Проект «ХРОНО». За гранью реальности

Лихобор

Эпоха застоя. Конец 70-х годов прошлого века. Москва уже вовсю готовится к Олимпиаде-80, а в глухих смоленских лесах колхозный пасечник, Василий Лопатин, обнаруживает находку, которая навсегда меняет его жизнь и судьбы близких ему людей. Вновь напоминает о себе завершившаяся более тридцати лет назад война. В невероятно запутанный клубок сплетаются любовь и смерть, таинственное «Аненербе» и могущественное КГБ, мистика и высшие государственные интересы. Книга содержит нецензурную брань.

Глава 6. Набат

Бывают плохие сны, после которых на утро настроение дурное и все из рук валится. Бывают кошмары, от которых просыпаешься ночью с дико бьющимся сердцем и после которых до утра боишься сомкнуть глаз. Но самые ужасные сны — когда от ужаса сводит руки и ноги, холодный пот леденит кожу, сердце останавливается и не хватает воздуха для дыхания. И самое жуткое, когда этот сон не заканчивается, а разворачивается во всю ширь и каждый новый эпизод кошмара, много хуже предыдущего. Когда хочется проснуться, но не получается…

Лопатину в эту ночь довелось пережить эту жуть. Всю ночь его воспаленное сознание воевало против фашистов. Воспоминания военного детства соседствовали с фильмами, просмотренными в жизни, неосознанными страхами и самыми страшными кошмарами. Снилось ему, будто слышит он на улице топот, у окон — стук. Глянул, и видит: стоит у окна всадник. В том всаднике узнал Лопатин районного военкома, подполковника Макарова в буденовке и с саблей в руке.

— Эй, вставай! — крикнул Макаров. — Пришла беда откуда не ждали. Напали на нас из другого мира-измерения проклятые фашисты. Опять уж свистят пули, опять уже рвутся снаряды. Бьются с фашистами наши отряды, и мчатся гонцы звать на помощь далекую Красную Армию.

Мордастые фашисты с челками и усами щеточкой, в касках с рогами, с засученными рукавами в его кошмарах насиловали на его глазах дочку и покойную жену. Причем Вера была молода и красива как в ту пору, когда они поженились. А он ничего не мог сделать, так как был почему-то без сил. Только кричал, потом и на него фашисты стали как-то странно посматривать… Огромные, до горизонта, колонны танков с крестами и марширующих солдат со свастиками на флагах шли на него под мелодию наступающих по льду Чудского озера псов-рыцарей из «Александра Невского». Над ними, так же застилая темное грозовое небо с бордовыми сполохами, нескончаемо летели летающие тарелки всех возможных размеров и форм с крестами и свастиками на покатых боках. А он бежал от них и не мог остановиться. Подходили, подъезжали и подлетали темные силы все ближе. Не мог Василий убежать от них, как ни старался. С ним вместе бежала, заливаясь бабьим, почти звериным визгом, разбитная продавщица Наташка из Черневского сельпо, строившая ему глазки, еще когда жена была жива. Эта Наташка в последнее время совсем уж потерявшая всякий стыд: чуть ли не вешалась на него, когда он заходил в магазин. Потом перед его глазами вертелась огромная свастика из факелов как в фильме Ромма «Обыкновенный фашизм», и бесноватый их фюрер с высокой трибуны визжал что-то по-немецки.

Приснился потом партизанский вожак Коган в ватнике и шапке-ушанке, но почему-то без штанов. Дюжие нацисты толпой, ругаясь и мешая друг другу, пытались запихнуть Когана в огромную русскую печь. Партизан упирался что было сил руками и ногами в загнеток, орал и картаво пел «Интернационал».

