Проект «Хроно». Право выбора

Лихобор

Эпоха застоя. Конец 70-х годов прошлого века. Москва уже вовсю готовится к Олимпиаде-80, а в глухих смоленских лесах колхозный пасечник, Василий Лопатин, обнаруживает находку, которая навсегда меняет его жизнь и судьбы близких ему людей. Вновь напоминает о себе завершившаяся более тридцати лет назад война. В невероятно запутанный клубок сплетаются любовь и смерть, таинственное «Аненербе» и могущественное КГБ, мистика и высшие государственные интересы. Книга содержит нецензурную брань.

Редактор Яна Кокарева

Дизайнер обложки Евгений Яцкин

© Лихобор, 2023

© Евгений Яцкин, дизайн обложки, 2023

ISBN 978-5-0055-1129-4 (т. 2)

ISBN 978-5-0055-1130-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Посвящаю этот роман моим друзьям, которые больше, чем просто друзья, и моей дочери, Ярославе.Сны, которые в тебя не помещаются, становятся кусками жизни

Жаркое лето 1979 года. Колхозный пасечник Василий Лопатин, становится случайным свидетелем аварии в чащобе смоленского леса странного летающего объекта и спасает раненого пилота, оказавшегося обершарфюрером СС Юрием Кудашевым. Кудашев, в мире которого история ХХ века идёт совершенно иным путём, нежели в нашем мире, с ужасом понимает, что застрял в чужом мире. В мире, где до сих пор существует СССР, а вот родная Германии, была повержена в мировой войне и разделена на два марионеточных государства.

Ведомый призрачной надежной всё же вернуться домой, Кудашев, с помощью новых друзей, Лопатина, его дочери Марии, друга погибшего на военной службе сына Василия Лопатина, сельского милиционера Сергея Горохова и его жены Лены, пытается разобраться в новой реальности.

Появление неопознанного объекта в Европейской части СССР, не остаётся не замеченным спецслежбами Советского Союза и нашему герою дышат в затылок сотрудники КГБ и засекреченной службы, берущей начало ещё с 30-х годов ХХ века.

Между Юрием и Марией Лопатиной, всё более явственно укрепляются романтические отношения, причём обершарфюрер понимает, что добром они в его ситуации не закончатся, но так же ясно молодым людям, отношения эти, сильнее всех разумных решений.

Тем временем, в другой реальности, там где родился и вырос Юрий Кудашев, предпринимаются все мыслимые возможности, что бы вернуть молодого пилота обратно.

Том первый

Часть вторая

Глава 1. Рейхсфюрер

Окно башни было и высоким, и широким, и из него открывался прекрасный вид. Он сам запретил ставить в старинных замковых стенах современные окна. Достаточно, что вставили рамы со стеклами в прежние. Замок был его детищем, его любовью. Он как-то сразу проникся его суровой красотой, когда в холодный и ветреный ноябрьский день Вайстор привез его в Вевельсбург.

— Смотри, Генрих, — старик поежился на пронзительном ветру и поднял воротник черной шинели без знаков различия. Фуражку он держал в руке, и ветер порывами трепал его седые волосы, то кидая их на высокий, морщинистый лоб, то отбрасывая назад, — там, на севере, в двадцати километрах Падерборн, а там, — он повернулся и вытянул руку в другую сторону, — начитается Тевтобургский лес и в тридцати километрах стоит Экстернштайн.

Гиммлер, стоявший на северной башне рядом с ним, надвинул плотнее на лоб фуражку, которую ветер, что есть силы, старался сорвать с головы, закрыл глаза и прерывисто вдохнул полной грудью промозглый осенний воздух. Даже не дослушав Виллигута, он понял, это то самое место.

— Неужели мы нашли то, что нужно?!

— Я видел этот замок в своих видениях. Но тогда он был иным, не смотри на эти стены и башню, их построили в ХVII веке, но это место намного древнее и сакральней! Тут стояла крепость еще во времена гуннов! Земля пропитана нордической кровью! От древних неведомых воинов и людей, хранивших Знание, что инквизиция казнила на этом месте, до солдат, сражавшихся со шведами на стенах замка в Тридцатилетнюю войну.

— Но какая странная форма, учитель! Не припомню таких… — рейхсфюрер чуть наклонился и посмотрел вниз с башни в крепостной двор.

— Да, Генрих, ты прав, еще один подобный замок есть в Шотландии, его я тоже видел… И еще, такими были замки Чистых в Окситании, таким был Монсегюр! Замок Вевельсбург, мой рейхсфюрер, является единственным треугольным замком в Германии. Он напоминает наконечник копья, вложенный в чашу. Копье и чаша. Ты понимаешь? Символика, говорящая сама за себя! Притом копье смотрит на север, северо-запад если быть точным. И еще, самое важное… Помнишь, я рассказывал тебе древнее вестфальское сказание о Битве у березы? Это именно то место!

Как давно это было! Почти десять лет нет в живых учителя, а серые камни замка будто шепчут мне его голосом. Карл Мария Вилигут, скончался 3 января 1946 года. Он был последним мужчиной древнего рода, ведущего начало от таинственных переселенцев с Атлантиды, последним потомком древней династии германских святых — Вилиготис. Он так много не успел мне рассказать, теперь я вслушиваюсь в шепот мертвых камней и стараюсь в нем услышать его слова. Те самые, не сказанные им.

Генрих Гиммер, вздохнул, он вдруг почувствовал, что его 55 лет, тяжело давят на плечи. А ведь он далеко не старик. Но здоровье оставляет желать лучшего. Только его ближний круг знал, что последние два года, рейхсфюрер, сохраняя прилюдно бодрость и жизнерадостность, боролся с тяжелой болезнью. И всего пару месяцев назад, профессор Август Хирт, облегченно сообщил своему пациенту и другу, что рак окончательно побежден. Гиммлер тяжело вздохнул. Кажется, ему никогда теперь не избавится от привкуса горечи лекарств, которые принимал все это время.

Рейхсфюрер давно уже знал, что судьбе угодно было сделать его не воином, а творцом, созидателем. Первое время, о святая простота, он пытался повернуть судьбу вспять. Когда-то Генрих до слез переживал, что не успел родиться раньше и первая Великая война, обошла его стороной. Но потом судьба подарила ему встречу с великим человеком. Адольф Гитлер перевернул его жизнь и направил по пути, с которого Гиммлер уже никогда не сходил. Когда Фюрер погиб смертью солдата в Берлине, казалось все кончено, что Рейх не сможет оправиться от такой потери. Но старые бойцы, те, что стояли рядом с Гитлером на мюнхенских улицах 9 ноября 1923 года, в том числе он, подхватили знамя, выпавшее из его рук. Он сразу же отказался от места Фюрера. И положа руку на сердце, стоит сказать, он не видел себя на месте рейхканцлера. Его детище, его СС, стало делом всей его жизни. Да, он создал государство в государстве, новый Орден рыцарей, далеко шагнувший из тесных рамок одной страны или нации. Миллионы лучших сынов многих стран с гордостью носят форму с руническими петлицами и мертвой головой. Всех их, немцев, славян, скандинавов, британцев, галлов, и многих других объединяла нордическое прошлое и кровь общих предков.

Где-то над головой загрохотало. Гроза, которую предвещала духота и безветрие, наконец-то разразилась. В сторону Тевтобургского леса ползли над башней, в которой находился его кабинет, сизые тучи. На подоконник, во двор замка и на оконное стекло упали первые, крупные капли летнего ливня. Рейхсфюрер отошел от окна к столу, но на полпути, заложив руки за спину, остановился у большой карты, занимавшей основную часть стены. Если бы кто-то в середине тридцатых, показал ее, он бы не поверил и счел того человека сумасшедшим. Его Германия, преданная, растоптанная и изнасилованная в Версале, воспряла из пепла, поднялась во весь рост и не только вернула себе то, что отобрали у нее враги, победившие немецкого солдата на поле боя, но и обеспечила себя жизненным пространством на поколения вперед.

Большевистский СССР разгромлен, на его месте Рейх получил верного союзника, скрепившего их дружбу совместно пролитой кровью — новую Российскую Империю. Лукавая Польша, портившая кровь Европе последние три сотни лет своими интригами и вздорным желанием построить «Великую Польшу от моря до моря», сжалась до генерал-губернаторства. Впрочем, получив почти полное внутреннее самоуправление, даже своего президента — Леона Тадеуша Козловского. А в кинематографе Рейха наравне с Вилли Фричем, Сарой Леандер, Магдой Шнайдер, Ольгой Чеховой, Марикой Рекк и Хансом Альберсом, блистал поляк Иго Сым. Славяне давно рассматривались в Рейхе как родственный народ и это в полной мере подтвердили десятки тысяч поляков, воевавших как в Вермахте, так и в польской добровольческой дивизии СС «Święty Krzyż» бригадефюрера Антония Шацкого. Вошли в Рейх и получили автономию, народы, которые раньше поляки старались задавить и ополячить. Никого не удивляли больше в Германии веселые кашубские девушки в своих черно-белых национальных платьях покрытых золотой вышивкой с национальными черно-желтыми флагами или танцующие в коло крепкие гуральские парни с топориком-цюпагой, в меховых безрукавках и кожаных постолах-керпцах. Вчера только, он подписал ходатайство на представление бригадефюрера СС Эггерта Ноймана, командира седьмой добровольческой горной дивизии СС «Принц Ойген» о награждении гауптшарфюрера Картоша, из разведывательного батальона этой дивизии, «Рыцарским Крестом». Гуральские горцы, не только плясали хорошо, но и воевали отменно.

Гиммлер сел в привычное, удобное кресло и включил настольную лампу. Гроза за окном, сразу опустила большой зал в полумрак. Он устал. Вся страна устала. Устал от войны, длящейся уже шестнадцатый год, весь мир. Война как прожорливое чудовище из древних легенд пожирала лучших сынов, ведь на войне всегда гибнут лучшие. Но эта война стала другой. В ней гибли далеко не только солдаты на фронте. Война, как страшное чудовище из древних легенд, губило женщин, стариков, детей в городах за многие тысячи миль от линии фронта. Гиммлер опустил голову на руки закрыв лицо ладонями. Говорят, что время лечит! Бессовестно лгут, эти болтуны! Четыре года назад, тут в Вевельсбурге, среди этих стен, умерла у него на руках от лучевой болезни, его «куколка» Гудрун. Никого в жизни он не любил, так как старшую дочь! Выросли другие дети, а его Гудрун, так и осталась — пюппи, куколкой. И осталась в памяти двадцатилетней красавицей с тугими косами. До сей поры, он мучился, корил себя за привычку, бросив все, ехать к дочери или принимать ее у себя. Ведь останься тогда она, в тот сочельник у матери в Баварии… Он разделил свое горе со слезами и мукой миллионов германских, русских, итальянских, японских отцов и матерей. И этот счет, он еще предъявит, мерзким янки и их жидовским хозяевам! В этой, чрезмерно затянувшейся войне, наконец-то произошел явный перелом. Давно поля сражений переместились в глубь Африки и Латинской Америки, но теперь США и ее жалкие пособники, явно надорвались, но чего это стоило…

Генрих откинулся на кресле, некогда предаваться слезливым воспоминаниям и сожалениям, арийца отличает мужество, трудолюбие и целеустремленность! Он придвинул к себе стопку бумаг, которые час назад принес для ознакомления адъютант. Кроме обычной рутины, сейчас предстояло просмотреть сводки по перспективным исследованиям, которые регулярно готовили для него люди группенфюрера Зиверса. Кто бы мог подумать, в далеком 1935 году, что «Аненербе» начинавшееся как созданная для изучения традиций, истории и наследия германской расы, и президентом которого он являлся, а особенно институт военных исследований, станет создателем победы в Великой войне. Кроме исключительных теоретических открытий, способных полностью перевернуть мировоззрение и историю человечества, Наследие Предков давало реальные открытия во многих областях физики, химии, медицине, которые в свою очередь, германский инженерный гений превращал в оружие Победы.

Первая же кожаная папка светло-коричневого цвета, на обложке под имперским орлом со свастикой, раскинуло крону мировое древо. На стол к рейхсфюреру не попадали случайные и малозначимые документы. В совет по научным исследованиям, через администрацию «Oflag V D», лагеря для американских военнопленных в Оффенбурге, поступило заявление содержащегося в лагере техника-сержанта ВВС США Тома Огла. Гиммлер, всегда настаивал, чтобы в документах такого рода, ложащихся ему на стол, специфическая заумность сводилась к минимуму, достаточному для понятия сути дела. Американский пилот, сбитого два года назад над центральной Африкой «Consolidated» В-32 «Dominator» заявил, что может сконструировать двигатель внутреннего сгорания принципиально нового вида. Хм… Уже внимательнее читая предлагающуюся справку немецких технологов, глава СС удовлетворенно кивнул. Теоретически, Огл обещал, что его прибор сможет вывести потребление топлива стандартного двигателя на новый уровень, обеспечив движение на 45—50 км от одного литра бензина! Революционный двигатель, вернее его карбюратор, будет работать по принципу введения бензина под большим давлением в облако пара, которое затем впрыскивалось в камеру внутреннего сгорания. Хм… Отличный результат! Даже если янки приврал, если не 50, а хотя бы 35—40 км, на одном литре бензина, уже стоит того, чтобы попробовать! Легковой автомобиль, на сто километров потратит три литра, грузовик шесть, а танк, всего двадцать литров бензина.

Гиммлер пролистал папку до конца, просмотрев последние страницы улыбнулся. Этот Том Огл, еще несколько лет назад, пытался у себя в Штатах запатентовать изобретение, а потом и запустить новинку в производство, но повсюду, от властей слышал отказ. А потом и угрозы! К Оглу неоднократно стали обращались представители газовых и нефтяных компаний, предлагая деньги за «заморозку» разработки. Однако изобретатель неизменно отказывался и потом, серьезно опасаясь за свою жизнь, завербовался в армию, полагая, что даже на войне выжить много реальнее, чем оказавшись на пути плутократов. Деньги и вся страна в кабале у евреев, ведь именно они печатают доллары. Ради них и их денег Америка ввязалась в эту проклятую войну! Да, поистине, правда, что нет такого преступления, на которое евреи не пошли бы, если что-то угрожает их деньгам и благополучию. А американский солдат, Том Огл, за свое изобретение теперь, всего лишь просит предоставить ему гражданство Рейха и дать свободу. Рейхфюрер, потянулся за ручкой и размашисто написал на первом листе: «Согласен! Перевести из лагеря и дать возможность работать над изобретением, под контролем отдела военных исследований». Потом посмотрел на приколотую к обложке фотографию мужчины средних лет с усталым лицом, в куртке пилота американских ВВС и дописал: «При положительном результате разработок подготовить ходатайство о предоставление гражданства Рейха и обсудить долю в прибыли от гражданской реализации проекта».

Справа чуть слышно скрипнула дверь, и послышались легкие шаги. Не поднимая головы и не поворачиваясь, Гиммлер спросил:

— Успела отдохнуть с дороги?

Не так много было в Германии людей, которые могли вот так, просто, войти к нему в кабинет, без приглашения и доклада. А в замке из них, сейчас был только один, вернее одна.

Среднего роста стройная женщина в фиолетовом платье, скользнув по витому погону на его плече рукой, прошла мимо и села в кресло напротив. Хороша была она очень: платье облегало ее ладную, сбитую фигуру, выгодно подчеркивало грудь и упругие, идеальной формы бедра.

В кресле она устроилась так ловко и удобно, как это могут делать только кошки с любимым местом отдыха. Рейсфюрер поднял голову и привычно удивился ее совершенству. С точеной шеи на грудь женщины опускалась причудливо витая цепь с большим серебряным амулетом в виде черного солнца.

Но самое главное, что привлекало взгляд — волосы, цвета спелой пшеницы, опускающиеся на спину густыми длинными волнами, лишь слегка перехваченные атласной, фиолетовой, под цвет платья лентой. Мария Оршич, будучи ровесницей Гиммлера, выглядела на 35 лет, не больше. Только морщины у глаз выдавали внимательному взгляду ее истинный возраст.

— Ты плохо выглядишь, Генрих! — ее негромкий голос полный мягкими, глухими тонами завораживал, — профессор, рассказал мне о больших успехах в лечении! Тебе просто нужно отдохнуть…

— Нам всем нужен отдых. Стране, миру, но ты же знаешь…

— Я знаю, что, если ты уедешь, на пару дней в какую-то глушь, шале в Баварских Альпах или охотничий домик в Шварцвальде на берегу живописного озера, ничего страшного, уже не произойдет. Ты убиваешь себя, Генрих!

Гиммлер, тепло и сердечно посмотрел поверх очков на свою гостью. Она была из тез немногих, кто мог искренне сказать ему такое, абсолютно без всяких посторонних мыслей, не желая в ответ каких-либо благ или ответной признательности. Их слишком много связывало вот уже тридцать лет.

— Хочешь, мы с сестрами поедем с тобой? И ты заново родишься, мой король…

Она иногда так называла его — мой король. Намекая на древнего германского императора Генриха I Птицелова, к личности которого, рейхсфюрер питал необъяснимую слабость. Каждый год в день смерти легендарного короля, в полночь, в сопровождении факелоносцев, посещал он его могилу в соборе Кведлинбурга. Слишком много Мария Оршич ведала о нем, и слишком мало он знал о ней. Ну что же, не всем дано быть медиумом и общаться с незримым миром.

Гиммлер слабо улыбнулся и отрицательно покачал головой. Мария только почтительно склонила голову. Нет смысла спорить, не первый раз она говорила ему подобное, заранее знала ответ.

— Ты сообщила, что приедешь и была встревожена! Что случилось Мария? — спросил он, отодвигая в сторону свои бумаги.

Гостья, занервничала, положила руку на амулет, а другой поправила волосы.

— Генрих, у меня было… видение. Первый раз с той ужасной ночи, когда горел Берлин! — женщина была сильно взволнована. Зная ее обычную невозмутимость, встревожился и рейхсфюрер. Он встал из-за стола, подошел к креслу, на котором сидела Оршич, взял от стены стул с высокой спинкой, поставил рядом. Сел. Взял ее нежные руки в свои, блестя стеклами неизменных круглых очков, посмотрел ей в глаза.

— Рассказывай.

— Да собственно и нечего рассказывать. Генрих, я была одна, когда начался транс. И на этот раз, первый раз за пять лет, он не имел к Альдебарану никакого отношения…

И чем больше она говорила, тем больше успокаивалась, чему немало помогал сам Гиммлер, внимательно ее слушавший. За долгие годы их знакомства, он привык относиться к словам этой женщины очень серьезно.

— Что-то грядет с востока. Это было необычно, будто смотришь на восходящее солнце, которое слепит глаза, но отвести взгляд от горизонта невозможно… И когда свет уже начинал причинять боль, я видела его… Übermensch… Того о котором говорили пророки… рождается Сверхчеловек, который воплощает человеческий идеал, дает смысл жизни и побеждает бытие которое как днище корабля ракушками, обросло порочными страстями и еврейской тягой к золоту. Тот, кто стоит над понятиями добра и зла, самостоятельно определяя все моральные правила. Преодолевает все мелочное и прорывается к вершине человеческого духа: «навстречу своему высшему страданию и своей высшей надежде». Он сейчас на грани, в постоянной борьбе и с мужеством смотрит в лицо почти не минуемой смерти. Он был прекрасен, как древний бог или герой, и страшен… Мне было жутко, Генрих. Слезы ужаса и благоговения застили глаза! Я хотела пасть к его ногам и не поднимать взора! И еще… никогда до этого, не испытывала я такого возбуждения… Силы Врил переполняли меня… небывалый оргазм, а потом я увидела его лицо…

Мария замолчала, собеседник ее затаил дыхание, от услышанного кружилась голова. Вопросы переполняли его. Орсич опустила голову, закрыла лицо ладонями и некоторое время сидела так, плечи под фиолетовым шелком мелко вздрагивали, когда она вновь подняла голову на рейсфюрера, он заметил пятнышко крови в углу губ медиума. Он потянулся было к столу, но Мария жестом остановила его, в руке уже был сияющий белизной платок.

— Когда транс закончился, я связалась со всеми Vrilerinnen, весь внутренний круг почувствовал огромной силы возмущение Врил. Но ни у кого не было такого видения как у меня. Даже у Сигрун, а ведь она всегда была лучшим медиумом… И еще, Генрих, его нет в нашем мире, он где-то далеко. И в то же время рядом, и он частица Рейха. Как-то связан со мной, со всеми нами. Мне трудно объяснить, я сейчас, рассказывая тебе, находилась на грани, во мне боролись, раздирая душу благоговейный ужас и страстное желание переживать этот ужас еще, раз за разом…

Гиммлер встал и подошел к окну. Сложив руки на груди, один из самых влиятельных людей мира, пытался уцепить какую-то мысль. Ливень был по-летнему короток и недавно закончился. Брусчатка замкового двора и стены блестели влагой. Скользили по оконному стеклу солнечные лучи. Что-то из слов Марии пробивалось наружу, но никак не могло выбраться, освободиться под грузом наносного.

— Повтори, что ты сказала, будто его нет, и в то же время он где-то рядом! — вдруг спросил Генрих, резко повернувшись и сверкнув стеклами очков.

— Да, я почувствовала, будто он безмерно далеко, и расстояние — это невозможно было измерить куцыми мерками нашего мира. Но одновременно мне показалось, что, если, протянуть руку сквозь пространство и время, я смогу коснуться сверхчеловека. И от одной этой мысли, мои ноги подгибаются, а сердце готово выскочить из груди!

Рейхсфюрер на мгновение замер, будто боясь спугнут озарение. «Сквозь пространство и время», прошептал он, а потом уверенно подошел к столу и, сдвинув несколько листков и папок в угол, выбрал одну. Подошел к женщине, но не сел вновь рядом, а навис над нею.

— Ты ведь помнишь программу проект отдела «Н» по множественности миров? Хотя, о чем я говорю, без тебя, Сигрид и Траут, о этой программе не было и речи…

— Да, и что? — Медиум недоуменно смотрела на Гиммлера.

— Часа через полтора, у меня будет директор Вюст, руководитель проекта, с руководством «Зондербюро 13». На Гельголанде проблема. Пропал хронолет. Маяк второй раз не срабатывает. В таких случаях для экипажа, даже если они выживают, это практически билет в один конец без всяких вариантов. Но на этот раз один из членов экипажа, кажется, может получить свой билет на обратную дорогу! Это справка из главного управления кадров по тому пилоту.

И он протянул Марии Орсич тонкую серую папку с широкой синей полосой.

Она машинально взяла папку и стала читать про себя, шевеля губами, верхние строчки. Но потом перевела взгляд на приклеенную к развороту обложки небольшую фотографию молодого мужчины в форме с петлицами СС. Резко вскочила с кресла. Она стояла напротив рейхсфюрера, грудь ее с вздымалась под тонкой мягкой тканью. Щеки окрасил румянец, а дыхание сделалось прерывистым и неровным. Она не сводила глаз с фотографии пилота.

— Генрих… я… я хочу присутствовать при вашем разговоре! — только и смогла прошептать она.

Глава 2. Дорожная пыль

Одевался Юрий торопливо. Чужая, ношеная, но чистая одежда непривычно лежала на теле. Да что уж там говорить, была не в пример удобней прежней. Светло-голубая рубаха не жала в подмышках, темно-серые брюки пришлись в пору. А самое главное в длину были как по нему сшитые. Только ботинки жали, но тут уж куда деваться.

— Ну, Сергей, даже не знаю, как и благодарить! — повернулся он от зеркала к стоявшему рядом Горохову, смотревшему на примерку.

— Да ладно, что уж там, какая там с самоубийц благодарность, прошелся по мужикам деревенским. Смотрели, правда, как на придурка, но все вот нашлось. Еще раз, прошу, откажись ты от этой поездки, не о тебе отчаянном, переживаю, о Машке…

— Сережа… Я чувствую, а ты мне в этом, надеюсь, веришь, поездка наша будет благополучной, вернемся живы и здоровы. Не изводи себя! Спасибо за все!

Милиционер только обреченно махнул рукой. Делай, мол, что хочешь. Юрий быстро стянул рубаху, которую только что примерял, и в майке, взяв со спинки ступа полотенце, пошел умываться. На кухне уже слышался веселый щебет Маши и хозяйки дома.

Когда сели завтракать, Маша уже обеспокоенно поглядывала на настенные часы.

— Не опоздать бы на автобус! — озабоченно проговорила она, обращаясь ко всем сразу.

— Не суетись, Машуня, — успокоила ее подруга, — Серега сказал, что довезет вас в Шумячи до автостанции. На мотоцикле.

Девушка радостно взвизгнула, вскочила из-за стола и принялась обнимать угрюмо жующего бутерброд милиционера:

— Серенька! Ты прелесть!

Закончив завтракать, мужчины вышли во двор, а Маша осталась с подругой наводить последний лоск. Женская логика. Раз не нужно бежать к автобусу, то можно лишние несколько минут покрутиться у зеркала.

Кудашев присел на корточки у тарахтящего мотоцикла, который Горохов завел и оставил прогреваться. Сергей нервно закурил, сломав пару спичек. Быстро, в несколько глубоких затяжек, выкурил сигарету, потом взял лежащую на сиденье в люльке планшетку из коричневой кожи и достал оттуда сложенный пополам небольшой листок.

— Возьми! — протянул он его обершарфюреру, — пригодится!

Юрий поднялся, развернул листок с синим угловым штампом Шумячского городского отдела милиции и печатью внизу, быстро пробежал глазами напечатанный на машинке текст.

В паспортный стол по месту жительства

Справка

Дана гражданину Кудашеву Юрию Николаевичу 30 мая 1954 года рождения, уроженцу г. Таллин Эстонской ССР, проживающему по адресу: Брянская область, г. Клетня ул. Калинина д.12 в том, что он обратился в Шумячский городской отдел милиции по факту утери им паспорта на его имя и военного билета при неустановленных обстоятельствах.

Исп. 2 экз. Участковый инспектор Шумячского ГОМ

1 — в адрес _____старший лейтенант

2 — в _____дело милиции_____Горохов С. А.

Прочитал и опустил руки с листочном. Дыхание перехватило, слова все из головы как ветром выдуло.

— Сергей! Я… я даже… Благодарю… ты….

— Да ладно тебе, на шею мне еще кинься… Будет! По памяти писал, вроде все верно, адрес, конечно, от балды. Вернее, не совсем. Парень там знакомый живет, служили вместе. И само собой, год рождения изменил. Одно помни… если что, эта бумажка — мне приговор. И не только мне.

Милиционер исподлобья пристально смотрел прямо в глаза Кудашеву. Юрий вдруг понял, что его совсем не заставляет нервничать кокарда с гербом и звездой, на этой фуражке. Дело всегда ведь в людях. А что… Очень многие, боевые товарищи отца, начинали войну под большевистской красной звездой, а заканчивали под русским трехцветным флагом.

Позади, хлопнула дверь. С крыльца спустилась Маша. С рассыпавшимися по плечам русыми волосами с крупными локонами, в пестром платье чуть выше колен, немного свободном. Видимо, принадлежало оно подруге, которая была немного шире в кости. С перекинутой через плечо сумочкой, в развевающемся на ветру платье девушка диво как была хороша. Кудашев залюбовался ею, до того шел ей этот наряд. Маша пробежала к мотоциклу и на ходу, сияя от произведенного эффекта, чмокнула оторопевшего обершарфюрера в щеку.

— Ну что встали?! Едем или нет? — весело крикнула она, устраиваясь в люльке и поправляя на коленях платье.

Мужчины вдруг заторопились, засуетились. Сергей пару раз провернул рукоять газа, мотоцикл отрывистым рыком на это отозвался, плюнув сизым дымом из выхлопной трубы. Юрий уселся на заднее сидение, крепко ухватив руками за ручку спереди. Прежде чем выехать в открытые ворота, Сергей махнул рукой жене, придерживающей воротину, и крикнул, перекрывая треск мотоциклетного двигателя

— К обеду не жди, милая, в районе в отдел заеду!

Утро было чудесным. Жара спала, но начало августа радовало мягким теплом и свежестью, а взгляд притягивали наливающиеся на деревенских деревьях яблоки. Замелькали заборы и палисадники, где из крашеного штакетника, где посеревшие от времени, а где и по-старому — плетни. Потряхивая на небольших ухабах деревенской улицы, мотоцикл проскочил клуб, потом заброшенную церковь с провалившимся куполом, из выщербленного красного кирпича, с когда-то белеными стенами. Сейчас они представляли собой жалкое зрелище. Юрий проводил развалины взглядом, вспомнив, что рассказал вчера в бане милиционер. Дальше по улице, метров через пятьдесят, миновали добротное двухэтажное здание из белого силикатного кирпича, с широким крыльцом и какими-то плакатами рядом на стойках. Перед этим казенным зданием маленькая площадь, с каким-то несуразным белым памятником на высоком беленом постаменте того же цвета. Мужчина в пиджаке вытянул правую руку вперед, а левой держится за лацкан. Уже когда они скрылись за спиной, Кудашев вдруг узнал памятник. Дорогу к большевистскому светлому будущему, черневским колхозникам указывал рукой Ульянов-Ленин. Бланк по матери, Юрий никогда раньше не видел таких памятников, только на старых советских фото и в хронике. Он, крепко держась за ручку спереди, обернулся, но клубы уличной пыли, поднятой мотоциклом, скрыли и памятник, и площадь. Деревня закончилась, и они выехали с проселка на плохо, но асфальтированную дорогу. Мотоцикл разогнался километров до шестидесяти. Встречный ветер свистел в ушах, глаза слезились и смотреть через плечо Сергея вперед, было просто невозможно. Оставалось только рассматривать поля, засеянные пшеницей и овсом, да поглядывать на сидящую в люльке Машу Лопатину, в белом мотоциклетном шлеме с очками-консервами.

Километров через десять, они выехали на шоссе. Горохов сразу сбросил скорость и съехал на обочину. Обершарфюрер почувствовал, как тревожно екнуло сердце. На перекрестке поперек дороги, выехав передними колесами на проезжую часть, чем значительно ее сузил, стоял крашенный в защитный зеленый цвет незнакомый колесный бронетранспортер, задрав в небо крупнокалиберный пулемет на небольшой башенке. Возле него несколько солдат в форме цвета хаки, с зелеными погонами и с такого же цвета околышами фуражек с штурмовыми винтовками, на плече, показавшимися Кудашеву очень похожими на старые немецкие StG.44. Солдаты скучающе глазели по сторонам и явно обрадовались их появлению, как хоть какому-то развлечению. Метрах в двадцати далее по дороге стоял так же поперек дороги большой трехосный грузовик с покрытым брезентом на высоких дугах, деревянным кузовом, тоже явно военный, выкрашенный в темно-зеленый цвет, с такой же кабиной и выдающимся вперед на добрых полтора метра капотом. Грузовик так же частично перекрывал дорогу. И всякий едущий в ту или иную сторону должен был, сбросив скорость, медленно проезжать между броневиком и армейским грузовиком.

У грузовика, метрах в пяти от остановившегося мотоцикла, стояло трое мужчин, двое в такой же серо-голубой форме и фуражках, как и милиционер Горохов, но в погонах унтер-офицеров. А один, лет тридцати, в защитной форме, в кителе с отложным воротником, бриджах с сапогами и перетянутый портупеей с кобурой на поясе, в защитной фуражке с зеленым околышем и такими же погонами обер-лейтенанта, как и у Горохова. Или как тут у них принято, старший лейтенант. К удивлению выходца из военной семьи, Кудашева, двое милиционеров, один из которых был грузный, в возрасте, в сдвинутой на затылок фуражке и с глазами на выкате, при виде офицера вовсе не отреагировали ожидаемым образом. То есть, не оправили форму и не подняли руку к козырьку фуражки, а тот, что постарше, просто лениво помахал Сергею рукой. Тот, что моложе, с простым, рябоватым русским лицом, воскликнул:

— Здорово, Серега! — и пошел навстречу спешившемуся черневскому участковому, фамильярно протягивая руку.

Обменявшись с Гороховым рукопожатием, этот городовой в звании старшего унтер-офицера. Потом Юрий узнал, что в Советской России их называли постовыми. Мужчина приветливо улыбнулся снимающей шлем Маше и перебросился с ней парой слов. Кудашев понял из их разговора, что этот милиционер из соседней с Чернево деревни родом, учился в той же школе что и Лопатины с Гороховыми, только раньше и был с ними хорошо знаком. С Юрием общительный милиционер обменялся улыбками и тоже поздоровался за руку. Полный милиционер с погонами фельдфебеля то и дело вытирал замусоленным платком пот со лба. Выглядел неопрятно.

Сергей прошел к грузовику. Офицер, в котором сразу чувствовалась кадровая выправка, встретил участкового рукопожатием. Отдал честь. Горохов, чуть помедлив, так же взял под козырек, кивнул головой в сторону мотоцикла и пассажиров:

— Ребята вот на автобус опоздали, я их и прихватил до райцентра, как раз в отдел собирался заехать. Что-то начальник вызывает…

Он повернулся уже было обратно, но толстый милиционер окликнул его:

— Горохов, ты там узнай в районе, долго еще торчать нам, на дороге? Уже неделю это усиление, а я с кумом как раз крышу на сарае перекрывать собирался, шиферу достал. А то дожди польют, так и погниет все. Погранцы, вот гутарют, их сменить обещали…

— Узнаю, Максим Петрович, обратно поеду, расскажу, — и Сергей с силой толкнул ногой рычаг стартера. Юрий увидел, что рука милиционера на руле мотоцикла дрожит, а может и показалось…

— Товарищи, ваш человек? Знаете его? — спросил офицер-пограничник милиционеров, пристально глядя вслед удаляющемуся в сторону Шумячей мотоциклу?

— Да, брось ты, старлей, прям, как границу охраняешь! Самому-то не надоело… Это Серега Горохов, участковый местный. — сказал толстяк и, покряхтывая, стал спускаться с обочины в придорожный куст расстегивая ширинку.

— А с ним кто был? — продолжал расспрашивать офицер второго милиционера.

— Да Черневские ребята. Машка Лопатина, она в Смоленске учится в медицинском, видная девка стала… Брат у нее погиб несколько лет назад, на флоте служил, была история, расскажу потом…

— А парень, тоже местный? — не унимался пограничник.

— Местный, местный, успокойся, кому тут еще быть. Я по парням-то не специалист, — милиционер ехидно улыбнулся, — я по девкам привык… Да… Машка-то хороша! Года два ее не видал, поди в Чернево фельдшерицей теперь, после институту пойдет! Ха, надо будет поболеть к ней приехать! Пусть полечит! Ха-ха-ха-ха! — заразительно заржал рябой милиционер.

Шумячи, гордо называвшийся райцентром, был чем-то средним между большой деревней и маленьким городом. Так и назывался — поселок городского типа. Когда-то входивший в черту оседлости с больше половиной населения — евреями и принадлежавший раньше, в царские времена, к Могилевской губернии. Юрий почерпнул информацию эту, мельком пролистав какую-то из книг в Черневской библиотеке, ничего больше примечательного не запомнил. Скорее это была все же большая деревня, а не маленький город. Они проехали через окраину, с промышленными строениями за покрытым въевшейся густой пылью бетонным забором. Как потом упомянула Маша, то был местный бетонный завод.

В центре на небольшой площади, окруженной кленами и кустами сирени, так же задрав руку в сторону светлого будущего, стоял памятник Ленину. Там же, напротив статуи, виднелось полускрытое зеленью панельное здание совдепа, наверно, построенного из продукции местного бетонного завода. В соседнем здании располагалась милиция, тут Сергей попутчиков своих и высадил.

— Ну… Хорошей поездки вам! Путешественники… — Горохов, странно серьезный, поцеловал девушку в щеку, потом крепко пожал руку Кудашеву и неожиданно, к удивлению Маши, обнял парня.

— Ты, Серенька, прям как навсегда прощаешься! — пошутила она, но милиционер, только махнул рукой и, не оборачиваясь, пошел к широкому крыльцу, на котором курили двое молодых мужчин в такой же как у него, серо-голубой форме.

Назвать автовокзалом небольшую площадку на противоположной от совдепа и милиции стороне площади тоже было бы явным преувеличением. На скамейках у остановки сидели женщины с сумками, несколько мужчин с целым набором котомок и баулов. В стороне, позади остановки, виднелись видавшие виды автобусы, покрашенные в блекло-коричневый цвет.

— Вон наш автобус, тот в котором одно окно фанерой закрыто, мы даже рано приехали, еще минут пятнадцать до посадки. — прервала тяжелые мысли Кудашева, осматривающего все это богатство и разнообразие, Маша.

День обещал быть хоть и не изнуряюще жарким, но очень теплым.

— Хочешь квасу? — спросила Маша и кивнула в сторону стоявшей в тени деревьев большой желтой бочки на колесах, к которой выстроилась небольшая очередь. Полная, не молодая женщина, в белом халате и в нарукавниках, сидевшая на деревянном ящике, споро наливала в стеклянные кружки коричневый, пенистый напиток. При виде него, у Юрия сразу пересохло в горле и еще сильнее захотелось пить. Он только и смог что кивнуть. Не прошло и нескольких минут, как они с Машей уже держали в руках по кружке. Квас еще не успел нагреться в бочке, был холодным и бодрящим, а кроме всего очень даже хорошим. Ну, может и похуже домашнего, который готовила Лена Горохова, но очень и очень недурным.

— Пойду к кассе, сейчас билеты будут продавать, вон там, видишь, допивай и подходи. — девушка улыбнулась и, помахивая сумкой, снятой с плеча, пошла в сторону кассы. Кудашев залюбовался. Маша не просто шла, а плыла, покачивая бедрами, ставя стройные ножки в линию, будто на Мюнхенском показе мод. Не сомневаясь, что обершарфюрер не спускает с нее глаз, уже подходя к зданию, она, лукаво улыбаясь, обернулась.

— Вот егоза! — послышалось рядом.

Юрий вздрогнул, и оглянулся. Рядом стоял краснолицый пузатый, низенький мужчина в светлой парусиновой кепке, тоже с полупустой кружкой кваса. Он проводил девушку взглядом и весело подмигнул парню.

— Смотри не упусти, кавалер! — произнес он, широко улыбаясь, в три глотка допил квас, и поставил опустевшую кружку на столик у бочки.

Кудашев поставил свою кружку там же и пошел к остановке. Чуть в стороне белел еще один памятник, поменьше. Юрий, помня, что минут десять у него еще есть, завернул к нему. Метрах в десяти, на широком помосте стояла большая плита, а рядом так же беленая, как Ульянов, фигура солдата в рост человека с винтовкой за плечами, в каске с опущенной головой. Сверху, на плите выбита была большая надпись: «Вечная память воинам, погибшим в боях за нашу Советскую Родину в Великой Отечественной войне 1941—1945» И ниже в несколько столбиков фамилии. Кудашев скользил глазами по строкам. Много… Ой, как много… Что там Лопатин говорил. Двадцать миллионов… Некоторые фамилии повторялись. Не вернулись с войны братья, сыновья, отцы, Тихонов А. Е. Тихонов Т. Е. Тихонов В. А…. Шувалов А. В., Шувалов М. В., Шувалов С. К. Шувалов А. И.

Да… история пошла иным путем. Дома, у нас, тоже крови пролилось много, но тут вовсе уже запредельно. А в результате… в результате имеем то, что имеем. Двадцать миллионов! В голове не укладывается!

Который уже раз, подумалось Юрию, что повезло ему с Лопатиным и Сергеем Гороховым несказанно. В этой реальности, в этом мире, он свалился на голову им в своей немецкой форме и был, пожалуй, изначально обречен. А ведь нет! Не выдали, не сдали. Помогают, как могут, знают ведь, чем рискуют с такой историей… Огромное чувство благодарности, к друзьям переполняло сейчас Кудашева. Не слова Василия, не глупый фильм про войну, в черневском клубе, не книги в сельской библиотеке, а этот памятник в русском захолустье убедил Юрия в том, что пропасть лежит между этими двумя мирами. Том, в котором родился и вырос молодой князь Кудашев и этим, в котором живет его любимая женщина.

— Юра! Я кричу тебе, кричу! — его тронули за плечо.

Кудашев вздрогнул, Маша Лопатина, с тревогой смотрела на него.

— Что случилось?! На тебе лица нет! Опять с головой что-то? — спросила она, дрожащим голосом.

Обершарфюрер встряхнул головой, отгоняя наваждение своих мыслей.

— Не волнуйся, Машенька, задумался просто, воспоминания…

Девушка, успокоившись, потянула его за рукав:

— Ну побежали, а то места все займут, будем до Смоленска все три часа стоять.

