и пропустил, то не так уж и значительно.

Замечание. Это ведь только я так думаю, что пропускал незначительно. Это с моей, сугубо человеческой точки зрения ничего такого тут не произошло, чего бы я не заметил. Да и любой сородич мой подумал бы так же, а то и ещё лучше про самого себя. А уж что мы там упускаем на самом деле — одному неизвестно кому известно.

Так вот, проснулся я от собственного кашля. Горло моё было сухим и жжёным, как пески Сахары (в не совсем здоровом состоянии человек склонен драматизировать всё на свете, не стоит обращать на это слишком много внимания, если вы живёте с таким человеком бок о бок, и обращайте ещё как, если стремитесь углядеть во всём происходящем именно то, что касается непосредственно вас. Неадекватные реакции вокруг обычно ярче всего отражают то, что мироздание думает о вас. Если это и не так, то, по крайней мере, это довольно красивое обоснование того, что корень данного утверждения всё равно верен, несмотря ни на что.). Чувствование себя было очень ущербным и разбитым, совершенно не хотелось вставать с кровати, и безумно радовало то, что, по большому счёту, вставать мне было и некуда. Ни работы, ни учёбы в то время не было, торопиться некуда, надрываться негде. Тишь да гладь, да божья благодать, только я очень не любил валяться на кровати в любое время, если только я не спал или не ложился спать. У меня начинала кружиться голова, тошнить и ещё всяческие прелести праздного бытия. Сознание (или подсознание?) моё, видимо, хотело, чтобы я всё время что-то делал, куда-то бежал, пытался достать до самых высоких гор, воспарял над ними запредельным орлом, да даже настолько, чтобы никому с земли и не видно было меня вовсе. Похвальная цель, да только любые попытки хоть как-то перевести дух на этом пути заканчивались такими вот"восстановлениями справедливости". Довольно болезненными, как можно уже догадаться.

На самом деле, ситуация не вот уж уникальная и ничем особо не примечательная. Разве что, кроме того, что обычно в ней участвует более одного человека. Все эти ужасно справедливые родители, записывающие своих чад на все существующие курсы и кружки, дабы те"развивались"и"не тратили лучшее время в жизни для достижения результатов на всякую ерунду"; все эти тренеры и позитивно настроенные ко всему на свете товарищи, которые своим неумолимым позитивом и признанием прекрасного в том, что их окружает явно между строчек пинками гонят всех, кто вслушается в их крамольные речи расшибать лбы о горы придуманных проблем; все наши великие слова про то, что"настоящий кто-то там должен" — всё это оттуда, того поля ягоды. И, как можно заметить, тут всегда имеет место внешнее вмешательство, даже пусть оно и будет со стороны стереотипов и общественных мнений, не привязанных к конкретным личностям. Всё равно — это нечто внешнее, то, что человек на самом деле никогда в себя заживо не примет.

Замечание. Подавляющее большинство, чуть ли не все психические проблемы человека возникают в результате его взаимодействия с социумом. Очень важный и содержательный факт.

Здесь же ситуация была другого свойства. Мои пинки самому себе под зад были именно на все сто процентов моими, я сам создал все причины, всю идеологию и технологию собственного пинания. И даже более скажу — я до сих пор свято уверен, что это — одна из самых важных и значительных вещей, которые я сделал для себя самого. Конечно, тогда я жестоко перегибал палку относительно строгости к себе для достижения результата. Если в тебе нет ни грамма таланта, ни капли чувств или ума, ни маленькой толики жизни, но жить ты всё же хочешь, то единственный путь твой — это жестоко въёбывать, выжимать эту жизнь вместе с собственным потом из всего, тебя окружающего, всё пропускать сквозь себя, как через жернова святой мельницы, которые сам же и будешь вертеть голыми руками. Только это ведь не всегда так сложно. Можно ведь и просто запустить то, что в тебе есть, как часовой механизм весёлой бомбы, с одним лишь отличаем — бомба срабатывает резко после того, как ничего не происходит, разве что нарастает в воздухе напряжение. Здесь же принцип работы точно такой же, только происходят перемены ежесекундно, ежедневно, ежесобытийно. потому и может показаться или подуматься, что цель достигается плавно, постепенно и медленно, а не так, что сегодня ничего, а завтра всё. Но и это неверно. Нельзя забывать о количественных и качественных изменениях. Каждый день мы накапливаем возможности подняться выше, но от одних только возможностей сыт не будешь, рано или поздно нужно ими воспользоваться, перейдя на новый уровень, новую ступень. Это и есть срабатывание того часового механизма светлой и прекрасной бомбы.