Длился этот дикий кошмар, не прекращаясь, до рассвета. Проснувшись, Андреич резво вскочил с кушетки, потом опять сел. Его бил озноб, перед глазами стояли жуткие сцены сна. Сердце было готово выскочить из груди, пробив рубашку, пропитанную холодным потом. Он откинулся на телогрейку, положенную вместо подушки и зажмурился. «Приснится ведь такое! Это же надо, сколько же я вчера выпил? Давно такого не было. Да что давно… никогда! Надо бы тормознуть, пока меня это пойло до сумасшедшего дома не довело. А то съедет крыша, буду по лесам голый бегать, грибников пугать, как леший, или как его, снежный человек, во…»

Лопатин встал, сходил во двор по нужде, достал из колодца ведро ледяной вкусной колодезной воды, напился. Свело от холода зубы и желудок заныл, напоминая, что вчерашняя краюха хлеба и самогон, слишком, для него малый паек. Выспаться с такими снами не удалось, он, пошатываясь, вернулся в дом и устало прилег, опять закрыв глаза…

А какой сон-то, как взаправду. Про летающую тарелку у Ведьминого болота, про фашиста русского и параллельные миры-реальности. «Стоп! Еби их мать, из чего я последний раз самогон то гнал?! Ишь как, втыкает-то не по-детски». Скрипнула входная дверь, на кровать запрыгнул кот, сел рядом, уставившись огромными желтыми глазами Василию в лицо. От взгляда кошачьих глаз почему-то стало жутко и тошно.

Да сон ли это был? Он вспомнил, как неправдоподобно реально оттягивал руки незнакомый немецкий автомат в овраге, вспомнил фотографии и документы на столе и зажмурился. Нет, нет, сон это, сон. Опять нахлынул кошмар, надвигающейся на фоне грозового неба огромной армии с крестами… Нет, глупости все это. Сейчас я встану и пройду в светлицу и там ничего нет. Нет на кровати раненого фашиста, нет на столе стопки бумажек и фотографий, не было вчера никакой летающей тарелки с крестом, ничего не было. Бухал я вчера и все тут. Все! Решено, приедет Машенька на каникулы, попрошу свозить меня вшить от пьянки, в наркологию, в район. Пока совсем мозги не пропил, это ж надо, такому присниться.

Но вставать он не торопился, отдавая себе отчет, что просто боится зайти в зал и увидеть, что сон частично, вовсе и не сон. О небритую щеку потерся кот, Лопатин приоткрыл глаза. Кот смотрел на него все так же пристально, потом спрыгнул с кушетки и, не торопясь, по-стариковски медленно, опустив голову с драными ушами ушел в светлицу, как бы приглашая последовать за ним.

Лопатин лежал, слушая через приоткрытую дверь ходики на стене, ненавидел себя за то, что боится зайти в зал и увидеть, что причина ночного кошмара реальна. «Ну все, ладно, мужик я или нет, в конце то концов». Василий никогда не отличался робостью, как и все дети войны, на своем горбу поднимавшие страну из послевоенной разрухи. В сороковые и пятидесятые в кармане всегда лежал лучший друг — остро заточенный нож-выкидуха, который в случае нужды без особых угрызений совести пускался в ход. Так и жили. Или ты или тебя. И посерьезнее оружие имелось. На месте боев его оставалось полно. Почти в каждом деревенском доме был хорошо припрятан, если не автомат, то винтовка-то точно, не говоря уж о пистолетах. Потом, конечно, от большинства трофеев от греха подальше, народ избавился, но далеко не от всего. Но теперь грозился рухнуть привычный миропорядок, это было действительно страшно до жути. Особенно после такой ночки.