Через десять минут, автобус «Шумячи-Смоленск», гремя подвеской и разболтанными сдвижными дверьми, скрылся за поворотом. Стиснув зубы, глядел ему в след с крыльца райотдела старший лейтенант милиции, Сергей Горохов, потом бросил в урну прогоревшую сигарету и прошептал: «Ну, будь, что будет!»

Глава 3. Большие хлопоты

После слов Дубровина в кабинете повисла тишина. Николай Иванович только обратил внимание, как громко идут старые часы у стены… и как раньше не замечал? Полковник Мельгузов, стремительно трезвея, молча переводил взгляд с генерала на этого незнакомого старика, боясь шевельнуться. Человек, только что отпидарасивший по телефону заместителя начальника КГБ СССР, достоин был, чтобы относились к нему, как к смертельно ядовитой змее, с почтением и страхом.

— Ну, что как соляные столбы у Содома с Гоморрой встали, — выдал старик, — ужинать пора, а мы еще и не обедали!

Он поерзал на его, Кожевникове кресле, усаживаясь поудобнее, и вопросительно посмотрел на хозяина кабинета. А Кожевников именно в этот миг подумал, что в кабинете хозяин сменился, не он, генерал-майор Кожевников теперь тут командует, это факт. Молча кивнув, он вышел в приемную.

— И ты, полковник, с нами повечеряй, закусить тебе надо, мне у бойцов светлые головы нужны, а не похмельные.

Пограничник неуклюже сел на краешек стоявшего рядом кресла, как-то скорбно зажав ладони между коленами.

Николай Иванович вернулся быстро:

— Пять минут, повторно разогревают. И тоже сел рядом с Мельгузовым, стараясь казаться уверенней, чем был на самом деле, но не особо получалось.

— Хотя… — начал Павел Петрович, продолжая ту последнюю фразу, — пожалуй, сам себе лукавлю. Вот сказал, что уж и не думал, что еще придется повоевать, а ведь вру. Ждал, я Коля этого с того самого случая в Норвегии. Все думал, когда, ну, когда они вновь появятся! Вот и дождался. Нам теперь ребята нужно ухо востро держать. Два раза они нас переиграли, третий раз обмишулиться никак нам нельзя!

Открылась дверь кабинета. Двое мужчин в белых поварских халатах внесли пару подносов с тарелками. Третий поднос внесла сама Лена. Содержимое подносов быстро составили на стол и быстро удалились. Секретарь, задержавшись у Кожевникова, что-то зашептала ему на ухо. Генерал кивнул и в полголоса ответил:

— Давай и три стакана принеси.

Дубровин окинул взглядом тарелки и удовлетворенно крякнул, пересаживаясь напротив двоих сотрапезников. Две небольшие тарелки с сырокопченой колбасой и тонко нарезанным салом. Какие-то заправленные майонезом салаты, блюдо с маринованными огурцами и помидорами, тарелка с хлебом, три глубокие тарелки с парящим горячим борщом, и по тарелки на каждого с вытянутой желтой котлетой по-киевски и картофельным пюре. Осмелевший враз Мельгузов осмотрев стол авторитетно заявил:

— Под такой стол водки не хватает!

Дубровин только поморщился, но в этот момент вновь появилась секретарь Кожевникова с бутылкой «Столичной» и стаканами.

— Леночка, я, старик, обезьяньи капли эти, давно не пью. Ну раз уж принесла, пусть молодежь потешится, а мне бы кваску, но только хорошего, если есть. Я знаю, ты понимаешь, о чем я. Если нет, то просто воды, свежей, холодной принеси. В графине. А то в той, что на журнальном столике стоит, скоро лягушки заведутся!

Женщина, жутко покраснев, кивнула и быстро схватив стоявший на журнальном столике у сейфа графин, вышла.

Николай Иванович вдруг понял, как дико голоден. Он набросился на еду, полковник, судя по всему на поминках пивший, но не евший, от генерала не отставал.

— Ну что, поглядываете на меня? Давайте наливайте себе, раз уж принесли. — кивнул на не початую бутылку Дубровин. Повторять не пришлось. Первые сто грамм Кожевников с пограничником махнули мигом. Некоторое время только вилки звякали, ели молча. Но к тому времени, когда в тарелке с борщом начало показываться дно, возобновился и разговор.

— У меня, Павел Петрович, все тот хам с заправки из головы не идет. — Кожевников отодвинул в сторону пустую тарелку из-под борща и разлил им с Мельгузовым еще по сто грамм, — и подумать не мог, это ж надо — живой мертвец. Извини уж, что за столом о таком.

Дубровин, разделывавшийся с котлетой, только пренебрежительно мотнул головой:

— Да что там, он и не понял поди, что уже мертвый… Вот, слышал может, жил в Древней Греции Эмпедокл из Акраганта, известнейший философ, врач, жрец, государственный деятель и ученый.

Генерал на мгновение задумался, не прекращая жевать, отрицательно покачал головой, не знаю, мол.

— Ну да можно было и не спрашивать, — улыбнулся старый чекист, — личность хоть и известная, но в узких кругах. А между прочим, незаурядный был человек… если вообще человек. Уже в те времена говорил о том, что свет двигается с определенной скоростью, что Земля круглая, и что воздух, это — субстанция. Но я к тому о нем вспомнил, что есть точное свидетельство, что он поднял женщину, которая уже сорок дней была мертва. Вот это сила!

Кожевников выпрямился и медленно отложил в сторону вилку, сила она может и сила, но вот его поколение, прошедшее войну, да и с такой службой мира, слишком хорошо представлял себе сорокадневный труп. И желание видеть его поднимающимся и что-то там еще делающим не имел он вовсе. Пограничник, которому две по сто на старые дрожжи упали благотворно, раскрасневшись, слушал заинтересованно, приоткрыв рот.

— Вот, не ждал, что это услышу тут от вас, — встрял он в разговор.

Хоть и здоровый вояка, а видно крепко выпил до этого, да и сейчас добавил. Язык немного уже подводил, но видно было, что выговориться хочет. Бывает так, что долго что-то носит в себе человек, тяготит это его, гнетет, покоя не дает. И стоит только начать рассказывать, само с языка слетает, не удержишь.

— Вы, Николай Иванович, и так мое личное дело видели, а товарищу полковнику Дубровину, видно и не такое знать можно! В конце 1975 года, как раз под новый год, отправили меня в составе группы советников в Анголу. Подперли там черномазых братушек португальцы из ЭЛП с одной стороны, сепаратисты из УНИТА и ЮАРовцы с другой. Ну, мы с кубинцами за них и впряглись. Да только речь не о политике. Был у нас из местных, переводчиком Жозеф Нгема. Здоровый верзила, черный как ночь, одни зубы да белки глаз светятся. Толковый парень, грамотный, в Москве до этого учился. А у них в МПЛА, лейтенантом уже был. Пулям не кланялся, с таким, за спину в бою надежно было, да и выпито вместе немало. В начале февраля 1976 года боевые действия на северном фронте шли уже в пограничной с Заиром зоне. Ну и отпросился Жозеф на несколько дней к себе в племя, как раз сестра у него замуж выходила. Он еще смеялся с нами, обещал угощеньем проставиться, по-русскому, стало быть, обычаю, после свадьбы. А вернулся третьего дня сам не свой. Оказывается, чем-то он местному колдуну дорогу перешел, тот вроде как тоже на его сестру виды имел. Наш Жозеф-лейтенант дал колдуну укорот. Пьяным насмехался над колдуном, мол, кончилось их суеверное время, все по-новому будет. Вроде как даже по уху ему съездил. А потом проспался и сбежал. У них колдунов до сих пор жуть как боятся. И как подменили нашего Жозефа, бледный, серый весь. В палатке все сидел и трясся. Я его помню, спросил, что да как. Он и признался, что пока спал пьяный у себя в деревне, кто-то ему прядь волос отрезал.

Все твердил: «Это колдун, колдун! Нет мне спасенья!» Мы уж и смеялись над ним, что в Москве учился, мир повидал, а суеверий своих никак не бросишь. Он только и ответил, что мы, белые, не понимаем ничего в том, что у них тут происходит. Нгогве — колдун по-ихнему теперь получил над ним власть, и кранты, мол…

Кончился лейтенант Нгема, как солдат. Выл днем и ночью, плакал и молился. Однажды ночью, в конце марта 1976 года, мы с Андрюхой Чумаковым, тоже из наших советников, засиделись допоздна. Наша водка от малярии и иных африканских болезней, надо признать лучшее лекарство. Вот и лечились мы. Вдруг переводчик Жозеф к нам на веранду забежал, серый весь, это негры так бледнеют. Трясется, аж подпрыгивает. Губищи, как подметки толстые, ходуном ходят. Голый, в чем мать родила, конец, чуть не до колена болтается! Я, говорит, сегодня умру, нгогве призывает меня, он мою душу сожрал! Ну и всякую другую чушь! И стал просить, чтобы, когда он умрет, мы, прежде чем хоронить, зубы ему выбили, а лучше вовсе голову отрезали и в другом месте закопали, а лучше и вовсе, труп сожгли. И убежал, только его и видели. Мы с Андрюхой, еще дивились, какой дикий они народ, а социализм строят.

И что вы думаете? К вечеру следующего дня, нашли его труп недалеко от нашего лагеря в саванне. На Африканской жаре, он уже вонять начал, да личинки и иная местная живность его в оборот взяли. От чего помер, хрен его знает. Врач осмотрел и сказал, что никаких признаков насильственной смерти не выявлено, о вскрытии и не думали, война, жара…

Но похоронили честь по чести, даже с салютом, все же боевой товарищ. Конечно, мы и не вспомнили про его просьбы голову отрезать и зубы выбить. Дикость какая, суеверия. А на следующую ночь, душно было, мы с кубинцами в палатке спали, я в медчасти задержался допоздна. Там медсестры кубинки, эх и знойные девчонки! Особенно одна, Росита, в общем, за полночь я вернулся. Только в койку влез, засыпать стал, вдруг стали собаки выть. Страшно выть, я такого воя и не слышал никогда. Ни до, ни после этого. Они у нас с саперами работали. Трудяги. И они, и саперы. Мы всегда с уважением к ним. А тут такой вой, что перебудили всех у меня в палатке. Хосе, капитан-кубинец, запалил лампу, и вдруг кто-то в палатку к нам ломится. Вроде и двери нет, а он никак в проем не попадет. Мы подумали, кто-то напился, да по пьяни палатку перепутал, давай его хуями крыть. А потом все же удалось ему войти. И смотрим, глазам не верим. В желтом, колышущем свете керосиновой лампы вчера похороненный товарищ Жозеф Нгема, собственной персоной. Стоит покачивается, воняет еще пуще, глаза белые и зубы в темноте, потом руки к нам вытянул, заурчал и медленно к нам пошел. Палатка большая на десять человек, высокая. Нас шестеро было. Кто поближе от входа лежал, ломанулись от мертвяка так, что койки перевернули. У меня в глотке вмиг пересохло так, будто песок жевал. И крикнуть хочется, и только сип и какой-то писк. Один Хосе не сплоховал. Кобура у него на спинке кровати висела, он свой Кольт схватил и Жозефу в лоб засветил. Сорок пятый калибр не шутка! Негр так навзничь и свалился, мозги тухлые пораскинул по брезенту.

До утра уже было не до сна. Набежало народу на выстрел. Врач, который перед похоронами труп осматривал, все спорил с нами. Не может этого быть! Это вы придурки, алкоголики, до чего допились, сами его откопали, ничего святого для вас нет. А тело, и правда, на следующий день, от греха подальше сожгли. Как-то само собой, не спрашивая друг друга. Такая история была. Не верите?

Мельгузов, закусив губу замолчал. Было видно, что, рассказав свой случай, он уже в этом раскаивается, предвидя недоверие слушателей. Но Николай Иванович видел, все время, пока пограничник говорил, Дубровин слушал его очень внимательно, даже время от времени кивал головой, будто соглашаясь с чем-то.

— Ну отчего же сразу, не верю, — ответил ему старый чекист, неторопливо отпивая из стакана воду, — как раз твой рассказ, товарищ полковник, доверия достоин вполне. Но вижу пора тебе спать, офицер. Завтра, мне твоя голова нужна свежей. Дальше у нас разговор пойдет о таких вещах, что лучше бы тебе и не знать. Конечно, дело твое, но предупреждаю, обратного пути у тебя не будет и мир, к которому ты привык, изменится для тебя полностью. Выбор за тобой.

Пограничник сидел, чуть покачиваясь, глядя, бессмысленно в угол кабинета. Потом тряхнул головой и ответил:

— Вы правы, товарищ полковник. Не нужно мне этого. Я после той командировки в Анголу полгода по ночам орал и в холодном поту просыпался. Жена даже разводиться хотела, боялась. К матери жить уехала. Хорошо вернулась, передумала. Так что, последую я вашему совету.

— Иди, Борис, ложись спать. У нас казарменное положение, подойди к Лене, она тебе скажет куда пройти, где прилечь, чтобы никто не беспокоил. До завтра проспись, утром ко мне на планерку. — Кожевников поднялся и проводив Мельгузова к секретарше, вернулся к Дубровину.

Старик сидел за столом, задумчиво потирая подбородок, погрузившись в свои мысли.

— А нам с тобой, Коля пока не до сна, — начал он, — дай команду, пусть приведут того майора, что старшим опергруппы, под прикрытием, выезжал на место. Надо с ним потолковать, чую, ухватим кончик ниточки и весь клубок потянем.

Генерал кивнул и позвонив в дежурную часть, дал команду. У него не шел из головы рассказ пограничника, напрочь испортивший аппетит. Ткачука должны были привести не раньше, чем минут через пятнадцать, и в ожидании, Кожевников вернулся к прежней теме.

— Павел Петрович, я уже не берусь спорить о таких материях, но неужели то, что Борис рассказал, могло быть? В наше время, колдуны…

— Хм, Николай, я верю ему на все сто, именно в Африке в наше время это кругом и всюду происходит. Я и не такому был свидетель. Колдуны Африки — особая каста людей. Колдуны, пожалуй, есть в любой стране, но только в Африке их влияние на жизнь обычных, простых людей до сих пор гораздо значительнее, чем где бы то ни было. Вера в магию, Коля, настолько сильна у африканцев, что даже самые продвинутые и образованные из них, ну вот как этот лейтенант из МПЛА, про которого твой пограничник рассказал, могут стать жертвами вековых тайн и традиций.

— Ну… Я уже не берусь спорить, но как-то Петрович, не могу поверить. Ну не укладывается в голове. Хотя бес с ней с этой Африкой и неграми, они далеко…

— Ой, Коля, Коля, как дите малое, право, — перебил его Дубровин, качая головой, — если я про Африку сказал, разве это значит, что у нас такого нет? Хотя с тебя и спрос не велик. Ты еще неделю назад жил в своем привычном мире. Совещания, планерки, рапорта, доклады, время от времени шпионы, диссиденты. Служба, одним словом. Рутина. Обыденность. А тут такое на тебя свалилось. И ты, генерал, положа руку на сердце, хорошо держишься. И знаешь, я почему-то знал, что рано или поздно ты столкнешься с чем-то эдаким. С войны. С нашей первой встречи. Хотя… тут слово знал, применять не верно. Я — ведал. Слышал такое: ведал или ведовство? Нет? Это, друг мой, уже иной уровень знания, более глубокий. Я ведь рапорт писал в Москву, хотел тебя к себе в отряд забрать. И была бы судьба твоя совсем иной…

Кожевников впал в ступор. Который раз за последние дни. Вот так вот, оказывается. А ведь он в феврале 1945 года тоже хотел проситься к Дубровину. На его людей, на его отряд, можно было равняться! Это была настоящая элита СМЕРШа, вернее тогда он думал, что полковник работает на СМЕРШ.

— И что? — оторопело спросил он, охрипшим голосом.

— А ничего, генерал, как написал, так порвал, да выбросил. Почувствовал, что не твое это. Рано тебе еще было, — буркнул недовольно старик, но потом уже спокойнее добавил, — зато жив остался. Половина моего отряда, с которым ты в Восточной Пруссии воевал, до 1946 года не дожила. Сгинули уже после мая, после победы.

— А что случилось? Война уже заканчивалась. Нет, я понимаю, что у нас, чекистов, война никогда не заканчивается, но…

— Ладно, понимающий ты мой, потом расскажу как-нибудь, где майор твой? Любитель рыбалки, который?

Николай Иванович, вышел в приемную, почти сразу в кабинет вбежала секретарь Лена, собрала на большой поднос со стола тарелки, вилки, протерла живо сам стол. Дубровин, чуть улыбаясь и щурясь как кот на сметану, смотрел за ее суетой, на стройные ноги в телесных чулках, с ладными круглыми коленями, на юбку чуть выше колен, на облегающую белую блузку. Хороша, подумал он. Есть своя прелесть в некоторых женщинах, перешагнувших сорокалетний рубеж. Сладкая терпкость, как у выдержанного вина. У вина, которое уже не играет бесшабашной искрой, как молодое Божоле-нуво, но которое истинные знатоки ценят дороже. А Колька-то, не дурак… ухмыльнулся он, провожая женщину взглядом.

Ожидая пока приведут из подвалов Управления майора Ткачука, оба офицера молчали. Кожевников мерял шагами кабинет. Слишком много новой и невероятной информации. Голова готова была лопнуть, как какой-то перезревший плод. Полковник остановился рядом с Дубровиным.

— Павел Петрович, у меня все не идет из головы та история о женщине в Норвегии. Так и не нашли за что ухватиться? — спросил генерал, прервав затянувшуюся паузу.

Дубровин, стоя у окна, темнеющего опустившейся уже ночью, казалось не слышал вопроса. Он, будто думая о чем-то своем, потирал рукой высокий лоб, чуть прикрыв глаза.

— Я про ту… — хотел настойчиво повторить свой вопрос Кожевников, но полковник его прервал.

— Слышу, слышу, Николай. — он повернулся к собеседнику и устало вздохнул. Отошел от окна и сел на стоящий у стола массивный стул.

— Поверишь ли, чем больше времени с того случая проходит, тем чаще о ней вспоминаю. И пусть норвеги ей с нашей подачи шпионаж приписывали, там, чует мое сердце, все намного сложнее было. Хотя… — после некоторой паузы старик невесело усмехнулся, — был некий фарс в той информации, которую мы скормили их контрразведке. Дали им ниточку, ведущую к МОСАД. Пусть поищут среди сионистов нацистку из другого мира! Забавно было бы глянуть в их отчеты…

— Ну а все же? — не отставал от собеседника генерал.

— Теперь вот я думаю, что копали мы то дело усердно, но не в том направлении. Вернее, откуда та тварь взялась, установили, а вот, что произошло, нет. А копать-то нужно, наверняка, было вглубь! Мир древней Скандинавии таит, Николай, много загадок. Женщины Севера в ту пору владели особым видом магии. Да, да, не криви лицо, товарищ генерал, наука наукой, но многое я не могу объяснить с научной точки зрения! Эта магия, подвластная только женщинам, называлась Сейд или Сейдр. Ежели перевести со старо-норвежского, получится что-то похожее на «сеть», «ловушку», ну или «натянутую веревку». Вот и думаю, не в ту ли сеть мы в тот день попались.

Практики Сейда представляли собой особый вид транса, в который входили скандинавские ведьмы. Они отделяли свою духовную сущность — ворд от тела. И она могла путешествовать как в разные места, так и сквозь время и пространство. Вселялась в души животных и птиц, помогая выигрывать войны и сражения. Представительниц этого мистического учения называли «вельвы» или «сейдконами».

Главная черта этого Сейда — это умение предвидеть будущее.

Дубровин протяжно и как-то грустно вздохнул и многозначительно посмотрел на Кожевникова.

— Там, Николай, интересно было. Этот вид магии считался женским. Вроде как мужчинам было зазорно его практиковать. Транс, в который входили носители знания, по мнению северных мужчин, делал их слабыми и беззащитными перед врагом, а значит, типа недостойным воина. Хотя мужчины, практиковавшие Сейд, все-таки были. И называли их «сейдмады», но было их мало, и со временем вовсе мужская линия этих магических практик пресеклась.

Долгое время бытовало мнение, что раз практика сугубо женская, то Сейд был связан с сексуальными ритуалами, которые давали силу своим жрицам и ведуньям. Но тут, Николай, я ничего сказать не могу. Просто не знаю.

Вспоминая, как вела себя та женщина на месте обряда, я теперь уверен: это был особый ритуал. Даже та груда камней, на которую она положила снятые с себя украшения и вещи, не что иное, как «сейды» — колдовские камни. Они бывают большие, даже огромные, и маленькие Такие необычные конструкции и сейчас можно увидеть в разных уголках: в горах Карелии, тундре. Я еще когда в двадцатые с Барченко на севере был, много их видел. А в тот день, словно морок какой на меня навели, будто поглупел.

У нас основная масса женщин-носителей северной магии была уничтожена в XVII веке по обвинению в колдовстве и в преступлениях против королевской власти. Но то у нас…. А у них может и остались. Да и про наш мир кто даст гарантию, что нет где-то уцелевших вельв…. А ты, генерал, говоришь, Африка…

— Ну вот! Оно тебе надо было, расспрашивать, — сокрушенно подумал Кожевников. — Мало тебе колдунов, получи еще и северных ведьм до кучи!

Глава 4. Смоленск

В автобус Лена с Юрием садились уже без спешки, удивительно, но им нашлось пара мест в середке салона. От автостанции он отъезжал даже не полным, по дороге кто-то будет подсаживаться, кто-то сходить. Это обершарфюрер узнал от своей подруги, которая явно чувствовала себя неуверенно рядом с ним и пыталась скрыть это в чрезмерной суете и говорливости. Он же только кивал, слушая ее и вертел без устали головой, впитывая новые впечатления.

Направо от них, по другую сторону от прохода расположились две пожилые женщины с обычными славянскими лицами, ну разве что с неизгладимыми следами постоянной усталости, рано постаревшие. Обе в каких-то невзрачных блузках. У одной — застиранного зеленого цвета с каким-то мелким рисунком, у другой — голубая с набирающими влагой потными подмышками. Были они в похожих, будто одинаковых темных юбках чуть ниже колен. Женщина у окна щеголяла в видавших виды светлых туфлях, а соседка вовсе была в шлепанцах, из которых торчали не очень чистые пятки. Обе везли по нескольку сумок, а та, что у окна еще и корзинку, закрытую беленым холстом. Они оживленно и несколько громко, по мнению Кудашева, разговаривали, будучи, судя по всему, давно знакомы. Через несколько минут он уже знал, что одну из них зовут Любка. А та что у окна — Зойка. Именно так, а не Люба и Зоя, называли они друг друга. Зойка ехала в Смоленск в гости к дочери, и намеревалась остаться заночевать, чтобы хоть немного «отдохнуть от моего пьяного мудака». В корзинке везла внучатам позднюю, последнюю клубнику и переживала, что она в этой духоте потечет, ведь собирала вчера вечером. Любка что-то везла из деревни родственникам в городе, и намеревалась, купив в Смоленске колбасы, успеть вернуться к ночи в Шумячи.

Кудашев, невольно слушая их разговор, про себя удивился, что из села едут в областной центр за колбасой, а не наоборот. Ну кто его знает, может в Смоленске колбаса какая-то особая, сортовая что ли. В Черневском магазине за то короткое время пока там был, он внимания особо не обратил, была ли колбаса и какая. Основное внимание, вполне заслуженно, занимала там знакомая Василия Андреевича. Молодых людей в автобусе было мало, наверное, на работе все. Все больше пожилые женщины и пара мужчин за сорок. Сзади, шумно переговаривались о чем-то своем и задорно смеясь, расположилась группа парней гитлерюгендовского возраста и две молоденькие девушки. Едва мелькнула в голове эта мысль, Юрий усмехнулся. Привычка определять ребят шестнадцати-семнадцати лет по возрасту организации гитлеровской молодежи, была в Советской России дикой, хорошо, что никто не слышит его мыслей. Хотя он вроде помнил, что у коммунистов так же было для парней и девушек этого возраста что-то схожее. Комсомол, про который упомянул вчера Сергей. Ребята или уже окончили школу или учились последний год, да и летом, кажется у них каникулы. Постоянно поворачиваться назад и рассматривать их было неудобно.

К тому времени как видавший виды автобус дребезжа и громыхая на плохой дороге, покинул поселок Шумячи, Кудашев немного неуверенно обнял за плечи Машу молча принялся смотреть в окно. Девушка доверчиво прижалась к нему и положила голову на плечо. И неожиданно Юрий почувствовал, что она задремала под дорожную тряску. Он тихонько уткнулся носом в ее светло-русые волосы, глубоко вдыхая запах ромашки и еще каких-то цветов. До Смоленска было примерно 130 километров, на этом автобусе и по такой дороге, больше двух часов. Автобус приезжает в городской центр, в район железнодорожного вокзала. А ведь я так и не сказал ей куда еду и зачем… Есть время привести мысли в порядок. А они, мысли, скакали неудержимо, с одного на другое.

Они выехали из поселка и сразу замелькали по обе стороны дороги зеленые кусты и деревья с проглядывающими средь них засеянными полями. Время от времени на выпасах виднелись стада черно-белых коров. Идиллия. Казалось, прикрой глаза, а потом откроешь и ты — где-то у себя, проезжаешь по Восточной Пруссии или Швабии, но тут же автобус потряхивал пассажиров на очередном ухабе и вместо схожести сразу бросались в глаза отличия. Вокруг запущенность. Где-то деревья следовало опилить, кусты подрезать. А вот там, вдалеке, страшным трупом с проглядывающими из багрового мяса белыми костями на пригорке мелькнула заброшенная церковь. Ему вспомнилось как они с отцом в пятьдесят первом году делали пересадку на пути в Ростов и Краснодар, где-то на аэродроме в окрестностях Смоленска. Летели они на «Хейнкеле-111», которые давно, как безнадежно устаревшие перевели из Люфтваффе в гражданскую авиацию. Там, чуть переделав, установив удобные сидения и сняв оборонительное вооружение, их с успехом использовали как среднемагистральный лайнер. Несмотря на продолжавшуюся войну, они продолжали нести уже гражданскую службу на территории Рейха и всей Европы с Россией, там, куда не добраться было истребителям янки и их оставшихся прихвостней.

Позади балагурили парни с девчатами, обсуждая какой-то фильм. Справа тетки перемывали кости некой своей знакомой, обсуждая какая она «блядь ненасытная». Сам не заметил, как под мерное тарахтение автобусного мотора Юрий Кудашев заснул, уткнувшись в макушку спутницы.

Проснулись они одновременно от того, что автобус тряхнуло особо сильно. Он уже въезжал на площадь у железнодорожного вокзала. Вот незадача — немного зацепил за бордюр колесом. А, возможно, водитель давал знать, что все, мол, приехали. Юрий переглянулся с Машей, и оба улыбнулись. Он потер занемевшую от неудобного положения шею, а она распрямила спину, запрокинув голову. Ткань платья жадно обхватила грудь, Кудашев почувствовал, как к лицу прилила кровь и вновь, бросило в жар. Щека девушки покраснела там, где она прижималась во сне к его плечу, и наверняка, его лицо сохранило такой же быстро исчезающий след ее макушки.

— Здорово мы с тобой прокатились, — сказал Юрий, продолжая потирать шею. Маша кивнула, словно и не замечая его смущения, но блеск в глазах выдавал ее с головой. Автобус, тяжко вздохнув всем своим металлическим естеством, остановился. Мимо них, пыхтя, пробрались к выходу женщины с сумками и кошелкой, а потом, весело галдя, потянулась молодежь с задних сидений. Судя по солнцу, время уже около полудня, решил Кудашев. Подавал руку спускающейся по ступенькам девушке.

— Ну, какие планы? — поинтересовалась она, поправляя прическу, — мне нужно в наше общежитие заглянуть, тут недалеко, договорюсь, что ты у нас заночуешь. Вообще-то с этим целая проблема, но думаю, все решится. Со мной пойдешь, или встретимся где-то через часик или полтора?

На автостанции было довольно людно, сновали по своим делам пассажиры бывшие и будущие, обершарфюрер растеряно закрутил головой:

— Ну… я бы осмотрелся пока, но совсем не знаю города, даже не представляю, где мы встретимся?

— А ты иди вон по улице в ту сторону, там центральная площадь. Вокруг площади скамейки, вот там и встретимся. По дороге магазинов куча, несколько столовых, так что и не успеешь оглянуться, как час пройдет. Ты только без меня не ешь, вместе, куда-нибудь перекусить сходим. Столовая институтская на лето закрывается, так что обедать будем, чем бог послал, а ужин в общаге приготовим. Там некоторые ребята и летом живут, так что компания будет… — быстро чмокнув немного растерянного друга в щеку и одарив улыбкой, она быстро пошла, почти побежала по улице. На первом же перекрестке, оглянувшись и помахав ему рукой, свернула направо.

Кудашев огляделся по сторонам, с уходом Маши, сразу, благостное настроение улетучилось. Он в чужом городе. У потенциальных врагов. Любое неосторожное слово, действие, чревато большими проблемами, да что там, смертью чревато, и не только ему, а и этой замечательной девушке. Что там сельский милиционер говорил? «У нас теперь все не так…» Нет, Сережа, просто ты тут родился и вырос, для тебя окружающее привычно и вроде как по-другому и быть не может. Нет! Не верю я, что Совдепия и их НКВД так уж изменились. Те же самые упыри с красными флагами у власти. Поэтому нужно быть внимательным и осторожным. Осторожным, трижды осторожным…

Обершарфюрер неторопливо шел по тротуару из плохонького асфальта, вдоль невзрачных домов из силикатного кирпича в указанном подругой направлении. Старался запомнить и проанализировать как можно больше увиденного. Свежий ветер несильно трепал начинающие отрастать волосы. По дороге проезжали незнакомые машины, легковых, очень мало, все больше грузовые, фургоны, автобусы. Несколько раз бросались в глаза небольшие легковушки очень похожие на хорошо знакомый — «Опель Кадет». Странно, но новых с виду автомобилей было мало. Грузовики, из которых так же некоторые напоминали трофейный американский — «Студд», но явно не он, так вообще будто ехали в последний путь, на свалку. Несмотря на то, что Смоленск, большой, областной город, и находился Кудашев почти в самом центре, проезжая часть оставляла желать лучшего. Испещренная какими-то заплатами. Лязг и скрежет от проезжающих машин был похожий на тяжелый стон и жалобу на свою тяжелую участь. Легковушки перед особо выдающимися ухабами сбрасывали скорость и стонали меньше, но, подумалось, что до немецких дорог, да и русских, там… дома… им далеко. Дома… Вот бы закрыть глаза, и, открыв их, оказаться у родительского дома на Мауэрштрассе. Он чуть замедлил шаг, но тут же гудок автомобильного сигнала прервал эти мысли и открыв глаза, первое что увидел Юрий был большой красный транспарант у крыши дома напротив, через дорогу: «Решения XXV съезда КПСС в жизнь!»

Кудашев невесело усмехнулся, тряхнул головой, словно отгоняя наваждение. Так дело не пойдет, нужно собраться с мыслями! Он присел на скамейку, стоявшую под раскидистым кленом, между двумя домами, откинулся на спинку и закинул ногу на ногу. Поморщился… Вот куда и нужно в первую очередь зайти, так это купить новую обувь. Ботинки, оставшиеся на заимке от Николая, как минимум на размел были малы и наверняка, одарили обершарфюрера мозолями. Он скинул обувь, так и есть, стянул носок, да… с этой обувью он не ходок, еще немного и проще будет вовсе босиком ходить. А это точно, до первого милиционера. Решено, цель номер один — магазин обуви. Знать бы, где тут ближайший. Юрий разул вторую ногу и блаженно пошевелил пальцами, прикрыв глаза.

Расслабился, уже привычно унял дыхание до самого минимума и на выдохе распахнул сознание. Тут же в голову ворвался настоящий хаос, стало неприятно, аж до степени острой головной боли. Кудашев тут же закрылся. Большой город, это тебе не лес на краю болота и не село. Что бы вычленить, что-то важное, нужно привыкнуть, научиться. Только времени на учебу и привыкание не было. Пока непосредственной опасности не чувствуется, уже хорошо.

— Эй… эй, парень! Тебе часом не плохо?

Юрий вздрогнул, открыл глаза и выпрямился. Рядом, у скамейки стояла и с тревогой смотрела на него пожилая, плотного телосложения женщина в зеленом не первой свежести сарафане, с цветастой косынкой на голове, повязанной сзади. В руке она держала за ручку большой алюминиевый бидон, литра на три.

— Смотрю, сидишь, разумши, голову запрокинул, глаза закрыты… — уже спокойнее сказала она, видя, что Кудашев подал явные признаки жизни.

— Спасибо за заботу, матушка, присел вот отдохнуть.

— Матушка, — повторила за ним женщина, словно пробуя это слово на вкус, — чудно сказал, так это у попа матушка, а меня тетка Люда, зовут.

Но, видно было, обращение такое ей понравилось.

— Что, ноги стер в штиблетах энтих? — кивнула Люда на покрасневшие суставы кудашевских ступней.

— Да, вот ведь незадача. Пока не сел и не разулся, еще терпимо было.

— Это ты зря, парень, сделал. Теперича и вовсе итить не сможешь, больно будет. — покачала она головой.

— Вы, тетя Люда, мне подскажите, где тут поблизости купить обувь можно? — спросил Юрий.

— Ты поди со станции идешь? Ну да, откель еще, я тут завсегда за молоком хожу. А раньше тебя не встречала… Ты, парень, не дошел метров пятьдесят. — она указала рукой вдоль по улице, — Вона прямо на перекрестке, на улице Желябова и будет магазин. Только… тебе бы на рынок лучше, если деньги есть.

— Спасибо, тетя Люда, куда мне до рынка, мне бы эти пятьдесят метров осилить! В пору босиком идти. — поблагодарил женщину Кудашев.

— Ну, как знаешь, хлопчик! Пойду я, молоко перекипятить нужно, пока не скисло. — она кивнула ему и торопливо зашагала в переулок между домами, переваливаясь и шаркая старыми, стоптанными туфлями.

Юрий принялся обуваться. Не пропаду, думал он, вокруг русские люди, да, изъязвила им советская власть душу, но шестьдесят лет слишком мало, чтобы совсем вытравить все хорошее из народа. Обувшись, пилот поднялся и тут же охнул, опершись на правую ногу. И правда, как только шел до этого? Пятьдесят метров до магазина на перекрестке показались ему долгими словно морские мили, которые он миновал, стиснув зубы. Со стороны просто неторопливо шел молодой парень, а у парня аж испарина выступила. Магазин расположился на первом этаже пятиэтажного здания красного кирпича, старой постройки с вычурными маленькими балкончиками, лепниной и большой вывеской «Обувь». Наконец, Кудашев остановился у большой, красиво оформленной витрины, на которой красовались лакированные женские туфли-лодочки, сандалии, ботинки и сапоги различных фасонов. Юрий рассматривал все эти прелести социалистического рынка, просто стараясь перевести дух и, как можно меньше опираясь на особо сильно стертую, правую ногу.

Рядом, откуда-то вынырнув, оказался вертлявый, сутулый мужчина лет тридцати. Одет он был, несмотря на теплую погоду, в застегнутую на молнию серую парусиновую куртку с английской, кирпичного цвета, полукруглой надписью. Перевел Юрий: «ковбойские джинсы». Внутри полукружия надписи, грубо, по трафарету было намалевано изображение. По-видимому, должное изображать американского пастуха на лошади. Но более всего, оно напоминало странного горбатого уродца на четырех лапах. На ногах у мужчины были синие застиранные на коленях брюки из грубой ткани. Как Кудашев услыхал краем уха, Лена Горохова расспрашивала Машу, «где достала», обсуждая такие же похожие брюки, видимо тут они были популярны. Мужчина был не приметен: худое, угреватое лицо с острым носом, близорукий взгляд, за стеклами круглых очков. Он, бросив мимолетный взгляд на витрину, стал пялиться на обершарфюрера, то ли ожидая вопроса, то ли желая сам спросить, но не решаясь. Чудной какой тип, подумал Юрий и, собрав силы на последний рывок, стал подниматься по ступеням к двери магазина.

Обладатель куртки «Cowboy Jeans» проводил его, каким-то странным взглядом и отвернулся, еще больше ссутулившись, засунул руки в карманы куртки.

Большое помещение магазина, метров тридцать квадратных, почему-то оказалось не соответствующим красивой витрине. По периметру, вдоль стен, располагались высокие полки. В дальней от входа части за большим, остекленным прилавком у кассы виднелась одетая в синий жилет женщина-продавец. Еще одна женщина, в точно такой же безрукавке, скучающе смотрела в окно метрах в пяти от входа. Посреди торгового зала стояли четыре коричневые кожаные банкетки. Светлые, бледно-желтые стены магазина навевали тоску. Еще большую тоску навевал ассортимент, расположившийся на стеллажах. Они отнюдь не пустовали. По правую руку полки были заняты мужской обувью, по левую — женской. Справа, на нижних полках, тесным рядком, как гренадеры в кителях цвета Feldgrau, тянулись ряды русских валенок. Повыше, чернели резиновые сапоги с широкими голенищами. Самую верхнюю полку, занимали черные войлочные ботинки на толстой резиновой подошве с застежкой-молнией. В дальнем углу, ближе к прилавку, чернели какой-то грубой кожей сапоги. Уже немного прихрамывая, Кудашев растеряно рассматривая товар, прошел до конца ряда стеллажа с мужской обувью, сопровождаемый любопытными взглядами обеих продавщиц.

Обратно он вернулся вдоль женского ряда. Конечно, он знал, что в России валенки носят зимой и мужчины, и женщины, но сейчас был разгар лета… к тому же судя по всему, у местных женщин, размер 44—45 был особенно в ходу. Оказывается, у смолянок пользовались популярностью сапоги резиновые, но уже не черные, как у мужчин, а синего, темно-зеленого и ржаво-красного цветов. Кудашев взял один из сапог и прочел на болтавшемся сером картонном ценнике — «ГОСТ 5375—79 Сапоги формовые женские. Завод „Красный треугольник“ г. Ленинград, цена — 10 рублей».

Кроме цвета, женские сапоги отличал более высокий резиновый каблук черного цвета и выдавленные на резине декоративные пряжки. В стороне, так же как кожаные сапоги из кирзы, в мужском, в женском ряду особняком, как две буржуйки перед пролетариями, стояли две пары сапожков из коричневого хрома с меховой отделкой на резиновой пористой подошве. Производства фабрики «Парижская комунна» г. Москва. Но цена в шестьдесят пять рублей, видимо, отпугивала покупателей. На обеих сторонах свое почетное место занимали еще и галоши. Вещь, конечно, нужная, иной раз и необходимая, но ему, Кудашеву в данный момент совершенно не интересная. Были и тапочки. Почему-то исключительно белые и стояли они отдельно.

Закралась мысль, что он чего-то не видит или не понимает. Товаров, украшавших витрину с улицы, внутри не было и в помине. Юрий оглянулся. В любом нормальном магазине Рейха, да и любой страны мира, продавец давно бы предложил свои услуги, но не тут…

— Здравствуйте, я хотел бы купить себе ботинки или туфли. Что-нибудь, легкое для пешей ходьбы по городу, сгодятся кожаные туфли или какая-нибудь спортивная обувь, но я не уверен, что она подойдет под эти брюки. Вот, к примеру, эти темно-бардовые туфли на витрине, вполне меня устроят, — обратился Кудашев к продавщице, стоявшей у окна-витрины и указал на одну из пар мужских туфель из тех которые приметил еще стоя на улице.

Продавец, миниатюрная, не лишенная привлекательности брюнетка с явно приличной частью кавказской крови, примерно тридцати годов от роду, украсила себя несколькими золотыми цепочками, словцо цыганка монистами. Небольшие, но красивые серьги в мочках ушей дополняли наряд и не особо соответствовали облику продавца на рабочем месте. Смесь показного благополучия и безвкусия. На обершарфюрера она смотрела несколько ошарашено, будто он не обувь спросил в обувном магазине, а поинтересовался у эскимоса Гренландии как пройти на ближайший пляж. Ответила она не сразу, медленно переводя взгляд с его пыльных ботинок на лицо и обратно. Его облик, по всей видимости работницу советской торговли совсем не впечатлил.

— Извините, товарищ, я кажется не поняла вас — наконец, прервала она затянувшуюся паузу, — вы обувь купить хотите?