Замечание. Я научился плавать за одну зиму. Важно заметить, что ни в какие бассейны я в жизни не ходил, от силы в ванной полёживал периодически. В проруби тоже никогда не купался. И тем не менее — в августе плаваю аки заправский топор, а уже в мае — вполне себе сносно и на уровне. Примерно так и происходят такие вот взрывы.

На самом деле, то, что происходит в таких обстоятельствах, отлично описывается следующим образом. Я не очень его люблю, ибо это единственный случай на моей памяти, когда я пытался самостоятельно, вручную открыть двери, оттого он вышел каким-то притянутым за уши. Хотя, возможно, это я всего лишь придираюсь…

Смеркалось. Человек забирался на метафизическую гору. Путь был долог и тернист, крутые тропинки мозолили его ноги, глаза и душу, а деревья, за которые можно было цепляться, попадались нечасто и, даже если попадались, были обычно какими-то сухими и полудохлыми. Человек был вынужден частенько делать привалы, путь очень выматывал его. А так — разожжёт костерок, посидит у него с часок, покурит, поплачет, посмеётся, да, выдержав долгую паузу ужаса, дальше пойдёт. Всё вверх и вверх.

Человек постоянно пытался понять, куда ж он всё-таки карабкается, но до конца так и не мог этого осмыслить. Он знал, что лезет на горы для убийства. Вершина горы должна была стать местом преступления. Это было совершенно ясно. Туманной оставалась только личность жертвы. Сначала человек считал, что проходит через всё это (совершенно сознательно, надо сказать) чтобы убить некоего своего врага. Какого-то абстрактного, а может быть и очень даже определённого злыдня, с которым условились встретиться в таком труднодоступном и неподобающем месте для пущей важности события, чтобы была такая дуэль всей жизни, не больше, не меньше. И не убить даже целью было — победить. В таких ситуациях обычно используют это слово. Историю пишут победители, поэтому он и считал своё дело правым, единственно верным и заслуживающим уважения и всех тех жертв, которые приносили этой своей тернистой дорожке. Однако в какой-то момент другое начало приходить ему на ум. Именно приходить, само по себе, человек совсем не звал такие мысли. Просто что-то то ли снаружи, то ли изнутри начало нашёптывать на ухо — а враг ли? Когда такое стало случаться, человек особенно много времени повадился проводить на своих перекурах, и чем больше думал, тем яснее осознавал — врага-то я побеждаю, это уж как пить дать. Да только убиваю я не его. Касаюсь чего-то совершенно другого. Враг-то вообще не здесь, не с нами, как и гора эта. Его нету, но он вечно вокруг. Где бы и с кем бы я ни был. Идёт по пятам, не оставляя следов, не производя ни звука, никак себя не выдавая никому, кроме меня, да и то очень изредка. А убиваю я самого близкого друга. То есть настоящего, который вот тут, со мной, чуть ли не в соседнем доме живёт да на работу в одном автобусе ездит. Он смеётся вместе со мной, водку пьёт по праздникам за компанию, денег вот 100 рублей одолжил вчера. Милейший он человек, на самом-то деле, весёлый такой, добрый. А я что? Я — просто герой. Я врага побеждаю, некоего летающего, душевны помехи вызывающего, побеждаю, да. Только кол в сердце будет у совершенно другого существа.

В моменты прихода таких мыслей человек хотел бросить всё и сбежать ко всем чертям с этой треклятой горы и не вспоминать о ней боле. Да только что-то кружилось вокруг, то ли ветер, то ли снег, то ли осеннее утро, полное дождей и пробок на дорогах, то ли ещё что похуже, и заставляло стоять. Спускать всё это на тормозах. Плакать, самобичеваться, путешествовать отнюдь не туристом по блокадным Ленинградам, но не отступать. Ни под каким предлогом. И человек стоял так вот, замерев, скрипя зубами, с дикими ручьями слёз на лице, и не мог сделать ни шагу вниз, обратно по своей незавидной тропинке. Подолгу стоял так. Потом, наконец, брал себя в руки. И карабкался дальше.

А далее вдруг, совершенно внезапно, случился один день, ничем не примечательный на первый взгляд. И всё было обычно-праздно, карабкался себе человек дальше да карабкался. И тут, совсем неожиданно, докарабкался до вершины. Сам ошарашился немало, ибо тропка-то вроде, пока шёл по ней, и не планировала кончаться, и вдруг раз — и всё. Финиш.

Подивившись этому, осмотрелся человек на вершине своей. А на вершине ничего и нет. Валуны всё те же лежат, камни поменьше, снежком немного припорошено, да и всё. Только дорожки вверх больше не видать. Странное дело, подумал человек. Вроде и не с чего, а всё ж совсем не так свою вершину человек видел.