— Совершенно верно! Вас это что, удивляет? Не ошибся ли я магазином? — Кудашев, стертые ноги которого начали доставлять ему настоящую, серьезную боль, против воли начал нервничать, — У вас ведь тут обувью торгуют…

У продавца от волнения явственно прорезался восточный акцент: — Да, у нас обувь… вот на полках все, что есть!

— Вы так пошутить решили, верно? Валенки мне предлагаете, но сейчас начало августа, а уж никак не декабрь!

Женщина быстро закивала головой и выдав через силу:

— Пойдемте! Сделала приглашающий жест покупателю и направилась к прилавку, где у кассы с интересом прислушивалась к их разговору вторая женщина-продавец.

Стоявшая у кассы сотрудница, лет на пять постарше первой, явно была опытней. Одета не так безвкусно, даже с намеком на стиль, красивая и уверенная в себе женщина под сорок. Красивая той, уверенной в себе красотой, которая приходит к женщине после тридцати пяти, если, конечно, ее не заездила в усмерть бытовая неустроенность и непосильная работа.

Драгоценным металлом красотка так же не была обделена, но и тут явно всего было в меру. Но во взгляде, которым она окинула чуть прихрамывающего молодого парня, сквозила неприятная смесь наглости и чувства собственного превосходства. Столь свойственного советским людям, имевшим доступ к распределению дефицита или иным благам не доступным остальному большинству.

— Чем могу помочь, товарищ? В чем дело, Кариночка? — голос у второй женщины-продавца, был мягкий, с бархатистыми нотками, которые так любят мужчины, но Юрию сразу почувствовалась в нем неискренность и откровенная фальшь.

— Он… Он с витрины хочет туфли себе, те югославские… — нескладно начала было объяснять ей коллега.

Кудашев тем временем отвлекся. Он сразу и не обратил внимания на содержимое большой застекленной витрины у кассы. А выставлены там были вполне приличные мужские туфли трех видов и пара ботинок. Ценник рядом указывал на наличие его сорок третьего размера и отнюдь не отпугивал стоимостью в 18 рублей за аккуратные туфли из черной кожи.

— Здравствуйте! Будьте любезны, я бы примерил эту пару. У меня сорок третий размер. — он указал через стекло на приглянувшиеся туфли.

— Конечно, дайте, пожалуйста, ваше удостоверение. — кивнула ему старшая продавец, протягивая руку.

— Какое удостоверение? — искренне удивился обершарфюрер.

— Товарищ, тут же черным по белому, русским языком написано, товары пайщикам Смоленского ПОСПО. Предъявите удостоверение пайщика, или не трепите нам нервы! У нас фирменный магазин и высокая культура обслуживания! — бархатистые нотки из голоса дамы за прилавком исчезли, и на их место пришла сварливая интонация.

— Да… я уже заметил, — машинально ответил Кудашев.

— Так, что? Вы не пайщик Смоленского ПОСПО? Может вы работник ГорРАЙОНО, у них на этой неделе талончики на обувь отовариваем? Тоже нет? Так что же, товарищ, нервы нам мотаете?

— Любезная, умерьте свой праведный пыл! Я же не прошу подарить мне эту обувь! Я уплачу указанную цену, без всякого торга. Вы сомневаетесь в моей кредитоспособности? — Юрий достал из кармана Лопатинский конверт и достав купюры с пролетарским вождем, продемонстрировал их продавцу.

Взор работницы советской торговли задержался было на десятирублевках в руках молодого мужчины, но потом она вновь непреклонно ответила:

— Извините, молодой человек, ничем помочь вам не могу. Товар на витрине только пайщикам и по распределению сотрудникам городских служб. Купите себе сапоги. У нас хороший выбор, только извините, вашего размера нет. Остался сорок шестой и сорок седьмой размеры, но, если на теплые носки и со стелькой…. Зато валенки всех размеров.

Кудашев облокотился на витрину, на миг потеряв контроль над собой. Вот он какой, Советский Союз, переживший Вторую мировую войну. Царство красного хама, в котором человеком является только советский бюрократ, а остальные, рабы для ломовой работы и пушечное мясо на случай войны. Он, Юрий Кудашев, может усилием воли сейчас сжечь весь этот вертеп с валенками и этими наглыми людьми, но не может, законным образом купить пару ботинок. В любой стране мира, его мира, это просто немыслимо, а тут реально. То, что он слышал от отца, его друзей, о чем читал в книгах, развернулось во всей скотской неприглядности. Система специальных распределителей для красной элиты и унижение миллионов.

— Так что, молодой человек, будете брать сапоги или валенки? — не унималась продавец.

Кудашев тяжело вздохнул и повернувшись к женщине, пристально взглянул ей в глаза.

— Как ваше имя? Я так понял, вы в этом магазине руководитель?

— Валентина Андреева… Да, я директор магазина, — еще секунду назад, она и не собиралась говорить своего имени, но сейчас не могла отвести взгляда от лица этого молодого парня, усталого и какого-то чужого. Почему она сразу не обратила внимания? Таких лиц она не видела не весть сколько времени, или видела… может, в кино?

— Как же так, Валя? Почему у вас все как в абсурдном, непонятном сне? Почему обычный человек, не может купить, имея деньги, самого простого, ну вот хотя бы эту пару обуви? Как же вы живете таким образом? Вы же обречены! Так не может продолжаться очень долго… в голове не укладывается.

Негромкий голос незнакомца стучал в мозг молотком, забивающим гвозди. Она хотела было ответить что-то, но нужные слова просто не шли в голову и Валентина Андреева, директор магазина «Обувь», что на улице Желябова, округлив глаза, все смотрела, открыв рот на этого странного парня, уже не понимая, о чем он говорит.

Второй продавец, что назвали Кариночкой, испугано выглядывала из-за полки в противоположном конце магазина. Ну… не ходить же босиком, в самом-то деле! А с другой стороны устраивать сейчас погром в обувном магазине, ради пары дрянных туфель, не самый лучший способ поддержания инкогнито.

Неожиданно Юрий почувствовал, что его потянули за рукав рубашки. Позади стоял тот самый мужчина в очках и парусиновой куртке с надписью «Cowboy Jeans» в синих грубых, штанах. Мужчина кивнул ему в сторону входной двери, явно приглашая идти с ним, и сам направился к выходу. Это уже интересно, подумал Кудашев и стараясь не обращать внимания на боль в ногах вышел в след незнакомцу. В конце концов, валенки, калоши и резиновые сапоги уж точно никуда не денутся.

— Ботиночками интересуемся? Туфельками? — встретил его вопросом на крыльце, воровато оглядываясь, мужчина.

Юрий кивнул, сообразив наконец, что носатый очкарик, самый обыкновенный спекулянт. Ведь любой дефицит, рождает спекуляцию. Он выгоден теневым дельцам. По рассказам домашних, такими склизкими типами были полны улицы германских городов, пока Фюрер и НСДАП не взяли власть и не покончили с кризисом.

— Таки они есть у меня! Дорогой, любезный мой товарищ, имею предложить вам отличную пару югославских ботинок и пару кожаных туфель из Румынии, — шептал, обдавая нездоровым дыханием Кудашева, незнакомец, — и всего за жалкие, 30 рублей пара! Ну это же слезы! Исключительно, по причине моего к вам искреннего почтения!

Не прошло и пяти минут, как Кудашев примерял на скамейке в тени большого куста сирени, за домом в котором располагался злосчастный обувной магазин пару приличных туфель, пришедших как раз впору. Вертлявый еврей-спекулянт, сверх пары румынских башмаков добавил еще и пару носков, приговаривая, что у Яши Брыля есть все и недорого и дело он ведет честно, ибо не какой-то шахер-махер. Исчез он такой довольный, что Юрий понял, нагрел его Яша Брыль как минимум рублей на десять.

На душе было противно. После общения с жидом-спекулянтом осталось чувство брезгливости, желания вымыть руки с мылом, а еще лучше, как следует вымыться. Который раз подумалось, что Фюрер, избавивший Европу от их лукавого племени, только за это достоин всяческого почитания.

Валентина Андреева, после ухода из магазина странного молодого парня, никак не могла найти себе места. Слова его никак не шли из головы. Она ушла в подсобку и там металась из угла в угол. «Да кто он такой! Да как он смеет! Кто дал ему право так говорить! Сопляк!» — не унималась она. Ей хотелось высказать ему в лицо что-то обидное и гадкое. Она злилась на незнакомца, на дуру Карину, которую пристроили два месяца назад к ней в магазин по блату, через знакомых с Городянского рынка, вместо местной, русской женщины. Та хоть работала, а эта только деньги получает и тащит бесчисленной родне, все, до чего может дотянуться. Но более всего злилась на себя. Сама не знала почему… Немного успокоившись, села за стол и набрала хорошо знакомый номер телефона.

— Алло! Товарищ капитан? Здравствуйте, Максим Петрович. Узнали? И я рада вас слышать! — голос Валентины вновь ворковал, то повышался до звонких нот, но опускался до томных придыханий.

— Заехали бы к нам. Вчера завезли очень приличные чешские мужские туфли, думаю вам понравятся… Да конечно, оставлю! Сорок четвертый размер? Конечно, есть… для вас. Да… ага. Товарищ капитан, я еще вот по какому поводу звоню. Вы просили, если что. Парень сегодня в магазин заходил, странный. Такого мне наговорил! Нет! Не в женихи набивался… Кажется, мне он по вашей линии. Не наш он, чужой. Нет… вы все шутите! Парашют за ним не волочился, нет… а вот про Советскую власть сказал, что долго мы не протянем, что обречены. Какие шутки, так вот прямо и сказал! Из-за чего? Ну… он хотел туфли купить, а они только пайщикам, ну он и завелся… Деньги? Да, были у него, в конверте, целая пачка червонцев… Какой из себя? Та-ак… чуть выше среднего роста, волосы темные, нет, не брюнет. Телосложение худощавое, но не доходяга. Лицо… усталое какое-то, но вообще, парень красивый. Стрижен коротко. Будто в кино где-то его видела, в иностранном фильме. Одет… да запомнила. Рубашка голубая с закатанными рукавами, брюки серые с ремнем. Да обычно одет, скорее по-деревенски. Нет, не фарца, это точно. Нет, раньше не видела никогда. Его у магазина потом фарцовщик перехватил. Да, я уже раньше про него говорила. Брыль его фамилия… Ну а кто же? Еврей, конечно. Да… да… Рада помочь нашим доблестным органам государственной безопасности!

Валентина откинулась на спинку стула и положила телефонную трубку. Настроение заметно улучшилось. Она выдвинула ящик из стола и достала зеркальце, осмотрела лицо и осталась довольна увиденным, только вот морщинки у глаз становятся все заметней… но и тут есть средства. Она улыбнулась и вновь сняла трубку с телефона, набрала прежний номер.

— Алло! Товарищ капитан? Так точно, опять я! — и тут же добавила совсем другим тоном, — Максим… я та-ак соскучилась! Ну отправь ты свою мымру куда-нибудь в санаторий или пансионат на недельку! Я затрахаю тебя до изнеможения, товарищ чекист…

У прилавка Карина Зайтян, продавец валенок и сапог советским гражданам, тянула шею стараясь расслышать, о чем в подсобке говорит по телефону начальница. Опять эта шалава звонит кому-то из своих любовников! Ничего, нужно только немного подставить эту дуру, и из нее, Карины Зайтян, получится отличный директор магазина. Как раз племянница из Армавира собирается приехать, будет у нее продавцом. А пока нужно подобрать что-то приличное на ноги дяде Аванесу…

Глава 5. Своих не бросаем…

Группенфюрер СС, известный востоковед, доктор наук, Вальтер Вюст, бессменный, с тысяча девятьсот тридцать девятого года директор и научный куратор «Аненербе», всю дорогу лихорадочно листал папку с рапортами. То и дело уточнял какой-либо вопрос то у оберфюрера Рейса, то у научного консультанта проекта «Н», профессора Карла Вигмана. Вальтер, кажется, находился в последней стадии нервного истощения. Он так вымотался за эти дни, что пару раз засыпал, откинувшись на заднем сидении, мягко летевшего по отличной дороге, с двумя машинами сопровождения SD, комфортного полноприводного микроавтобуса «Хорьх», черного цвета. Уже на подъезде к Падерборну, спутники перестали его тревожить разговорами, справедливо решив, что пусть он лучше полчаса подремлет в машине, чем станет клевать носом в приемной Гиммлера.

— Как же так, Зепп, — Вюст не будучи кадровым военным, давно переиначил имя Рейса с Йозефа на привычное баварское Зепп, — мне клятвенно обещали, еще после первого случая, что маяк просто невозможно сломать или испортить! Даже при жесткой посадке, при гибели экипажа он должен был сработать…

— Господин группенфюрер, не имею понятия, что там вам обещали, но фактом является то, что один мой отличный офицер, погиб, а второй… не в сильно лучшем положении. Мы тщательно проанализировали все, что рассказал медиум, и сотрудники разведки утверждают, он там долго не протянет. Спецслужбы красных его вычислят… Я, признаться, удивлен сверх всякой меры, что он до сих пор цел.

— Да, да, Рейс… я понимаю. Надеюсь рейхсфюрер разрешит операцию по эвакуации, но нам нужно знать, где его искать.

— Кудашев сможет! Я общался с его отцом, их порода просто так не сдается! — оберфюрер старался говорить, как можно уверенней, но сам понимал, что никакой уверенности нет и быть не может. То, что предстояло сделать его сотруднику, выходило за рамки обычных человеческих сил.

День неумолимо клонился к вечеру. Где-то в стороне Варбурга, грохотали отголоски грозы, воздух был свеж, порывистый ветер гнул верхушки деревьев вдоль дороги, недавний дождь прибил дорожную пыль, хотя асфальт уже почти просох. Ближе к замку, на полях кипела грандиозная стройка, только недавно возобновленная. Вскоре идущая впереди машина стала притормаживать, близился первый КПП. Минут через двадцать кавалькада из трех машин подъехала к замку. Предупрежденная охрана встретила их и две машины сопровождения отправились в обратный путь. Гаупштурмфюрер, дежурный адъютант Гиммлера, встретил офицеров и профессора Вигмана у ворот. Он приветствовал, вскинув руку, старших по званию и жестом пригласил за собой.

Рейс был в Вевельсбурге третий раз. Замок впечатлял своей необычной архитектурой и каким-то неестественным спокойствием, будто время в нем приостанавливало ход или совсем останавливалось. Особенно заметно это становилось от стройки, преображавшей окрестности в соответствии с давно принятым планом. Когда-то, и он хотел надеяться еще увидеть, весь грандиозный ансамбль Вевельсбурга явится миру во всей красе. Профессор, шедший рядом, шумно зевал, прикрывая рот рукой. Он самым обыденным поведением портил все тревожное торжество окружающего места. В приемной, сопровождавший их офицер, сдал прибывших другому адъютанту. Средних лет военный с петлицами штурмфюрера, Железным Крестом Первого класса и с планкой за компанию в Африке, снял трубку прямой связи:

— Группенфюрер Вюст с сопровождающими прибыл, рейхсфюрер. Так точно, рейхсфюрер!

Офицер положил трубку на рычажки аппарата, поднялся из-за стола и стремительно прошел к двери. Прямая спина, хорошая выправка говорили о старых семейных, военных традициях, которым не помеха столь тяжелое ранение.

— Прошу, господа! — он распахнул дверь и чуть посторонился, пропуская Вюста с подчиненными внутрь небольшого зала в башне замка, служившего кабинетом второму человеку в Рейхе.

Кабинет был знаком оберфюреру Рейсу. Он уже был в нем на приеме у Гиммлера, при назначении на должность. Вюст, бывал тут много чаще по делам курируемой организации. Профессор Вигман, в отличии от своих спутников, в замке оказался в первый раз. Рейхсфюрер при их появлении поднялся из-за стола. Все трое вскинули правую руку, приветствуя руководителя СС.

— Хайль Гитлер!

Гиммлер ответил им тем же приветствием и указал на стоявшие за столом креста, приглашая научного руководителя «Аненербе» и прибывших с ним садиться за широкий массивный стол из темной древесины. Пока они рассаживались, стараясь как можно меньше двигать тяжелые кресла, чувствуя скованность, Гиммлер, внимательно наблюдал за ними, поблескивая круглыми стеклами очков. Рейс не видел рейхсфюрера более года, не считая, конечно, имперской хроники и фотографий в газетах. Он показался ему сильно усталым и больным. Наконец, группенфюрер Вюст, откашлявшись, поднялся. Он держал в руках несколько листов из папки, с которой он вошел в кабинет. Но Гиммлер жестом прервал еще не начавшийся доклад.

— Прошу немного подождать господа, сейчас подойдет еще один участник нашей беседы. Да, группенфюрер, я вижу ваше недоумение, но этому человеку я полностью доверяю. Она хранит секреты и более важные, чем ваши.

Пауза не успела слишком затянуться, в дальнем конце зала отворилась неприметная дверь. Стройная женщина в темном длинном платье, более соответствующему старому замку, в станах которого они находились, прошла к столу. Грациозно расположилась в кресле сбоку, как бы подчеркивая неформальный характер своего присутствия. Все трое, прибывших, встали, приветствую даму полупоклоном. Из них только доктор Вюст узнал Марию Оршич. Он не удивился. То, что он знал о ней, и еще больше слышал от узкого круга посвященных людей, вполне объясняло ее присутствие в этом зале. Рейс и профессор Вигманн с интересом рассматривали красивую, незнакомую женщину с длинными белокурыми волосами, собранными в хвост. Она перекинула тугой хвост волос на грудь полузакрыв висевший на цепочке амулет с Центральным солнцем и кивнула офицерам с загадочной и обворожительной полуулыбкой. Оберфюрер отметил про себя, что первоначальное мнение, о молодости незнакомки, не верно. Он просто не мог определить, сколько ей лет.

— Я готов выслушать ваш, доклад господа! — сказал Гиммлер. Кивнув на свою гостью, добавил: — Как всегда, прошу максимально сократить научную часть, мы с фрау Марией, не специалисты в академической физике.

Группенфюрер Вальтер Вюст, вновь поднялся с кресла, машинально еще раз переложил из руки в руку несколько листов из папки, наконец, опустил их на стол и начал доклад хорошо поставленным университетскими лекциями тоном.

— Господин Рейхсфюрер, фрау Оршич, я не стану делать предисловий, описывая нашу практическую работу «Зондербюро 13» по исследованию рукавов. Нам удалось установить место крушения нашего хронолета из первых серий, в червоточине которой мы дали название Видсид. Это восточная часть Ботнического залива недалеко от северной оконечности Аландских островов, на глубине, примерно 90 метров. Принимая во внимание развитие технологий в исследуемом рукаве, имеется серьезное опасение, что данный артефакт будет обнаружен аборигенами в самом недалеком будущем, что с большой вероятностью приведет к крайне нежелательным последствиям. Мною принято решение, произвести разведку места нахождения хронолета с последующим уничтожением путем бомбардировки управляемыми глубинными бомбами. И вот 27 июля, сего года, для выполнения разведки с базы научно-исследовательский центр «Н» на Гельголанде был осуществлен запуск хронолета. Дальнейшее развитие событий, думаю, более детально доложит оберфюрер Рейс.

Гиммлер, откинувшись на спинку креста, внимательно и спокойно слушал докладчика, подперев скулу правой рукой, а дама на кресле сбоку, наоборот, олицетворяла собой нетерпение и выказывала все признаки, плохо скрываемого волнения.

Доктор Вюст которому хозяин кабинета кивнул, вновь сел на кресло, нервно поправляя воротник форменного мундира. Начавший, вернее продолживший доклад Йозеф Рейс, как настоящий военный, говорил рубленными фразами и короткими предложениями.

— Экипаж хронолета, на базе модернизированного под наши нужды «VRIL-Jager3», в составе командира, гауптштурмфюрера СС Герберта Ролле и пилота-навигатора обершарфюрера СС Юрия Кудашева. Предполетный инструктаж проводился мною в 08.00. Поставлена задача провести разведку и эхолокацию предполагаемого квадрата аварии нашего корабля, а также скрытой установки в положительном результате, радиобуя. На все задание предполагалось от шести до восьми часов. После инструктажа в пункте постоянной дислокации проекта, экипаж, как обычно на геликоптере, был доставлен к месту старта, и в 09.00 27 июля 1955 года, с вверенной мне базы на острове Гельголанд отправился в полет. В 10.30 станцией слежения зафиксирован их переход из нашего пространства по лей-линии ZF-221.

В контрольное время прибытия, 18.00 +2 часа, хронолет в позывным «шестьсот тридцать один», с указанным экипажем не вернулся. Принимая во внимание особенность выполнения боевого задания, связь с «шестьсот тридцать один» поддерживаться не могла. Работы контрольного маяка, который, как меня заверяли, должен активироваться в случае любой непредвиденной ситуации, не произошло. Место нахождения «шестьсот тридцать один» нам неизвестно».

— Я понимаю, что вопрос мой не совсем корректен, но господин оберфюрер, вы уверены в профессиональной подготовке экипажа? — Гиммлер задал этот вопрос, заранее зная ответ, так как уже со вчерашнего дня, подробно был знаком с личными делами обеих пилотов.

— Так точно, мой рейхсфюрер, это один из лучших экипажей проекта. Совместно работают уже в течении трех лет, уровень взаимного псиконтакта — 95, без сомнения лучший в моей группе. На сколько мне известно, только у экипажа штурмбаннфюрера СС Раушнига, на базе в Новой Швабии, уровень взаимодействия выше.

Рейс чуть повернул голову в сторону доктора Вюста, как бы прося подтвердить свои слова. Группенфюрер утвердительно кивнул, переводя взгляд с Гиммлера на сидящую в кресте и внимательно слушающую женщину.

— Ситуация оказалась патовая. Хронолет с экипажем пропал. Наши агенты в рукаве Видсид отрицают сам вход в их пространство шестьсот тридцать первого. Оставалось предположить только выход из строя хроно-капсулы, но для нас до сих пор их работа за гранью понимания. А если это так…, то… — Рейс замялся, не находя слов.

— Позвольте, господин рейхсфюрер продолжить мне. — Нетерпеливо поднялся со стула профессор Вигман.

Гиммлер кивнул, а женщина в фиолетовом, одарила Вигмана чарующей улыбкой, от которой ему стало невероятно неудобно за не свежий воротник рубашки и мятый костюм. Но чувство это было мимолетным, профессор был настоящим фанатиком в своей сфере и научный интерес в настоящее время полностью отодвигал остальное на задний план.

— Наверняка, присутствующим известно, что происхождение гипотезы параллельных вселенных тесно связано с внедрением идеи квантовой механики в начале 1900-х годов. Поступательное развитие этой сферы знаний, привело к появлению теория двойственности материи, которая была названа принципом неопределенности Гейзенберга… — Карл Вигман увлеченный повествованием, не обращал внимание на то, что из всех присутствующих, понимает его в полной мере только группенфюрер Вюст. Рейс угрюмо засопел, а Гиммлер, переглянулся с фрау Оршич и чуть заметно пожал плечами.

— В наше время, благодаря арийскому научному гению, совместившему теоретические выкладки, профессора Гейдельбергского университета Филипп Ленарда с невероятными открытиями в Тибете и Боливии и используя наработки Альфреда Уоткинса о роли лей-линий, мы полностью подтвердили на практике многие теоретические выкладки. Пока, нам известны два мира, развивающихся параллельно с нашим. Это, без сомнения, известно присутствующим. Но, господа, без всяких сомнений, я убежден в этом, существует гипотетическое множество всех возможных реально существующих параллельных вселенных, включая ту, в которой мы находимся…

— Иными словами, — перебил его оберфюрер Рейс, — мы понятия не имеем где сейчас находится экипаж шестьсот тридцать один, и что с ними произошло.

— Да… именно так, господин Рейс, — профессора просто потряхивало от нетерпеливого желания сказать больше и быстрее, чем это физически возможно, — но сейчас мы подходим к самому интересному, невероятному и критически важному!

Напряжение, вызванное этим коллективным докладом, достигло пика. И если доктор Вюст, оберфюрер Рейс знали все в подробностях, то Гиммлер, помня свою беседу с медиумом, весь обратился во внимание. Мария Орсич просто пожирала взглядом рассказчика. Лицо ее раскраснелось, глаза блестели, а дыхание стало неровным и прерывистым. Рейс отчего-то, совсем не вовремя, наблюдая за ней краем глаза, подумал, глядя на туго обтянутую фиолетовым шелком грудь, что при других обстоятельствах решил бы, что женщина на грани сексуального возбуждения.

— На третий день, когда какие-либо надежды на спасение хронолета, давно пропали, неожиданно, несколько человек связанных прямо или косвенно с проектом «Н», получили ментальный сигнал невероятной силы! Это ваш покорный слуга, фрау Маргарет Ролле, супруга командира экипажа, оберштурмбанфюрер СС, профессор Ханс Шляйф и оберштурмбанфюрер СС Юрье фон Гренхаген и русский военный атташе, полковник Николай Кудашев. Как вы уже догадались, все мы так или иначе связаны с одним из членов пропавшего экипажа — Юргеном (Юрием) Кудашевым.

Оршич порывисто поднялась с кресла и нависла над рейхсфюрером.

— Почему… Почему, Генрих… как так могло быть… 27 июля они улетели, 30 он подал сигнал… но ни я, ни мои девочки ничего не почувствовали.

Все трое пришедших на доклад офицеров и ученых, были поражены этим простым «Генрих», сказанным в адрес одного из самых влиятельных людей Рейха.

— Давайте дослушаем, профессора. Мария, я чувствую, что самое интересное еще впереди. — Гиммлер накрыл ладонью руку женщины, гася ее порыв. Она села, отрешенно глядя в каменную стену замка.

— Продолжайте, господин Вигман, — руководитель СС, снял очки и немного щуря близорукие глаза, достал из ящика стола небольшой, темно-синий платок и принялся протирать стекла очков.

— Да… все мы связаны с пилотом Кудашевым. Я постоянно находился с ним и другими пилотами в контакте на базе. Профессор Шляйф и доктор фон Гренхаген, в числе преподавателей, обучавших курс Кудашева в спецшколе. Фрау Ролле, жена его командира, а вам известно о их сильной ментальной связи и, наконец, его отец. По территории охвата сигнала, площадь очень обширна. Отец, полковник Кудашев, на момент сигнала находился в Нюрнберге, я на базе — побережье Северного моря, фрау Ролле дома в Бранденбурге, профессор Шляйф в Восточной Пруссии, оберштурмбаннфюрер фон Гренхаген, на раскопках в русской Лапландии. И за ничтожным исключением, у всех одно и то же… видение, если желаете так назвать. «VRIL-Jager3» с позывным «шестьсот тридцать один» совершил аварийную посадку, к эксплуатации не пригоден. Командир экипажа гауптштурмфюрер СС Ролле, погиб. Второй пилот, осуществивший передачу, Юрий Кудашев получил травмы, но остался жив. Как вы понимаете, передача осуществлялась не текстом, а мыслеобразами, поэтому толковать их можно по-разному, в силу индивидуального восприятия информации каждым человеком. Но что удивительно, все корреспонденты, схожи в толкованиях. Причем некоторая подготовка в области использования силы Вриль была только у профессора Шляйфа и Юрье фон Гренхагена, ну и какие-то азы у меня. Фрау Ролле и полковник Кудашев даже не имели представления, чем занимаются на службе их родственники. Далее… экстренно было принято решение установить дежурство подготовленного медиума, более того, с разрешения доктора Вюста, мы используем один из боливийских артефактов из экспедиции Эдмунда Кисса, — хрустальный череп.

С тех пор было еще два сеанса. На этот раз уже более сфокусированных, появилась дополнительная информация. Авария произошла в абсолютно незнакомом нам мире, с уверенностью можно сказать, что открыт третий, новый рукав реальности. Географически, крушение произошло на русской территории, ближайший большой город — Смоленск. Самое важное! Пока не известно, как, но экипажу Ролле — Кудашева, удалось не только войти в неизвестный рукав реальности, но и совершить временной переход. Ранее это только обосновывалось на уровне теорий, в практике мы даже не знали, как подступиться к данному вопросу. Не имею понятия как, но в том мире сейчас 1979 год. Поразительно! Ну и как в двух известных нам мирах, история там развивалась своеобразно. Мировой военный конфликт там закончился поражением Рейха, торжеством жидовского большевизма и американской плутократии. Обершарфюреру СС Юрию Кудашеву удалось завязать контакты с местным населением, но судя по всему и НКВД, проявляет интерес к происходящему. Хронолет был уничтожен, как требуют в таком случае инструкции. К сожалению, уровень технологий аборигенов, позволил им засечь выброс энергии при ликвидации аппарата. Пилоту удалось снять с корабля подпространственный маяк, но нет возможности активировать его. Это информация, за которую можно ручаться. Дальше, господин рейхсфюрер, извините, будет что-то, похожее на мистику. Возможно медиум что-то не так понял или какая-то другая накладка, но из второго сеанса связи следует, что Кудашев нашел на месте аварии артефакты древней арийской цивилизации и пользуется помощью каких-то сверхъестественных существ… Я не могу дать, как вы надеюсь понимаете, гарантий точности этой информации, но хотим мы или не хотим, она имеется. У профессора Шляйфа, при этом известии практически истерика случилась… Это же по его, археологической, части.

— Что вы говорите!? Профессор! — Мария Орсич, уже стояла рядом и пожирала его глазами, — ведь именно в этом суть! Вот в чем причина, моего видения!

— Не берусь спорить с вами, уважаемая фрау Мария, я всего лишь филолог, ставший по необходимости разбираться в физике, но могу вас заверить, ситуация экстраординарная! — вступил в диспут, в который превратился доклад о происшествии, группенфюрер Вюст. Не стану скрывать, мы в институте ведем секретные разработки в области телепатии, но до сих пор, похвастаться особо нечем. Даже с использованием передовой техники и артефактов Древних, счет у нас в передачи мысли на расстояние, идет на сотри метров, на километр в лучшем случае. Сам факт трансляции мыслеобразов из другого измерения, кажется немыслимым! Невероятным! Я даже представить не могу, какие силы должны быть в этом задействованы! Почему Кудашев? Мы сразу же навели справки, он был прилежным курсантом с хорошими задатками, все преподаватели схожи в этом мнении, но ничего примечательного в нем не было. Вот! — он вынул из папки листок и потряс им, — Показал отличный результат по основным дисциплинам и выше среднего еще по трем. Таких у нас немало, но он оказался уникальным.

— Так что же нам предстоит сделать в данной ситуации, ваши предложения, профессор? — вступил в разговор Гиммлер.

Вюст положил руку на плечо, хотевшему что-то порывисто сказать профессору Вигману, понуждая его сесть на стул.

— Мой рейхсфюрер, наша группа инженеров, работающих в проекте, выявила теоретическую возможность активации подпространственного маяка. Основная проблема — отсутствие у Кудашева возможности запустить маяк. Он создан как самодостаточный техномагический объект, люди в Лхасе, предоставляющие их нам, отказались раскрыть информацию о конструкции. Но он при активации вырабатывает импульс, способный пересечь пространство и время, мы в свою очередь, способны засечь его и направить по нему хронолет. Энергию на эту дикую мощь маяк черпает из самого себя, полностью разрушаясь, самоуничтожаясь при работе. При этом не выделяется опасных излучений и сверхвысоких температур как при взрыве. Иными словами, можно подать сигнал находясь практически рядом с прибором. Проблема в том, что для срабатывания и начала выброса в подпространства энергии, нужен пусковой, стартовый импульс. На «VRIL-Jager3», импульс должен был дать тахионатор, почему этого не произошло, другой вопрос. Основная проблема, отсутствие у Кудашева этой энергии. Такую мощь не даст даже целая электростанция. Но… Ее способна выдать сама природа. Это разряд атмосферного электричества. Сила тока в электрическом искровом разряде в атмосфере, на Земле достигает 10—500 тысяч ампер, напряжение — от десятков миллионов до миллиарда вольт. Этого более чем достаточно. Нужно только направить эту мощь в маяк, и мы получим возможность найти дорогу в этот мир.

— Это может получиться? — с сомнением поинтересовался глава СС.

— Знаете, господин рейсфюрер, никто не возьмется сейчас судить о том, что может или не может человек, способный послать силу своей мысли в иную вселенную… — вставил реплику Карл Вигман.

— А теперь послушайте меня, — лидер «Общества Вриль» поднялась над столом, оперлась обеими руками в массивную столешницу благородного черного дерева, гордо выпрямилась и стала похожа на древнюю арийскую богиню. Она медленно обвела взглядом присутствующих, — то, что я скажу, тайна пострашней ваших секретов, и только Генрих знает ее. И то, извини, мой король, не всю. У нас была связь с Высшими! Благодаря им многие наши замыслы стали возможны. За многими нашими победами и успехами стоит их помощь. Но эта нить оборвалась после Черного сочельника, слишком многое было связано с Фюрером. И вот недавно, первый раз за пять лет, нам, сестрам внутреннего круга Вриль, был дан знак. Нам сообщили о грядущем сверхчеловеке, который сможет восстановить эту связь. Это он, затерявшийся вне времени и пространства летчик. Я не знаю, что и как вы будете делать, камераден, но его нужно спасти.

Дама в фиолетовом села, Рейсу казалось, что сказанные слова будто состарили ее на несколько лет. Он почувствовал суеверный ужас. Казалось немыслимым, что совсем недавно он любовался ее грудью и крутил в голове весьма нескромные мысли. Мария Орсич повернула к нему голову и невесело улыбнулась, словно прочитала с листа, все его мысли.

Оцепенение спало. Гиммлер, Вюст, профессор Вигман заговорили одновременно, кто-то из них жестикулировал, ученые перебивали друг друга, а оберфюрер Рейс, не мог оторвать взгляда от усталой женщины в кресте у края стола.

«Спаси его, солдат! И ты получишь больше того, о чем можешь мечтать!» — вдруг прозвучало у него в мозгу, словно вспышка озарила изнутри, заставила покачнуться и сдавила грудь, как годы назад, когда молодой лейтенант Йозеф Рейс выходил из пикирования на своей «Штуке», где-то над Россией.

Глава 6. Чужие люди

Ноги в новой обуви как будто сами несли. Пришлось, конечно, поставить в голове блок, уменьшить боль в стертой ступне. И то сказать, пока переобувался на лавочке в кустах, Кудашев умудрился почти залечить мозоли. Что ни говори, а силы, пришедшие к нему, если их пустить даже на такое малое дело, приносили ощутимую пользу. Хотя такое ли уж оно малое? От состояния ног у бойца многое зависит! В атаку идти или в разведку, если кровавые волдыри мозолей полопались и кровоточат, точно невозможно. Сам пропадешь и товарищей погубишь.

На улице Юрий покрутил головой, ориентируясь в незнакомом месте. Ага, немного не дошел до площади. Поторапливаться нужно, оговоренный с Машей час прошел. Он зашагал направо. Крутил про себя все происшедшее в магазине. Рыночный дефицит во всей красе. Кудашев знал его только по рассказам русских, живших в Сталинском СССР. Но в ту пору он еще не развился в монстра, которого он только что наблюдал в магазине. В других, наверняка, то же самое. Не может же такого быть, что бы только в обувной сфере процветало такое непотребство.

Проще говоря, это когда деньги есть, как у него сейчас, желание купить тоже есть, да еще какое, а купить нечего. Ну, если только не валенки летом… Ничего просто нет. В стране у коммунистов господствует плановая экономика, и спускаемый сверху план обязывает производителей выпускать огромное количество товаров, по сути, никому особо не нужных. При этом зачастую необходимые, просто полезные вещи не производились вообще или производились в таких мизерных количествах, что их элементарно на всех не хватало. Это и порождало дефицит. Интересно, какой ненормальный составляет эти планы? Это каким же нужно быть оторванным от реальной жизни. Вот кто высчитал, что нужно такое количество резиновых сапог и валенок? А ботинки и туфли, что, не нужны? Нет, все же странно тут живут!

Кудашев усмехнулся. Кто бы мог подумать, что в России, будет так все плохо, что продукция нищей, мамалыжной Румынии или голоштанной Югославии, попадет тут в разряд дефицитной и горячо желаемой. Да… Видимо, еще многое его удивит в ближайшее время. Одно дело в маленьком селе жизнь наблюдать, а тут город. И большой город. Несколько часов проведенных в черневской библиотеке вопросов не то что не разрешили, а, наоборот, создали еще больше. Вот вроде бы и Югославия, и Румыния под пятой у красных и входят в так называемый «Варшавский договор», союз сателлитов большевистского СССР. Но товары из этих вонючих дыр, ценятся в хозяине — СССР, на высочайшем уровне, а не наоборот. Вопрос, почему? Вспомнился разговор двух теток в автобусе, из которых одна вожделела смоленской колбасой. Неужели и еда тут в дефиците. Юрий вдруг подумал, что совершенно не задавался вопросом, чем его кормили и Лопатин, и Сергей в Чернево. Обершарфюрер, в еде был не избалован, почти всеяден. Вареная картошка, сало, яйца, соления, квас и козье молоко в лесном доме у пасечника шли на ура, казались естественными и вкусными. Гороховы в Чернево, угощали все теми же простыми продуктами, да еще наваристым борщом и запеченной свининой. Все наверняка местное, из подсобных хозяйств. Но поездка из села в город за колбасой… Что-то за гранью понимания. Появилось желание зайти в ближайший магазин, торгующий продуктами и внимательнее осмотреться, но не сейчас… Точность вежливость королей, а он и так задержался, общаясь с продавцами в магазине и с жидом-спекулянта на задворках.

Центральная площадь встретила зеленью сквера, неизменным белым памятником вождю с вытянутой рукой, то ли что-то обещающего, то ли говорящего: «Да пошли вы все!». Солнце перевалило хорошо за полдень, вдруг действительно захотелось есть. Юрий шел мило выкрашенных в зеленый цвет массивных лавок, высматривая Машу. Девушки не было. Ведь не могла она прийти раньше его, не дождаться и уйти по своим легкомысленным делам, оставив человека в незнакомом городе. Скорее всего, все же возникли у нее дела, и задержалась подольше. Кольнула тревогой мысль, что дела то могли и его касаться, с той, неприветливой стороны, откуда приезжали по его душу трое «рыбаков». Но нет, непосредственной тревоги не чувствовалось, только где-то на границе сознания темной тучей клубилось беспокойство. Оно, впрочем, не оставляло его ближайшие четыре дня. Ну, значит нужно подождать.

Кудашев осмотрелся. Почти все лавки были заняты. Где-то молодыми мамочками с колясками, на других — чинно уставившись в газету, сидели пожилые мужчины. На одной из скамеек и вовсе играли в шахматы два старичка, а еще двое стояли рядом, живо обсуждая ход партии. На глаза попался лоток мороженщицы. Сразу, с неудержимой силой захотелось мороженого. Достав из кармана купюру, Юрий подошел к молодой женщине в белом переднике и косынке и, протянув червонец, сказал:

— Будьте любезны…, — он замялся, не зная местных названий, но потом решил, что пломбир — мороженное всех времен и миров, добавил — пломбир!

Продавец улыбнулась ему обворожительной улыбкой, и открыла лоток. Но, увидев протянутые деньги погрустнела:

— У вас не будет помельче, я еще не наторговала на сдачу! Привлекательная улыбка, сменилась немного виноватой. Он достал из кармана купюры и отыскал синюю банкноту с Кремлевской башней достоинством в пять рублей.

— Мельче ничего нет, уж извините. Продавец вздохнула и принялась отсчитывать сдачу, потом достала кошелек и добавила еще две бумажки по рублю. Через несколько секунд, Юрий отошел к скамейке сжимая в руках пригоршню мелочи и мороженное в бумажном стаканчике с деревянной плоской палочкой.

На лавке, где отыскал место Кудашев, примостилась еще влюбленная парочка. Оба милые в своей непосредственности. Он лет семнадцати, коротко стриженный, с торчащим на темени вихром, в спортивных синих брюках и светлой футболке с эмблемой в виде синей буквы Д в ромбе. Его спутница, ровесница, в простом сиреневом ситцевом платье с каким-то мелким рисунком, с забранными в хвост темными волосами. Они держались за руки, сидя в полоборота и что-то негромко говорили. На присевшего рядом молодого мужчину, да и на весь окружающий мир, внимания пара не обращала.

Местный пломбир, не смотря на дешевизну, был отменным. Среди местных оно пользовалось популярностью. То один, то другой прохожий подходил к лотку, часто были мамы с детьми. Потом даже небольшая очередь образовалась. Продавщица, оставившая у Кудашева не в пример работникам обувного магазина приятное впечатление, нет-нет, да и посматривала в его сторону, благо до его скамейки было всего метров пятнадцать. Странно, подумалось ему, вроде никогда раньше столь откровенного интереса у противоположного пола он не вызывал. Он улыбнулся мороженщице, та смутилась и отвернувшись, принялась доставать из недр своего ящика новый стаканчик для мальчугана лет шести, стоявшего с матерью у лотка и с нетерпением подпрыгивающего.

Мороженное, закончилось мгновенно, Юрий с сожалением бросил пустой стаканчик в массивную урну, стоявшую рядом. Невольно засмотрелся на сидящую рядом парочку. Вздохнул. У этих двоих, не иначе первая любовь. Что же, для этих ребят она вполне может перерасти в более тесные отношения. У него же с Машей чем дальше, тем сложнее. Он старался не думать, что с ними будет дальше. Вчера, обняв ее у окна, почувствовав, как доверчиво, с трепетом, прижалась к нему девушка, он узнал одно — она и он предназначены друг для друга. Появилась мысль, а может быть, проведению было угодно отправить его в этот мир только для этого, чтобы вот так он обнял ее. Пусть рухнут небеса, пусть зальет океан землю, а горы выплеснут на землю свой огонь, но они должны быть вместе. И Маше и ему, особенно ей, это создает очень и очень серьезные проблемы. Для него остаться тут, скорее всего, означает смерть. Если появится хоть мизерная возможность вернуться, то он не сможет взять ее с собой. Какой-то зловещий тупик. Нужно стряхнуть с себя это отчаяние, заняться тем, для чего он оказался в Смоленске. Поиском информации. Ну что же, будем решать проблемы по мере их появления.

Однако, как хочется есть! Мороженное только растравило аппетит. Пилот уже собрался вновь подойти к мороженщице, как увидел ее. Маша, уже без сумочки, торопливо шла по аллее, встревоженно крутила головой по сторонам, явно высматривая его. Кудашев поднялся, сделал шаг в сторону подруги, она заметила его, радостно заулыбалась и помахала рукой. Через минуту девушка уже была рядом.

— Извини, извини, извини…, затараторила она, — думала, только сумку оставлю, да с комендантом о тебе договорюсь, да не тут-то было. Как загрузили сразу… будь она не ладна, эта общественная нагрузка! Я уже перепугалась, что потеряемся!

Юрий прижал ее к себе, обняв за плечи, и сразу бросилось в глаза разочарованное лицо мороженщицы в котором легкая зависть перемешивалась с досадой…

— Да, нормально все! Я тоже недавно пришел, вот, обувью новой разжился, — он продемонстрировала новые туфли, чуть приподняв и так коротковатую штанину.

— Ого! Повезло! Это где такие выкинули? Или с рук? — Маша окинула взглядом обновку.

Кудашев озадаченно молчал, что ответить, решительно не приходило в голову. Она что, думает, он со свалки себе башмаки принес? Они же новые совсем, кто такие выкинет? Что-то тут не то… Нужно менять тему.

— Да ладно, подумаешь, туфли! Машенька, дико хочется есть! Я пока тебя ждал, мороженное съел, но только аппетит растравил.

— И то верно! — встрепенулась спутница и глянула на небольшие часики на левом запястье, — пошли, тут недалеко нормальная столовка есть, сразу будет у нас и обед и полдник. Ужин ребята обещали в общаге организовать. Я забегалась, и только после твоих слов почувствовала, как голодна!

Они под руку пошли по скверу скорым шагом, перешли, пропустив не слишком густой поток машин, дорогу, и минуты через три были уже у столовой, расположившейся в первом этаже безликой пятиэтажки. Вывеска с надписью: «Столовая №4» видна была издалека. Занимала она весь первый этаж и, наверняка, была облюбована служащими местных советских учреждений и контор, мимо которых они проходили по дороге. Большие стеклянные окна с нарисованными яствами, широко, гостеприимно распахнутая двустворчатая дверь. Изрядный голод служил причиной, что в столовую молодые люди почти вбежали. В большом зале было много свободных столиков, но кое-какой народ за столиками все же сидел. Они встали в хвост небольшой очереди у стойки раздачи блюд, которую отделяли от зала металлические столбы с деревянными перилами.

Юрий с любопытством окинул взглядом зал, кинул взгляд и кухню в глубине помещения. Успел увидеть женщин в белых халатах и чепцах, что-то мешавших в баках или раскладывавших по тарелкам снедь. В столовой стоял какой-то ровный гул негромких голосов, перемежавшийся звяканьем и кряхтением кассы, и стуком ложек и вилок. Пахло чем-то кисловатым, но он даже не обратил внимания, близость еды вызывала уже спазм в желудке.

Очередь двигалась быстро, вот уже и они с Машей, держа в руках подносы с лежащими на них ложкой и вилкой, продвинулись к стойке с меню. Сказать, что выбор был не богат, было явно погрешить против истинны, он был откровенно беден. Зато и очередь двигалась быстро. Два первых блюда — борщ и суп гороховый. Два вида салата: «Весенний» несмотря на то, что лето перевалило уже далеко за половину, и «Свекольный». На второе курица отварная и котлеты, к которым гарниром шли картофельное пюре и макароны. Довершали это торжество советской кулинарной мысли напитки — компот из сухофруктов и сок яблочный. Маша, которую он галантно пропустил вперед, взяла гороховый суп, салат из овощей и макароны. К гарниру уже хотела брать курицу, но грузная женщина в некогда белом переднике держащая в руках большую двузубую вилку, подававшая тарелки, отчего то сказала с издевкой: «Ходите долго, четвертый час уже, кончилась курица!» — и ехидно усмехнулась. Маша поморщилась, но делать нечего, пришлось обоим довольствоваться плоской котлетой землисто бурого цвета. Кудашев поставил на поднос тот же салат что и его подруга, борщ и макароны, потом подумав, что порции могли бы быть и побольше, добавил два стакана компота и пару кусков мягкого, черного ржаного хлеба. Жарко… лето.

Стоил обед не сказать, что совсем дешево, но и не дорого. Обершарфюрер, совершенно не ориентировавшийся в местных ценах, протянул худощавой, женщине на кассе, с усталым, блеклым, равнодушным лицом, трехрублевую купюру, и не глядя сунул полученную на сдачу мелочь в карман. Сели они за столик, уютно расположившийся в углу зала, у самого окна-витрины. И молчали, пока не утолили первый голод, работали ложками и вилками. Салат «Весенний» советская кулинария трактовала как крупно порезанные, не очень свежие огурцы и помидоры, резаные капустные листья, несколько листиков петрушки и укропа. Основу блюда составляла явно капуста. Все это было сдобрено небольшим количеством дрянного соуса, по-видимому, должного означать майонез. Но как потом заметил про себя Юрий, это блюдо было самым вкусным. Трудно испортить свежие огурцы, помидоры и капусту, даже советским майонезом. Борщ, в который на выдаче сотрудница столовой махнула чайную ложку какой-то белой жидкости, мало по консистенции напоминавшую сметану, был горячим. Это, наверное, было его основным достоинством. Редкие кусочки картофеля, капусты и свеклы, которые ловко убегали от его ложки, не делали это блюдо борщом, похожим на тот, чем угощали его Гороховы пару дней назад. То был Борщ! Именно так, с большой буквы! Это же… доев содержимое тарелки, Кудашев так и не смог понять, был ли он сварен на бульоне или повара не заморачивались такой мелочью, просто использовали воду. Макароны, в отличии от борща были совсем холодными. Сероватые с виду, они, наверно отлично набивали желудок местного пролетариата и советской интеллигенции, не избалованный изысками вроде сочного мяса или осетрины, по какой-то невероятно жестокой глупости нарисованных на больших витринах-окнах столовой. Только вот человеку, пробовавшему настоящие макароны на их родине, в Италии, блюдо становилось поперек горла. Котлета же своим цветом, вызвала у Кудашева крайне неприятную ассоциацию с трупом. Но он ошибся. Мяса в котлете был такой мизер, что даже примерно не удалось почувствовать, свинина говядина, или курица легли в ее основу. Скорее это был мясорастительный продукт, в котором мясной фарш смешали с хлебом в несомненную пользу последнего, к тому же изрядно пересолив. Таким образом, подумал вновь Кудашев, на второе он кушал тесто с тестом, макароны с этой «котлетой». Маша сначала казалась удачливей, она взяла картофельное пюре. Но, посмотрев, как она пытается собрать на вилку растекающееся жидкое пюре, тут же усомнился в своих выводах.

— Ну, как тебе столовка? Мы с ребятами сюда всегда обедать бегаем! — девушка, уже расправившись с котлетой, потягивала сок.

Ну вот что ей сказать? А ведь ответить нужно! Какое странное чувство. Он был уже не голоден, но и сказать, что наелся, не мог. Не иначе, через час-полтора, вновь начнет донимать голод. Он завтракал, обедал, ужинал, в бесчисленном множестве немецких заведений, был в Парижских и Лионских кафе и ресторанах, питался в Российских трактирах и столовых, в той России. Дома. На службе свои столовые, как и в университете и ранее в школе. Дома шла война и иной раз, с продуктами, особенно в детстве, было не все хорошо. Но так как тут… Нет. Так плохо не было. Вспомнилось, как он сопровождал в Африке в полевой госпиталь бедолагу Шульца из второго взвода, которому дико не повезло наступить на американскую противопехотную мину. Сдав, обколотого до бесчувствия обезболивающим солдата в госпиталь, санитары остались там ночевать. Ужинали в их столовой. Тамошняя кухня готовила не только на госпиталь, но и в основном на располагавшийся рядом лагерь военнопленных. До сегодняшнего дня, это было самое плохое что ел, обершарфюрер Кудашев. Но, что интересно, пленных янки с канадцами, кормили не в пример лучше, чем ели за свои же деньги русские в Смоленске, в мире, победившего «коричневую гадину» СССР. Да и порции там были раза в полтора больше. Только вот хлеб тут лучше. Много лучше, чем эрзац из непонятной муки в Африканском лагере.

— Да, неплохо. — ответил он. Чтобы ты ни думал, но сказать этого нельзя. Никак нельзя. Юрий почти залпом выпил один стакан компота. Вот компот был приличный. Сахара маловато, но настоялся он хорошо, засушенные фрукты отдали напитку свой вкус, а главное он был прохладный. Второй стакан, он уже пил не торопясь.

— Ладно тебе, скромничать! Честно, котлеты тут дерьмовые! Мы всегда это знали, старались курицу брать или гуляш. Ну что пошли?

Молодые люди встали из-за стола, отнесли подносы с посудой на столик у окошка с надписью: «Моечная» и вышли на улицу. Судя по солнцу, уже скользнувшему за крышу соседней пятиэтажки, действительно было не меньше четырех пополудни.

Они неторопливо пошли по тротуару, вдоль проезжей части удаляясь от центра. Маша в своем легком платье выступала, грациозно покачивая бедрами и лукаво посматривая на него. Только что, Юрий заметил, что она, сходив в общежитие сменила свои легкие туфли на другие, в тон платью. Они очень шли к ее стройным ножкам, она, несомненно, это знала и старалась еще больше продемонстрировать спутнику. Кудашева обдало волной внутреннего жара. Тепло спустилась откуда-то сверху, горячей волной опустилось по телу к бедрам, оставив после себя дрожь и приятую слабость. Как-то вдруг, сама собой, пришла абсолютная уверенность, что эта красавица, со стройными бедрами, скрытыми под платьем, точеными голенями, тугой, красивой грудью станет сегодня ночью его женщиной. Вот так просто…

Он знает это, чувствует ее желание, столь откровенно кричащее в блеске Машиных глаз, румянце на щеках, в разлете волос, в подрагивающих губах, в жестах, в языке ее тела. Все мысли и сомнения справедливые и серьезные, вся сложность его ситуации осталась позади. Чему быть, тому не миновать!

— Ну, какие планы? — спросила она, — в библиотеку поздно идти, завтра провожу тебя, она недалеко он нашего университета.

— Ты права, милая! — ответил Юрий, почувствовавший, как млеет она от этого слова — милая, — давай погуляем. Веди!

— Пошли в парк! Там летом, по вечерам оркестр духовой играет. Как раз пока не торопясь и дойдем.

Они шли не торопясь, перебрасываясь шутками, в отличном настроении. Кудашев все мысли, которого занимала сейчас его подруга, на время отвлекся от всех не простых дум и тяжких размышлений о будущем. Ему удалось больше слушать, чем говорить. Маша рассказывала о учебе, городе, всяких забавных случаях, которыми так богата студенческая жизнь. Он с интересом слушал и остроумно шутил, и, весело смеясь. Они сами не заметили, как дошли до старого городского парка. На больших часах у входа в парк, стрелки показывали восемнадцать часов и где-то в глубине, среди раскидистых лип, на крытой веранде, оркестр встретил их появление каким-то незнакомым Юрию вальсом.

Вечер обещал быть замечательным, летнее тепло мягко обволакивало все вокруг, старые деревья парка вдоль центральной аллеи роняли тень, почти закрывая синее, безоблачное, еще не начинающее темнеть небо. Вокруг веранды было людно, кто-то стоял, слушая музыку, иные сидели на стоявших вокруг лавках с вычурно изогнутыми спинками. Много пар и детишек. Видно было, что парк был излюбленным местом отдыха местных. Во время вальса, томного, немного строгого, и не знакомого Юрию, несколько пожилых пар кружились в танце.

Маша потянула его в сторону прилавка с газированной водой. Большой металлический ящик со стоящим рядом баллоном с газом и забавной мойкой фонтанчиком, почти скрывался окруженный людьми. Средних лет, улыбчивая женщина-продавец быстро разливала напиток. Сначала сироп из высокой стеклянной колонки, прокручивая ее и находя нужный, потом воду, газированную из баллона.

— Давай газировку возьмем! Пить хочется. Ты какую будешь? — спросила девушка, — я с барбарисом люблю!

— И мне тоже! — не то, чтобы обершарфюрер, предпочитал именно такой напиток, он просто не знал, из чего выбирать.

Не прошло и минуты, как они пили холодную, чуть шипящую, вкусную газировку.

Оркестр, не бог весть какой, играл прилично. Музыканты почти все кроме двух парней, были из мужчин за сорок. Кто в рубашке с засученными рукавами, кто в пиджаке. У некоторых, на груди, слева, Кудашев заметил орденские планки. Два красных флага с серпом и молотом, недвижно свисали в парковом безветрии, высоко по разным концам веранды. По центру, крупными буквами, огибая почти все строение, красовалась надпись строгими угловатыми буквами «Вперед! К победе коммунизма!». Настроение было благостным, и большевистские символы вызвали у него лишь саркастическую улыбку. Ну, ну, вперед, так вперед, подштанники только не потеряйте!

Оркестр, проиграв мелодию, делал паузу в две-три минуты, во время которой музыканты весело переговаривались, а кто-то делал один-два глотка из стакана, беря его со стоящего рядом с пюпитром столика. Потом, седой, представительного вида дирижер с явно военной осанкой, звучно постучав палочкой о подставку для нот, взмахивал руками и вновь оркестр гремел своей медью, чередуя какие-то марши с попурри легких мелодий. Он заметил, что марши удавались оркестру не в пример лучше, чем иные мелодии. Они остановились напротив дирижера метрах в десяти. Юрий обнял девушку сзади за плечи, обхватив за руки спереди, она прижалась к нему спиной. И не только спиной… К стыду своему, Кудашев почувствовал, как в ответ на давление спереди нарастает эрекция. Но в это время, очередной краткий перерыв у оркестра завершился, бравый дирижер с седыми усами взмахнул палочкой и оркестр грянул марш. По тому, как дружно и слаженно оркестранты взялись играть, по их одухотворенным лицам, сразу стало ясно, что эту музыку, это произведение, играют они с удовольствием, любя, с азартом.

Первые такты, увлеченный своими чувствами пилот пропустил, но потом, непроизвольно вздрогнул, будто от удара электричеством. Отпустив девушку, обершарфюрер рванул ворот и так расстегнутой на две пуговицы рубашки, будто задыхаясь. Маша встревоженно обернулась, чувствуя неладное. Юрий стоял бледный, прижав обе руки к груди, подбородок его дрожал, а глада, с расширившимися зрачками, стремительно наливались влагой. Она испугано подхватила его под руку, моментально вспомнив о тяжелой контузии, ставшей причиной их знакомства, и почти потащила парня к одной из свободных лавочек. А вслед им грохотал «Марш Авиаторов».

— Юрочка, что с тобой? С головой что-то? Сейчас, родной мой, сейчас… — шептала она. Усадив его на скамейку, под удивленные взгляды окружающих, она суетливо, не зная, что делать и не понимая ничего, заметалась из стороны в сторону, потом кинулась к продавщице газированной воды.

А обершарфюрер СС Юрий Кудашев, самый одинокий человек этого мира, закрыв лицо руками, дрожа прерывисто шептал в такт музыке, покачиваясь слегка:

Ja, aufwaerts der Sonne entgegen,

mit uns zieht die neue Zeit.

Wenn alle verzagen, die Faeuste geballt,

wir sind ja zum Letzten bereit!

Und hoeher und hoeher und hoeher

Wir steigen trotz Hass und Verbot.

Und jeder SA Mann ruft mutig: Heil Hitler!

Wir stuerzen den Juedischen Thron!

Маша вернулась быстро, растолкав всех, она взяла стакан газированной воды без сиропа и теперь протягивала его своему спутнику.

— Юрочка! Держи стакан! Пей! Это от духоты… Сейчас нормально все будет!

Кудашев убрал от лица руки и посмотрел на нее. Девушка отпрянула. Совершенно чужой человек сидел перед ней. Постаревший лет на десять, с жесткими складками в углах губ и чужими глазами. Она никогда не видела прежде таких глаз, в них, раньше голубых, а теперь вдруг потемневших, будто вечная ночь без конца и края. Но она почувствовала, что готова сделать для этого незнакомца все что угодно, только ради его благосклонного взгляда. Если раньше ее влекло к нему сначала неосознанно, потом страстно, то сейчас она уже не могла дать объяснение своему чувству, это было что-то необычное и страшное. Она поняла, что, если этого странного человека не будет рядом, жизнь ей потеряет всякий смысл.

Он взял из ее рук стакан и, стуча зубами о стекло, не отрываясь, выпил. По мере того как он пил, яснее становился взгляд и разглаживались морщины. Будто грозовые тучи уносит налетевший вдруг холодный, резкий ветер. Кудашев тяжело поднялся и пошатнувшись оперся о ее руку.

— Уведи меня отсюда, — чуть слышно прошептал он.

Оставив пустой стакан на лавке, они пошли прочь провожаемые недоумевающими взглядами гуляк и шепотом: «Больной, какой-то!» Подталкивая солдата СС в спину, звучали последние аккорды марша. Не известно было, кто у кого спер эту музыку, но у Юрия Кудашева, где-то в неизмеримой дали, в его далеком мире, он назывался — «Das Berliner Jungarbeiterlied» или, по первым словам, припева — «Herbei zum Kampf»

Да, выше поднимется солнце,

В наш час, в ваш час.

Когда все падут духом, сожмется наш кулак,

мы будем готовы к концу!

И выше, и выше, и выше

мы набираем высоту, несмотря на ненависть и запреты.

И все бойцы СA вместе прокричат: Xaйль Гитлep!

Мы сметем еврейскую власть!

Уже на входе в аллею, Юрий обернулся на веранду с музыкантами. Уже другими глазами и иными мыслями он смотрел на красные флаги и коммунистические лозунги.

Глава 7. Окно из серых будней

— Вот я и говорю, товарищ участковый, не стану я заявление на Степана писать и все тут! — Фрося Михайлова замотала головой, — он утром проспался, будто другой человек! Сидел молча, голову руками обхватил и что-то мычал. Я спужалась, поперву, можа головой заболел. Ан нет, вскочил, умылся и, не завтракая, ушел. Я думала опять пойдет к этой шалаве бухать, а он вечером вернулся трезвый, на работе, сказал, был. Никитке петушка на палочке из сельпо принес, а меня… ну… не буду в общем никакого заявления писать и все тут!

Сергей устало откинулся на стуле. Михайловские семейные дрязги изрядно бесили последнее время, да таких Михайловых на его территории, кроме Чернево, еще две деревни. Он снял фуражку, положил на стол и потер вспотевший лоб.

Хм… а если наш «фашист», правда, Степку Михайлова от водки заговорил, это здорово! Фроська, тоже на человека похожая пришла. Волосы расчесаны, на животе платье топорщится почти новое, стиранное. Ну, хорошо, если так!

Тут внимание Горохова привлек Михайловский пасынок, которого мамаша всюду таскала с собой, он увлеченно, приоткрыв рот, ковырялся в носу, и доставая из носа содержимое старался щелчком пальцев запулить куда-то в угол. Куда-то? Только сейчас милиционер понял, что мишенью мальчугана был висящий в углу шар — орб. Который явно реагировал на действия Никитки, двигаясь из стороны в сторону, не давая тому прицелиться и переливаясь, слабо набирая лиловый цвет.

После первого шока знакомства с невидимым миром, Сергей старался не обращать внимания на плазмоид, отчего то облюбовавший именно угол его кабинета в старом клубе. Хотя иногда гадал, кто это развоплотился тут, человек или какое иное существо. За несколько дней даже привык, а как-то поймал себя на мысли, что, выходя из кабинета и доставая из кармана бриджей ключи, сказал призрачному соседу: «Остаешься за старшего!» Сейчас, право, его поведение больше всего напоминало игривую собаку.

А ведь он его видит! Черт! Точно видит! Не зря говорят, что у кого с головой плохо, многое иное открывается. А у мальца, увы, наверное, только мать отказывалась это признать, по жизни прямая дорога в дебилы. Эх… бедолага! Как бы и этого ребенка, которого носит, Фроська не сделала дураком! Чертова пьянь!

Михайлова проследив взгляд милиционера, стремительно хлопнула сыну звонкий подзатыльник по стриженной голове, на который он отреагировал жалобным повизгиванием, а плазмоид, отлетев из своего угла закружился вокруг головы мамаши опять меняя цвет, но уже на молочно-белый.

— Так! А ну хватит! — прикрикнул участковый, хлопнув по столешнице ладонью, обращаясь сразу ко всем. И к Михайловым, и к орбу.

— Я тебе, засранец, дома ремня всыплю! Будешь у меня знать! — прошептала в миг замолчавшему сыну, опасливо косясь на Горохова, Фрося.

— Вот что, Фрося, не как милиционер с тобой хочу поговорить, а как сосед и одноклассник. — начал Сергей.

Женщина, тяжело вздохнула, сложив руки на животе, опустила глаза к полу, старательно изучая облупившуюся бурую краску и щели среди досок.

— В том, как живешь, одного Семку винить не нужно! Не стану ебать тебе мозги, перечисляя все косяки за последние годы! Смотрю на тебя, и узнать не могу девчонку, на которую половина школы засматривалась. Ты не знаешь, где она? Куда пропала? Молчишь? Правильно делаешь… Проблема твоя не в слабости на передок, таких куриц полно вокруг, а в дурной голове! И морали читать не хочу. Тоскливо… Но сейчас внимательно меня слушай! Очень надеюсь, что Семен с пьянством завяжет! Что вытаращилась? Да, может и удивит это всех, но что-то мне подсказывает, что после вчерашнего со мной разговора, он силы в себе нашел. А ты найдешь? Сможешь, из квашни, в которую превратилось за менее чем десять лет, стать нормальной бабой? Такой, чтобы мужика к тебе тянуло! Что б, когда с работы приходит, не к Люське у него желание было уйти, а тебя обнять. Ну сейчас понимаю, на сносях, да тебе, наверное, месяц остался если не меньше, а потом уж налаживай жизнь. Все от тебя зависеть будет!

Из Фросиных глаз текли слезы, она, не поднимая головы, только кивала и шмыгала носом. Было невыносимо жалко себя, свою бестолковую жизнь, сына придурка, накатывал страх за еще не рожденного ребенка, толкающегося в животе и собирающегося в скорости появиться на свет. Никитка, забыв давно обиду, гладил мать по руке и пытаясь заглянуть в низко опущенное ее лицо сам начал тихонько поскуливать. Орб в углу висел под самым потолком, сжавшись раза в полтора и став почти прозрачным.

— Ну все, все! Успокойся! Иди домой, но разговор наш помни накрепко! Тебе же тридцати лет нет, почитай впереди все! И вот еще что, как родишь, зови в крестные. Кто бы ни родился, парень ли, девка. Вы с Семеном мне все ж не чужие!

Женщина вскочила со стула, схватила сына за руку и не смотря на вес и беременность, живо метнулась к выходу. Уже у двери, Фрося обернулась, и всхлипывая сказала: «Спасибо, Серенька!»

Как только дверь за Михайловыми закрылась, Сергей налил противной, теплой воды из графина на подоконнике и выпил. На сердце было тошно. Не было покоя в душе, и уже давно. С того самого дня как приехал к Лопатину на заимку и встретил там незнакомца. Да… вся жизнь теперь делилась на две части. До того дня и после. Сергей задумался: «До… хорошо жил. Здоровьем бог не обидел, жена-красавица, служба ладилась. С детьми вот только… а теперь! А что теперь? Здоров по-прежнему, да еще и видеть могу то, что другим не дано! Надежда появилась у них с Ленкой родителями стать. Вот даже сам не знаю, но даже не надежда, а уверенность! Служба… вот тут что-то не то. Последние дни совсем тошно от нее. Неделю назад и мысли такой не было. А сейчас, как подумаю про местных алкашей, крадунов мелких и дебоширов, аж с души воротит. А хуже всего, мысли так и лезут в голову. Разные… Что и как было, что и как будет! А хуже всего, я понимаю, что просто так, спокойненько, все не закончится. И полетит все вверх тормашками и отцовство, и семейная жизнь, и служба. А ведь уже летит!»

Милиционер уперся лбом в сложенные кисти рук, расставив локти на столе. Ожидание неизбежного, вот что тяжелее всего! «Колька!» — крикнул он, не открывая рта. Отозвалось в голове гулкое эхо. Заколыхался в углу над тумбочкой орб-плазмоид. Вдруг подумалось, а Фроськин дурачок, тоже не упокоенных видит? Батюшку замученного, у церкви? Если да, то жалко мальца, язык за зубами не удержит и прямая ему дорога в областную дурку! Хм. а так рассудить, там, наверняка, много таких. Наших. Хм… Наших… Да и мне там, видимо, место уже припасено, если лишнего болтану.

Сбоку, со стороны стены потянуло холодом что-то сильно. Горохов поднял голову с рук и оглянулся. Побратим заявился не один. Со своей немецкой подружкой… Ну, Колька… Это кто б мог подумать, а хотя кто бы мог подумать вообще о чем-то таком, еще неделю назад?! Точно не он, старший лейтенант Сергей Горохов! Да он бы сам, из амбулатории, в районный психдиспансер звонил, бригаду вызывал. Если только кто ему о видениях таких рассказал. Милиционер откинулся на кресле и в который раз поймал себя на желании протянуть руку чуть мутноватой фигуре в флотской робе, здороваться. Рука уже пошла было вперед привычным жестом, но потом изменила путь, переложив с места на место, на столе планшетку.

— Здорово, брат! И вас, фройляйн, рад видеть! — разговаривать мысленно, не открывая рта, становилось уже привычным. С побратимом после памятного визита на пасеку к Лопатину, с которого все и закрутилось, Сергей виделся ежедневно, а то и не по одному разу. Привыкнуть к такому не привыкнешь сразу, а испарины холодной и дрожи в ногах при его появлении уже не было.

Лопатин младший перешел-пролетел от стены и устроился на краю стола, а неупокоенная подруга его разместилась напротив, где до того сопела и пускала слезу бывшая одноклассница.

— Что, брат, тревожно? — без долгих проволочек поинтересовался Николай, для него, теперешнего, воспринимать чувства близкого человека, стало, как с листа читать.

— Так… вот только сегодня утром уехали они, а мне уже и места нет. Немец-то ваш, наверное, как угорь вывернется, чтобы то ни было, больше всего за сеструху твою боязно. Ну да и вообще… Это же, как кончик у клубка, только ухвати, потянется и нам с Андреичем крышка. Вы там ничего узнать не можете?

Голос немки в голове милиционера, звучал как будто он слышал его ушами, очень женственный, с приятным, низким тембром, не был он ни немецким, ни русским, Горохов просто понимал ее.

— Мы не чувствуем прямой угрозы ни им, ни тебе, живой. Трудно все объяснить о нашем мире, но не можем мы отсюда уйти. Кого-то держит крепче цепей, то как мы умерли, а Николая наследие его рода, он остается членом семьи, только отдален от них не преодолимым обычным людям барьером. Иначе давно бы нашли мы покой в этом мире и раскрыли для себя чертоги посмертья, переступив наконец грань, на которой застряли.

— Да, Серега, она права. Не могу я вот так просто оказаться в Смоленске и узнать, как там у наших дела. Одно скажу точно. Они живы и здоровы, уж если бы что-то случилось, мы бы узнали.

— Добро, хоть это знать и то лучше, чем в неведении маяться, — милиционер встал, одернул форму и взял со стола фуражку, — я со старым Головкиным сговорился встретиться, он место указать должен, где в войну убитых немцев со старостой схоронили. И знаете, только сейчас подумал, что мог бы и у вас это узнать. И как раньше в голову то не пришло…

— Конечно, можем! А старик-то не простой, а Серега? — Николай поднялся со стола, колыхнувшись дымкой, его спутница зябко поежилась при упоминании захоронения и плотнее запахнула шинель, — Ты, знаешь, он ведь нас чувствовать может. Не как ты, послабее намного, но приходит туда часто, сидит на большом камне и разговаривает с дедом Прокопом. Чувствует, что тот его слышит. Вот ведь как бывает…

— Вы со мной? — спросил Горохов, — к деду все же давайте зайдем, еще позавчера обещался я прийти, он ждать будет.

— Ну так ты иди к деду, мы тебя там и будем ждать, на месте, — Николай лукаво улыбнулся, — а то если с тобой, то люди подумают ты идешь и сам с собой разговариваешь. Скажут, милиционер-то наш совсем головой прихворнул.

— Погодите-ка, — упоминание о больном на голову, вернуло Горохова к старым мыслям, — вот объясните мне, сегодня Фроськин дурачок малолетний, у меня тут сидел. И вроде как этот бублик, что в углу висит, видел и даже забавлялся с ним. Это возможно?

Марта, не касаясь пола, скользнула облаком к углу и протянула руку к плазмоиду, который медленно поплыв вокруг ее руки, начав пульсировать ярким белым светом и, увеличившись размером, стал почти с футбольный мяч.

— В нем нет зла, сознания почти тоже, это… это не родившийся ребенок. У вас был голод… задолго до войны, лет за десять. Отчего он тут у тебя, мне не ведомо. Да и не так важно, причин может быть тысячи. — она наконец коснулась орба. Ничего особенного не произошло, только в том месте, до которого она дотронулось пошла рябь, как если бы она коснулась пальцем воды.

— А парнишка тот, вполне может его видеть. Да и не только его, если боги что-то у человека забирают, то чем-то и одаряют, всегда так было. Но они не могут толком с нами взаимодействовать. Оно, наверное, и к лучшему. — вторил ей Николай.

— А как его убрать отсюда? Не то чтобы мешал, но как-то неуютно что ли… — спросил побратим.

Неупокоенные переглянулись. Николай Лопатин переместился к своей подруге в угол кабинета и тоже внимательно осмотрел орб, только касаться не стал.

— А знаешь, Серега, мне кажется, в твоих силах будет помочь ему развоплотиться. Тут ведь какое дело… когда человек умирает, то его душа освобождается от тела и по идее должна отправиться в посмертный путь. Суть на самом деле очень проста — душа должна изменить некоторые свои «качества», чтобы отвязаться от мира живых и привязаться к миру мертвых.

Неупокоенный побратим опять вернулся к столу и вновь уселся на него, положив бесплотные руки на колени. Сергей вспомнил, так любил сидеть Колька Лопатин тогда, давно, увлеченно рассказывая друзьям какую-то занятную историю. Марта стала за ним сзади, положив руку на плечи в синей матросской робе, а второй вороша коротко стриженые волосы. Если бы не их призрачное состояние, ни дать, ни взять, искренне любящая друг друга пара. Эх, Колька, Колька… с горечью подумал Горохов.

— Но в реальности у подавляющего большинства, Серега, есть привязки, мирские зависимости, незаконченные дела, дорогие люди и букет прочих причин, которые достаточно плотненько, держат душу в мире живых, — продолжил рассказ Лопатин младший, — то есть не дают ей в достаточной степени оставить груз, чтобы порвать с этим миром. Но к счастью, почти все, кто дня за три, реже дней за девять, от прежних своих мирских привязок освобождаются и уходят. Наш вот случай особый, мы не смогли… Время идет, силы тратятся, а уйти не выходит. Так и залипает отягощенная привязками душа здесь, не в силах преодолеть рамок отведенной мирской реальности. Наш-то случай, как я сказал непростой, тут ты не поможешь, а вот эти — малые сущности, да те, кто за давностью лет совсем уже слабо в мире держится, тех можешь окончательно развоплотить, помочь покинуть этот мир.

— Это как это? — заинтересовался Сергей.

— Да ничего сложного, если ты можешь, то можешь, тут правда главное помочь сущности покинуть мир, втянув в себя его видимую оболочку, а оставшуюся чистую энергию, саму суть, тогда унесет из явного мира. Но есть опасность, что сущность прицепится к тебе, как банный лист к заднице, и станет тянуть из тебя энергию и питаться твоими эмоциями. Но ты не особо пугайся. Ты сильный! Им ведь главное, чтобы хватило оставшихся сил за человека зацепиться, потому что восполнить их просто неоткуда. Нет такой возможности. А оставшихся капель хватит далеко не на каждого — нужен кто-то слабее этой души. Так что эта твоя неприкаянная гостья в углу, душа эта, без проблем тебе по силам. Тебе достаточно только коснуться его и мысленно представить, что ты пьешь что-то, вот хоть воду, именно пьешь, а не вдыхаешь… Остатки материального ты втягиваешь в себя в виде энергии, а душа освобождается и исчезает из мира живых окончательно. Кстати, поверь, этого они сами желают. Так что дело благое. К тому же для тебя это тоже как подзарядка энергией скажется… Ну в общем я тебе хоть и косноязычно, но как мог рассказал. Это так сказать, изнутри взгляд, ты еще с князем поговори, когда он из Смоленска вернется, он тебе об этом со своей колокольни расскажет. Может, хочешь прямо сейчас попробовать?

— Нет. Может, в другой раз как-нибудь, — несмотря на свой интерес, услышанное милиционера, озадачило, — пора уже к Головкину идти, и так до вечера, наверное, там пробудем, Ленка ворчать будет.

— Ей ли на тебя ворчать! — улыбнулся Николай, постепенно растворяясь и обдавая побратима привычным уже холодом от соприкосновения миров, — папашей ведь скоро станешь, попомни мои слова. Она сама тебе на днях это скажет! Почувствует!

До дома Головкиных, участковый добрался только минут через сорок. По дороге, когда шел мимо правления, какой-то черт дернул встретить у стенда с газетой «Правда» стоявшего у крыльца агронома Маргулиса. Его после памятного происшествия в Правлении уже никто Маргулисом на селе и не звал. Ну, если только официально, да в лицо, а так не иначе как Дрищ, да еще некоторые Дрищ Пархатый.

— Аааа… Здгавствуйте, здгавстуйте, Сергей Иванович. Все собираюсь зайти, узнать, как там заявление мое на этого хулигана Лопатина! — агроном явно обрадовался, увидев милиционера.

— Добрый день, товарищ Маргулис. — в отличии от Дрища, Горохову их встреча радости не доставляла. Он по приезду сегодня в райцентр отнес материал по заявлению агронома к начальнику отдела милиции майору Фролову. С его, Горохова, подачи, начальник ГОМ, не стал передавать материал с протоколом в суд, а своей властью выписал штраф — пять рублей, за мелкое хулиганство и отправил материал по месту работы Лопатина для принятия мер общественного воздействия. Участковый тактично опустил в объяснениях наличие при случившемся у правонарушителя Лопатина оружия, что и позволило не доводить все до уголовного дела. И ведь как знал, что Маргулис не успокоится.

— Решили в районе Лопатина оштрафовать! И материал в товарищеский суд по месту работы передать. — объявил свой вердикт Сергей!

— Постойте, постойте! — взвизгнул Дрищ, — то есть как это — штраф? Таки там же явный состав пгеступления!

— Вы, товарищ Моргулис, смотрите шире! — решил бить заумного агронома его же оружием Сергей, — хулиганский проступок Василию Лопатину с рук не сойдет. Кроме штрафа в пять рублей, его подвергнут на товарищеском суде, у нас в клубе, самому строгому осуждению. И кроме того, премии за квартал как ушей своих Лопатину не видать! А что касается остального, председатель, товарищ Бойцов, решил, что для колхоза, пасечник на пасеке лучше, чем пасечник на нарах. Не вы же поедете в лес, мед у пчел собирать, а на меду колхоз тоже заготовки сдает.

Для сельчан не было секретом, что Дрищ будучи большим любителем сладкого, и меда в особенности, дико боялся пчел, которые по какой-то причине жутко не любили Маргулиса и каждое лето, он не единожды страдал от пчелиных укусов.

Не дожидаясь ответа агронома, Сергей взял под козырек и бодро зашагал в сторону дома деда Архипа.

Глава 8. Охотники

Оставив Дубровина спать в управлении и проследив, чтобы старик разместился с возможном при тех обстоятельствах комфортом, Николай поехал домой. Жена, чувствуя последние дни его нервозность, с расспросами не лезла. Генерал был благодарен ей за это. За долгую совместную жизнь, они установили правило — дома о работе не говорят. Он принял душ и улегся в постель, где проигнорировал не особо настойчивые поползновения супруги к интиму. Отвернулся к стенке и сделал вид, что спит. Но мысли, которыми была забита голова, гнали сон прочь. За пару дней, случилось слишком много необычного. И за годы, да что там, за всю жизнь столько не было. По старой привычке он, закрыв глаза, пытался мысленно разложить все по полочкам, но чувствовал, что полочки эти слишком малы чтобы вместить последние новости. Но зато почувствовал, что засыпает и, наверное, даже уснул крепко, но в полудреме его накрыл дикий, свирепый кошмар, от которого он вскрикнул, разбудив жену, и сел в постели. Приснилось, что он приехал ночью на автозаправку, ту самую. А перед ним открылась дверь, почему-то дверь его квартиры, красиво обитая перетянутым крест на крест, темно бардовым югославским кожзаменителем. На пороге стоял и тянул к генералу Кожевникову руки здоровый полуразложившийся негр с белыми, мутными глазами навыкате. И надо же, блядь, такому присниться!

Николай Иванович накинул халат и ушел на кухню. Там почти полтора часа усиленно наполнял стеклянную пепельницу окурками, стараясь очистить мозги от всех воспоминаний последних дней. Затем открыл дверку холодильника и достал с дверцы ледяную початую бутылку «Посольской». Налил грамм сто в чайную кружку и махнул залпом ледяную жидкость, которая разлилась в желудке теплом. Завтра, завтра будет день для всего этого, сейчас нужен отдых. Как и следовало предполагать, он дико не выспался.

Наутро болела голова, и в ванной из зеркала смотрел на генерала, коротко стриженный почти седой пожилой мужчина, да что уж там, — старик, с мешками под покрасневшими глазами на морщинистом лице. Жена суетилась на кухне, доносился запах настоящего молотого кофе, который привезли недавно друзья из Никарагуа. Слышалось шипение на сковороде яичницы. Жена ничего не спрашивала, знала, что все расспросы и разговоры ничего кроме раздражения у Николая не вызовут. Но все равно, не выдержала и когда он уже обувался в коридоре, завела разговор о пенсии, о том, что хватит уже, послужил мол… Кожевников, пока она говорил, кивал, ничего не отвечая, потом поцеловал ее в щеку дежурным, ничего не выражающим поцелуем и хлопнул дверью. Уже спускаясь по лестнице, подумал, что жена, возможно, и права на счет пенсии. К тому же заслуживает много лучшего чем, его молчаливая, ровная холодность последние годы. Он попытался вспомнить, когда у них был последний раз секс, полгода назад… нет, наверное, больше. Раньше он находил отдохновение с Леной. Со своим секретарем и другом, он еще чувствовал себя мужчиной, ценил ее искреннюю страсть к нему, но также не смог вспомнить, когда целовал ее податливые губы и ласкал крепкую еще, красивую грудь. Вот она старость, это когда некогда любимые женщины перестают вызывать учащение сердцебиения. Зато, каждый поход в туалет, стал схож с настоящим, затяжным боем.