И снова повисла на шее его многотонным камнем длинная пауза ужаса. Понял человек, что теперь-то надо что-то делать, что вот теперь-то уже не отвертишься, что кончились все горные отговорки. Домыслы свои не котируются более. Средства достигнуты, теперь нужно хватать свою цель. А руки-то тут и задрожали. И желание было вот сейчас, ни секунды не медля, забраться под стол, словно в детстве и прятаться там от всего мира, от происходящего вокруг, только не было на вершине горы никакого стола. Слёз тоже не было, как и разочарований, и геройства, всё осталось на той дорожке. А на вершине дискомфортов сиих не имеется, тут и лагерь уж можно разбивать. Да что там, хоть дом возводи, да живи себе поживай, да добра наживай. Но не за тем на гору человек поднимался.

Сковала необходимость действия. По рукам и ногам связала. В смирительную рубашку трезвости сунула в мгновение ока. И никак уж не выбраться, ни рукой, ни ногой не пошевелить, только если решиться на что-то. Но уж коли решиться, так больше уж всё, не вернуться обратно, ничего не исправить, просто сделать, смотреть это всё как кино, хоть и, может быть, страшное, очень уж личное, но просто кино, где в конце будут титры.

И стоял человек так, изнывая от связанности, и роиться в нём начало что-то другое, новое, незнакомое. Он начал ходить по вершине кругами, вперёд да назад, непонятно зачем — так казалось, а ему было ясно, он учился великому делу, самому главному на вершинах таких вот огромных немыслимых гор — он ходил взад-вперёд и, чуть слышно, учился не оставлять за собою следов.

И вскоре случилось — никто так и не умер.

Враг потерял человека. Кружил и кружил вкруг него, да найти и не смог. И улетел.

Обещал вернуться, когда тот появится.

Да только всем было ясно, что обратной дороги больше уж нет.

Была лишь вершина. И не было спуска с неё на все времена.

Такие дела. К этому всему единственное добавление считаю нужным осуществить, ибо на самом деле образ проявил всё даже лучше, чем я мог ожидать. Единственное что — забежал он несколько вперёд, ибо многих вещей, о которых сейчас сам и рассказал, сам я тогда не понял, это как бы дальнейшее развитие того-самого нежелания спокойно отдохнуть, история частично о том, что случится после того, что есть на сей момент, о том, как дело дальше пойдёт.

Замечание. Ещё раз можно вспомнить прошлое замечание, про нелинейность времени. Ибо вот же, было дадено мне великое знамение, да не признал я его, сверкнуло светлое будущее, да не увидено было. Обидно и смешно, честное слово.

Так вот, момент, касающийся этих вот перекуров, оттягивающих развитие событий. Может показаться, что это — как раз то, от чего я бежал, то, что сам себе запрещал — потеря времени, пустота сиюминутных удовольствий и прочая куча высокопарных слов. На самом же деле, как бы не так. Это, возвращаясь к не так уж давно высказанным умным словам, негативный выбор, как он есть. Ведь все пути, на самом-то деле, находятся крайне легко и непринуждённо, только вот осознать это сложно. И на новую ступень как перескакивать прекрасно известно, не изначально, конечно, но с довольно раннего времени работы над этой ступенькой. Только чтобы это понять, нужно не только задачку порешать, но и отойти от неё, чтобы оценить затем в полноте свои все решения. И именно этого-то я себе и не давал сделать, считая, что не поместятся в такую глупую головешку такие глобальные мысли. И загонял их глубже и глубже, больше и больше теряя с ними связь.

В то же утро я действительно, даже при всём желании, никаких выходов бы не смог найти, ибо не то что не соображал ничего, а даже не чувствовал себя толком. В болезни в организме образуется слишком много сигналов, перекрывающих друг друга, и в итоге ты вообще перестаёшь понимать, что происходит, даже если когда-нибудь и имел какую-то крупицу понимания.

Замечание. Намёк на другую классификацию болезней, на другое проявление их нездоровой природы. Слишком много разных сигналов = отсутствие сигналов. И ничего ты уже не видишь и не понимаешь. Вспомните Интернет.

И вот тем утром решил я, сам толком не ведая ещё почему, что эту мою болезнь нужно записать. Конечно, идеальным решением для этой задачки было бы вести видео-дневник, но тогда не пришло мне это в голову, и решил я действовать по старинке, заведя обычный, именно для этой болезни.

Записи те описывать должны были то, что я делал, что чувствовал, и что думал на счёт того, что со мною происходит, но вышло чуть иначе, чуть позже скажу. В них как раз-таки и выражалась лучше всего та концептуальная составляющая моего тогдашнего существования. Я буду приводить здесь эти записи целыми большими кусками, ибо не стоит их ни править, ни как-то менять, дабы не растерять всё то, что изначально в них было заложено.

Замечание. Журналистика — вещь вообще потрясающая, только все те вещи, все подходы, весь её вид и не меньше половины содержания представляют собой лишь неперерабатываемые отходы. Ведь о том, что конкретно случилось, сколько людей полегло, какого размера был град и т.п. всегда можно узнать у каких-нибудь оказавшихся рядом психов (они всегда оказываются рядом). Это не самая уникальная информация. А вот захватить дух происходящего, выразить то самое, настоящее, что действительно здесь и сейчас произошло — никто не берётся. И это даже порицается. И никто не узнаёт о главном.

Я взял отдельную тетрадку и задумался. Действительно, хоть и писал я дневники с детства, с разной, конечно, периодичностью, порою забрасывая дела сии на несколько лет к ряду, ибо не чувствовал в этом потребности, но такой задачи передо мною не стояло. Ибо вот если обычно, дневник свой заполняя, о чём повествуешь? О том, что случилось, что получилось, сбылось, что делал сегодня, сам или с кем-то, да как проходили часы. Здесь же история должна была быть другая. Ну что произойти может, пока ты сидишь дома и болеешь? Друзей нет, никто не приходит, делать ничего не делается, да и не особо хочется… О чём же писать? Но чувствовал я, что писать необходимо, и не ошибся в этом ни разу. Собравшись скорее с духом, нежели с мыслями, честно решил я начать с этого волнующего момента.

Я не знаю, как должны выглядеть эти дневниковые записи. Нужно ли сообщать общие сведения о погоде, состоянии мировой общественности, курсах валют и проч. Что ж, тем мне легче, несвязанным я получаюсь. Ну, или несвязным. И так хорошо. Итак, приступаем.

Сегодня я чувствовал, как слёзы мои капали прямо на кольца Сатурна. Хотя я и не плакал, и в космосе не был вовсе. Но слёзы летели в далёкие дали, какие-то несуществующие, очень веские, категорически много значащие, словно шестнадцатиэтажные дома. Предутренним солнцем те слёзки согреются, тёплой водичкой туда упадут, где-то по осени, пускай будет дождик. Я верю, его следы там когда-нибудь непременно найдут. Будут гулять по Сатурновым кольцам какие-нибудь разумелые сириусята, а там вдруг — три слёзки, которых и нету. Вот подивятся! Вот озадачатся! Может быть, даже и сами всплакнут… Мало ли.

У меня температура. Не знаю насколько большая, градусник в другой комнате, я не могу добраться до него, там слишком далеко. Эта прихожая будто бы бесконечна, ну её! Не пойду. И так ясно, что жар. Но это не страшно. Это я так ведь весну подгоняю, это я так помогаю снега растоплять, словно костёр из той сказки про вечную зиму. Точно такой же, как тот костёр. Только дыму поменьше, я курить бросил. И это хорошо.

Здесь сразу же можно заметить, что это оказались вовсе не дневниковые записи, как я изначально планировал. Это — поэзия, чистая и настоящая, ибо возникла тогда, когда не звал её, не сидел на кухне, куря треклятую сигарету и размышляя о том, а не написать ли мне стиха какого-нето? Дай-ка, пожалуй что, и напишу! Нет, здесь само всё явилось, я даже сам заметил это лишь после своего возвращения в сравнительно здоровые ряды человеческой общественности, если применимо будет здесь такое пошлое название. Более того — поэзия сия некоего заговорного толка, не по смыслу, но ритмически (а может и по смыслу тоже, я не очень силён в заговорах. По крайней мере, я очень бы хотел, чтобы такое действие сии слова имели…). Если внимательно посмотреть, то явно заметно, что в какую-то такую сторону утягивается речь периодически. Это уже было явлено мне, дабы понять я возымел возможность, что сейчас всё случается не просто так, но тогда я этого так и не уразумел.

Замечание. Вообще вся эта история в момент своего протекания была словно бы совершенно не осознаваема мною. Я вообще не замечал всех этих важных вещей, окружающих со всех сторон, наблюдал за чем-то другим, за какой-то ерундой. Всё происходило, как в отдельной маленькой жизни. Вообще, чтобы что-то понять из происходящего вокруг, необходимо хотя бы раз в день предаваться смерти. Тогда всё, что уже приключилось, сможешь увидеть со стороны и, наконец, обратить внимание на важные черты.

Эти слова про кольца Сатурна, так же, как и всё подобное, что будет здесь ещё явлено гораздо дальше и больше, это и вовсе вишенки на торте праздника, который моё тело мне же и устроило. Такие галлюцинационные образы, такие яркие краски на чистом холсте — это потрясающее отражение того, что видел я вокруг себя, а скорее даже — как я это видел. Везде была сказка. Я воспринимал всё происходящее одной большой и очень правильной историей, да события так и разворачивались, словно бы кто-то о них мне просто рассказывал, а не я там был и ходил босиком. Отчасти и это — причина моего такого вот видения, а отчасти — результат того, что концептуальность бытия порождает ещё большую концептуальность бытия. В общем и целом, могу смело здесь утверждать, что это были действительно самые мои любимые моменты во всём жизнеописании тех дней.