Как всегда, ждавшая у подъезда «Волга», быстро довезла до здания управления, пройтись пешочком, как еще недавно, никакого желания не было. Вчера они с Дубровиным договорились, что на утреннем совещании он представит оперативному штабу полковника, как куратора из Москвы и они немного приоткроют карты на тему, кого все ищут. Невозможно было и дальше искать «того, не знаю кого», пора, хоть и запоздало, задать поискам конкретику. Это отчасти снимало груз, которым Кожевником мучился все последние дни, общаясь со своими заместителями и другими офицерами Управления. Выслушав в фойе доклад оперативного дежурного о том, что вверенное управление работает в усиленном режиме» и о некоторых незначительных мелочах, генерал дал команду собрать замов у него в кабинете через полчаса и стал подниматься по лестнице.

Уже подходя к кабинету, Николай Иванович услышал раскатистый смех Дубровина и голос своего секретаря. Его гость, а теперь и руководитель всей операции, по всей видимости, заночевав в казенном доме, с утра был бодр и весел в отличии он него самого. В приемной он столкнулся с выходящей из кабинета с подносом в руках Леной, раскрасневшейся, постанывающей и утирающей с глаз слезы. Неизвестно, что рассказывал ей старик, но развеселило ее это до слез, чего Кожевников, отродясь не помнил. Все это до того не соответствовало его дурному настроению, что он даже не поздоровался с женщиной, а что-то невнятно буркнул, окинул ее крайне недобрым взглядом и прошел к себе.

Павел Петрович стоял к нему спиной и, смотря в открытое окно, звучно покряхтывая прихлебывал горячий чай из стакана с серебряным подстаканником, из его, Кожевникова стакана, нужно признать. Мельком глянув на смурное, одутловатое лицо генерал-майора, не переставая пить обжигающий напиток, Дубровин обратился к нему:

— Что, Коля, плохо спал?! Вид у тебя такой, что от него молоко скиснет, ей, ей….

Николай не нашел, что сказать, только махнул рукой, что, по-видимому, старый чекист понял, как подтверждение своих слов. Он сел на стул сбоку от стола и, ослабив узел галстука, нервно закачал ногой.

— А должен я тебе сказать, Николай, — начал Дубровин, наконец отвернувшись от окна, будто продолжая неоконченный разговор, — дурак ты полный!

— С чего бы? — ошеломленно спросил генерал, не понимая о чем речь.

— А с того, что не уделяешь должного внимания такой женщине! — старик кивнул в сторону двери в приемную, не понижая голос и не заботясь, слышно его там или нет, — ты уж поверь мне, старику, стоит она того, чтобы ты, мудозвон, приголубил ее.

— Ты уже знаешь — он понизил голос и из него исчезли нарочито игривые нотки, — я в людях понимаю, мне нескольких минут рядом с ней хватило, чтобы понять, что сохнет она по тебе. Не делай такие брови, и не морщись, я уже понял, что у вас с ней… Все нормально! Ты мужик и мужское здоровье, напрямую на все остальное влияет. Будешь ей ноги раздвигать почаще и глядишь спать лучше станешь, да и жене дома тоже перепадет. Я ж вижу… проблемы у тебя с этим. И давно?

— Да, наверное, с год уже… — неожиданно сам для себя выдавил тихо Кожевников, не спуская глаз с двери. Потом встрепенулся, встал и смущенно стал поправлять воротник, сам не веря своей откровенности.

— Ну… беде этой помочь не сложно, — Павел Петрович неторопливо обошел стол и, приблизившись к сидевшему генералу, как-то нарочито спокойно и неторопливо протянул руку к его груди, а потом вдруг неожиданно и резко ткнул его кулаком в пах, под пряжку брючного ремня.

Кожевников от неожиданности сдавленно ойкнул и уже хотел крепко обматерить разыгравшегося не к месту старика. Но тут же прикрыл рот, прислушиваясь в странному ощущению горячего шара где-то в низу живота, медленно сходившему на нет и оставляющему приятную теплоту.

Полковник тем временем, оказавшийся во главе стола, уже оставил в стороне опустевший стакан и совершенно серьезным голосом сказал:

— Ну, пошалили и за дело!

Вторя ему, зазвонил на столе сигнал селектора прямой связи. Генерал подхватил трубку, выслушал голос секретаря и произнес в ответ:

— Пусть заходят!

В полголоса переговариваясь, из приемной стали заходить офицеры. Шестеро, зам по оперативной работе, со своим заместителем, заместитель по политической работе, вчерашний пограничник Мельгузов в той же, немного не уместной парадной форме, но свежий, будто и не пил накануне, зам по службе, тыловик и связист. Дальше информацию выпускать не стоило. Все расселись на привычные уже места. Только сам Кожевников оказался не в привычном кресле во главе, а сбоку. Да и пограничник явно не был обычным участником совещаний в Смоленском КГБ. На месте начальника Управления, оказался незнакомый пришедшим чекистам, среднего роста, худощавый, лысый пожилой мужчина с морщинистым лицом. Он был в немного мятом дорогом костюме и в рубахе без галстука. Все шестеро, перешептываясь, не спускали с незнакомца глаз.

— Товарищи! Позвольте представить вам полковника Дубровина Павла Петровича. С сегодняшнего дня руководство операцией Москвой возложено на него. С его санкции я уполномочен довести до вас в установленных пределах задачи. — начал Кожевников.

Присутствующие офицеры, сами в званиях полковников и подполковников госбезопасности и уже опытные во внутренних интригах своего управления, смекнули, что раз генералом из Москвы прислали командовать полковника, позиции Кожевникова теперь весьма шаткие. Кто-то быстро взглянул ему в лицо сочувственно, а в других, он чутко уловил хорошо скрытое злорадство.

Дубровин жестом остановил хотевшего было продолжать генерала.

— Позволь, Николай Иванович, дальше мне. — полковник выдержал паузу, неторопливо оглядывая присутствующих. Вчера он бегло просмотрел их дела и уже представлял, кто есть, кто.

— Все вы, товарищи офицеры, уже знаете, что несколько дней назад из Москвы генерал Кожевников получил документы особой важности и самого высокого уровня секретности. До настоящего времени его действия вполне соответствовали поставленной задаче. Но сейчас обстоятельства вышли на новый, более серьезный уровень, что и послужило причиной моего тут появления. Сразу скажу, что информацию к моему великому сожалению, я вам предоставлю дозировано, в рамках ваших допусков.

Кто-то из присутствующих заерзал на стуле, иные встревоженно переглядывались, на их памяти, такого не было.

— Итак, товарищи, перейду к самому главному! Имеются все основания полагать, что на территории области, а если быть точнее на юго-западе, на границе с Белорусской ССР, потерпел крушение летательный аппарат вероятного противника. Не простой, самолет, а экспериментальный, который нам не удалось засечь при пересечении государственной границы. Уже одно это позволяет вам судить о экстраординарной ситуации. Вероятный противник, соответственно, делает хорошую мину при плохой игре, считая, что данный самолет, назовем для простоты его так, разбился, а мы ничего не сможем доказать. Но по имеющейся информации это была аварийная посадка, экипаж остался цел, пилотам удалось полностью уничтожить свой аппарат. Вот этих пилотов или пилота, мы, товарищи, должны поймать!

Ценность их, как источника технической информации и политическое значение, надеюсь, всем присутствующим понятна. Нами обнаружено место аварии в ходе проведенной операции, и было установлено, что пилоты уцелели. Говорю пилоты, но не исключаю, что пилотировал самолет противника один человек. Известно, что это не профессиональный разведчик, а скорее всего, просто летун, что упрощает нам задачу. Но для более привычного восприятия, станем называть объект — диверсантом, хотя явно организация диверсий не является его задачей. Место аварии случайное, в лесу на краю болота. Диверсант на незнакомой территории, вряд ли владеет русским языком, у него отсутствует гражданская одежда, деньги, продукты. Казалось бы, что проще? Поимка такого диверсанта, а по сути дела — белой вороны, представлялась делом пары дней… Кроме всего прочего, авария самолета в лесу, скорее всего, подразумевает получение серьезных травм экипажем. Вообще удивительно, что кто-то выжил, да и еще смог принять меры к столь серьезной рубке хвостов, как уничтожение своего летательного аппарата… — Дубровин сделал пару больших глотков из стоящего перед ним стакана с водой.

Отодвинув в сторону опустевший наполовину стакан, полковник продолжил:

— Но до сих пор, несмотря на выставленные блокпосты и задержание всех подозрительных лиц на территории операции, обнаружить диверсанта не представляется возможным. По информации из Центрального управления, в настоящее время, вся агентурная сеть США и НАТО в западной части страны, буквально стоит на ушах. Расконсервируются «спящие» агенты, переданные им еще немцами после войны, все с одной целью, опередить нас с поисками. Уже начались серьезные трения на дипломатическом уровне, хотя наш вероятный противник, сами понимаете, не признает своего участия в инциденте. Такова задача в самых общих словах!

Видя, что Павел Петрович закончил докладывать обстановку и, перехватив его взгляд, Кожевников сказал:

— Думаю, товарищи, все ясно! Какие будут соображения?

Полковник Абрамов, занимавшийся оперативной работой, не удержался первым:

— Товарищи! А почему сразу было не прочесать местность? Привлекли бы милицию, воинские части, наших людей, на пару районов. Это же проще чем перекрывать дороги блокпостами.

— Иван Андреевич, ты, конечно, все верно, говоришь, — Дубровин уже заочно познакомившийся с участниками совещания, ответил, — только не считай себя умнее других, а особенно своего непосредственного руководителя! Да, так было проще, не спорю. Но приоритет у нас и был и сейчас сохраняется — максимальная секретность операции. Политбюро не нужно, чтобы все в мире узнали, что над территорией Советского Союза, можно летать незамеченными, добираясь аж Смоленской области! Почти до центральных районов страны. Поэтому необходимо все силы бросить на вычисление и поимку диверсанта без привлечения к этому внимания, не то что руководство НАТО или наших союзников по Варшавскому Договору, а даже местных колхозников. Деваться ему некуда. Транспортные коммуникации, вокзалы, аэропорт, перекрыты. Пешком он далеко не уйдет, кроме всего прочего, имеется информация, что он не на запад подастся через Белоруссию, а куда-то в нашу сторону. Почему? Не спрашивайте! Напоминаю, что всю информацию, которую я имею, довести не имею права, так что вам придется верить мне на слово.

Офицеры молча сопели, но высказаться больше никто не решился.

— Подведем итог, товарищи. Принимаем все меры, прежде всего оперативного характера к установлению места нахождения диверсанта. Не ожидайте, что он будет, где-то болтаться в летном комбинезоне с волочащемся за ним парашютом, как в том идиотском анекдоте про «Семнадцать мгновений весны». Ищите немецко или англоговорящего мужчину от двадцати пяти до тридцати лет, спортивного телосложения, белого…

— Как понять, белого? — переспросил вдруг замполит, — в смысле из семьи эмигрантов?

— Нет, блядь! Белого, это значит — не негра! И прошу не перебивать меня! — вдруг сорвался старик, сам не подозревая, что замполит, как никто, очень близок к истине.

— С сегодняшнего дня ориентировать оперативный состав и особенно агентурный аппарат, на выявление любых, подозрительных людей, подходящих под описание! Обращать внимание на любые странности, да, да, повторюсь, на любые странности! Особенно если человек не ориентируется в датах, общеизвестных событиях или людях. Конечно, если он вообще говорит по-русски. А если и говорит, то с заметным акцентом. Все донесения агентов и рапорта при выявлении таких странностей, предоставлять лично мне в самые кратчайшие сроки. И особо важно, прошу товарищи запомнить это как устав Коммунистической партии, и даже еще крепче! Я категорически запрещаю принимать какие-то самостоятельные меры к задержанию диверсанта или диверсантов при установлении их места нахождения! Упаси вас бог, по дури посчитать, что этим вы подпрыгните в должности или просверлите себе дырку под орден или звезду на погонах! Обещаю, все будет полностью наоборот! Сегодня утром, на военный аэродром в Шаталово сел транспортный борт, со спецподразделением, подчиняющимся только мне, предназначенным для задержания диверсантов. Разместятся бойцы частично на аэродроме, частично у пограничников полковника Мельгузова.

Дубровин глянул в сторону пограничника, тот, узнавший с утра о прибытии к нему взвода бойцов, которых дежурный по части, по телефону докладывавший о гостях, назвал — серьезные парни, кивнул в ответ.

Совещание закончилось минут через десять. Кожевников отдал несколько рутинных поручений коллегам, несмотря на все последние события, жизнь продолжалась, как и ежедневная, невидимая глазу простых граждан СССР работа КГБ.

Когда все расходились, Дубровин попросил пограничника остаться. Они еще минут пятнадцать обсуждали передачу отряду, прибывшему к Мельгузову, транспорта и другого имущества. А когда тот уже собрался выходить из кабинета, генерал, пожимая полковнику руку сказал:

— Знаешь, Борис, после твоего вчерашнего рассказа о воскресшем негре, меня ночью кошмары донимали! Вот ведь…

Пограничник стушевался, и даже покраснев немного спросил:

— Не поверил ты мне, Николай Иванович?

— Несколько дней назад, пожалуй, не поверил бы, а сейчас, пожалуй, верю! — ответил Кожевников.

Когда дверь в приемную захлопнулась, Николай Иванович, вдруг почувствовал в кабинете себя совсем чужим, а обернувшись, наткнулся на пристальный взгляд старика, откинувшегося на кресле и положившего подбородок на поставленную на стол локтем, кисть руки.

— Ишь ты… Бедненький! Сны мучают от страшилок… а ты представь только, как мне спалось после того, что повидать пришлось? — негромко сказал он.

— А что такое? Неужто и ты такое видел? — не удержался от вопроса генерал.

— Ты и взаправду знать хочешь? Нужно оно тебе? — вкрадчиво спросил Дубровин.

Кожевников, у которого вмиг пересохло горло, только кивнул.

— Ну… садись… минут пятнадцать у нас есть, расскажу тебе историю одну, но ты уж не обессудь, если опять сны дурные замучат…

Он, покряхтывая, потянул спину уперев руками в бока и уже по-хозяйски сняв трубку телефона, проговорил:

— Леночка, пожалуйста, принеси нам с генералом чайку, да покрепче!

— В тридцать четвертом году, я участвовал в экспедиции на восточное побережье Чукотки и остров Врангеля. Жуткая и холодная дыра, скажу я тебе. Барченко интересовали инуиты, их еще эскимосами называют. Сущие дикари, их в ту пору и оставалось то меньше полутора тысяч. А предметом изучения были шаманские практики. Он давно пытался с кем-то из шаманов свести дело, да эти бестии к себе сторонних людей не особо и пускали. Но жадность человеческая и тут дорогу проложила. Нашли мы шамана. Звали его Кэргын, по-эскимосски это перевести можно как — светлое пятно. Но не иначе, те, кто имя ему дали, издевались. Светлого в том вонючем старикашке не было ни грамма. Одна злость, жадность и лютая ненависть к своим же соплеменникам, которые чем-то ему досадили в прошлом, а он обид не забывал. Он и жил-то один, с тремя женами, от племени отдельно. Остальные инуиты платили ему полной взаимностью, но боялись, как огня, боялись и ненавидели.

Барченко изучал практику создания инуитскими шаманами тупилака — это эскимосский аналог того, что сейчас называют зомби. Только гораздо экзотичнее и, на взгляд любого нормального человека, извращеннее. Если, конечно, этому, вообще есть иное понятие. Когда нам в экспедиции Александр Васильевич рассказывал об этом явлении, мы этой мерзости не верили, матерились, плевались, так с души воротило. Особенно завхоз нашей экспедиции, Клим. Вы, говорит, товарищ Барченко, на всякие глупости деньги Советского государства тратите, не может быть такого и все! Но сами эскимосы в тупилака этого верили свято, рассказывали нам, показывали резанные из моржовой кости статуэтки. Статуэтки те, мерзость настоящая, всякие и одна страшней другой, и чем страшней, тем говорили достоверней. Но каких-либо материальных останков мы никогда не находили, поэтому и веры особой таким рассказам не было. Не знаю, кстати, откуда сам Барченко об этих тупилаках узнал, но верил в их реальность крепко, а я уже в ту пору знал, что раз он говорит, то не пустое это дело.

Тем временем, кого бы из инуитов мы не расспрашивали, как только о этих зомби разговор заходил, сразу же человек замолкал только руками на нас махал, да гнал из чума. Но прознали мы, что тот самый старый пердун Кэргын, мог этого самого тупилака сделать. Это умение являлось основной причиной, отчего Кэргына этого инуиты прогнали из стойбища. Приехали мы к нему и завели разговор. По-инуитски с ним Барченко говорил, да я немного понимал, есть у меня к языкам способности. Остальные только глазами хлопали, да носы воротили. Признаться, вся их шатия-братия сроду не моется, воняют жутко. Этот Кэргын, тот еще был ушлый засранец. И, да и нет не говорил, стал тянуть с нас то одно, то другое, то огненной воды ему дай, то часы ему понравились, что у Александра Васильевича были. Ну вот скажи, зачем ему среди льдов в чуме часы-луковка? Но завелся, дай и все. Пришлось отдать. Он после каждой встречи выклянченной подачки, говорил уходите, и приходите через день, через два, тупилака буду делать. Ну, мы как дураки и ходили. Да, зачем эти самые тупилаки нужны были… У инуитов, Коля, существует важная для шаманизма черта: считается, что у шамана по определению очень много врагов. Вспоминая этого мерзавца Кэргына, охотно в то верю! И он проживет долго, только если будет постоянно сражаться с ними. При этом, никто не утверждает, что шаман сам должен быть хорошим человеком. У них вообще, идеи о том, что священнослужитель, по определению обязан нести добро не существует. Он нейтрален. Для кого-то может сделать добро, для кого-то зло.

Одно из его орудий и самое уродливое и бесчестное — это как раз тупилак, ожившая мертвая плоть, которая служит хозяину. Причем, в отличие от традиции той же Африки или европейских представлений об оживших мертвецах, тупилак не обязан быть более или менее цельным телом. Скорее, наоборот. Шаман должен найти множество кусков различных животных и людей, чтобы его слуга получился по-настоящему завершенным и опасным. Тело тюленя позволит ему плавать, пришитые крылья — летать, копыта оленя-карибу быстро перемещаться по суше. Но главный элемент тупилака — части тела человека, в идеале — ребенка, которые позволят ожившему мертвецу обладать зачаточным разумом.

Задача тупилака — охота на врагов. По заданию шамана ему нужно найти его противника и убить, после чего он сразу теряет свою жизненную силу и снова превращается в то, чем был на самом деле — безжизненным куском плоти, сшитым из множества частей.

Почему, спросишь, для тупилака подходит именно ребенок? Из взрослого получится слишком умный кадавр, а такой слуга — слишком опасен. Шаман делает тупилака на свой страх и риск. Если тот, на кого он натравил мертвого слугу, окажется обладателем большей силы, то мертвец вернется обратно и убьет хозяина.

Теперь сам понимаешь, почему мы не особо в этих тупилаков верили. Одно дело дикари-эскимосы, они в дикости своей, простодушны как дети, но мы то люди двадцатого века…

Но в один из дней, шаман указал пальцем на охотничье ружье нашего завхоза и сказал, что хочет это ружье. Клим, обладатель отличного немецкого Зауэра-Ястреба двенадцатого калибра, ручной сборки, послал старого козла ко всем хуям. Вспомнил все поколения шамана по мужской и женской линии и, продолжая материться, выбежал из вонючего, дымного чума.

— Ай, зачем, зачем, белый охотник такие слова грязные говорит? — загнусавил шаман. — Ты, — он ткнул в Барченко грязным пальцем — их вождь и шаман, верни его назад! Кэргын сделает, что обещал! Кэргын все эти дни искал части для тупилака, а вчера у него появилась главная часть, без которой тупилак был невозможен! Верни своего охотника, Кэргын хочет его ружье! И сегодня ночью, когда духи будут плясать за стенами моего иглу и выть вместе с ветром, я буду делать тупилака на страх своим врагам!

Это было уже что-то конкретное! Сегодня вечером, это уже не «приходите завтра». Не сразу, но удалось уговорить Александру Васильевичу и Клима. Сговорились они с шаманом, что ружье и патронташ с патронами достанутся Кэргыну после того, как он сделает тупилака и что мы сможем увидеть весь процесс от начала и до конца. Старый урод долго ворчал, пытался отговариваться, но уж очень ему глянулось то ружье. Так и сговорились, что придем к нему ночью.

Да, Николай… если мне и хочется что-то забыть в жизни, так в первую очередь, ту ночь. Не холодный подвал в Сухановской тюрьме, не войну, а ту ночь. Жилище шамана было чем-то средним между землянкой и чумом из шкур. Инуиты не делают больших жилищ, их трудно, да и нечем, топить. В своей Кэргын жил как я уже говорил с тремя бабами, такими же страшными и вечно грязными как он сам. До баб, старый хер был большим охотником и откуда-только силы брались? Залазил на них он регулярно, совершенно не стесняясь никого, включая нас. По сколько им было лет, понятия не имею, в тридцать лет, инуитка уже старуха — измученная постоянными беременностями, тяжким трудом и суровым бытом. Может, им было, кому пятнадцать лет, может быть двадцать, а может и все тридцать, кто-то из них был беременной, или две, но детей у шамана не было. В ту ночь он выгнал своих жен к оленям, там был тоже небольшой чум. Первое, что мы почувствовали, откинув полог чума и нагнувшись, чтобы войти внутрь, была непереносимая вонь разлагающегося мяса и протухшей рыбы. Просто с души воротило, особенно принимая во внимание обычную в чуме духоту, запашок потных тел и прогорклого, горящего в светильнике жира. Обычная инуитская вонь, казалась бы нам в тот момент свежим ветерком.

Кэргын велел нам усесться сзади и сбоку и ни в коем случае не вмешиваться в процесс и не перебивать его. Впрочем, из пятерых наших человек, только я и Барченко понимали, что он говорит, остальным мы перевели. Завхоз Клим, помню, все ворчал, что пустая все это трата времени и издевательство над здравым смыслом. Тем временем, старый шаман принялся сидя раскачиваться и напевать неразборчивые заклинания, постепенно впадая в транс. Голос его то усиливался, то почти стихал, а потом в нем стал меняться тембр, мгновение назад голос был мужским, а потом вдруг становился женским или детским. Сказать, что было жутко, Коля, это значит очень смягчить мои переживания! Я оглянулся на своих, у всех на лицах застыло жуткое чувство, смесь интереса и страха. У одного только Барченко глаза блестят, аж подался вперед, не спуская взора с камлания шамана и стараясь разобрать слова заклинаний. А Кэргын, не переставая раскачиваться и петь, подгреб к себе укрытую оленьими шкурами кучу и скинул шкуры. Вонь стала просто невыносимой! Там оказались разлагающиеся части тюленя, оленя, птиц и еще черте чего! Старый извращенец, не прекращая своих напевов, принялся сшивать костяной иглой оленьими жилами все это в одну массу. Что-то он сшивал, а что-то клеил рыбьим клеем. Ни на минуту не умолкали протяжные завывания, которые складывались в непередаваемый мотив, одновременно отталкивающий и завораживающий. Я с трудом отвел взгляд от рук шамана и глянул на наших. Мишка Захарченко, из бывших моряков-балтийцев, уже наблевал перед собой мерзкую лужу, а пока еще обладатель Зауэра Клим, весь бледный как мел, порывался вскочить и свалить. Барченко прижал его рукой за плечо, и почти не открывая рта прошипел: «Не смей! Сиди!»

Я отвернулся и вновь уставился на шамана. Тут уже и я почувствовал, противную кислоту, поднявшуюся из желудка. Некоторое время и с бесполезным упорством постарался удержать ее во рту. Через мгновенье, я уже выблевывал свой ужин на грязный, устеленный старыми шкурами пол и на свои ноги в ватных штанах. На моих глазах, он резал тельце мертвого новорожденного ребенка, отчленяя руку, которую стал приклеивать к своей тошнотворной конструкции. Вот чего дожидался, старый урод! Пока одна из жен родит! Родила ли она живого ребенка или он умер родами, мне было не ведомо, все равно то, что творил Кэргын, было за пределами человеческого восприятия. Не знаю, видели ли это другие. Наверное, тогда Барченко никого бы не смог удержать. Мой шок достиг той степени, когда ноги отнялись, и я уже при всем желании не смог встать, опьяненный пением шамана и обессиленный ужасом.

Сколько все продолжалось, сказать не могу. Понятие о времени в тот момент у нас отсутствовало. Я и сейчас, многие годы спустя вспоминая это, не могу понять, прошли минуты, часы или столетия… Когда шаман завершил свое противоестественное творение, он отодвинул его от себя, и я увидел странное, невероятно мерзкое, создание. Примерно полтора метра в длину из покрытой трупными пятнами туши тюленя опирающейся на оленьи ноги с копытами и заканчивающееся рыбьим хвостом, с боку торчали маленькие человечьи руки, чуть дальше ноги в сверху на спине создания виднелись крылья поморника. Жуткая оскаленная морда тюленя с мутными открытыми глазами будто смотрела на меня. Что было внутри монстра вообще оставалось загадкой. Кэргын принялся трястись, подвывая на разные лады, разными голосами, теперь крякая, воя, мыча, как различные животные. Все эти звуки издавал он, стягивая с тщедушного тела свою куртку-кухлянку, сшитую из птичьих шкурок перьями внутрь. Я, не понимая ничего, не сводил с него зачарованного взгляда.

Оказалось, что самое жуткое было впереди! Он вновь натянул кухлянку, но задом наперед, так что капюшон оказался спереди. Она накинул на лицо и голову капюшон куртки и уже ничего не видя, принялся развязывать тесемки меховых штанов. А потом… а потом он достал хуй. И знаешь, он у него стоял. Северные народы вообще не могут похвастаться размерами своих концов, но у старого, мерзкого урода, он был совсем не маленьким. В это время он продолжал петь свои заклинания. Поет и теребит свой итак колом стоящий хуй! Это кем же нужно быть, что бы он у него стоял на это сшитое из разлагающейся плоти и своего ребенка месиво?! Он нашарил руками созданного своими руками монстра, ловко перевернул его на спину умудрившись не обломать пришитые крылья, подтянул к себе и стал ебать! Ебать это, Коля! Ты представляешь?

Кожевников сидел, приоткрыв рот, тупо смотря в одну точку, бледный, с испариной на лбу. Ничего не ответив на вопрос старого коллеги, он взял трясущейся рукой почти остывший стакан чая. Но дрожь была так сильна, что он расплескал часть напитка и вновь поставил стакан на стол.

— Так получается тупилак… Шаман виртуозно сшил создание, вставив в него часть самки тюленя с половым органом, туда он и… Создатель монстра должен оплодотворить его… Мерзкое зрелище под аккомпанемент протяжных заклинаний продолжалось недолго. Кончал Кэргын бурно и долго рыча по-звериному. Потом он, наконец, замолчал и обессиленно рухнул бесформенной кучей посреди жилища. Мы находились в глубоком шоке и не могли поверить в увиденное. Встать и даже пошевелиться мы так же не имели ни каких сил. Куча на полу зашевелилась. Кэргын поднялся и тяжело дыша сел. В этот момент произошло то, что мучило меня во снах долгие годы! Тупилак вдруг дернулся пару раз и, перекатившись на бок, медленно поднялся опираясь на оленьи ноги. Повернул к своему создателю уродливую тюленью голову и, открыв зубастую пасть, издал рев, полный какой-то совершенно невероятной тоски. В нем слились звуки, передать словами которые, я к вашему счастью, не могу…

Тут, как-то сразу, наваждение бессилия и немощи с нас спало, и все пятеро просто рванули из чума. Я даже не помню, как оказался в снегу на четвереньках, будто по воздуху вылетел. Выворачивало наизнанку меня долго, уже и ничем было, а все встать не мог. Да и всех нас, включая Александра Васильевича полоскало. Главного скептика нашего, Клима Рузаева, так и вовсе пронесло верхом и низом еще в чуме. Никто и не пытался пошутить потом, мол «засранец и зассанец», пытались даже не вспоминать. Он потом, как очухался немного, сам свое ружье шаману к чуму принес, на порог положил, войти побоялся и бегом к нам в лагерь.

— А потом что?! Что с этим тупилаком стало? — спросил ошеломленный услышанным Кожевников.

— А что… тупилака по обряду нужно было в море скинуть, тогда только он в полную силу входит и начинает убивать врагов создателя. Веришь, никто из нас не захотел посмотреть, как шаман своего монстра в море потащил. На следующий день мы все напились до положения риз. Но после пьяного бесчувствия, чуть проспавшись, не могли уснуть по ночам. То один, то другой, бились в истерике от кошмаров. Клим в горячке слег, так потом и не оправился толком, умер через две недели. А мы еще два месяца там простояли лагерем. Барченко настоял. Не знаю, что он уж там Кэргыну наговорил. Но старик эти два месяца учил нашего человека всем заклинаниям нужным, чтобы тупилака поднять. Ты, наверное, уже догадался, кто это был… Память у меня отличная, да и их наречие я понимал уже хорошо в ту пору. Через четыре месяца я в Москву вернулся. А там сам уже знаешь, закрутились жернова, чуть не пережевали меня как Барченко, Бория и других.

— А… а с шаманом что стало? — дрожащим голосом спросил генерал.

— С шаманом? А что с ним должно было случиться? Перед отъездом, зашли мы с Барченко попрощаться, и я этому старому говнюку голову из нагана прострелил. Мозги пораскидал по всему чуму. Знаешь, Николай, это, наверное, единственный раз, когда я убил человека и почувствовал наслаждение от сделанного!

Глава 9. Дежавю

Они шли молча, Маша крепко прижалась огненным, как казалось Кудашеву, боком к его бедру, держала его за руку. К выходу из парка он уже успокоился и даже сам недоумевал, что так резко и неадекватно, отреагировал на знакомую музыку. Диким казалось, что ее играет оркестр в беседке с красными флагами и транспарантом, призывающим строить коммунизм.

— Извини, милая, напугал я тебя сильно, — тихо сказал, почти прошептал Юрий, — вот так бывает… вдруг ни с того, ни с сего, накрывает. Ты… если тяжело со мной, с таким, оставь меня, не обижусь, пойму.

— Дурак! — только ответила девушка, не поднимая головы и еще плотнее прижимаясь к пилоту.

Со слов Лопатиной, до общежития где, их ждал ужин и предстояло переночевать, было недалеко, минут пятнадцать неторопливым шагом. Центральные улицы незаметно сменились менее широкими, безликие похожие друг на друга пятиэтажки соседствовали с более старыми трехэтажными домами, явно знававшими лучшие времена, с массивными стенами и полу обвалившейся со стен лепниной. Солнце уже терялось за крышами, опускаясь все ниже к горизонту. Когда они свернули в один из проходных дворов обострившиеся чувства Кудашева дали сигнал тревоги на пару секунд раньше, чем Маша резко сбавила шаг и инстинктивно сжала ему предплечье, всматриваясь в сгустившуюся после входа в подворотню тень у стены.

— Давай… давай, другой дорогой пойдем, тут можно еще одной улицей…, — ее голос предательски дрожал.

У дальней стены, проходного двора, уже плохо видные в наступающих сумерках, сидели на корточках и курили несколько человек. Еще один, в паре шагов от них, повернувшись спиной, справлял нужду на раскидистый куст сирени в палисаднике. По реакции девушки, Юрий понял, что эту компанию она знает и знает далеко не с лучшей стороны. Их заминка не осталась незамеченной и один из сидевших, резко вскочил и ловко запустил в их сторону щелчком окурок, вспыхнувший красным огоньком.

— Ой! И хто это у нас тут идет? — голос говорившего, был донельзя неприятный, с каким-то непередаваемо мерзким акцентом, явно ненатуральным, а нарочито наигранным.

Маша отпрянула, прижавшись к Кудашеву. Он почувствовал, как девушку бьет дрожь. Она слабо упиралась, но он взял ее под руку и молча, не обращая внимания на подозрительную компанию, сделал несколько шагов в сторону выхода из двора. Но путь им преградили двое мужчин, тот кинувший окурок, сутулый, среднего роста, жилистый, смуглый с острым носом и бегающими глазами, стриженый коротко и коряво. Второй, рослый, скорее грузный, чем здоровый с туповатым лицом полудебила с перебитым носом и слюняво осклабившийся в ожидании потехи. Еще двое, плохо видные в тени стены дома, по-прежнему сидели на корточках, то и дело красными огоньками вспыхивали при затяжках папиросы.

От всей компании, явственно тянуло угрозой. Самой откровенной, животной. Наконец, не торопясь, нисколько не стесняясь невольных зрителей, завершил отправление естественных потребностей, обильно полив сирень, рослый мужчина. Он повернулся, и сразу стало ясно, кто тут шакалы, а кто — тигр. Те двое, отступили на полшага. Подошел парень. Крепкий, коренастый, в надвинутой на глаза кепке, так, что лицо было не разобрать. Только блеснули глаза и сверкнули во рту пара золотых зубов, когда он смачно сплюнул в сторону.

Одет он был, в отличии от своих приятелей, с претензией на некий вкус. В отглаженных брюках, в расстегнутом светло-сером пиджаке, на воротник которого был выпушен белый ворот рубахи, расстегнутой до середины груди, на которой блестела желтым, золотая цепочка.

— Кто тут у нас, Чмырь? — спросил он, хотя и сам великолепно мог рассмотреть в не сгустившихся еще сумерках, молодого, не особо плечистого, худощавого парня и прижавшуюся к нему испуганную девушку с распущенными темно-русыми волосами чуть ниже плеч.

Сутулый, носивший не особо звучную кличку Чмырь, услужливо махнул в сторону парочки рукой и с угодливыми нотками зачастил.

— А… это… Гоша, баба та, из общаги медицинской, я видел ее несколько раз, даже подкатить по весне хотел, и хахаль какой-то малахольный с ней…

Юрий остро чувствовал угрозу, исходящую от этой компании. Тут не нужно было каких-либо необычных способностей. Наоборот, странно было бы, если любой человек не понял, что дело плохо. Но что-то подсказывало, что сейчас, именно в этот момент, ничего серьезного не случится. Такое быдло всегда брало наглостью и нахрапом, стараясь ошеломить испугать с первых мгновений. Но не на тех напали. И хотя Маша, судя по всему, близка была к обмороку от испуга, Кудашевым овладело ледяное спокойствие.

— Мы с вами, граждане, не знакомы и поверьте, желания знакомиться не имеем, поэтому позвольте пройти! — с этими словами, обершарфюрер крепче ухватил девушку под руку, другой рукой решительно отодвинул с дороги Чмыря, но почти сразу наткнулся на тупорылого здоровяка.

— Ты сука, рамсы попутал, не иначе! — взвизгнул сутулый, — Лобан, не пускай их!

Здоровяк, по-видимому, отзывавшийся на Лобана, опять оскалился во всю широкую морду и развел руки в сторону, преграждая дорогу. Он был на голову выше Кудашева и, наверное, за центнер весом, но из всех трех явно был самым неуклюжим и медлительным. Юрий, поддерживая находившуюся в полуобморочном состоянии Машу, сделал обманное движение вправо, а когда Лобан качнулся туда, толкнул его, добавляя ускорение, а сам сделал шаг влево и миновал преграду. Но на встречу, бросив окурки в сторону, поднялись от палисадника еще двое.

— Ловок! Не торопись, пацан! Тебе ведь некуда теперь торопиться! — послышалось сбоку. Явный главарь этой дурной компании, которого сутулый назвал Гошей, неторопливо обошел их и преградил дорогу.

— Вижу, ты не прост. Военный или мент? Хотя мне похуй. Вертел я на конце вашу братию… Давай так! Ты моих корешей растолкал, буром прешь, уважуха! За это выбирай, зубы тебе выбить или сломать что-нибудь? Ну и попиздуешь отсюда галопцем. А подружка твоя с нами останется… Глянулась она мне!

— Да вы что творите! — девушка, наконец, обрела дар речи и звонким голосом закричала, — да вы бандиты настоящие! Я вас…

В доме напротив звучно захлопнулась оконная рама, затем еще одна. Местные жители явно не собирались вмешиваться.

— Успокойся, Машенька. Мы сейчас просто пойдем дальше, этим людям не нужны неприятности… — придерживая ее пыл, сказал Юрий, пристально глядя в глаза Гоше.

Возможно, что-то во взгляде этого парня удивило главаря, но он замешкался, а еще через мгновение один из стоявших ближе к выходу из проходного двора хулиганов, издал короткий свист и сдавленно, сипло проговорил: «Шухер, пацаны!»

Со стороны улицы раздались звонкие молодые голоса и под сводами двора зашумели шаги и смех. Компания парней и девушек лет, человек шесть или больше шла им на встречу.

— Ну… ваше счастье нынче! Валите! Только чую, сойдемся мы еще на узкой дорожке… — Гоша вновь сплюнул и засунув руки глубоко в карманы отошел в сторону. За ним, матерясь шмыгнул Чмырь: — Я знаю ее… а пидора этого, первый раз вижу! расслышал Кудашев его слова.

Маша отдышалась только на соседней улице. Ее била дрожь, и Юрию пришлось удерживать ее неспешным своим шагом, иначе она бы побежала.

— Успокойся милая, все хорошо! — прошептал ей обершарфюрер, почти касаясь губами уха. А потом уже в полный голос добавил: — Весело у вас тут!

— Какие мерзавцы! Когда же этому конец придет! Осенью и зимой их ребята из нашей студенческой дружины гоняют, а сейчас, летом, они совсем распоясались! — всхлипывая от возмущения и избытка чувств, выпалила девушка.

— А при чем тут дружина? В милицию заявление напишите. — Кудашев понятия не имел о какой дружине речь, но интуитивно понял, что это что-то вроде отряда местной самообороны из красных активистов.

— Да писали уже… Они поспокойней были, дармоеды эти, а как их главный, этот Гоша, весной из тюрьмы освободился, совсем житья не стало.

****

Общежитие медицинского университета располагалось в новом девятиэтажном кирпичном здании. По причине лета, оно стояло почти пустым, но Машу на крыльце ждали пара девушек и парень.

— Ну, где вы ходите! Мы заждались уже. Ужин, наверное, совсем остыл! — этими словами встретила Кудашева с подругой одна из них, с явным украинским акцентом и голодными глазами.

— Да извини, Оксанка, сами не думали, что так долго! — успокоившаяся Лопатина явно была тут, как дома.

Но добраться до вожделенного ужина оказалось не так просто. В фойе за дверью, среди каких-то плакатов с красными флагами и портретами неизвестных Кудашеву мужчин и женщин, их встретил плешивый, высокий старикан, обутый в старые синие галифе и сапоги, несмотря на теплую погоду. Засаленный серый пиджак украшали наградные колодки в два ряда, выдавая в вахтере советского ветерана, а похожий на картошку, сизоватый нос с прожилками, откровенно говорил, что ветеран большой любитель водочки.

— Та-ак! И кто это тут у нас приехал? — старик упер руки в бока, всем видом своим, показывая, что вахтер тут величина значимая.

— Здравствуйте, Иван Никитич! — Маша улыбнулась старику, не смотря на ее веселый тон, Юрий сразу понял, что не очень она его привечает.

— Ну тебя то, Лопатина, я знаю, а с тобой кто? — вахтер указал сухим, длинным пальцем на Лениного гостя.

— Ну не начинайте, Иван Никитич, я же днем с вами говорила, это Юра, моего брата друг, он на пару дней в Смоленске.

— Не знаю, не знаю… документов о вселении я не видел и вообще… — старик замотал головой, стараясь не встречаться с Машей глазами.

Девушка, отвернулась и прошептала Кудашеву: — Вот гад старый, опять на водку клянчит!

— Ладно вам, ребята, пошли уже, — парень встречавших их махнул рукой и пошел в сторону коридора, ведущего к лестнице — мы все уже приготовили!

Оксана скользнула к старику и что-то зашептала ему, откуда ни возьмись, в ее руке появилась маленькая бутылка-чикушка, быстро перекочевавшая к Ивану Никитичу. Он довольно крякнул, попытался хлопнул Оксану по заду. Она увернулась и засмеялась, а вахтер повернулся к своей комнате, то и дело, оглядываясь на ребят.