Замечание. Здесь можно наблюдать интересный контраст того, что только что было сказано и прошлого замечания. Да, осознание тогда отсутствовало чуть ли не как класс, однако являлось и замечалось мною тогда великое множество всего такого, что никогда не увидишь, не найдёшь вокруг себя в обычном своём состоянии. Это очень важный момент. Словно бы состояние в трипе, когда под мощью схваченного потока не можешь его отдельно рассмотреть, разобрать. Это всё нужно потом ещё долго устаканивать в своей голове.

Говоря о дальнейшем, температура всё же действительно была. Позже я всё же добрался до градусника и намерял там что-то не очень значительное, но и не вот уж совсем не стоящее внимания. Всё же нужно было полечиться. Когда же это писалось, я совершенно не хотел идти к этому чёртовому градуснику, ибо как взглянешь на него, как используешь по назначению, так и точно разболеешься. И так мне всё было ясно. То, что я не мог до него добраться — это преувеличение, или, по крайней мере, речь здесь явно не о физической невозможности. Просто не хотел болеть, вот и всё. Потому и решил болеть молча, вдруг на болезни сработает та же тактика, что и на сплетни — если не распространять, то и не будет развиваться, и подохнет в зародыше. Конечно же, так это не работает.

Отдельно хочется подчеркнуть ещё раз, что болеть мне очень не хотелось, и это было… не ошибкой, конечно, ни в коем случае, человеку вообще очень редко свойственно именно желать себе болезни. Но это было большим недосмотром, опять же, с моей стороны. Если бы не всё это, происходящее вокруг, то я даже бы и не знаю, что осталось. Всё бы могло исчезнуть, самого меня забрав с собою. И исчезнуть не как весёлые ребята или буддистские монахи, прорвав своей жизнью ткани реальности и выйдя вон в сияющие светом святые пустые места, а просто раз — и нет тебя, и не было никогда, и говорить о тебе больше нечего. Получите, распишитесь.

Замечание. Нужно немного объяснить, зачем я, собственно, объясняю свои же записи, ведь это дело очень вредное. На самом деле, это даже не столько объяснение, сколько взгляд с другой стороны, извне концептуального бытия. Это может позволить полнее и яснее понять и представить то, что тогда происходило. Это — как съёмка сразу с двух камер, одна в руках у главного героя, другая — у оператора.

По поводу"курить бросил" — даже не знаю, зачем я здесь написал это. Ибо, ставя последнюю точку в этом абзаце, пепел сигареты в моей руке упал как раз на свеженаписанную строчку. Я ещё очень громко рассмеялся тогда. Видимо, задумался в тот момент, и решил, что было бы замечательно высказаться в каком-то таком ключе, да и записал, не очень-то соотнося с реальностью то, что пишу. А потом упавший пепел заставил к этой-самой реальности возвернуться. и вот, на таком очевидном контрасте и родился радостный и добрый, громкий смех. Я не стал убирать эту фразу. После таких приключений она нравилась мне куда больше.

Что же касается сказки про вечную зиму, то сейчас я вам её расскажу. Стоило бы раньше сделать это, но здесь недаром я вспомнил о ней, ибо тогда ощущал нечто подобное, мысли мои шли тем же путём, теми же тропами. Всю первую половину дня преследовали меня такие вот ощущения, такие вот стремления и выводы, как в этой миленькой детской сказочке, которую читал я как-то однажды в лесу, в середине ранней весны, надеясь, что чудо всё же случится, хотя бы раз и хотя бы где-то во всей необъятной Вселенной.

… В какой-то момент человечеству пришлось искать себе новый дом за пределами Солнечной системы. В ней не осталось больше мест, пригодных для жизни, а на родимой Матушке-Земле уже давно яблоку негде было упасть. И тогда, как по заказу, учёные обнаружили не так уж далеко от привычных мест очень даже подходящую планету. Она была в несколько раз больше Земли, но имела почти в точности такую же природу, ту же продолжительность дня и ночи, тот же состав атмосферы, а так же чистую воду, пригодную для питья. Возможно, жизнь там просто-напросто не успела ещё зародиться. Говоря"жизнь", я, конечно, подразумеваю собою фауну, ибо растительный мир был представлен очень богато и ярко, намного ярче, чем можно вообразить. Это было что-то сродни тому, какой была наша зелёная планета во времена динозавров. Только их самих не было, и никого, кто мог бы сам перемещаться с места на место — не было. Но кто успел — тот и съел, и человек с радостью начал переселяться.