— И чтобы последний раз у меня! — послышалось вслед молодежи уже поднимавшейся по лестнице.

К комнате, довольно большой, посреди, стояли два стола составленных воедино и покрытых разноцветными клеенчатыми скатертями. Шесть кроватей отодвинуты по углам, два шкафа и несколько тумбочек, так же убранных, чтобы освободить побольше места. На столе стояло несколько бутылок, большая банка с какой-то этикеткой, приличных размеров кастрюля в центре и здоровенная миска, по-видимому с салатом. Два парня лет и две девушки ждали с нетерпением прихода гостей. Когда Кудашев и Маша вместе с «группой встречающих» зашли в комнату, поднялся сущий бедлам, сначала все окружили Лопатину, девушки с объятиями и веселым гамом, парни более спокойно, косясь на гостя. Потом последовала процедура знакомства, Маша представляла своего спутника, а он немного ошалело, пожимал протянутые руки, со словами: «Очень приятно, Юрий!»

Обершарфюрер не особо старался запомнить имена новых знакомых, суета стала утомлять, и когда, наконец, все расселись за стол к давно ожидаемому ужину, он облегченно вздохнул. Что ни говори, а советская столовая, которую посетили они в обед, давно стала не очень приятным воспоминанием. Есть хотелось зверски.

Студенческое застолье не блистало изысками, но, несомненно, было милей сердцу чем местный общепит. В большой кастрюле посреди стола оказались макароны с тушенкой, в здоровой миске самый простой салат из огурцов, помидор и редиса, с петрушкой и укропом, сдобренный ароматным растительным маслом. Две бутылки зеленого стекла, оказались местным портвейном, и одна бутылка с водкой. В трехлитровой банке, судя по этикетке и цвету, находился яблочный сок. Дружно застучали ложки, молодежь, громко разговаривая и смеясь, потянулась к кастрюле и миске с салатом. Юрий сидевший чуть дальше своей подруги, подал ей тарелку, и вскоре уже накалывал на вилку тонко нарезанные кусочки огурцов и помидор. Подняли граненые стаканы за встречу. Парни разлили себе грамм по сто водки, хотели и ему, но Кудашев потянулся за портвейном. Совсем не хотелось сорокоградусной. Дневная жара еще не совсем сменилась ночной прохладой, хотелось просто пить. Стакан не дурного сока, предшествовал всем остальным напиткам. Зазвенели граненые стаканы. Кудашев пригубил почти красный, чуть в коричневый тон, напиток с резким запахом, содрогнулся, но несколькими глотками допил до дна. Все! Больше это не пить! Он поддел вилкой салат и отправил в рот, другой рукой потянулся за банкой с соком и налил себе в стакан.

Португалия, по меркам его мира, — нищая страна, расположенная где-то на задворках, на побережье Атлантики. Единственное, чем она славилась и что исправно поставляла на европейский рынок и в Рейх в частности, было вино. Не то что бы Юрий Кудашев был любителем вин, он и с Ролле постоянно спорил, оставляя пальму первенства в напитках за немецким пивом. Но с портвейном он был знаком. Настоящий португальский портвейн и белый Ларгима, который пьют только холодным, закусывая мясом с оливками и рыжевато-коричневый Тони с ореховыми тонами во вкусе. Но то что ему налили сейчас, он глянул на этикетку «Портвейн 72», явно не имело никакого отношения к уважаемым португальским брендам вроде «Offley Forrester» и «Smith Woodhouse». Судя по вкусу, советские виноделы, виноградные выжимки смешали с сахаром, этиловым спиртом и черт еще знает с чем, а затем беззастенчиво, нагло назвали получившееся пойло «портвейн». На желтой этикетке второй бутылки, красовалась виноградная гроздь и надпись: «Анапа крепкое». Дегустировать напиток из этой емкости у обершарфюрер никакого желания не возникало. Он отказался от спиртного, уверенно и кратко сказав: «Извините, мне больше врачи не разрешают». Второй тост, за знакомство, он пил яблочный сок. Этот напиток даже советская власть испортить не смогла.

Разговор не затихал и во время еды. Кудашев рассматривал ребят в комнате. Нравились они ему куда больше, чем колхозники в Черневском клубе. Что ни говори, интеллигенция, будущие врачи. Хирурги, педиатры, гинекологи. Когда-то и он хотел стать медиком, но судьба повернула иначе, очень резко повернула. Постепенно, он выделил, что все кроме встречавшей их веселой и смешливой хохлушки Оксаны, разбиты по парам. В глубину их отношений вникать желания не было, но явно трое девушек с парнями состояли в каких то, отношениях, выходящих за дружеские. Простые, хорошие русские лица… Обсуждали каких-то общих знакомых, конечно, ему, Кудашеву, не известных, разговаривали про какие-то университетские дела, кого-то ругали, спорили. Но без какой-то злобы. Спиртное им развязало немного языки и добавило румянца на молодые лица. Заметил Юрий и то, что все смотрят на него с явным интересом. Любопытно, что Маша им про меня наговорила?

Незаметно, опустела тарелка, но вновь наполнилась, Маша ему улыбнулась:

— Ты кушай, не ресторан, конечно, но мы тут частенько засиживаемся по вечерам. Привыкли. Третий тост ожидаемо был за «прекрасный пол» и тоже у Кудашева прошел с яблочным соком. Разговор стал громче и оживленнее, краем уха он услышал, что рядом говорят о нем. Юрий прислушался. Оксана, постреливая из-под красивых черных бровей в его сторону, расспрашивала Лопатину:

— А ты и не говорила, что он такой красавчик! И не пьет почти. По нашим временам непьющий парень нечасто попадается! Машка, вот ты мне честно скажи, у тебя с ним как? Ой, ой…. Да не в жизнь не поверю, что не запала!

— Оксанка, ну перестать, у тебя все мысли о мужиках! — шепотом, смущенно отмечала Маша, — ничего у нас нет, я же рассказала вам! Он друг моего брата, который погиб на службе. Он после ранения в отпуске, и к нам заехал.

Кудашев про себя хмыкнул, то, что испытывала к нему девушку явно далеко переходило грань «ничего у нас нет». Но и то, что не хотела она рассказывать об этом подругам, тоже было вполне понятно.

Оксану явно Машины слова воодушевили. И так, проявляя к нему заметный интерес, она, узнав о отсутствии у подруги видов на парня, стала похожа на охотничьего пойтнера, принявшего стойку. А что, ничего девчонка, подумалось ему… Но не нужна ты мне голубушка, опоздала…

— Спасибо, Машка, мне только этого и нужно было знать! Вот увидишь! Сегодня же заберусь ему в штаны… — Оксана томно улыбнулась в сторону обершарфюрера, полагая что он их не слышит.

Но не тут-то было! Маша, отвернувшись от Кудашева, крепко ухватила подругу за запястье и зашипела: «Вот только попробуй, сучка!»

— Ну чо ты, чо ты… Я же спрашивала тебя! Тю. Дура! Сразу бы сказала! — тихий голос украинки стазу стал расстроенным, — Пусти руку уже!

Их прервал один из парней, кажется Алексей. Спортивного вида, с короткой стрижкой, настоящий нордид, подумалось Юрию, на нем отлично смотрелась бы наша форма, с рунами на воротнике.

— Ребята, уже почти десять, чуть не пропустили! Включайте!

Что не пропустили и что включать, Кудашев сразу не понял. Но когда увидел, что сидевшая на противоположном конце стола пухленькая блондинка с забавными кудряшками щелкнула тумблером телевизора, решил, что дело в какой-то программе.

Он наклонился в Маше:

— А что мы чуть не пропустили?

Девушка посмотрела на него немного удивленно:

— Сегодня же показывают «Мелодии и ритмы зарубежной эстрады!»

Все повернулись в мерцающему экрану. Телевизор потрескивая лампами постепенно прогревался и серый экран, светлея, превратился в картинку. Наверняка, даже по советским меркам, телевизор был старым барахлом. Юрию не верилось, что подобное дерьмо могли выпускать в их время, одновременно запуская людей в космос. Изобретение Владимира Зворыкина, в мире Кудашева, распространилось быстро и то, что он видел в общежитии советских студентов в 1979 году, с трудом соответствовало уровню его 1950 года. Он тактично промолчал, в его ли положении сейчас обсуждать прогресс.

Тем временем, по стаканам разлили остатки портвейна. Неведомо откуда, появилась на столе еще бутылка, уже без этикеток, с виду водка. На экране что-то напевал по-чешски и пританцовывал средних лет мужчина. Неплохо, нужно признать, пел. Ребятам тоже нравилось. Кудашев хотел было тихонько спросить Машу, что такого в этой программе, что ждут ее так, но не стал. Ответ мог оказаться настолько очевидным, что вопрос, мог вызвать у нее ненужные подозрения. Между вторым и первым номером, они успели выпить еще раз, он уже и не понял, за что пили. Сок в банке почти закончился и судя по всему, о дополнительном запасе никто не позаботился. Не то что о водке! Вторыми пели и кривлялись, какие-то негры. Что-то о Белфасте. Он знал, что это город в Ирландии, столица прежней Британской Северной Ирландии, но о чем песня понять так и не смог. Тупой набор слов. Что-то про то что все люди и все дети и они куда-то уходят… Но студенты явно млели от негритянских песен на английском. Интересно, они понимают, о чем поют эти негры?

Обершарфюрер уже не смотрел на экран телевизора, изучая лица присутствующих, пользуясь тем, что все их внимание поглощено музыкальной программой. Он уже пропустил начало следующего номера, решив, что ничего интересного он не увидит и не услышит. Но при первых же аккордах и звуках высоко женского голоса, коряво звучащего на плохоньком аппарате, вздрогнул и обернулся на экран.

Ti amo

Je t’aime

Ti amo

Je chante

Ti amo

Que je le veuille ou pas

Tout me ramène à toi

Rien qu’à toi

Эту песню на французском он не знал. Не удивительно, у него дома она, наверное, и не написана, и не спета. Он выронил из руки вилку, она звякнула о край тарелки, но никто, увлеченный телепрограммой не обратил на его неуклюжесть внимания. Никто кроме Маши, которая неведомо отчего, обернулась за мгновение от черно-белого экрана на своего спутника.

Я тебя люблю.

Хочу, тебя, люблю.

Когда ты меня не любишь,

Я тебя уже люблю.

Да, уже.

Сколько постелей и женщин

Ты оставил за собой.

Забудь, что я твоя женщина.

Посмотри на меня,

Солдатик

Он узнал ее сразу. Она постарела, ведь прошло, наверное, лет двадцать с того дня. Но не для него. Для обершарфюрера Юрия Кудашева и его товарищей, она месяц назад пела «Melodie aus alter Zeit» в солдатском клубе в Бергене. Не отрываясь, сжав зубы, так что на скулах играли желваки, он смотрел в экран. Машу, не сводившего с него взгляда пугало лицо Кудашева. Почти такое же, как сегодня в парке. Что с ним? Отчего? Почему он так странно реагирует на музыку? Что сейчас у него в голове? Ей давно нравилась Далида, она даже иной раз напевала про себя что-то, не особо понимая слов… Но почему он сейчас смотрит в телевизор так, будто готов встать и выбросить его в открытое окно… или разрыдаться.

А Кудашев не мог отвезти взгляда от скуластого лица с чарующей улыбкой и копной густых волос. Экран черно-белый, но он чувствовал, что они ярко рыжие, как золото Рейна. Хотя он и знал, что природный цвет волос итальянки из Калабрии, родившейся в Каире, Иоланды Кристины Джильотти, черный как вороново крыло. Далила так было написано на немецких афишах. В это время по экрану побежала строка букв, остановившихся в слово «Далида». Ну надо же, почти как у нас…

Ему стало невыносимо душно. Он, не сводя глаз с экрана, в котором звучали последние аккорды песни, протянул руку к бутылке с водкой на столе. Не глядя плеснул в стакан и залпом опрокинул в горло. Дыхание перехватило. Огненный ком встал в горле, а потом реактивным снарядом, в огненных струях слетел куда-то вниз. Студенты по давней традиции пили не водку, а не особо сильно разведенный медицинский спирт. Кудашев, пытаясь отдышаться, тряхнул головой, встретился взглядом с Машей, пошатываясь встал из-за стола и нетвердой походкой вышел из комнаты.

— Видела! Не пьет, не пьет… а спиртяги полстакана махнул как воды выпил, не поморщился! Мужииик! — зашептала Лопатиной на ухо неугомонная Оксана, для которой неожиданных уход приятеля подруги, стал такой же неожиданностью, как и для нее самой.

Глава 10. Тоска

Он закрыл за спиной дверь, за которой шумела молодежь, и прижался к ней спиной. В голове ураганом роились мысли. Кудашев не особо задумывался раньше, что люди, которых он знал, к которым он привык у себя, живут и в этом мире. Эта девушка, еще вчера певшая для него и его сослуживцев, тут зрелая, красивая женщина, но также поет, став известной и почитаемой! Он читал книги по истории в сельской библиотеке, там все не так, но о таких вот, незначительных с исторической точки зрения персонах он понятия не имеет. Сколько таких, больших и малых, знакомых его, он может увидеть тут?! Да, постаревших на двадцать с лишним лет, но живых… Может, не все так плохо, не все так отчаянно чуждо. А вдруг, умерший у него на руках Ролле, жив и здоров… Живет в окружении любящей семьи и внуков? А отец? Ему… ему должно быть сейчас… да 77 лет. Приличный возраст, но все же… а мама моложе его на несколько лет, а вдруг…

Обершарфюрер обхватил руками виски и пошел по полутемному, незнакомому коридору, сам не зная куда. Нет! Не может быть! Вероятность встретить кого-то знакомого ничтожно мала! Папа и мама тут скорее всего никогда не встретили друг друга. Иные знакомые по родному миру, или умерли или не родились вовсе! Тот же Ролле, просто мог не пережить Вторую мировую. А если… если, ему удастся найти отца или мать, увидеть их старыми, почти не знакомыми, не хуже ли это неведения? Для них он никто, какой-то странный, безумный человек. У них свои невероятные судьбы, они окружены другими близкими и родными или вовсе, они поросший травой холмик на кладбище, все что напоминает о них. Нет! Нет! Это слишком! Мне не вынести еще и этого… Тут хотя бы реальность. Девушка, с которой я чувствую себя живым человеком, а не реликтом другой эпохи! Будь что будет, но если и дальше углубляться в дебри таких раздумий, я не выдержу…

Он, в плену своих мыслей, прошел до конца коридора, зашел в первую попавшуюся приоткрытую дверь и сел на пол у стены рядом с дверь. А если все же что-то осталось? Люди, организация… NSDAP была сильна, она, наверняка, и в этом мире имела корни во многих странах. Нет, в Европе искать нечего. Германия до сих пор оккупирована, на западе плутократами, на востоке Советами. Народ разделен на два марионеточных государства. России нет, Советский Союз выжил и захватил всю Восточную Европу. Как там это называется… вспомнил, Варшавский Договор. Информации не хватает, скорее бы завтрашний день. Нужно постараться найти более полные источники, выходящие за рамки школьных учебников. А может, Антарктида? У нас, к 1945 году, Новая Швабия уже достаточно развилась, так что бы в 1947 году отбить экспедицию адмирала Берда и потом нагнать страху на американских жидов Вашингтонской каруселью… Я там был, знаю… Глупец! Что ты знаешь?! Ориентиры для полета или карты глубин, чтобы поднырнуть под ледник на подводной лодке? Нет… не вариант. А что будет с Лопатиным, Сергеем, всеми этими людьми, помогающими ему под угрозой неминуемой расправы со стороны Советов… И что? Ты же не думал тут остаться, вступить в колхоз… грызть семечки и пить говеный портвейн в сельском клубе? От них все равно придется уйти и чем быстрее, тем лучше! Маша! Вот главная причина, держащая меня тут!

А если удастся идея с маяком и наши меня вытащат? Шансы мизерные, но есть. И что тогда с ней? Я же не смогу взять ее с собой, мне не позволят. Эгоист! А о ней ты подумал?! Каков будет ее шок, когда она узнает? Ты для всего мира тут фашист, нацист. Тебе и в голову не приходит, что она просто не захочет бросить свой мир, отца, друзей и подруг. Да, нас дико тянет друг к другу, я знаю ее буквально несколько дней и уже не представляю для себя иной женщины, а что в голове и на сердце у нее? Судя по тому, что я вижу и чувствую, тоже самое. Но покинуть Родину, свой мир?! По силам ли ей…

Постепенно нервное напряжение спадало. Натянутые как струны эмоции, успокаивались. Кудашев прикрыл глаза, и почувствовав огромную слабость. А ведь ты, парень, банально, давным-давно не высыпался. Он расслабился и постарался сделать несколько дыхательных упражнений. Что это?! Он да всеми последними событиями не обращал внимания на свои новые чувства. Какое странное ощущение, будто что-то гнетет издали, как если вдалеке, на горизонте, собираются огромные багрово-черные грозовые тучи. Светит солнце, но гроза неминуема, неотвратима. Его найдут. Те трое чекистов, отправившиеся с его подачи «ловить рыбу» только начало. Весь монстр, называемый тут КГБ, жаждет заполучить его в свои скользкие, ледяные щупальца. И что-то еще… не пойму, на мою силу, находится другая, похожая сила. Возможно ли? А отчего нет?! После древних развалин посреди болота и его обитателей, стоит ли удивляться. Но буря пока на горизонте, она далеко… Найти, узнать и поймать вещи разные. Юрий невесело усмехнулся. Но хуже всего, они, выйдя на его след, без труда просчитают и выявят связи с местными. Вот этого я боюсь больше всего…

Он оглянулся по сторонам, оказывается он забрел в небольшой зал. В дальнем углу темнел помост со стоящим на нем столом, а там поблескивали музыкальные инструменты, Кудашев рассмотрел тромбон, трубу, аккордеон, тубу. В углу, белел большой рояль с поднятой крышкой. Юрий встал с пола, и неторопливо подошел к роялю. О, боги! Это же немецкий Bechstein начала века, такой же, как у нас дома! Тогда, в тысяча девятьсот двадцать третьем, многим в Германии стало не до роялей. Дед купил его в подарок маме на шестнадцатилетие. Отличный инструмент ручной сборки тысяча девятьсот второго года выпуска. За совершенно смешные деньги, всего за несколько триллионов марок. Он обошел рояль, проводя рукой по покрытому эмалью инструменту. Ровесник ли он нашего, моложе ли, старше, но явно этот Bechstein, знал лучшие годы. Царапины, сколы, покрывали поверхность причудливым рисунком. Откуда он тут, чужой в этом советском общежитии, как морская рыба на обжигающем песке пустыни? Из русской дворянской усадьбы, разрушенной остервеневшим быдлом в семнадцатом году? Из ограбленной в сорок пятом Восточной Пруссии или Силезии? Самое главное, что всегда отличало «Бехштейн» — это поистине фантастически красивый звук, насыщенный тембр. Возьмите сто «Бехштейнов», и все сто будут прекрасными, просто они будут разные, плохими — никогда! Кудашев коснулся легко клавиш, погладил, как гладил бы ребенок, по руке мать. Ласково, нежно, немного боязливо. Потом уже более уверенно, привычно, опустил руки на клавиши. Прислушался улыбаясь. Да, это — звук «Бехштейна». Кудашев на слух ощутил его физически. Словно теплый звук, наполненный топленым молоком, и округлый, как красивый воздушный шар. Ни один рояль мира так не звучит.

Обершарфюрер не знал, что во время Второй мировой войны, ближе к концу, американская авиация беспощадно уничтожила фабрику «Бехштейн», сжигая все склады с продукцией. По принципу: лес рубят — щепки летят, война все спишет. Почти никто не сомневался, это был специальный социальный заказ его американского конкурента «Стейнвея», чтобы установить единоличную власть во всем мире. И когда, еще не потерявшие совесть американцы и англичане стали возмущаться:

— Господа, что же это?! Имейте совесть, сколько можно! Чем уж вам «Бехштейн» так сильно насолил, вы что делаете, изверги!?

Президент Рузвельт, выступая по радио, объяснил этот факт уничтожения политической необходимостью, и что, оказывается, еще до войны супруга президенты фирмы «Бехштейн», Хелена Бехштейн, лично спонсировала нацистскую партию Гитлера. И что это было «очень аргументированное, жизненно-важное решение» в целях свержения нацизма. Разумеется, что после войны «Бехштейн» возродился заново, из пепла, как птица Феникс, но сколько всего было утеряно, уехали многие мастера, увезя с собой секреты производства, традиции!

Юрий в полумраке тихонько сел на стул перед роялем, положил руки на него сверху, будто впитывая и пропуская через себя все, что, как человек со сложной судьбой, пережил инструмент. Потом полилась музыка. Тихо и мягко поначалу, она потом разлилась половодьем, то гремя громами, по стихая до шепота листьев на легком ветру. Кудашев играл, закрыв глаза, руки сами находили знакомые октавы. Он, унесся в магии музыки сквозь расстояние, не имеющее измерений. В привычный мир, в свой дом. Он почувствовал в музыке тепло матери, уверенную силу отца, горечь утраты…

Он просто играл, не понимая, что играет. Это играло его сознание, душа. Пальцы бегали по клавишам, звуки неслись по пустым коридорам, вызывая недоумение ребят, услышавших звуки музыки, перебившие хриплый телевизор. Маша первая услышала рояль, сердцем почувствовала, что он. Да кому же еще? В памяти еще свежа была ночь, когда он играл ей на гитаре. Она вскочила из-за стола и метнулась к двери. Участники застолья переглянулись и, не говоря ни слова, сорвались ей вслед.

Михаил Огинский писал в 1794 году свой самый знаменитый полонез ля минор, покидая Речь Посполитую, после подавления российскими войсками восстания Костюшко, в котором он принимал участие. Он назвал полонез «Прощание с Родиной». Именно он звучал в этом маленьком зале с неважной акустикой. Кудашев, проиграв все три минуты произведения, без перерыва, начал его снова, окончив второй проигрыш, замер. За спиной щелкнул выключатель, ослепив светом, гул голосов и настоящая буря аплодисментов. Не поддалась общему восторгу только Маша. Она не сводила глаз с лица Юрия, блестевшего от слез. Поборов секундную оторопь, она бросилась к нему и обняла сидящего у рояля друга. Он спрятал лицо у нее на груди и как-то по-детски, протяжно всхлипнул.

Почти никто не заметил состояние новоявленного пианиста, кроме разве что Оксаны, которая, не смотря на не двусмысленные слова подруги, продолжала вожделенно посматривать на Кудашева.

— И кто тут столь замечательный исполнитель полонезов? — раздался громкий, резкий голос за спинами ребят, обступивших Машу и ее друга.

В помещение музыкального кружка вошла пожилая, сухонькая женщина лет семидесяти, с не по возрасту прямой спиной, строгим морщинистым лицом и собранными в аккуратный пучок сзади, седыми волосами. Держалась она уверенно, по-хозяйски. Не броское, но аккуратное, синее длинное платье под горло, было старомодно, но по-своему элегантно. Видно было, что когда-то, в годы молодости, была она ослепительно красива.

— Это Маши Лопатиной, знакомый. Сегодня приехал, — сказал кто-то из компании.

— Машенька, познакомь же меня с этим талантливым молодым человеком! — обратилась к девушке, старушка, подходя к роялю.

— Юра, это Екатерина Германовна. Она у нас факультатив ведет по музыке, это ее вотчина! — Маша повернулась к вошедшей женщине, — Екатерина Германовна, это Юра Кудашев, сослуживец моего брата!

— Спасибо, голубушка! Екатерина Германовна Берг, будем знакомы, молодой человек! Однако, вы военный?! Вот уж никогда бы не подумала. По вашей игре чувствуется хорошая академическая школа, консерваторская. Кто ваш учитель, юноша? Вы еще на чем-то играете? — заинтересовалась учитель музыки.

Шквал вопросов ошеломил и сбил с толка Кудашева, который и так был изрядно не в себе. В старушке, столь сильно отличавшейся от собравшейся в зальчике компании, чувствовалась порода. Фамилия Бергов, была знакома обершарфюреру. По настоянию отца он изучал историю дворянских родов России. Известны две ветви старого остзейского рода Бергов, хорошо послуживших в свое время России. Но в Совдепе конца семидесятых, одна из них смотрелась так же дико, как африканский страус на антарктической льдине. Я думал, что тут всех «бывших» зачистили под корень, если не в семнадцатом, то уж точно в годы Большого Террора. Тем не менее, старушка, стоявшая сейчас рядом с ним, скорее всего, была именно из «бывших». По возрасту, наверное, если жив отец, они ровесники. Да что там, мелькнуло в голове, у них, дома, посол России в Рейхе, непосредственный начальник отца, — граф Борис Георгиевич Берг. Все это пронеслось в мозгу стремглав, слишком много вопросов она задает, но отвечать придется. Самый скверный вопрос, кто преподаватель… тут врать нет смысла, музыкальный мирок тесный, все имена на слуху. Надо бы как-то аккуратно, уйти от ответа.

— Очень приятно, Екатерина Германовна, — Юрий встал со стула, благодарно кивнул Маше и чуть поклонился старушке. Поймал себя на мысли, что чуть не склонил голову, чтобы поцеловать ей руку. Вот еще, порывы! Доведут ведь они до беды! — Вы правы, я… военный, но, поверьте, люблю музыку. Наверное, в матушку талантами, играю еще на аккордеоне, на гитаре, немного на трубе…

Собравшиеся в зале зашумели:

— Во дает! Машуня, парень то твой, талант! Быть не может! — Маша удивленная, наверное, больше своих друзей, смотрела на Кудашева круглыми глазами, какие еще у него таланты откроются, даже не подозревала.

Берг, покачала головой, не скрывая удивления

— Знаете, молодой человек… Извините, как вас по батюшке?

— Николаевич.

— Юрий Николаевич, если вы и на других музыкальных инструментах так же играете, как на рояле, то вы просто самородок! И простите, мою самоуверенность, просто закапываете свои таланты, служа в Советской Армии, вместо того, чтобы серьезно заняться музицированием.

— Юра, а сыграйте нам еще, ну вот хоть на баяне. — попросил полноватый, русый парень, тот, что боялся пропустить эстрадную программу по телевизору. Он кивнул стол в углу комнаты, на котором лежали музыкальные инструменты.

Кудашев, немного подумав, подошел к столу. Стоявший на столе, не баян, а аккордеон давно не чувствовал на себе умелых рук. Его бардовый перламутр, покрывал заметный слой пыли. «Березка» — прочитал он на правой части корпуса. Юрий взял инструмент, накинул на плечо ремень, вдел левую руку под малый ремень и пробежался пальцами по клавишам. Не «Weltmeister», конечно, но тоже сгодится.

Присутствующие довольно переговариваясь, освободили перед ним пространство побольше. Кто-то присел на стоявшие в помещении стулья, другие расположились у стен. Екатерина Германовна села на кресло рядом с роялем, достала откуда-то очки и протирала линзы платочком. Стоявшая рядом с ней Маша, раскрасневшаяся от волнения, не сводила с парня восторженного взгляда.

Окинув слушателей взглядом, Юрий чуть задумался. Что играть? Но решение пришло само собой, наверное, вспомнив отца играть решил одну из самых любимых его произведений. Когда немецкий ученый-естествоиспытатель французского происхождения, Адельберт фон Шамиссо, в 1828 году написал романтическую балладу Nächtliche Fahrt («Ночное путешествие» или «Ночная поездка»), он и подумать не мог, что в России, песня на его стихи, заживет своей жизнью, будет любима и станет считаться народной, получив название «Окрасился месяц багрянцем».

Пальцы бегали по клавишам вырывая из мехов аккордеона звуки песни, а Кудашев, слегка покачивая головой в такт музыки, нашел взглядом глаза Маши. Она была прекрасна с раскинутыми по плечам волосами, раскрасневшаяся и взволнованная. Он прочитал по ее шевелящимся губам, как она напевает про себя:

Ты правишь в открытое море,

Где с бурей не справиться нам.

В такую шальную погоду

Нельзя доверяться волнам.

Какая страшная буря ждет их? Ведь чем дальше, тем больше и дальше увлекает он ее в какую-то пучину, опасную и неведомую!

Юрий тряхнул головой с последними аккордами, отгоняя мысли, которые и так не давали ему последние дни спать. Не сейчас, не в этот вечер… Восторг присутствующих, аплодисменты, крики.

— Еще! А давай — «На муромской дорожке»! Давай что-нибудь иностранное! А давай еще…

Он улыбнулся, немного поправил на плече ремень и выдал им «Брызги шампанского». Узнали. Судя по реакции, мелодию этого танго знали и тут, ну что же, хоть это… Когда Кудашев закончил играть, повторился восторг слушателей и просьбы сыграть еще то и это. Причем, изрядную часть выкрикиваемых названий, он не знал. Нет, хватит на сегодня. Он снял, и поставил на стол инструмент, не смотря на разочарованный гул слушателей.

Старушка преподаватель, внимательно его слушавшая и весьма умеренно принимавшая участие в общих восторгах, с благодарностью кивнула.

— А у вас, Юрий, очень разносторонний талант! — сказала она и обершарфюрер про себя заметил, что ее голос легко перекрыл шумевшую молодежь, они просто замолчали, как только она начала говорить. Авторитет у бабули был тут явно на высоте!

— Вы одинаково хорошо играете и классическую музыку, и романсы, немного ошиблись с тактами в танго, но, принимая во внимание незнакомый инструмент, не удивительно, — она улыбнулась, — поверьте, давно я не испытывала такого удовольствия от музыки!

Неожиданно Маша выбежала в середину комнаты и повернулась к друзьям:

— Ребята! А как он обалденно играет на гитаре! Он мне недавно играл. Что-то латиноамериканское, это было просто… просто… Бесподобно!

Она оглянулась на него, ее взор сиял обожанием и любовью. Слушатели воспряли духом!

— Юра, сыграй нам, пожалуйста! Просим! Просим! — послышалось со всех сторон. Откуда-то появилась гитара и передаваемая из рук в руки добралась до Кудашева. Екатерина Германовна, снисходительно улыбнулась энтузиазму молодежи, она, судя по всему относилась к гитаре, как к инструменту несерьезному, не идущему в сравнение с аккордеоном, а тем более с роялем.

Юрий повертел в руках гитару, подтянул струны, погладил гриф. Гитара была получше, чем та, простенькая, на которой он играл Маше у ее дома в лесу. Он провел по струнам, прислушиваясь к звучанию. Что играть, Кудашев особо не представлял. То, что Маша описала присутствующим как «что-то латиноамериканское», было просто попурри из испанских мелодий, возникшее у него спонтанно, под влиянием момента. Повторить сыгранное тогда он сейчас просто не смог бы. Вспомнился красавец Альфонсо в их доме… Кудашев ударил по струнам и запел глядя в ночную темноту, сквозь окно:

Cara al Sol con la camisa nueva,

que tú bordaste en rojo ayer,

me hallará la muerte si me lleva

y no te vuelvo a ver…

Маша, впервые услыхав как ее возлюбленный поет, замерла в оцепенении. Голос Юрия, мягкий, мелодичный, плыл по комнате, а ей казалось, что ее обнимают горячие, сильные руки, распаляя в груди настоящий пожар. Будущие медики завороженно слушали, не сводя глаз с Кудашева, хотя никто из них не понимал испанский. Знакомые слова, вроде «compañeros», переносили мысленно их, впитывающих как губка советскую пропаганду, в Никарагуа, где бойцы Сандинистского фронта национального освобождения, борются против жестокого режима диктатора Самосы.

Пока все смотрели на обершарфюрера, никто не обратил внимание, на то, что при первых же аккордах и словах песни, улыбка на устах Екатерины Германовны Берг, застыла и стала напоминать оскал черепа. Она слишком хорошо знала и помнила и слова, и мелодию. Никто из ребят не предполагал, что старушка-пенсионерка, свободно говорит по-испански, еще с тех времен, когда в 1936 году, сошла на испанский берег с американского теплохода в Кадисе. Она меньше всего ожидала услышать гимн Испанской Фаланги «Лицом к солнцу» в 1979 году в общежитии Смоленской медицинской академии.

Глава 11. Екатерина Германовна Берг

Всеобщие восторги прервала старушка преподаватель.

— Все, молодые люди! Пора и честь знать! Скоро полночь, утихомирьтесь, наконец. Попрошу вас разойтись по своим комнатам. — она резко встала с кресла с видом, не терпящим каких-либо споров и возражений.

Юрию показалось, что Екатерина Германовна вдруг неожиданно изменилась. Понять, что и как, он не мог, но и взгляд другой стал, колючий, холодный что ли, и резкость в голосе появилась. Судя по тому, как сразу засуетились и потянулись к выходу из класса музыки, студенты старушку или боялись, или она пользовалась непререкаемым авторитетом. Впрочем, когда они с Машей подошли пожелать ей доброй ночи, она заговорила с ним вполне по-доброму, но глаза на морщинистом лице под седыми бровями так и буравили его.

— Не заурядный вы человек, Георгий! — сказала она, назвав его вторым, почти не употребляемым именем, — откуда, вы говорите родом?

Не успел он и рта открыть, на вопрос старушки торопливо ответила Лопатина:

— Екатерина Германовна, Юра моего Коли сослуживец, в отпуск к нам приехал. Товарищи брата, не забывают нас с папой. Он из Эстонии.

— А, вот оно что, да, да, приметила я небольшой акцент у вас, молодой человек, — Берг, кивнула на слова девушки и как бы для себя, но вслух проговорила негромко, — это многое объясняет.

— И как вы умудрились получить столь хорошее музыкальное образование в наше бестолковое время? Не чета, местным оболтусам, которые бренчат тут по вечерам на гитарах, пытаясь копировать неких западных певцов, — слова «западных» в ее произношении резанули слух и дали понять, что не одобряет Екатерина Германовна увлечений своих подопечных.

— Право, гос… простите Екатерина Германовна. Наверное, мне всегда нравилась музыка, мама тоже хорошо на рояле играет, ну а если что-то нравится, то и учить это с желанием, не в тягость. — неожиданно откровенно ответил ей Кудашев, — к тому же учителя были старой школы, еще до революционной.

— Дореволюционной школы?! Да что вам известно о ней, молодой человек, ведь вам и тридцати нет! — удивилась старушка.

— Один из знакомых отца рассказывал историю, — улыбнулся Кудашев, — Одиннадцатилетняя девочка, пансионерка Московской Ржевской гимназии приставала к своему дядюшке с просьбой показать, что у него написано на медальоне, который тот всегда носил с собой на груди. Дядюшка снял медальон и протянул девочке. Девочка открыла крышку, а там ничего не написано. Кроме пяти нотных линеек и четырех нот: соль-диез-си-фа-диез-ми. Девочка помедлила мгновенье, а затем весело закричала:

— Дядюшка. я знаю, что здесь написано. Ноты на медальоне означают «Я люблю вас»!

Вы представляете себе, как учили эту девочку, если она, увидав четыре ноты, пропела их про себя, а пропев, узнала начало ариозо Ленского из оперы Чайковского «Евгений Онегин». Оказалось, что этот медальон — столь оригинальное признание в любви, когда-то получен девочкиным дядюшкой в подарок от своей невесты перед их свадьбой.

Старый преподаватель слушала внимательно, качая головой как бы соглашаясь, охала с удивлением. Потом достала платочек, промокнула уголки глаз, при этом, высохшие ее руки заметно дрожали. Маша так же с интересом слушавшая приятеля, тем не менее, стала тянуть его за рукав рубашки к выходу.

— Ну мы пойдем, Екатерина Германовна, нам вставать завтра рано, а Юре еще нужно комнату показать.

Старушка долго смотрела вслед этому странному парню и его подруге, думая о чем-то своем, кивая головой в такт своим размышлениям, потом вздохнула, одернула видавшее виды, старенькое платье и торопливо направилась к лестнице.

Юрий Кудашев был абсолютно прав, определив в Екатерине Германовне породу, которую не скрыть поношенным платьем, сединами и морщинами покрывшим лицо и руки. Остзейский род Берг фон Шаден известен был с начала ХVI века. Сами Берги приписывали себе родство с владетельными графами Берга в Вестфалии, правда это или нет, то было не ведомо. Но рыцарь Отто фон Берг в начале XVI века уже владел поместьем Бергсхоф в эстляндском Вике. В XVII—XVIII вв. его потомкам принадлежали поместья Каттентак, Луйст, Штейнгузен и Палль в Эстляндии, а также Герингсхоф в Лифляндии. Как и все остзейское дворянство, Берги были воинственны и упрямы. Все их мужчины редко доживали до старости и не умирали в своих постелях в окружении безутешных родственников. Они находили свою судьбу в клубах порохового дыма и падали с палашом в руке, всегда в сторону врага и никогда спиной к противнику. Женщины рода были плодовиты и усердно рожали новых солдат своим повелителям. Берги верно служили Шведскому престолу. Отто-Рейнгольд Берг, шведский майор, убит был русскими в сражении под Нарвой 17 ноября 1700 года. Но уже его потомок, Якоб Фридрих Берг служил в середине XVIII века в русской армии кирасирским поручиком. Русскому императору, Берги служили не менее верно, чем до этого шведскому королю. Слово свое держали, честью дорожили и передавали правило это из рода в род.

Семья Екатерины Берг была неразрывно связана с русским императорским флотом. Дед ее, Вольдемар Куно Берг, кавалер ордена святой Анны Второй степени, командовал корветом «Боярин», крейсерами «Казарский», «Азия» и «Генерал Адмирал», броненосцем «Полтава». Скончался он в 1905 году, когда Катеньке Берг исполнилось всего три года. у тому времени был всеми уважаемым вице-адмиралом. Отец, Герман Рейнгольд Вольдемар Берг, к злосчастному 1917 году, дослужился до капитана второго ранга. Семью Катеньки Октябрьский переворот застал в их Петроградской квартире. Матушка, Софья Алексеевна, старшая сестра Полина и она, пятнадцатилетняя гимназистка с мертвящим ужасом наблюдали, как с марта рушится весь их мир — Российская Империя. Разваливалось все, что было привычно и дорого с детства. Ужас происходящего засасывал как темное, смердящее гнилью болото.

По неведомой Кате причине, они вовремя не смогли уехать, в Эстляндию, где в Загнице, была неоготическую усадьба рода Бергов. Построенный в конце ХIХ века из красного кирпича, дом больше похожий на рыцарский замок. Из загаженного облеванного пьяной солдатней и осмелевшими хамами Петрограда, казался он девочке, несбыточной сказкой из читанной в далеком детстве книжки. Катенька, засыпая в холодной Петроградской квартире, укутанная в шаль и накрытая поверх одеяла шубкой, пыталась представить красный кирпичный усадебный дом. Окружают его парк с аллеями, террасами и сетью из пяти прудов, соединенных между собой ручейками. Она вспоминала раскинувший широко ветви двадцати пятиметровый «дуб Петра» в парке, который, согласно преданию, посадил сам царь Петр.

На улицах, заплеванных шелухой от семечек, ветром гонялись обрывки газет и прокламаций, посреди бела дня, какие-то люди в солдатских шинелях убивали офицеров и полицейских. Мама каждый вечер долго молилась… О папе давно уже не было вестей, и страх, от которого сжимало сердце и ноги становились ватными, прочно поселился в квартире Бергов. Они боялись, что он разделил судьбу тех безвестных мучеников, тела которых лежали поруганные и не прибранными на городских улицах. Потом от кого-то Софья Алексеевна услыхала, что в Кронштадте революционные матросы перебили и утопили живьем офицеров на своих кораблях. Слухи о бунте на кораблях быстро распространились по городу. Конечно, все передавалось в сильно преувеличенном виде. К этому времени на улицах началась беспорядочная ружейная стрельба, стали раздаваться дикие крики, с бешеной скоростью носиться автомобили. Эти автомобили, переполненные вооруженным сбродом, прорезывая воздух жуткими протяжными гудками, заставляли всех цепенеть от ужаса. Сопротивление бунтовщикам оказали полицейские, жандармы, некоторые офицеры и юные воспитанники Морского Инженерного училища Императора Николая I на Поморской улице. Они вместе с доблестными офицерами русского флота отдали свои жизни за своего Царя, Родину и Веру… Всего в Кронштадте в эти дни погибло более сорока человек. В воображении семей офицеров невольно стали рисоваться мрачные, безнадежные картины. Казалось — все погибло, и никто из офицеров уже не уцелеет…

Непрерывно трещали телефоны. Знакомые справлялись друг у друга, нет ли хоть каких-нибудь сведений, и друг другу передавали все, что удавалось услышать. Эти разговоры еще больше волновали, семью капитана Берга, еще больше сбивали с толку. Трудно было разобраться, что — правда, а что — вымысел. Вдруг телефоны перестали работать. По чьему-то приказанию они все — выключены. Волнение и тревога достигают апогея. О сне уже никто и не помышляет. Все терзаются мыслями, что происходит там, в порту и на рейде. Живы ли те, которые так бесконечно близки и дороги? Осторожно, чтобы не быть замеченными, и чтобы не попасть под шальные пули, по временам со звоном влетающие в комнаты, дети не отходят от окон, всматриваясь в темноту. В эти сумасшедшие дни марта, Софья Алексеевна, слегла. Что-то надломилось в душе, а, сломавшись, духовный стержень, повлек за собой и телесные недуги.

Спустя некоторое время, из госпиталя, куда стали привозить раненых и тела убитых офицеров, некоторым семьям сообщили, что в числе привезенных находятся близкие им люди. В первые минуты несчастные женщины совершенно теряли всякую способность соображать и, как безумные, метались взад и вперед… Стоны, женские рыдания и детский плач сливались в один безудержный взрыв отчаяния. Неужели, это — правда? Ведь всего несколько часов тому назад он был здесь. За что же могли его убить, когда на корабле его так любили?

Все в слезах, в чем только попало, несчастные женщины бегут туда, в госпиталь, в мертвецкую… Страшную весть получила и Софья Берг. Все-таки, где-то там, в тайниках души, у нее, теплится маленькая надежда, что, быть может, это — не он! Это — ошибка!

Вот, она, с обмершими от ужаса девочками — в мертвецкой. Боже, какой ужас!.. Сколько истерзанных трупов!.. Они все брошены кое-как, прямо на пол, свалены в одну общую ужасную груду. Мирок семей офицеров императорского флота тесен. Все — знакомые лица… Безучастно глядят остекленевшие глаза покойников. Им теперь все безразлично, они уже далеки душой от пережитых мук…

«Это — те, которые пришли от великой скорби; они омыли одежды свои и убелили их кровью Агнца. За это они пребывают ныне пред Престолом Бога…»

К телам не допускают. Их стерегут какие-то человекоподобные звери. С площадной бранью они выгоняют пришедших жен и матерей, глумятся при них над мертвецами. Что делать? У кого искать помощи, защиты?.. Кто отдаст им хоть эти изуродованные трупы? К новым, революционным властям, авось они растрогаются… Скорей — туда! Но там их встречают только новые оскорбления и глумливый хохот. Кажется, что в лице представителей грядущего, уже недалекого Хама, смеется сам Сатана…

Брезжит рассвет, и чудится, что в сумраке его витают зловещие флюиды свершившихся злодеяний. С новой силой встают в памяти кошмары прошлой ночи, и жгучая волна отчаяния опять заполняет безутешные души.

Близится день. Улицы полны шумом, криками, стрельбой. Над Гельсингфорсом встает багровое солнце, солнце крови. Проклятая ночь! Проклятое утро!.. Но тела капитана второго ранга Берга среди убитых не было. Безумная надежда сводила семью с ума, то как лучик солнца пробивалась из-за низко нависших туч, то вновь холодом ужаса обдавала сердца жены и детей.

Воспоминания ребенка не смогли удержать всех подробностей того кошмара. Годы спустя, Катерина Берг, прочла воспоминания чудом уцелевшего в той трагедии флотского офицера с крейсера Новик, и будто прошла все заново, но в ту пору была она уже иным человеком. Дни шли за днями, а от Германа Берга, по-прежнему не было вестей. Мать перечитывала постоянно, омытое слезами последнее письмо от мужа, месячной давности, в котором он видел в происходящем измену и просил их быть мужественными и предать судьбу свою в руки Всевышнего. Всему есть свой предел! От невероятного волнения, постоянного страха за мужа, дочерей и себя, от усталости, рассудок постепенно покидал недавно еще блистательную, женщину, которая стала похожа на растрепанную старуху.

Сестры, обняв друг друга, сидя на кушетке, со смертной тоской, смотрели, как их любимая маменька, ходит как тень по холодной пустой, темной квартире и разговаривает с кем-то невидимым, смеется, потом начинает собираться, «на бал» или «к Лизоньке в гости». Девочки с рыданиями повисали на руках бедной женщины. Раздевали ее, укладывали в кровать. А она злилась, ругала их «несносными девчонками», говорила, что «ждет там ее любимый Герман» и что он «придет с минуты на минуту, нужно велеть прислуге ставить самовар». Прислуга давно разбежалась, прихватив все, что смогла украсть, в том числе украшения и драгоценности матушки, да и то немногое, что было у сестер.

Неизвестно, надолго бы хватило сил у девочек, но однажды ночью, отец действительно пришел. Дверь на лестницу черного хода открылась с противным скрипом, на пороге стоял незнакомец. Дочери не сразу узнали, капитана Берга. В старой, грязной солдатской шинели и облезлой папахе, стоптанных сапогах, смердящий махоркой и потом, худой, с почерневшим лицом, с отросшей, спутанной бородой, потухшими глазами и… совершенно седой. Софья Алексеевна, тем не менее, узнала его сразу, и как ни в чем не бывало, протянув руку для поцелуя, потом обняла и сказала: «Наконец то, милый! Сейчас велю подавать ужин!» Отец обессилено сел на стул у двери, обнял дочерей и уткнувшись в грудь жены, обхватившей его руками, заплакал. Первый и последний раз в жизни. Зло, по-мужски, со скупыми слезами, громко всхлипывая и стоная. Он метался в тот вечер от постели больной жены, к дочерям, будто стараясь отдать им всю любовь, на которую возможно был скуп в прежние годы, гладил их по головам, целовал, старался не отпускать из своих сильных рук их ладошки. Катя и Полина, не отходили от отца, ставшего для них последней надеждой на спасение. Папа вернулся… все наладится… они спасены.

Отец не рассказывал, где он был и что с ним случилось. Только годы спустя, Катя узнала, что капитана Берга убивали вместе с другими офицерами, но судьбы подарила ему еще немного жизни. Он раненный, упал в овраг, покрытый телами в черных офицерских кителях, потом матросы ходили и добивали раненных. Штык винтовки, в неверных руках пьяного матроса в черном бушлате с большим красным бантом, только скользнул по ребрам распоров китель и кожу, а капитан Берг, стиснув зубы, теряя сознание от боли не издал ни звука. Могилу в тот день не зарыли. Никому из матросни не было до этого дела. Причиной тому был дармовой спирт и кокаин. Ночью Герман Берг выбрался из-под тел товарищей и в горячке, шатаясь, опираясь на стены, падая время от времени, брел не разбирая дороги. Иначе как чудом назвать то, что произошло потом невозможно. Раненого моряка подобрала и выходила простая русская семья. Двое стариков, не забывших еще бога, почти немыслимых в окружающем хаосе. Бывший флотский унтер-офицер, старик Семен Родионов после сверхсрочной службы осевший в дворниках и его жена Маруся, дородная, так и не избавившаяся от малороссийского акцента, несмотря на долгую жизнь в Кронштадте. Не ведомо сколько, офицер находился на тонкой грани между жизнью и смертью, метался в бреду, разговаривая с женой, дочерями и погибшими товарищами. Потомок остзейских рыцарей оказался крепким орешком и медленно, но верно пошел на поправку. Долго не мог встать, а потом, встав, шатался на земляном подвальном полу стариковской халупы как на палубе своего крейсера в жестокий балтийский шторм. Более месяца он провел со спасшими его стариками, а уходя, встал перед ними на колени и пообещал отплатить, хотя и не было меры такой, которой можно бы мерять их человечность и доброту. Только добавил, будто знал: «Если судьба убережет и дальше».

Некоторое время прошло в суете подготовки к бегству из ставшего красным от кумачовых полотнищ Петербурга. Но потом все отложили из-за болезни мамы. И отца, и сестер все более тревожило состояние Софьи Алексеевны. Отец приводил попеременно двоих разных докторов которые после осмотра больной по долгу шептались с отцом на кухне и прихожей. Снедаемая любопытством Катя старалась разобрать их приглушенные фразы, но спокойствия это ей не принесло. Слова «чахотка» и «все очень плохо» заставляли девичье сердце сжиматься в страхе за мать. Закушенная губа отца, уходящие врачи, старательно прячущие глаза при прощании с девочками, донельзя фальшиво веселый тон папы у кровати матушки…

На глазах постаревший отец ездил в адмиралтейство. Новые чины флота демократической России, разговаривали с ним шепотом, оглядываясь на нижние чины, вдруг оказавшихся во множестве в присутственных местах. Дикую вакханалию мартовских убийств флотских офицеров списали на революционные эксцессы. Никто не был наказан и предан суду. Были убиты главный командир Кронштадтского порта адмирал Р. Вирен, начальник штаба Кронштадтского порта адмирал А. Бутаков; 4 марта — командующий Балтийским флотом адмирал А. Непенин; следом за ними комендант Свеаборгской крепости генерал — лейтенант по флоту В. Протопопов, командиры 1-го и 2-го Кронштадтских флотских экипажей Н. Стронский и А. Гирс, командир линейного корабля «Император Александр II» капитан первого ранга Н. Повалишин, командир крейсера «Аврора» капитан первого ранга М. Никольский и многие другие морские и сухопутные офицеры.

К 15 марта Балтийский флот потерял 120 офицеров, из которых 76 было убито (в Гельсингфорсе — 45, в Кронштадте — 24, в Ревеле — 5 и в Петрограде — 2). В Кронштадте, кроме того, было убито не менее 12 офицеров сухопутного гарнизона. Четверо офицеров покончили жизнь самоубийством, и 11 пропали без вести. Более 600 офицеров подверглись нападению. Все флоты и флотилии России потеряли с начала Первой мировой войны 245 офицеров. В России неуклонно нарастала анархия власти и особенно стремительно совершавшееся разложение армии и флота. В начале августа отец подал в отставку, прямо заявив вновь назначенному Керенским управляющий Морским министерством, бывшему политэмигранту В. И. Лебедеву, что Русского императорского флота более нет, а служить с разбойниками и убийцами, он более не намерен. Чуть забрезжила надежда на наведение порядка, со слухами о мятеже генерала Корнилова, но все закончилось ничем. Никогда не интересовавшийся политикой Герман Вольдемарович Берг, крепко сжимал кулаки и с каждым днем ненавидел революцию все больше.

Наступила осень. Пролетел последними теплыми днями сентябрь, с продуктами стало совсем плохо. Спекулянты взвинтили цены до невероятных величин, а деньги стремительно обесценивались. Оставаться в городе было уже невыносимо, однажды, в конце октября, отец долго отсутствовал, а потом пришел очень нервный и они принялись торопливо собираться к отъезду, благо мама чувствовала себя немного лучше. В ночь в городе стреляли, в том числе из пушек, заставляя девочек замирать в который раз от ужаса, казалось, что это невероятно затянувшийся кошмарный сон, который когда-то должен закончиться. На следующее утро, Катя с тоской оглянулась на дверь их, когда — то милой Санкт-Петербургской квартиры. Суета, стоны мамы, хмурое лицо отца, одевавшего свою старую черную шинель со споротыми погонами, с трудом сдерживаемые слезы старшей сестры, грязные улицы, хамоватый извозчик, в тот день слились в какой-то кошмарный калейдоскоп.

Виндавский вокзал, всегда радовавший сестер своим зданием архитектора Брзжовского похожего на терем из сказки, теперь пугал невероятной грязью и выбитыми окнами. Все заполонили расхристанные солдаты и матросы, которые бестолково суетились, крича и матерясь друг на друга и на окружающих. Отец нашел какой-то закуток и велел им стоять и стараться не разговаривать ни с кем из толпы. Мать обессилено сидела на чемодане, непонимающе смотря на происходящее, дочки прижались к ней, дрожа от ужаса. Минут через десять они увидели, как отца ведут несколько солдат с красными повязками на рукавах и с винтовками, на которых поблескивали примкнутые штыки. Они проходили мимо, но отец окинул их горящим взглядом, как бы говоря: «Не подходите!». Но Софья Алексеевна вдруг, откуда-только силы взялись, вскочила и уцепилась за рукав мужниной шинели: «Герман! Куда ты! Не уходи!»

— А! Стойте, ребята! — остановил всех один из солдат, с неприятным рябым лицом и прокуренными, редкими зубами, — так говоришь, Семеном тебя кличут? Или Германом? Сейчас мы тебя поспрашаем!

— Что вы, ребята, да я не знаю эту женщину! — каким-то мертвым голосом проговорил отец, смотря, куда тот в сторону.

— Кто все эти люди?! Когда подадут поезд, Герман? — не унималась мама, не понимая происходящего.

— Что молчишь?! Вот дамочка, как чисто одета, да девки с ней, а ты в шинельке старенькой? Кого обмануть-то хочешь, офицерик? Да по тому, как ты по перрону шел я сразу понял, что ты за птица! — рябой солдат, сдвинул на затылок папаху с аляповатым красным бантом вместо кокарды и зло ощерился, — у меня на вас, белую кость, глаз наметан! Сейчас выпишем тебе мандат к генералу Духонину в ставку!

Начала собираться толпа. Катя ошеломленно крутила головой, но вокруг мелькали только озлобленные лица, выпученные глаза, ощерившие злым оскалом рты, сжатые кулаки, серо-зеленые шинели и черные бушлаты с красными бантами и повязками. Предчувствие чего-то ужасного и непоправимого в миг ослабило ей ноги, она машинально села-рухнула на чемодан с которого поднялась мать.

Солдат, багровея лицом, отчего то рванул с головы папаху и швырнул ее себе под ноги, а следующим движением с широким замахом ударил бывшего капитана второго ранга Германа Берга в ухо. Отец пошатнулся и чуть не упал, но удержался на ногах. Толпа плотоядно взвыла, почуяв готовую пролиться кровь. Софья Алексеевна, с неожиданной силой вцепилась этому солдату в воротник полурастегнутой шинели и удержала его от второго удара. Негодяй на мгновенье замер от неожиданности, а потом, развернувшись, ударил женщину в грудь с ревом: «Ах ты бляяядь!»

Софья Берг, измученная болезнью и стрессом, отлетела к стене вокзала и беззвучно рухнула как сломанная марионетка. Все было так стремительно, что Катенька даже не успевала понять происходящее, только потом это мучило ее в кошмарах. Сестра Полина, бросилась к телу матери, а отчаянный крик отца «Не смей трогать мою жену, мразь!» заставил девочку обернуться.

Рябой солдат вновь замахнувшийся было на отца, замер. Ему в лицо смотрел небольшой бельгийский Браунинг в руке отца. Через мгновение прозвучало несколько выстрелов и голова нападавшего, разбитая почти в упор девятимиллиметровыми пулями взорвалась красным, более красным, чем их проклятые повязки и банты. Он отлетел и упал почти у ног Екатерины, обильно оросив ее лицо, руки и одежду кровью. Она завороженно, смотрела на тело убитого, не в силах отвезти взгляд. А когда все же смогла повернуть голову, то будто в немом кино с замедленными кадрами, видела, как бурлит толпа, вздымаются вверх и вниз винтовки в руках нелюдей еще недавно бывшими русскими солдатами и матросами, круша что тот прикладами, а внизу, на залитой кровью брусчатке дергаются ноги в сапогах какого-то лежащего человека. Она даже не поняла сразу, что это разрывали ее отца. А у стены, какой-то матрос с открытым в беззвучном крике ртом, и расстегнутом бушлате, бил и пинал ногами тело ее матери. Последнее что она увидела, перед тем, как сознание милостиво покинуло ее, были чьи-то грязные руки, обхватившие ее сестру и оттаскивающие Полину куда-то в сторону, и кто-то воровато оглядывающийся и торопливо стаскивающий с безвольной руки матери обручальное кольцо. Сестру Катя Берг больше никогда не видела и не знала, что с ней произошло. Могла только догадываться.

Она не умерла. Пришла в себя девочка от боли… Ее насиловали несколько дней. Сменяясь, обдавая перегаром, раздирая молодое, девичье тело. Она должна была умереть, но отчего-то все еще жила. В измученном, окровавленном, скованном болью теле вдруг проснулась невероятная, дикая жажда жизни. На третий день революционные солдаты и матросы, вдоволь натешившись телом классового врага, продали Катю другим революционным солдатам и матросам за несколько литров спирта. И все началось вновь, но эти были уже более человечными. Иногда наливали ей в кружку обжигающего горло спирта и заставляли выпить. Ей запомнился один, не молодой уже солдат, с простым русским лицом на котором будто застыло постоянное недоумение, в шинели со следами споротых погон. Он, украдкой оглядываясь по сторонам, не видит ли кто, погладил ее по растрепанным волосам и шептал, протягивая кружку: «Ты пей, пей, страдалица, от нее, от водки легче тебе будет…»

Но однажды, находясь в полубреду, она услышала, чей-то резкий, как вороний грай, картавый голос.

— Что тут пгоисходит?! Товагищи! Что же вы делаете! Да за такое я вас пгикажу самих к стенке поставить! Мы должны поддегживать геволюционную дисциплину! А вы тут устроили дикий развгат и непотгебство! — над ней стоял плотный человек в черной кожаной куртке, с большой кобурой на портупее, бледным лицом, пронзительными карими глазами на выкате, под козырьком такой же кожаной фуражки и с небольшой черной бородкой.

Пока какой-то мужик в исподнем, лихорадочно натягивал штаны трясущимися руками и что-то бормотал про «вражину» и «сучье семя», незнакомец подошел к ее распростертому телу и присмотрелся.

— Она же совсем гебенок! — он присел рядом на корточках и впервые за несколько дней ставших вечностью, Катя почувствовала не запах пота, псины и перегар, а забытый уже запах дорогого одеколона. Человек в кожанке взял ее за подбородок, покрутил голову из стороны в сторону внимательно рассматривая Катино лицо.

— Она поедет со мной! Товагищ Максимов, — он поднялся, и чуть повернул голову обращаясь к кому-то сзади, — отведите девочку в машину. А этого мерзавца…, он кивнул на трясущегося насильника, — гасстгелять!

В тот момент, измученной девушке было все равно, кто, куда, с кем, но только трясясь по питерским улицам на заднем кожаном сидении «Форда», она начала надеяться, что кошмар остался позади. Наивная! Автомобиль резко затормозил у красивого особняка, незнакомец в кожаной куртке за руку вытащил Катю из автомашины и махнул водителю. Автомобиль, загремел по брусчатке, удаляясь.

Катю, в сторону дверей, подталкивал в спину этот комиссар. То, что комиссар, она поняла давно, кто еще ходил в те времена в коже, когда-то так одевались шоферы и авиаторы, но теперь, всякий нормальный человек, завидев кожанку, шарахался в испуге и бежал сломя ног. Дверь парадного открыл старый швейцар, конечно не в ливрее, а в поношенном пальто с отодранным воротником, но в старых швейцарах было что-то такое, что ошибиться было невозможно. Старик, подобострастно кланяясь, смотрел на нового хозяина дома с откровенным страхом, а на нее, как-то странно, с жалостью что ли. То, что вошли с главного входа, тоже удивило. Давно уже в Питере нормальные люди пользовались входом через людскую или как его еще называли «черный ход». Меньше внимания старались привлекать. Но новым «господам», эти страхи, похоже были чужды.

— Соломея! Соломея! Посмотри, кого я пгивез! — крикнул незнакомец в кожанке, как только за ними захлопнулась дверь, а старик-швейцар стремительно и беззвучно куда-то упорхнул.

Со второго этажа, послышались шаги, по лестнице, к ним неторопливо спускалась ослепительной красоты, высокая молодая еврейка, в шелковом, красном, китайском, халате расшитом драконами халате, с распущенными ниже плеч черными волнистыми волосами. У Кати при виде халата, заныло сердце, точно такой, но зеленый, так любила мама. Красавица, грациозно качая бедрами, молча обошла девушку, оглядывая ее со всех сторон, потом неожиданно схватила ее за плечи сильными и цепкими пальцами и рванула на себя. Голова Кати запрокинулась, глаза еврейки впились ей в лицо, будто стараясь сжечь, а губы сложились в хищную, сладострастную улыбку блеснув ослепительно белыми зубами.

— Благодарю тебя Мэир, это именно то, что надо! — она повернулась к мужчине и Катя увидела, что от резких движений шелковый пояс халата развязался и он распахнулся. Под халатом другой одежды не было, мелькнула грудь с темными маленькими сосками и кругами вокруг них, упругий живот с полоской темных волос внизу. Ничуть не смущаясь своей открывшейся наготы, красавица обняла мужчину в кожанке и страстно впилась ему в губы поцелуем.

Потом Соломея, все так же с развевающимися полами халата увела свою новую игрушку в ванную. Где все тот же старик, что открывал им двери, стараясь не смотреть на новую хозяйку, налил горячую ванну, несказанную роскошь для Петербурга, где иные этой зимой замерзали насмерть. Он же унес Катино грязное белье, последнюю ниточку к старой жизни, к прежней Катеньке Берг, и она его уже никогда не видела. То, что началось дальше, было для девушки из старого дворянского рода, воспитанной на романах Вальтера Скотта и Виктора Гюго, настоящим адом. Если пьяная солдатня и матросня надругались над ее девичьим телом, то эта пара сделала много худшее, она насиловала душу девушки. Супружеская пара Розенфельдов, несомненно, знала толк в разврате и самых гнусных извращениях. Комиссар Меир Розенфельд, профессиональный революционер, до революции носивший подпольную кличку «товарищ Неистовый», неожиданно сменивший имя на Максима Абрамовича Рязанова, не особо донимал Катю. Его страстью, как она вскоре узнала, были молоденькие мальчики. И преимущественно из хороших, старых дворянских семей, непременно светловолосые и голубоглазые. Не старше пятнадцати лет. Свое положение в новой власти он использовал вовсю и удержу не знал. Он отличался неистовой похотью и жестокостью. Особо нравилось ему душить ребенка при соитии, не отводя своих карих, навыкате глаз от лица страдальца. К женщинам он был равнодушен, но любил смотреть, как забавляется его жена со своей живой игрушкой, теребя при этом вялый член.

Соломея Розенфельд стала для Кати настоящим кошмаром. Не было такой мерзости, которую она не заставляла бы делать девушку. Полностью подавив в ней силу воли и желание сопротивляться, сделала своей вещью, игрушкой в их грязных постельных играх. Оба Розенфельдов плотно сидели на кокаине, которого вдруг оказалось очень, невероятно много в Петербурге, а потом и в Москве, куда перебрались они в 1918 году. У всего имеется свой предел. Через полгода Катя Берг, первый раз повесилась. Умереть ей не дали. Из петли ее вытащил сам хозяин. Хозяйка наказала ее. Она слишком ценила свою игрушку чтобы «портить ей шкурку».

— За тебя, сучка, будут умирать и страдать другие, — сказала она.

«Товарищ Неистовый» привел мальчика лет семи и на глазах Кати, долго насиловал его, а потом Соломея отрубила большим кухонным тесаком ему все пальцы на левой руке. Медленно, один за другим. Больше этого ребенка она не видела, но его крик мучал ее в самых страшных кошмарах долгие годы. Когда она вешалась второй раз, супруги долго о чем-то шептались. Меир — Максим Абрамович, подошел к ней, голой, забившейся в угол и скулящей от ужаса и сказал:

— Ты готова! Прежняя Катерина Берг умерла сегодня. Более тебя никто не тронет и пальцем. Ты красива и молода. Но это красота ядовитой змеи. Ты будешь ядовитым жалом революции. Одевайся. Ты едешь со мной.

Так Екатерина Германовна Берг стала сотрудницей ВЧК с оперативным псевдонимом Кобра. Меир Розенфельд стал для нее не просто начальником и командиром, он стал непререкаемым авторитетом, богом, которого она боялась до ужаса. Она по-прежнему время от времени разделяла с ними их порочную страсть, но со временем, у супругов произошел разлад. Розенфельд-Рязанов весь ушел в работу, ради которой даже поборол свою кокаиновую зависимость, а Соломея, наоборот, скатывалась в пучину наркомании все глубже. Сопровождалось это нарастающей звериной жестокостью до такой степени, что муж был вынужден упрятать ее в закрытую психиатрическую лечебницу, более половины пациентов которой составили такие же «сгоревшие на работе» революционеры. В 1920 году, сердце Соломеи Розенфельд, которой было всего 30 лет, не выдержало и она умерла от инфаркта. Товарищ Кобра не преминула присутствовать при ее последних минутах, молча, не скрывая удовлетворения наблюдая за агонией своей госпожи.

Меир, ставший в ВЧК, а потом и в ОГПУ большим начальником, научил бывшую Катеньку Берг, многому. Душевную пустоту, выжегшую прежнюю личность, постепенно заполнил революционный фанатизм и идеи мировой революции. Красивая и смертоносная, как настоящая ядовитая змея, товарищ Кобра не боялась смерти, но та словно бежала от нее. Используя свой природный аристократизм и внешность, она легко входила в доверие к «контре», и как только очередной «бывший» раскрывал перед ней душу, для него это становилось смертным приговором. К началу тридцатых, за сотрудницей НКВД Берг числилось несколько выявленных крупных контрреволюционных организаций, именно настоящих, а не выдуманных оперативными работниками. А потом, двадцати восьми летнюю красавицу перевели на агентурную работу за границу. Активность советской разведки в предвоенном мире в тридцатых годах, увеличилась многократно, одной из разведчиц, стала товарищ Кобра. Ее хозяин в 1934 году занимал руководящую должность в иностранно отделе НКВД, ставшим пятый отдел ГУГБ НКВД СССР. Успехи у Екатерины Берг были блестящи, чему помогала внешность и отличное знание иностранных языков, одного только она не делала. Постельная разведка никогда не была ее профилем, с некоторых пор, она испытывала нестерпимую ненависть ко всему, связанному с сексом.

В июле 1936 года фашисты подняли мятеж в Испании, а 14 октября первый пароход из СССР с военной помощью прибыл в эту страну. Но уже с мая того года группа сотрудников иностранного отдела советской разведки получила в Испании пополнение. Среди противников левого республиканского правительства Мануэля Асаньи, из числа аристократии и военных замечена была ослепительно красивая и холодная как лед, Росита Карреро, родом из Парагвая, приехавшая в Испанию, на родину предков после смерти дальнего родственника, оставившего ей наследство в Севилье. До самого конца войны, в тылу, самым неожиданным образом умирали церковники, военные, предприниматели из числа сторонников диктатора Франко. Ходили слухи о неуловимом республиканском агенте-мстителе El cobra, за любую информацию о котором франкисты обещали большие деньги в золоте.

В СССР тем временем события шли своим, кровавым, чередом. Оказался предателем и врагом народа генеральный комиссар государственной безопасности Генрих Ягода. А потом в апреле тридцать девятого и сменивший его на посту Николай Ежов, бывший любовником Хозяина Катеньки Берг. Утащил за собой нарком Ежов и Розенфельда — Рязанова, покаявшись в их «контрреволюционной гомосексуальной связи». Ежова расстреляли в 1940 году, а Меира Розенфельда, который кроме педерастии, успел покаяться в работе на полдюжины разведок, осенью 1939. Агента Кобру после победы Франко, через Португалию и Францию вывезли в СССР, где арестовали за контрреволюционную деятельность, чуть ли, не ставя ей в вину гибель испанской республики. От верной пули спасла Екатерину Берг, по старой памяти, Александра Михайловка Коллонтай, подруга и такая же любительница сексуального садизма, как и покойная Соломея Розенфельд. Но то уже иная история.

Сегодня Екатерина Германовна Берг, в которой никому и в голову не пришло бы узнать некогда знаменитую Кобру, многие годы спустя услышала фашистский гимн в центре России. Невероятно!

Но… Бывших чекистов не бывает, не правда ли?

Глава 12. То, что и должно было случиться

По полутемным пустым коридорам общежития Кудашев с Машей быстро дошли до комнаты, в которой начиналось их застолье. Даже если бы и не знали дороги, смех, шум, громкие молодые голоса указывали верное направление. Когда студенты увидели на пороге Юрия с подругой, крики и радостные восклицания только усилились. Откуда-то по рукам в их сторону пошла гитара, при виде которой обершарфюрер почувствовал головокружение. Решительно продолжать гулянку, да еще и играть, сил не оставалось. Напряжение всех последних дней, бессонные ночи, вымотали его невероятно и сейчас больше всего на свете он хотел спать.

— Нет, нет, нет, ребята! — Кудашев крепко сжал плечо девушки, прося поддержки, — Мы с Машей с раннего утра на ногах, уж извините, на сегодня концерт окончен!

— Всем пока! Вам точно покоя нет, дождетесь, придет сейчас — жандарм вас по койкам разгонять! Все! До завтра! — девушка, которой сегодняшний день тоже дался нелегко, была полностью с ним согласна.

Закрыв дверь комнаты с шумной компанией, они рука об руку пошли на второй этаж.

— Маш, а про какого ты им жандарма говорила? — заинтересовался Юрий.

Подруга негромко засмеялась:

— Да это мы так Екатерину Германовну за глаза зовем. Вот точно, если минут через десять ребята не разойдутся, она к ним заявится и разгонит. Бабка — кремень! Вот кого нужно было комендантом тут назначать и вахтером сажать, а не этого старого алкоголика, Никитича!

Дальше шли молча, шум поздних студенческих посиделок оставался все дальше. Они повернули по коридору, и у первой же двери Маша остановилась. Она достала из кармана платья ключ и при тусклом освещении коридора несколько раз промахнулась мимо замочной скважины. Кудашев почувствовал, что ее рука с ключом дрожит. Он прикрыл на мгновение глаза и отпустил чувства, его мгновенно захлестнули ее чувства и эмоции, яркая смесь страстного желания, страха и смущения. Она ждет, что я сейчас уложу ее в постель! Проклятье! Я и сам этого хочу! Но… тысяча, но…

Наконец дверной замок, с которым она так долго копалась, провернулся, и дверь распахнулась в темноту. Щелкнул выключатель, и неяркий свет залил комнату.

Обстановка была явно получше, чем в студенческих комнатах, и вполне могла соответствовать дешевенькому отелю в какой-то дыре, в Румынии или Чехии.

— Это комната аспирантов, нам ключ оставляют, когда разъезжаются… — сказала Маша, видя, как ее спутник крутит головой, осматриваясь. Кудашев про себя усмехнулся, представив для чего скорее всего используют эту уединенную комнату в дальнем конце коридора, студенты-старшекурсники. Что-то в его лице выдало мысли, и девушка, не сводившая с него глаз, смутилась. Угадал!

Комната по советским меркам была роскошной. Светлой, с двумя большими окнами. Стены оклеены свежими салатовыми обоями. Три кровати стояли через тумбочки в ряд. В отличии от студенческих комнат, кровати были не металлические, с сеткой, а деревянными, аккуратно застеленными, с ровно стоящими подушками. Еще двустворчатый шкаф с зеркалом во всю дверь, письменный стол со стулом в углу, комод.

— Ну вот… располагайся, — Маша, замялась, теряясь в мыслях, и стараясь не смотреть на Юрия, — на любую кровать ложись, устал ведь… Завтра утром вставать рано.

Кудашев просто рухнул с поворотом, на ближайшую кровать, так, что пружины в матрасе жалобно заскрипели и потянулся, не спуская глаз с девушки. Она облизнула губы, судорожно поправила волосы и воротник платья.

Он знал, что если он только моргнет или изменит интонацию голоса, она уже не уйдет, оказавшись радом с ним, сжимая в горячих объятиях. И это все намного, намного усложнит.

— Спасибо, Машенька! Я так устал, просто ноги не держат и глаза закрываются! — Юрий постарался, чтобы голос его звучал, как можно более нейтрально.

Девушка, чуть помедлила, продолжая теребить воротник и побагровев лицом, резко повернулась и выскользнула за дверь, громко ею хлопнув.

Дурак! Ой, дурак! Обершарфюрер закрыл лицо руками! Зачем было обнадеживать ее, целовать, шепча какую-то ласковую чушь! Чтобы в такой момент отшить? Ты же сам ее хочешь! Нужно устраивать жизнь тут! Неужели ты, наивный, надеешься вернуться домой? Туда, куда нет дорог!

Кудашев сел на кровати, ссутулившись, облокотившись на колени локтями, положил подбородок, на сжатые кулаки. Допустим, он станет жить с ней, ведь просто сексом дело не ограничится, их непреодолимо влечет друг к другу. Рано или поздно, его, человека чужого всему миру, вычислят и возьмут. И дело не в том, как скоро это произойдет и то, что скорее всего живым он им не дастся. Что ее ждет? Что ждет всех его друзей тут? Юрий очень хорошо, по-своему миру, знал, что такое ОГПУ, даже если оно тут называется по-другому, знал, что такое ЧСИР — член семьи изменника Родины. И пусть эта страна совсем не его Родина, но близость с ним — каиново пятно для всех с кем он сейчас дружен. И для нее. Особенно для нее!

Все верно… но отчего же так паскудно и гадко на сердце!?

Маша шла по коридору. В голове было пусто и гулко как в большом пустом подвале. Вот так значит. Спасибо, значит… Просто спасибо… Гуляй, мол, утром увидимся! А ведь еще несколько часов назад он сжимал ее в объятиях и жарко шептал на ухо всякую белиберду, от которой подгибались ноги, бросало в жар, а внизу живота сладко щемило… Дура! Чертова дура! С него-то, с контуженного, что взять? А ты губищу раскатала до земли, мечта, всей твоей жизни. Раненый герой… Но все равно, несмотря на шквал злости и обиды, ее тянуло вернуться и бросится к Кудашеву на шею. Она не могла винить его, вся злость, переполнявшая девушку, была на саму себя. Не то сказала, не то сделала, не так посмотрела, что сама не поняла, но вот… идет к себе в комнату, а думы, мысли все с ним. Сама не заметила, как оказалась перед дверью их комнаты. Покрашенной белой краской с аккуратно выведенной красным цифрой пять. Чуть постояла у двери, затем резко толкнула ее и вошла в комнату.

В комнате общаги стояло четыре простенькие металлические кровати с сетками, но почти все студенты на лето разъехались на каникулы. Кроме Лопатиной там осталась только задорная хохлушка Оксанка. Она как раз в это время в ночнушке сидела на табурете. Делала важное дело: расчесывала длинные густые темные волосы. При этом смотрелась в стоявшее на столе большое зеркало, которое они с Машей купили вскладчину, предмет зависти жительниц других комнат. Что-то напевала. Она обернулась на звук открывшейся двери, перестала петь, уперлась недоумевающим взглядом в подругу.

— Ты что? Я тебя только к утру ждала? Думала, он уже твои ноги, себе на плечи закинул! — сама не зная, словами этими она окончательно добила Машу.

Та рухнула на свою кровать, с ревом уткнувшись в подушку.

— Тю… Ну и дурак! Ты ж дивчина, каких поискать, первая красавица у нас… Что случилось? А? Машка? — допытывалась подруга, присев рядом и теребя ее за плечо.

— Да ничего! — давясь рыданиями, всхлипывая и размазывая слезы приподняла голову она, — Спасибо мол, устал, мол… до завтра… ааааа… снова взвыла Лопатина, будто прорвав плотину чувств, которую пыталась сдержать, идя по коридору.

— Так это… что, получается у вас ничего не было, разбежались, стало быть? — осторожно поинтересовалась дрожащим голосом Оксана, закусив губу и поглядывая куда-то в окно.

Маша промычала из-под подушки что-то нечленораздельное, что можно было понять и как нет, и как да. Но ее подруге, судя по всему, очень хотелось понять это как — «да».

Оксана встрепенулась, на лице появилось хищное выражение, суетливо вскочив, она бросилась к шкафу. Продолжая скороговоркой комментировать взаимоотношения подруги с новым парнем:

— Хлопчик-то явно на голову слабый! Дурень дурнем, от такой дивчины отказаться, первейшим надо быть дурнем! Да… Стало быть вот оно как… Дурашка какой… Ну ты, Машаня, не горюй! Он тебе надо!? Скоро Максим твой вернется из своей Рязани…

Смена интонации, которая произошла в голосе подруги, а еще больше упоминание Максима Щеглова, которое Маше было, отчего-то страшно неприятно, заставило девушку поднять голову. Всхлипывая и шмыгая носом, она смотрела, как Оксана суетится перед шкафом.

Девушка ловко скинула через голову ночную рубашку, оставшись совсем нагишом. Сложена она была очень гармонично, среднего роста, но немного полновата, на взгляд Маши. Девушка действительна была в теле. Пышная грудь с задорно задранными вверх крупными сосками посреди больших темных кругов. Эх, не одного парня с курса сводила с ума эта грудь. Оксана как раз обхватила, груди обеими руками, сжала их, немного подняла и отпустила, отчего они закачались из стороны в сторону. Сама девушка еще и повернулась, немного не спуская со своего отражения в зеркале глаз и довольно улыбнулась. Упругий, не очень большой зад, небольшой хохолок четных волос внизу живота, четкая, высокая талия. Красотка, что и говорить, но иная, в отличии от Маши, своей южнославянской красотой. Разрумянившаяся, она схватила было колготки, но отбросила их в глубь шкафа и стала стягивать с плечиков халат.

— Ты чего это? — все еще всхлипывая, спросила Маша, чувствуя, как где-то в глубине рождается тревога и неприязнь к подруге.

— А чего? — задорно ответила Оксана, набросив на голое тело халат, — он, конечно, дурак, но не пропадать же добру! Раз у тебя с ним не срослось, я им займусь. У меня, честно тебе, Машка, скажу, при мысли о нем все зудит!

Она бесстыже расставила ноги и прижала ладошку к промежности накрыв лобок, покрытый черными волосами, привалилась к шкафу плечом и демонстративно закатила глаза.

Маше все это казалось каким-то сном, она села на кровать, скрипнув пружинами, и негромко сказала:

— Он же устал! Спать хочет!

Подруга посмотрела на нее с жалостью, как смотрят на глупых малых детей и душевнобольных:

— Ты серьезно? Да, Машка… Ничего! Сейчас устал, а через минуту встал! И звонко рассмеялась.

Мгновение Лопатина пыталась вникнуть в слова Оксаны, повторяя тихо ее фразу, а потом вдруг отчетливо представила, что именно имела она в виду, говоря «встал», и очень красочно промелькнуло перед глазами, как подруга добивается, чтобы он… встал! Что она делает с ее мужчиной!

Машу захлестнула вдруг дикая злость на весь мир и прежде всего на Оксанку. Она вскочила, глаза моментально высохли, подлетев к двери, она уперлась в нее спиной, развернувшись к соседке с перекошенным злобой и ревностью лицом.

— Ага! Щас! Хрена тебе лысого! — выкрикнула она, сжав кулаки.

Оксана оторопело застыла с приоткрытым ртом, испугано смотря на отличницу, комсорга курса Машку Лопатину, которая неожиданно превратилась в злобную фурию. Задыхаясь от гнева, Маша извернулась, распахнула дверь и вылетела в коридор. Быстро пошла, почти побежала в сторону комнаты аспирантов.

Оксана ошарашено привалилась к шкафу, открыв рот, не в силах вымолвить слово. Потом тряхнула головой и крикнула в открытую дверь:

— Это не он, Машка, ебанутый, это ты — припизднутая! Оба вы, блядь, ебанутые!

Чем дальше оказывалась их комната, и чем ближе аспирантская, тем более замедлялся Машин шаг. Лицо продолжало гореть, где-то у горла стоял по-прежнему ком, на смену неистовой решимости вновь пришла робость. Но стоило только представить, как сильные, руки Кудашева сжимают в объятиях подругу, его красивые, длинные пальцы ласкают Оксанкину грудь, так решимость вернулась. Она чуть замешкалась у двери, но потом толкнула створку и вошла. Толкнула не так резко, как дверь своей спальни, а потихоньку, желая только одного, чтобы не было в ночной тишине противного скрипа петель отворяемой двери. В комнате было темно. И только немного черноту летней ночи за окном разгоняли стоявшие через дорогу фонари. Не сводя глаз с одной из коек, в которой была видна лежащая фигура, девушка принялась расстегивать платье. Проклятые пальцы, чтоб их, никак не могли справиться с пуговицами, потом платье упало к ногам. И Маша, сама не понимая отчего, стала медленно складывать его, а потом повесила на спинку стула. Еще труднее оказалось справиться с застежками, импортного, польского бюстгальтера, но и он оказался на том же стуле, поверх платья. Чувствуя, что лицо пылает, девушка смущенно прикрыла руками грудь и опять в нерешительности замерла. Все что было до этого, с Максимом, казалось каким-то не серьезным и давно позабытым, сейчас, именно сейчас, это должно произойти по-настоящему.