Планета эта имела очень интересную географию — она состояла из двух огромнейших материков, омываемых ещё куда более громадным океаном. Люди так и расселились поровну, но связи между этими материками требовали времени на свою наладку, и можно сказать, что эти два материка были разорваны друг с другом. Человечество на одной половине планеты знало только то, что на другой есть другая половина этого самого человечества, и ничего больше. Прогресс не очень помогал в решении таких проблем даже при тогдашнем своём уровне. Да и уровень-то, на самом деле, был не такой, о каком можно подумать. Все силы людей ушли на то, чтобы полететь к новым звёздам, на остальное просто не хватало времени и сил.

И вот в какой-то момент началась зима. У меня нету достоверной информации про другую часть планеты, я говорю только про один материк с полной уверенностью, поэтому отныне его называю миром, землёй или как-нибудь ещё. Так вот, на земле началась зима. Она пришла буквально через несколько месяцев после того, как люди окончательно переселились на новую планету, и, конечно, при всей феноменальной схожести этого места с их родным домом, это никого не удивило. Но шли месяцы, и ничего не изменялось… Когда зима не уходила уже в течение нескольких лет, люди стали беспокоиться…

За время, которое прошло до прихода вечных метелей, человечество успело неплохо расположиться. Были отстроены города и селения, организовано какое-никакое производство, жизнь начала вставать на круги своя. И тут пришла зима… И ничего в этом новом мире не изменилось, грубо говоря. Всё так же работали заводы, в деревнях на синтетических кормах рос скот, люди ходили на работу и с работы, кто-то из них смотрел в привычное ещё со времён Земли серое зимнее небо и что-то чувствовал — кто-то улыбался, кто-то ругался про себя, у кого-то были мечты и прочее, и прочее. По вечерам в деревнях, устроившись поудобнее у камина, добрая половина человечества потягивала свои сигары или трубки, попивала что-то горячее или горячительное и смотрела в окно, как медленно падает снег, слегка отражая огоньки города. А собаки выли на Новую Луну…

Но это длилось только первые несколько месяцев. Когда зима дала совершенно точно понять, что она не собирается никуда уходить отсюда, люди забеспокоились. Не то, чтобы они стали что-то делать ради возвращения лета, скорее просто более внимательно вслушивались в прогнозы погоды. Люди просто ждали, когда же закончится снег и когда он растает и откроет перед ними снова вид их Новой Земли.

А снег, надо сказать, действительно временами таял. Порой на несколько дней наступала оттепель, планета как будто хотела сбросить накопившуюся влагу обратно в моря, а потом снова наставали морозы, метели и серое-серое небо. На людей такие приступы действовали очень провокационно. Сколько радости было в глазах бегущих по главной улице города с раскинутыми в разные стороны руками взрослых и солидных людей, когда Новое Солнце сияло в чистом голубом небе, испепеляя этот уже давно опостылевший снег, и сколько разочарования в тех же глазах на следующий день, когда тучи снова прятали всё тепло… Но это продолжалось недолго. В какой-то момент всё просто поугасло, глаза потускнели…

Через время появилось и подросло первое поколение детей зимы, которые никогда в жизни не видели своей планеты без пелены снегов. Они читали об этом в ещё земных книжках, видели ещё земные фотографии, и не верили в то, что такое бывает. В этот-то момент люди не на шутку перепугались — такой скептицизм у детей задел их за живое, и даже в какой-то степени опьянил их…

Было найдено безумное решение"зимнего вопроса". Хотя, наверное, к такому положению вещей как ни к чему другому относится фраза"каков вопрос — таков ответ". Люди стали жечь костры. По всей планете, на каждые 10 — 15 квадратов горел большой костёр, растапливающий снег. Все единодушно поддерживали пламя, а представители закона ходили рядышком и присматривали за порядком. В огонь бросалось и лилось всё — палки, брёвна, каменный уголь, нефть и бензин (благо, очистка воздуха была в то время на высоте, и человечество не задушило само себя), даже мебель и книги. Сожжение проходило круглосуточно, всё новые и новые виды и единицы топлива безвозвратно сгорали во имя безумно самонадеянного и отчаянного дела. Стоит заметить, что некоторые художественные достояния земной эпохи были уничтожены в этом огне абсолютно и окончательно, все их копии пошли на разгон зимы. Чем дальше двигалось дело, тем взволнованнее бились сердца у всех людей этой планеты. Откровенно говоря, мало кто верил в успех, но абсолютно все беспробудно на него надеялись…

И вот в какой-то момент что-то щёлкнуло в голове у этой самой планеты. Снег перестал валиться с неба, начало становиться всё теплее и теплее, перелётные птицы вернулись только им ведомо из каких тёплых краёв. Снег окончательно растаял, весь мир как бы смирился с тем, что зима и правда подзатянулась, и пора уже её заканчивать.