Юрий не спал. Как только Маша вышла, он щелкнул выключателем, погасив свет, машинально с пустой головой скинул одежду и забрался в неудобную, чужую постель. Но в темноте все чувства обострились, закружила круговерть самых разных мыслей. Идущую по коридору девушку, почувствовал издали. Ее эмоции, откликнулись в голове, будто фейерверк, рассыпающийся искрами. Заколотило в груди сердце, скрутило, да так, что стало больно разбитому в аварии телу. Ну что же, чему быть, тому не миновать, их тянет друг к другу с первого дня как две половинки магнита. Беззвучно отворилась дверь, ладная фигурка скользнула в комнату и нерешительно замерла, повернув лицо к нему. После недолгой паузы, Маша принялась расстегивать платье непослушными руками, ее волнение передалось и ему. Платье с чуть слышным шорохом упало вниз, она подняла его и, сложив, повесила на стул. За ним последовал и бюстгальтер, качнулись в полутьме освободившиеся груди, которые девушка прикрыла рукой, белизной мелькнули стройные ноги. В груди Кудашев вспыхнул огненный шар, стремительно скатившийся вниз, в пах. Маша медленно подошла к его кровати, чуть нагнулась, не отпуская левой руки от груди и откинув немного одеяло скользнула к нему.

Как только она коснулась простыни, руки Юрия, которые она последнее время так часто хотела чувствовать на своих плечах и не только плечах, обняли ее. Казалось, что объятие это жжет ее невыносимым пламенем. Маша уткнулась лицом ему в грудь и протяжно всхлипнула.

— Прости меня, милая! Прости за все, любимая… — жарко шептал он. Лопатина совершенно не слушала слов. С равным успехом Кудашев мог читать ей сонет Шекспира или пересказывать закон всемирного тяготения, она поняла, что она любима и желанна. Девушка плакала навзрыд, но это были слезы счастья, которого до сего дня в ее молодой жизни еще не было. Юрий целовал ее мокрые щеки, потом они впились в губы друг друга и долго не могли насытиться их сладостью. Поцелуи его спустились к шее, потом к груди, а когда губы коснулись и сжали ее небольшой, но твердый сосок, а руки легли на грудь и живот, Маша, запрокинув голову вскрикнула, сжала в кулаках простыню и перестала воспринимать реальность.

****

Екатерина Германовна в плену своих мыслей медленно спускалась по лестнице. Сейчас, без надзора посторонних глаз, спина ее потеряла вызывающую прямоту. Походка стала старческой: колени болели так, что женщина, проклиная ступени, скорее ковыляла, чем шла. Годы, годы молодые, где вы… Отданы на служение Мировой революции, а эти козлы, все, абсолютно все просрали. Мысли о современной никчемности и предательстве посещали ее давно. После смерти Сталина она с открытым презрением относилась к этим никчемным людишкам. Они еще недавно трепетали от одного имени Вождя, а потом наперебой, брызжа слюной и старались опередить друг друга, обличали, полные желчи, все, что сделал для страны Великий горец. Многих она знала еще с тридцатых. Знала, что они, так же соревнуясь, кто раньше и больше, писали доносы друг на друга, тянули руки, на собраниях осуждая «врагов народа», приветствуя их расстрелы. Она знала их, а они знали, что она знает о них, и тихо ненавидели ее, мерзкой, противной, как холодная слизь, ненавистью. Привыкнув за годы работы в органах, мысли свои носить при себе, много замечать, но мало говорить, товарищ Кобра надеялась умереть, прежде, чем бровастый и вся его шобла окончательно развалят ее страну. Но будь что будет, пока бьется ее сердце, она продолжит служить своим идеалам. Несмотря ни на что, с ее мнением продолжали считаться, не потому что она была заслуженным пенсионером республиканского значения, а потому что те, кому это должно было, знали, что слова ее кое-что еще значат.

В фойе общежития спустилась уже прежняя Екатерина Берг, с прямой спиной, аристократической посадкой головы и твердым взглядом. Она прошла мимо турникетов к комнате вахтера и рывком распахнула дверь.

— У, блядь! — от неожиданности, Иван Никитич Жабин, вахтер общежития, расплескал наливаемую из чекушки в стопку водку, — вечно ты, Катька, будто крадешься!

— Все бухаешь? — спросила она, хотя и так было ясно. Иван Никитич, такой же как она, отставной чекист, известен был своей пагубной страстью. На службе звезд с неба он не хватал, делал что велят, вопросов глупых не задавал и каких-то угрызений, и сомнений в отличии от Екатерины Германовны не испытывал. Несколько лет назад, получив, наконец, перед пенсией вожделенную майорскую звезду на погон, уволился и пристроился на непыльную должность администратора студенческого общежития. Но с административной работой у него не заладилось, старик периодически запивал и изрядно завалил все, что мог, а ходили среди студентов слухи, что и проворовался. Правда или нет, но памятуя старые служебные заслуги, выгонять Жабина не стали, с должности сняли, но оставили уже вахтером.

Этот тип бывших коллег Екатерина Берг ненавидела до дрожи. Именно такие пропили и проебли великий Советский Союз, свернувший голову коричневой заразе в ее берлинском логове и создавший союз социалистических государств на половину Европы. Хотя и это было жалким подобием Всемирному СССР, к которому стремились настоящие большевики с 1917 года.

— Иди-ка, Иван, покури на крыльцо, мне позвонить нужно, — она отошла в сторону от двери, и выжидательно уставилась на вахтера, уперев руки в бока.

Сам того не ожидая, Жабин попер в дурь. Когда-то он знал Берг как не последнего человека в их службе, не особо помня ее биографию, но робел, подсознательно понимая, что он ей не ровня. Потом, уже на пенсии, не давало ему покоя, что получает она как персональный республиканский пенсионер, целых сто шестьдесят рублей плюс надбавки за выслугу и звание, тоже, впрочем, майорское, как и у него.

— А вот и не пойду! Командирша хуева, тоже мне нашлась! Завтра позвонишь, все равно ночь уже! Иди, спать ложись! Будь ты, кикимора, лет на сорок помоложе, я бы тебя тут уложил! Кхе-хе-хе! — смех Никитича больше напоминал чахоточный кашель. Был он Екатерине Германовне, противен донельзя с этим хамством, но в то же время жалок. В прежние годы, она бы, не испытывая ровно никаких чувств, пустила бы эту мразь в расход, прихлопнув ровно назойливого комара.

— Все сказал, старый душной козел? А теперь пошел вон! — было в словах Берг, в ее интонации что-то такое, от чего Жабина прошиб липкий пот. Вахтер, продолжая что-то нечленораздельно бурчать, встал, снял со спинки стула свой засаленный пиджак с орденскими планками, махнул залпом налитую стопку, сунул бутылку с остатками водки в карман форменных бриджей и пошел к двери. Уже открыв ее, он обернулся и бросил: «Сука!», перешагнул порог и демонстративно хлопнул дверью.

Она тут же выбросила из головы это назойливое, мерзкое существо, присела к столу, брезгливо отодвинула от себя остатки Жабинского пиршества — разложенные на «Пионерской правде» нарезанные куски сала, две дольки помидора и ломоть черного хлеба. В комнате вахтера было грязно, за ширмой виднелась неряшливо застеленная постель. Кроме того, тут реально пованивало. Туалет находился в конце коридора, и товарищ Жабин, не утруждая себя столь дальним променадом, похоже справлял малую нужду в стоявшее в углу старое ведро. Взяв трубку телефона, по памяти набрала номер. В городе, уже который день царила непривычная, но не особо заметная постороннему глазу суета. Что-то происходило. Слишком богатый у нее опыт, дабы не замечать этого. Ответили быстро, значит, она не ошиблась.

— Доброй ночи! Дежурный, позовите к аппарату, товарища Рыжикова. Конечно, я знаю который час. Кто? Скажите, у аппарата Екатерина Германовна Берг! Хорошо…

Минут пять она слушала в трубке неразборчивые голоса, шорохи, звуки шагов. Сунулся было, приоткрыв дверь, Жабин, но Берг, не говоря ни слова, показала ему кулак, и он скрылся, из окошка вахтерной. Видно было, как он поплелся куда-то в сторону туалетов.

— Алло! Капитан Рыжиков слушает! — недовольный голос сменил шорохи и хрипы.

— Товарищ капитан, это Екатерина Берг, извините за поздний звонок, у вас я знаю усиление, так что надеюсь, не разбудила.

— Разбудили, не разбудили, что сейчас об этом? Что у вас, Екатерина Германовна? — судя по недовольному голосу капитана, все же его разбудили.

— Знаете, Кирилл, — она позволяла себе столь фамильярное обращение, так как знала его еще зеленым лейтенантом, — у меня сегодня состоялось очень примечательное знакомство в общежитии. К одной нашей студентке приехал приятель, хотя, судя по моему опыту, они не просто приятели. Так вот, очень этот молодой человек показался мне подозрительным… Более того, я сердцем чувствую, это враг!

— Екатерина Германовна, опять? — в голосе ее собеседника послышалась усталость, — поймите, сейчас не прежние времена. Не 1937 год! Ну что там, у студентов, опять анекдоты антисоветские?

— Выслушайте, товарищ капитан, пожалуйста, до конца. Он, этот молодой человек… Он, понимаете, очень странный… Великолепно играет на различных музыкальных инструментах, но суть не в этом. Акцент у него легкий, сказал, что он из Прибалтики, но какой-то странный акцент… И самое главное, он под гитару спел на испанском «Cara al sol», причем очень хорошо спел!

— Вы знаете, Екатерина Германовна, сейчас… уже первый час ночи, право, нет у меня желания обсуждать иностранную эстраду, все равно я в ней не разбираюсь, если вам больше не чего сказать…

— Подождите! — торопливо перебила его Берг, опасаясь, что капитан госбезопасности по ту сторону линии положит трубку, — не о эстраде речь, он пел «Лицом к солнцу», гимн фаланги!

— Какой фаланги, — озадаченно спросил голос в трубке, — македонской?

О Боже, она закрыла ладонью лицо, Кобра почувствовала, как на нее нахлынуло отчаяние, ну откуда берутся сейчас такие дураки в службе… хотя… он по-крайней мере знает, что была такая македонская фаланга, может быть не все потеряно.

— Нет, — спокойно и как можно терпеливее ответила старушка, — не македонской, а испанской, это гимн испанских фашистов! Вам не кажется странным, что это сегодня звучало в общежитии Смоленского медицинского университета?

— О, извините, это, конечно, меняет дело, я заеду к вам, и вы все, подробно мне расскажете, договорились? А сейчас, ложитесь спать, товарищ Берг! — раздался щелчок, за которым последовали короткие гудки.

Екатерина Германовна положила трубку на рычажки телефона и устало откинулась на спинку стула. По тону собеседника, она поняла, что он не очень серьезно отнесся к сообщению, она вздохнула и, встав со стула, направилась к выходу. Действительно, очень хочется спать, может быть сегодня она уснет быстро и без снов, главное без снов…

В дежурной части Смоленского КГБ, средних лет капитан с холеным лицом, выругался и спросил:

— Женя, чайник горячий? Раз уж разбудили, пошли чаю выпьем!

Дежурный, старший лейтенант, не вставая из-за пульта, кивнул на замолчавший телефон:

— Что хотела-то?

— Да бред какой-то несла, я и сам толком не понял… — ответил Рыжиков.

— Не знаю, не знаю, кто давно работает, про нее интересные вещи рассказывали, в старые времена она была толковым агентом! — недоверчиво сказал дежурный.

— Да может и была когда-то… а сейчас, похоже пережила бабка свою голову, фашисты ей испанские мерещатся с гитарами в общежитии, и смех, и грех! Ну пошли, угощай чаем!

Глава 13. Тлен

К старому Головкину участковый добрался уже почти к шести по полудню. Как и в многих сельских дворах, калитка была не заперта, и Сергей, отворив ее, прошел во двор. Вдоль палисадника во дворе, мощно — по грудь взрослому мужику — разрослись, кусты черной смородины, которую сейчас обирал давний потомок Деда Архипа — Матвей. Был он уже совсем не молод, наверное, постарше Василия Лопатина, и приходился Архипу, праправнуком.

— Добрый день, Матвей Ильич, знатная уродилась в этом году смородина? — заговорил с хозяином милиционер.

— А! Сергей Иванович! Здорово! На-ка попробуй… — Головкин протянул Горохову в ладони несколько крупных, налитых черным матовым цветом ягод.

Сергей закинул их все в рот, смородина была сладкая и чуть терпкая, с легкой кислинкой. Что и говорить отличная!

— Отличный вкус! Хоть на варенье, хоть в компот, а можно и настойку ставить! — похвалил ягоды милиционер.

Матвей довольно щурясь в улыбке, потеребил рукой седые уже, коротко стриженые волосы и кивнул на стоявший у ног приличный таз в который собирал ягоды:

— Давай угощу! Отсыплю тебе с Леной в кулек… Уже устал собирать, а еще на задах несколько кустов, черной и красной.

— Нет, Матвей Ильич, у самого растет, но, конечно, с твоим вкусом не сравнится! Вот если выкопаешь мне от куста отростки, благодарен буду! Чай сортовая смородина у тебя, не дичка лесная!

Польщенный столь высокой оценкой престарелый отпрыск деда Архипа, слывший на селе заядлым садоводом и огородником, засуетился:

— Да че ж нет-то! Сейчас за лопатой схожу, кусты и так разрослись, мне только в радость!

— Да погоди дядя Матвей, не горит, собери ягоды, а в конце августа я зайду, да выкопаю куст, который скажешь. К тому же по делу я. — остановил его Горохов.

Матвей сразу как-то посерьезнел, хитрые, с прищуром глаза забегали, вспоминал видно свои грешки, явные да не явные.

— А что стряслось-то? — спросил он, изменившимся враз голосом, с легкой хрипотцой, отряхивая перемазанные смородинным соком ладони и вытирая потом их о старые выцветшие штаны.

— Да успокойся! Я до деда Архипа. Дома он? — успокоил хозяина участковый.

— Туточки был с обеда, а что к нему за дело? Случилось что? Он последние дни сам не свой, то еле ходил, а третьего дня, будто лет тридцать скинул, носится по селу, словно реактивный, — озадаченно развел руками хозяин, — на задах он, у бани, корзину плел. Идем…

Они пошли вдоль завалинки в глубь участка.

— Не волнуйся, Матвей Ильич, ничего такого не случилось. Лена попросила с ним поговорить, чтобы в клуб зашел. Решила она, это… как его… краеведением заняться. Кто, как не дед Архип, может историю села рассказать? Что сам видел, да слышал, что по рассказам родственников ваших, помнит. Вот и запишет.

— Это точно! Он даром, что вторую сотню лет разменял, а память у старика лучше моей! — закивал враз головой повеселевший Матвей, — я если от Катьки своей трешку занычу, то потом, хоть убей, не помню, где спрятал. А дед… дед в этом сила! Все помнит!

У старенькой, покосившейся небольшой баньки, из потемневших, хвойных стволов сгорбившись сидел на лавке дед Архип, корзина которую он плел угловатыми, но сильными пальцами, лежала на земле рядом. Старик то ли услышал их, то ли почуял приход Горохова, кто его знает, но уже ждал, когда они подойдут.

Сергей вежливо поздоровался, старик в ответ чинно кивнул. Оба повернули голову в сторону Матвея.

— Спасибо, что проводил Матвей Ильич. Извини что отвлек, еще раз спасибо за ягоды, — сказал милиционер и улыбнувшись, протянул Головкину младшему руку.

Тот почувствовал образовавшуюся неловкость, пожал Горохову руку и вновь вернулся к смородиновым кустам перед домом.

Проводив праправнука взглядом, дед Архип взял прислоненную к стене бани клюку и, опираясь на нее, покряхтывая, поднялся.

— Я думал, ты с утра придешь… ну, да ладно, пошли уже… — повернувшись споро, зашагал согнувшись, не оглядываясь на собеседника, в противоположную от родственника сторону. За баней, в заборе была еще одна калитка, ведущая на огород, и дальше в сторону колхозного скотного двора.

Дошли до коровника скоро. Только одна из сельских старух, жившая в крайнем к скотному двору дому, беззубая бабка Нюра, бывшая, правда, раза в два моложе Архипа Головкина, почтила их вниманием. Высунувшись в калитку, она ехидно поинтересовалась:

— Ой! Ой! Кудай-та, тебя, Архипушка, мильцанер повел? Никак старый хер набедокурил чегой-та!

Старик Головкин степенно остановился, огладил рукой белую свою бороду и крикнул в ответ:

— Вот, Нюрка, дозналась власть, что на коровнике, я доярку обрюхатил! Иду с повинной, под венец предложу!

Старуха поперхнулась заготовленной фразой и взвизгнула. Глаза зажглись торжеством. Она юркнула за забор и в перевалочку метнулась к дому. Этой сплетней с окрестными бабками нужно было поделиться как можно скорей.

— Зачем ты ей так, дед? — осуждающе покачал головой милиционер.

— Ну их всех! Глаза бы не смотрели. Ты вот совсем молодой, Сережка. А я вот чем дольше живу, тем больше дивлюсь, измельчал народишко-то наш. Почитай я ихних дедов и бабок всех знал, люди были, как люди… а эти, будто моровое поветрие какое прошло… плюнуть да растереть! Только языками чесать, а кто помоложе, водку еще пить! — старик махнул клюкой в сторону дома бабы Нюры, и пошел дальше.

Вечерело. В обширных зарослях одичалой ежевики неистово стрекотали кузнечики. За скотный двор сроду никто и не ходил, кусты вымахали, где в человечий рост, а где еще выше. Тропка, по которой они прошли, была почти незаметной, не иначе только старый Головкин, время от времени и ходил тут. Набольшая проплешина жухлой травы, посреди небольшой прогалины и большой, почти в пояс взрослого мужчины, кусок гранита, невесть как оказавшийся тут. Сергей почувствовал, пришли они.

— Вот. Тут их и похоронили. Ишь, и трава отчего-то здеся не растет толком. Тут ведь, паря, когда-то господский сад рос. Эх и добрый, скажу я тебе, сад был! Яблоки да груши были, чисто мед, деверья одно к одному. Барин, сказывали, саженцы привез, откуда-то с Бесарабии, в ту пору с еще турком война была. Вместе с яблонями и турка-садовника добыл. Здоровый тот турок был, черный, как медведь. Боялись мы, ребятня его, страсть! Я еще до того, как на службу ушел, мальцом совсем бесштанным за яблоками сюда лазал. Однажды поймал меня этот турок. Остальные хлопцы порскнули кто куда, а я вишь ли, рубахой за плетень зацепился и повис. Ору, будто режет меня тот турок. А он сгреб меня как кутенка и отнес в дом господский. Я сомлел от страха, думал, кончилась жизнь твоя, Архипка… Конюх там мне розог хотел всыпать, уже разложил, да барыня пожалела, не позволила пороть. Молодая была, красивая. Мне показалось, будто святая угодница с церковной росписи сошла. Как сейчас помню, юбка до пят черная, а по верху блузка белая в кружевах вся и зонтик держит. Спрашивает, как тебя мальчик зовут. А я оробел, будто язык отнялся. Конюх Матвей, как прикрикнул, я только тогда и в сознание пришел. Архипкой, говорю, кличут…

Барыня и говорит:

— Приходи, Архипка, в усадьбу с товарищами своими, яблоками, да грушами я сама угощать буду. А в сад не лазайте, не ломайте деревья.

Да… вот как оно было-то. Барыню-то, потом, как смута началась, мне сказывали, порешили какие-то пришлые. Она совсем уже в возрасте преклонном была. Не пожалели, нехристи. Да и усадьбу спалили. А сад уже наши мужики вырубили! А зачем вырубили, сами потом объяснить не могли. Я, когда домой вернулся, увидал, ахнул. Что ж говорю, вы ироды окаянные наделали?! Зачем порубили сад? Сами бы ели те яблоки. Они все руками разводят, да глаза прячут… Такая вот злость в народе была. Дикая, бестолковая.

Речь у старика лилась гладко и плавно. Он присел на выступ большого камня, видно было, что выемка та, им облюбована уже давно. Он, наконец, замолчал. Сложив руки на клюке, смотрел куда-то в даль. В стариковском глазу блеснула слезинка. Горохов, переступая с ноги на ногу, подумал, что, пожалуй, записать дедовы рассказы о старине мысль, и правда, стоящая, нужно поговорить с женой.

— Всех тут похоронили? И старосту тоже? — спросил уже по делу милиционер.

— Да, всех. Почитай вот тут, от сих до сих, — дед Архип указал клюкой в дальний угол прогалины, а потом ткнул прямо Сергею под ноги.

Горохов сделал шаг назад, прикинул, сколько по времени у них уйдет раскопать могилу, стараясь не поддаваться подкатывающему чувству холодного ужаса. Покойники с его службой, были не в новинку, но выкапывать давно истлевшие останки, все же жутко. К тому же, скорее всего придется все делать ночью, не хватало еще, чтобы днем, принесла нечистая, какого-нибудь скотника в кусты по нужде.

— Ты дедушка видел, как все было? Глубоко зарыли их? — уточнил он.

— Да нет, отколь тут глубокую-то могилу копать? Зима же была, морозы стояли лютые, не такие как в первый-то год войны, но все равно дюжие. Немцы тут, взрывчаткой рванули землю, да потом мужиков местных согнали, те, лопатами воронку и углубили. Те стало быть брезент расстелили, сложили покойников, да другим куском брезента накрыли и засыпали… И Прокопыча, приятеля моего старого с ними. Поперву, не хотели его с немцами класть, но потом ихний офицер, расспросив, что и как было, велел вместе хоронить. По-русски тот немец говорил хорошо, чисто. По возрасту, похоже, был из старых наших, из офицеров лифляндских, наверное. Да… и как все было, тоже я видел. Звери, чистое дело, звери… Всякого я на войнах видел, больше всего зла и страху, конечно в Гражданскую натерпелся, да что уж там, и сам не ангел был… Но то что в ту ночь эти бандиты вытворяли, совсем было диким. Раненых-то они в школе порешили, не на моих глазах, только крики слышал, да потом тела видел. Без глаз, изрезанные, вспоминать и сейчас страшно. Прокопыча, этот еврей ихний, комиссар, из дома на снег выволок, у крыльца и порешил. А уж что они с немецкой девкой сотворили, медсестрой, то, уж, извиняй, парень, я тебе рассказывать не стану.

Голос старика дрогнул, он высморкался и, утерев глаза тыльной стороной дрожащей морщинистой руки, замолчал. Милиционер, внутренний мир которого и так за последние дни трещал по швам, не находил себе места. Вечер выдался душным, но парня бил сильный озноб.

— Но ведь это…. Немцы, они, тоже зверствовали, жгли, убивали, война… — попытался он неуверенно возразить.

Голос деда Архипа был чуть слышен:

— Оно, конечно… Сергей, сука она, война. Ой, какая, скажу я тебе, сука! Может и немцы свирепствовали, но я что видел, то и рассказываю тебе. От немцев в эту войну мы хлебнули лиха, почитай обезлюдило Чернево, поубивало мужиков, поранило. Кто вовсе сгинул, а кто потом от ран и увечий уже дома помер, на перечет все, кто вернулся, а сколько ушло-то…. Да ты, вона, и сам на памятнике, у сельсовета, прочитать можешь, сколько семей без мужиков осталось. Но то на войне, тама или ты, или тебя, что уж говорить, сам служил, понимаешь. А немцы… Что они к нам полезли, то не ведомо мне, сказывали, сам слышал, что если бы не они, то Сталин сам бы войной на них пошел. Но то, опять-таки, бабка на двое сказала, пошел бы или не пошел он на немца войной, а что было, то было. Но что бы раненых, да пленных убивать, то не видал я такого. В первую Германскую, точно такого не было. Там мы своих раненых собирали, и немчуру с ними, и лечили их, разницы не делая, а немцы, наших тоже. Плен-то, он во все времена горек был, но после войны наши мужики пленные от немцев вернулись почитай все. А в эту войну, кто в плену германском цел остался, еще и многие в лагеря угодили, а оттуда, хорошо, если из пяти один возвращаются, уж ты мне поверь, на своей старой шкуре проверил. В Гражданскую… да было…. Озверел в ту пору народ! И у меня на душе грех есть, стрелял пленных. В бою-то сгоряча, когда пули свищут, да пушки палят, и не смотришь, поднял, кто руки или нет. Штыком в живот, да дальше побег! А и потом, злоба была великая, уже и не в горячке, было… убивали… он бывало, на коленях ползает за ноги тебя хватает, Христа с Богородицей поминает, воет, детками и матерью заклинает, а ты ногой оттолкнешь, винтовку вскинешь, и в упор… Страшно было, Сережа, ой, страшно! Не с пустого так, а от того что слепила глаза нам ярость и кровь! Бывало, выбьем красных с городка какого или сельца, находим наших пленных… замученных. У кого погоны на плечах вырезаны, у кого кишки выпущены, а ты с ним, с покойным, третьего дня только из одного котелка ел, махоркой делился. А уж что они с священниками, али с теми же докторицами творили, то тоже, не стану и рассказывать. Поверь уж, после такого я бы и сейчас не сдержался… а немцы… что немцы, мы тут, в Чернево, почитай всю войну жили, от немцев беды не видели. Может, на отшибе село оказалось, но то факт. Может, где-то и зверствовали, но что знаю то и говорю. А то, что Овражки спалили, то, сам понимаешь, отчего приключилось такое. Местные, оно ведь все живы остались, хотя лиха хлебнули полной чашей, в зиму без крыши над головой остаться…

У Сергея внутри, было пусто и темно, в голове шумело, стучала в висках кровь. Он словно не здесь был. Почувствовал, что его теребит за рукав дед.

— Что?

— Спрашиваю, когда теперь за дело возьметесь? Ась? — дед кивнул вниз и чуть в сторону.

В плену своих мыслей, милиционер, не сразу понял, о чем старик спрашивает, потом встрепенулся:

— Завтра Андреич с пасеки приедет, с вечера и приступим.

До дома Головкиных, они добрались в начавшихся сумерках. Во дворе с нетерпением уже ждал Матвей, попытавшийся всучить участковому ведерко смородины, но Сергей, замахал руками и скорым шагом заспешил к дому где, наверное, заждалась жена.

****

Тяжело и хрипло дыша, Василий отвалился на спину, запрокинув на подушке голову подбородком вверх. Вот ведь… не зря говорят: «Седина в бороду, бес в ребро». Переводя дух, Лопатин улыбнулся, оказывается» бес» этот, совершенно необязательно плох, подл и мелок. Несмотря на приоткрытые оба окна, в светлице было жарко и душно. Одеяло давно они свалили на пол, а простыня сбилась в какой-то невообразимый ком. Наташа приподнялась на локте, склонила голову чуть на бок, отчего волосы почти закрыли ее лицо и положила горячую ладонь ему на грудь. А потом, чуть согнув пальцы, как кошка, выпускающая из подушечек когти, легонько надавила на его кожу ногтями. Василий прикрыл глаза и не стал сдерживать протяжный, сладострастный стон. Женщина наклонилась и принялась быстро и жарко покрывать его грудь поцелуями, а потом обхватила руками, закинула ногу на бедро и прижалась к телу щекой. Он опустил голову и встретился взглядом с сияющими глазами любимой женщины.

Что еще нужно для счастья? Самое главное, когда вот так, мягким теплым солнцем лучатся счастьем ее глаза! Подарила судьба на склоне лет радость такую. Андреич, поднял руку, запустил пальцы в густые Натальины волосы. Она как кошка прищурилась и издала похожий на мурлыканье легкий стон. А ведь дюжину дней назад он, наливая очередной стакан самогона, думал сквозь пьяную пустоту в душе, что жизнь окончена. Думал, пойти в сарай, закинуть на балку вожжу и сунуть в петлю, дурную, седую голову! Дурак… где были его глаза, его уши, когда он встречался с ней в магазине? А ведь давно засматривался… По всему выходило, что если бы не последние события, повернувших с ног на голову всю его жизнь, то и этого, запоздалого счастья, не было. С Натахой все было не так, как когда-то с женой. Наверное, потому что молодость их пришлась на трудное послевоенное время. Да и воспитаны были по-старому… Лопатин помнил, как долго ухаживал за Верой, как она первое время их близости дико смущалась и ничего-то у них не получалось. Потом первоначальная страсть, быстро превратилась в рутину, когда главное было сделать все побыстрее, пока дети не проснулись. И сделать «это», без всяких непонятных изысков, когда просто повернуть жену на бок со спины, уже казалось чем-то неестественно новым. Когда им исполнилось уже лет по сорок, жена как-то заявила, что «мы уже старые так часто этим заниматься» и редкая их близость, превратилась совсем во что-то механическое, когда оба получали удовлетворение за считанные минуты и тут же засыпали, отвернувшись спинами друг к другу. Потом страшное известие о гибели сына просто убившее жену, ее болезнь. Тот год, у Василия прошел как в ужасном бреду, когда он метался по врачам и видел, как стремительно угасает Вера. А потом… он заливал пустоту и обиду на судьбу, самогоном. Только одно светлое пятно в жизни, не давали ему полностью уйти в алкогольный мрак — дочка Машенька. Особенно все стало плохо, после отъезда дочери на учебу в Смоленск. Ветшал дом, разваливалось хозяйство, опускались руки.

А потом вдруг все резко изменилось, когда…

— О чем задумался, милый? — Наташа заметила, что его рука остановилась, а глаза погрустнели.

Голос ее, такой глубокий и мягкий, заставлял Василия трепетать и таять, словно пчелиный воск у огня. Рука женщины, скользнула по животу, опустилась ниже по жестким волосам и легла, слегка сжав, на его плоть. Андреич почувствовал, как горячая кровь вновь приливает к промежности и под ее рукой крепнет, наливаясь силой, его мужское естество. Второй раз за ночь. Наташа приподняла голову и впилась в его губы долгим поцелуем, ритмично двигая рукой восстающую плоть, а потом, изогнувшись, стремительно прильнула губами к почти полностью восставшему органу. Лопатин задрожал, в голове шумела кровь, не вся видно ушла вниз… С первой их ночи, Лопатин был поражен ее раскованности и страсти. Дурную мысль, откуда вдова этому всему научилась, он сразу задвинул, куда-то на задворки сознания, оно ему надо? Это знать? Она его женщина, а он принадлежит только ей. Его вполне все устраивало. К тому же, первая робость и мысли, сможет ли он, оправдает ли ее надежды, после той ночи ушли. Смог. Оправдал. Сам себе удивлялся, не ведал в себе таких сил и нежности.

Конечно, основная заслуга была ее. Но оказалось, что после некоторой первой робости, набросились они друг на друга просто неистово. И будто оказались созданными друг для друга, понимали желания не с полу слова, с полу движения. Она направляла его умело. И выходило, будто все само собой. Хорошо, что в доме было темно. Не раз, краска смущения заливала огнем лицо Василия. Он сначала пытался оттолкнуть ее голову, вдруг оказавшуюся меж его ног. Смутился, когда жаркие губы, хрипло от сдерживаемой страсти, шептали: «Я хочу почувствовать тебя… сзади!» Запретов у нее не было, и после первого недоумения Лопатин принял это с радостью, ведомый желанием ответить любимой той же страстью, которую она дарила ему. Да и что может быть лучше глубокого стона наслаждения, когда он первый раз, ласкал ее «там» языком и губами. Он вспомнил, как она, в ту их первую ночь, погасив свет, снимала одежду перед ним, лежащим с колотящимся сердцем, а лунный свет из окна красил кожу женщины в матово-белый. Он не верил своим глазам и своему счастью, глядя, на ее не по возрасту ладную фигуру, не очень большую, но все еще упругую грудь, не знавшую материнства, упругий, чуть полноватый живот, полноватые, но стройные ноги…

Кончили они вместе, оглашая комнату пустого дома слившимся в один звук стоном. Он сильными последними ударами тела, толчками изливаясь в нее, а она, — обхватив его руками и ногами, стараясь прижаться, как можно плотнее. Жена все время боялась залететь, но отчего-то не пользовалась ничем. А со временем это превратилось у нее в настоящую фобию. Но вот сейчас они просто не думали об этом — удовольствию не мешало ничего.

— Я все думаю, за что бог мне тебя дал, за какие заслуги… или мы достаточно настрадались, чтобы и у нас началось что-то хорошее, — обессиленно шептала Наташа, прильнув к нему разгоряченным телом.

— Спи, родная. — Андреич поцеловал ее в полузакрытые глаза, — завтра с утра едем в Чернево, тебе смену принимать, а у меня дела с Сережкой… а еще на рассвете на пасеку загляну, второй улей от леса поправить нужно…

Глава 14. В пыли и пламени

Уснули они, наверное, ближе к рассвету. Ночная тьма за окном уже менялась на серые рассветные сумерки. Но с первыми, ранними лучами солнца, Кудашев проснулся от неясной тревоги. Что-то угнетало и давило на сердце, назойливые, тревожные мысли окутали и, в конце концов, разбудили. Он немного полежал с закрытыми глазами пытаясь вслушаться в свое сознание, понять причину тревоги, но горячее, женское тело рядом полностью владело сознанием. Обершарфюрер чуть подвинул плечо, Машина голова с его плеча скользнула на подушку и замерла на ней с разметавшимися волосами. Он приподнялся на локте, ласково, чуть касаясь, провел по русым волосам. Моя женщина! Все бывшие до нее, просто недоразумение. Она… она теперь для него — все! Другой такой не было, нет, и не будет! Теперь ему нужно заботиться о них двоих. Это делало положение сложнее, много сложнее. Но что сделано, то сделано и нет смысла жалеть. Но, когда она рядом, я не могу ни о чем думать, кроме нее, а мне именно сейчас нужна холодная голова. Юрий опустился и легонько поцеловал Машу в висок и уголок закрытого глаза. Девушка что-то спросонья прошептала и издала легкий стон. Он какое-то мгновенье боролся с желанием вновь страстно прижаться к ней, покрыть все тело поцелуями и ласкать, ласкать… Но, стараясь не разбудить, выбрался из-под одеяла. С трудом оторвал взгляд от оголившегося соблазнительного изгиба бедра, прикрыл Машу одеялом и принялся одеваться.

Чтобы очистить разум, лучше всего годилась медитация, стоило найти укромный уголок, пока все спят и привести сознание в порядок. Последнее время, ему это очень помогало, новые силы и способности, требовали осознания. Юрий не раз добрым словом помянул старичка индуса, казавшегося в Орденском замке в Восточной Пруссии не уместным, как бегемот в Рейне. Но он учил курсантов специальной школы СС, тому, что в индуизме известно со времен Вед и способствовало, по мнению учителей, развитию последней фазы биологической эволюции человека. Интересно, но тогда, во время учебы, он не понимал всего, хотя и находил полезным…

Только чуть не умерев в смоленском лесу, вдруг понял, что это на самом деле. Или он все же, прежний Юрий Кудашев умер, и родился кто-то другой? С такими мыслями он дошел до комнаты, где вчерашним вечером отмечали дружеским ужином их приезд. Неожиданно, из неплотно прикрытой двери послышался негромкий перебор гитарных струн, мелодия была незамысловатой, но брала за душу. Юрий чуть помедлил, а потом вошел в комнату. Там в утренних сумерках, на табурете в углу, прислонившись к стене, с гитарой, сидел один из вчерашних новых знакомых. Кудашев запомнил, что его звали Олегом. Плотный, здоровый с коротко, по-военному, стриженными белобрысыми волосами парень с хорошим, простым русским лицом. Сейчас он был в тельняшке, которая в полумраке, казалось состоящей из одних светлых полос. Он молча кивнул тихо вошедшему парню, и после нескольких аккордов негромко запел, как поют исключительно для себя.

Я в весеннем лесу пил березовый сок,

С ненаглядной певуньей в стогу ночевал.

Что любил — не сберег, что имел — потерял,

Был я смел и удачлив, а счастья не знал…

Прикрыв глаза, Юрий впитывал строки песни, чувствуя, как они откладываются в голове и бередят сердце, особенно последний куплет, «узнает ли Родина-мать, одного из пропащих своих сыновей…»

То как пел ее Олег, заставило Кудашева проникнуться к нему симпатией, видно у человека на сердце боль какая-то. Печаль, которую в песне лучше всего высказать. Ведь в музыке своя магия, она лечит печаль или горе, и многое может. Наконец, он отложил гитару на стол и вздохнул.

— Какая хорошая, песня. И играл ты хорошо, от души… — прошептал Юрий.

— Ну, скажешь тоже, до тебя то, мне далеко, — так же негромко ответил Олег.

— А разве дело в том, что ты, Олег, взял одну или две неверные ноты, — усмехнулся гость, — главное в том, как ты играешь и поешь, ты же душу вкладываешь, вижу. А что это была за песня?

— Не узнал? — удивился парень в тельняшке, — это же из фильма про резидента!

Кудашев, в который раз попал в затруднение. То, что, по-видимому, было очевидно и знакомо тут всем, но не для него, могло с головой выдать. Он смущенно завозился, страстно надеясь, что парень не обратит внимания на сложившуюся ситуацию.

— Да, да, как же… вспомнил… Точно из фильма, — он старался, чтобы интонация его выдала смущения, — но что случилось, Олег, мне показалось, на душе у тебя не ладно.

Собеседник не ответил. Олег поднялся, протянул руку к столу, поднял стоявшую на нем бутылку, взболтнул и со вздохом поставил обратно. Пустая.

— Да, как тебе сказать, — начал он, не повышая голоса, — я ж с кафедры, защита скоро, и все… Окончена студенческая жизнь, здравствуй товарищ военный хирург… Погоны на плечи и все… Распределят в какую-нибудь дыру, в Среднюю Азию или в тайгу. Лапы у меня мохнатой нет, папы-генерала тоже, да и откуда. Я поступал сюда из простого села, из Липецкой области. Нет, ты не подумай, я ж знаю, ты сам военный, Машка говорила, а мне всегда хотелось военным врачом стать, но вот… Марина…

— Что, Марина? — спросил обершарфюрер, вспоминая девушку, сидевшую вчера за столом рядом с Олегом.

— Да вот ночью, наконец-то, поговорил с ней серьезно… — вздохнул парень, — сказала, что в ебеня не поедет, ее тут в ординатуре готовы оставить на два года… Я понимаю, что, если уеду, а она останется, это все, конец отношениям.

Сказать Кудашеву было решительно нечего, было жалко этого молодого мужчину, так надрывавшего душу в песне, да и признаться пара они с этой Мариной были хорошая, глаз радовали.

— Жалко, — продолжал Олег, — видно не тот она человек, как я думал, не то, что вы с Машей?

— А что, мы с Машей? — смущенно спросил Юрий.

— Да, ладно… — усмехнулся будущий военврач, — вы ж всей общаге спать не давали, такое просто так не бывает, а мы тут всякого повидали. После ваших криков, Маринка, ко мне и так и сяк, но после нашего разговора, меня как отрубило. Так и отвернулся, сказал: спать хочу.

О как! Подумал Кудашев, неужели так у них голову унесло, наверное, и правда… Воспоминания о Маше, обдало волной жара, и дрожью желания.

— Да даже не в этом дело, — продолжал Олег, — достаточно было вчера посмотреть, как вы за руки держались, как смотрели друг на друга, чтобы понять — это настоящее.

Кудашеву захотелось, как-то поддержать собеседника, ободрить его, всеми обострившимися чувствами, будущий медик был ему симпатичен, но что сказать? Чужая душа — потемки! — Может все не так уж и плохо… — начал он.

— Да ладно, я ж понимал, что к этому все шло… И, честно говоря, даже смирился, но на душе все-таки погано, — не весело усмехнулся Олег и покачал головой, — посмотри в холодильнике, вроде девчонки ночью убирали туда бутылку.

Юрий кивнул, поднялся и подошел к старому массивному холодильнику, на котором сверху блестела металлическая полоска «Саратов». Потянул с трудом дверцу, на что холодильник ответил изменившимся гулом, достал полупустую запотевшую бутылку. Несмотря на приличный возраст, морозил холодильник отлично! Он протянул ее Олегу, отрицательно покачав головой на предложенное жестом приглашение составить компанию. Парень налил грамм сто и залпом, в один большой глоток, выпил, негромко крякнув. Без закуски.

— Ты тоже, брат, военный? Маша вчера днем прибежала, на уши все тут поставила, говорит друг погибшего брата в гости приехал… в отпуске, после ранения. — сменил он тему.

Конец ознакомительного фрагмента.