А люди… Люди как стояли, так и замерли, раскрыв рты от удивления. На их глазах произошла победа, и они боялись говорить кого над кем, дабы не спугнуть момент. Они махом скинули свои тулупы, шубы и шапки, и крепко обнялись. Всё человечество в тот миг крепко обнималось…

Только одно не давало людям окончательно сбросить камень зимы со своих душ — небо. Над их головами было всё то же холодное зимнее небо. Оно не было уже таким серым и хмурым, но даже в самый солнечный день это было зимнее небо. Под ним не могли загореть даже те, кто усиленно пытался это сделать, а таковых после этой зимы было огромное множество. При всей теплоте вечерних улиц, на них не хотелось задерживаться допоздна, потому что сверху что-то очень сильно давило. Был раздрай, нестыковка, и человечеству от этого было не по себе…

А потом… и у людей что-то щёлкнуло. Их глаза, вновь раскрашенные неожиданным летом, снова потускнели, чтобы признать это самое лето всё в том же нейтральном небе. Конечно же, никто этого не заметил. Просто в один из дней мир проснулся и вдруг признал, что наступило лето. Всё те же серьёзные взрослые люди бежали по главным улицам городов, раскинув руки в стороны с бесцветными, но горящими глазами. Люди скапливались на пляжах, обильно загорали и купались, ходили в лес за грибами и ягодами, гуляли тёплые ночи напролёт… В деревнях всё та же добрая половина человечества по вечерам устраивалась уже на веранде со своими сигарами или трубками и горячими или горячительными напитками, и смотрела на звёзды в безоблачном небе…

А собаки всё так же продолжали выть на Новую Луну…

… В какой-то момент родилось первое поколение детей лета, которые видели зиму только на картинках или читали о ней в книжках. И они не верили в неё…

Потрясающая сказка! Огромное множество образов и смыслов! Но в то время меня особенно волновал и особенно вспоминался один момент, а именно — эти бесцветные, но горящие глаза тех, кто признал лето в зимнем небе. Это было очень точным описанием собственных моих чувств. Я ощущал болезнь, я думал о болезни, и как будто находился в самой обычной болезни, в рядовой и непримечательной простуде. Но речь шла совсем о другом. И это было незаметно. Вернее, это было не замечено мною.

Замечание. На самом деле, сказка эта отразилась во мне намного глубже, в каком-то смысле повлияла на всю жизнь. Причём, повлияла уже post factum. Мне всё это было известно про себя, всё уже узнано и прочувствовано. Здесь я лишь только узрел сие в более ярком виде. И оно заняло свое постоянное место в душе как образ мысли, образ действий.

В итоге, просидев в тишине и покое несколько часов, собравшись с духом и, наконец, позавтракав, я решил выйти из дома и пройтись куда-нибудь, может за лекарствами, а может и просто подышать воздухом. Я знал, что иногда и такого достаточно, чтобы помочь организму, что, может быть, он просто задохнулся, и в этом вся и проблема. Конечно, это была крайне глупая и неверная мысль. Но, тем не менее, я поднялся, наконец, с готовностью одеваться и выдвигаться. Неверные мысли создают новые идеи, секты, верования, научные теории, которые, в свою очередь, совершенно не обязательно будут неверны.

Замечание. Однажды меня вылечили от жёсткой затянувшейся простуды баней. Однажды мне потребовалось, чтобы ветер дунул посильнее в ухо, чуть не оглушив, чтобы прошёл начинающийся отит. Однажды (а может и даже далеко не однажды), только лишь начиная ощущать свою температуру, мне хватило просто выйти на улицу и долго и капитально погулять по своим любимым местам и окрестностям. Вывод — организм вечно требует чорт знает чего.

И вот тут нужно привести следующий отрывок из дневников того времени:

Так вот, что сообщить-то надо: тут что-то наступает. Я вот лежу сейчас тут и чувствую, как там, в прихожей что-то наступает. Громко так стучит по полу, то ли подошвами, то ли копытами. Кажется, видится даже оттуда какой-то свет, но голова моя повёрнута в другую сторону и видит только совершенно неясные отсветы от пластикового окна. Вообще даже кожей что-то ощущается. Хотя, может быть, это просто жар. Может быть, просто от волнения мурашки идут. Да и ощущение слёзок по космосу тоже, знаете ли, подбавляет изюму в пасхальный сей день. Нет, не то чтоб Пасхальный, а просто ну очень, очень и очень уж полный всем миром, полный такой, что аж лопнет вот вдруг.

Так вот, кто-то ходит в прихожей. В комнату ко мне не заходит. Будто бы там круги наворачивает в своих штиблетах. А лучше б зашёл. Чувствую я, что жар мой сильнеет, чувствую, словно куда-то плыву по огненной речке… Будто уж даже пахнет горелым… Но это проходит, куда-то в себя. Сознание забывается, спать очень хочет. Потому и желательней уж, чтоб зашёл этот дядя, что пред самою дверью нервно так ходит, кругами, кругами… Пора бы… Пора…

Да, как только я поднялся на окрепшие в решимости ноги, это ощущение присутствия так ярко сверкнуло в сознании, что не оставило ни капли сомнений в верности своей, и подогнуло такие уверенные секунду назад колени. Никого ведь не было дома, я это точно знал. Да и не мог никто, ни один человек, не только знакомый, а вообще НИ ОДИН ЧЕЛОВЕК не мог так ходить. Это было слишком громко, слишком тихо, слишком остро, и грозно, и мягко, вселяло тревогу непомерной величины и в то же время не угрожающе вовсе звучало. Словно бы занимался кто-то своими делами, которые меня вовсе и не касаются. Такими делами, которые за пределами понимания, которые лишь могут эхом отзываться в сознании и капать глубже внутрь, как и те шаги. И при этом было совершенно ясно, что это ко мне, что это для меня тут стучат и громыхают.

Замечание. Какие бы это ни были важные дела, но если они происходят не здесь, если хоть частью выходят за рамки реальности, об этом сразу же нам подсказывается тем, что выглядит всё до крайности важным и многозначительным. Словно бы каждую секунду перед глазами проносится по книге, со всем подробностями сюжета. Оно и логично: всё, что связано с чем-то настоящим в этом мире, связано ещё с чем-то и в каких-то других пространствах тоже. А то, что настоящее, всегда многозначно, всегда объёмно и грозно своею лавиной смыслов.

Такое чувство сложно перепутать. Очень просто не заметить его, но нельзя ошибиться в нём, если вдруг ощутил. Ко мне была явлена другая концептуальная сущность (думал я), она хочет мне что-то донести (думал я). Я должен понять, что происходит. Но в тот момент понятно было одно — идти нельзя, по крайней мере туда, в прихожую, по крайней мере сейчас. Ни в коем случае. Невозможно ошибиться в своём истинном страхе, даже если он кажется беспочвенным. Если ты боишься, значит, почва есть. Здесь же страх был настолько силён, что мне и без градусника было понятно, что на меня накатывал жар, уже куда более ощутимый, куда более близкий и реальный, чем прежде.

Мне не хотелось смотреть в сторону тех звуков. Голова действительно отвернулась от двери, упорно не желая с этой дверью встречаться взглядами.

Замечание. Обычный защитный механизм, чего уж тут. Человек вечно пытается не заметить что-то, что выходит за рамки его представления о мироустройстве. Отчаянно и бескомпромиссно пытается. И я пытался здесь это делать. Только вот я уже эти шаги заметил, уже услышал их, потому и оставалось только одно — отвернуться. В детстве, когда меня пугал сильный ветер за окном, я просто отворачивался от окон и затыкал уши, чтобы не видеть и не слышать, как гнутся деревья. Здесь я делал нечто подобное, по-детски глупое и настолько же спасительно-бесполезное.

Здесь может возникнуть ощущение, что моё поведение странно в том смысле, насколько апатично я принял то, что происходило. С одной стороны, это ощущение не совсем верно, ибо хотя бы про страх я уже сказал. Кроме него, само собою, были и другие чувства, но они были даже и вовсе не так важны, поскольку здесь вступает в игру другая сторона. Да, действительно, с внешней точки зрения, с той, которую мог бы увидеть другой человек, будучи он вдруг, на свою беду, тогда у меня дома, я был апатичен до невозмутимости. Я упал обратно на своё кресло, отвернулся от двери, да так и сидел, смотрел в это окно. Окно вообще было моим главным другом в той квартире, я ощущал от него, от вида за ним чуть ли не поддержку в любых жизненных ситуациях, в любых состояниях и при любой погоде за этим самым окном.

Замечание. Как можно понять по прошлому замечанию, дружили мы с окном не всегда. Во время моего страха перед ветром, а именно перед гнущимися на ветру деревьями, мы очень сильно враждовали. Однако страх сей в некоем возрасте, приближающемся к началу сознательности, внезапно прошёл, а затем, медленно, но очень верно, мы с окном стали всё чаще и чаще глядеться друг в друга. Однако тогда я не знал, что мы настолько близки, что в критической ситуации я буду искать его помощи.

Да, меня вдруг накрыло такое нежелание вообще двигаться и что-то делать, что я никак не мог заставить себя хоть как-то реагировать на шаги в прихожей. Я знал, что ОН не войдёт. Что он здесь не для того, чтобы входить и какие-то страшные вещи со мною делать. Нет, тут всё было глубже.

Конец ознакомительного фрагмента.