Кряхтя, Василий поднялся. Спина побаливала. Он подошел к приоткрытой двери, за которую шмыгнул кот. Простоял немного, потом выдохнул, как будто хотел опрокинуть в нутро стакан, и распахнул дверь. Лопатин постоял на пороге всего несколько мгновений, после чего стремглав вылетел из зала. На столе рядом с оставленной им стопкой документов и фото, сидел кот, как ни в чем не бывало умывал лапой усатую наглую морду, а за столом, на кровати, виднелись тело пилота. Нет, не сон это был, Ночной кошмар с чувством дикого страха и безысходности вновь обуял его. Андреич подлетел к буфету, отворил дверцы и схватил початую бутыль самогона. Руки тряслись так, что он больше расплескал, звеня горлышком бутылки о стакан, чем налил. Так и не взяв почти пустой стакан, Василий, залпом, не отрываясь, влил в себя из горла все, что было в бутылке. Огненная жидкость обожгла пищевод и упала в пустой желудок, разорвавшись бомбой. В голове сбивая все иные мысли, билась одна. «Прилетели эти, прилетят и другие, с танками и пушками, неся смерть и горе. Опять война, опять смерть». Лопатин заметался по кухне, выскочил во двор. Захватил на бегу, сам не зная для чего оставленный вчера стоять у дверей карабин.

В конюшне трясущимися руками Лопатин седлал Орлика то и дело роняя то седло, то узду, матерясь и подвывая. «На помощь, на помощь надо звать… Народ поднимать!» Наверное, увидь сейчас себя в зеркало, он бы сам испугался. Растрепанная борода, бешенные глаза с красными белками, трясущиеся искусанные губы, рубаху он так и не застегнул, а майку, порванную вчера в лесу, давно надо было стирать. Никогда раньше такого ужаса он не испытывал, и на самом деле до помешательства рассудка был ему только малый шажок.

Стремглав взлетев в седло с закинутой за плечи винтовкой, Василий сразу с места пустил в галоп. Конь, отвыкший от такого экстрима, к тому же далеко не молодой, сначала заартачился было, но, видимо, понял, что у хозяина не все ладно, резво припустил по знакомой дороге на Чернево.

После вчерашней бури с ливнем, жара как будто малость спала, было не так душно, как в прежние дни, а встречный ветер порывами холодил лицо. То и дело хлестали по всаднику ветви разросшихся у дороги кустов и деревьев. Мелькали знакомые перелески, остались позади проплешиной с полуобвалившимися трубами Овражки, и на половине пути Лопатин стал остывать. Пустил коня шагом… Начал донимать сушняк, голова кружилась.

— Что же я делаю-то! А, может, это со мной, что? С моими глазами, с головой? А вдруг мне все это по пьяни мерещится? Вот тоже, пришла беда, отворяй ворота, жил себе и на знал заботы… Все-то после твоей, Воронько, смерти у меня через жопу пошло… — мысли в голове скакали с одного на другое, как блохи на шелудивой собаке. — а ведь приеду в Чернево, не поверит никто, дурак я, дурак, надо было хоть документы его забрать, да пистолет… Да и жив ли этот фашист или уже загнулся? Вчера то дюже плох был… а ну как его свои искать будут…

Тут Лопатина вновь накрыло как душной овчиной, ночным кошмаром, он дико гигнул и вновь ударив каблуками Орлика по бокам, пустил усталого коня в галоп.

****

Как всегда, по пятницам у председателя колхоза «Борец», товарища Бойцова, в десять утра, в правлении, началось совещание. Состав был обычный. Кроме самого председателя присутствовал сидевший справа от председателя, у открытого окна, счетовод-бухгалтер, Юрий Юрьевич Милонов, пожилой уже, очень грузный, лысый мужчина за комплекцию свою и походку в вперевалочку, получивший у местных прозвище — Колобок. Юрий Юрьевич страдал одышкой и вздутием живота, но человеком был в общении легким и веселым. Кроме того, в своем деле — компетентным, и Бойцов очень ценил Колобка, понимая, что хорошие бухгалтера в их дыре редкость.

По левую руку от Бойцова расположился завгар, Николай Павлович Хныкин, в постоянно замасленной куртке, несмотря на теплую погоду. Настоящий «Кулибин», благодаря которому весь автопарк и изрядное количество сельхозмашин, тракторов и комбайнов чаще работали, чем стояли в ремонте. За это Хныкина председатель уважал и прощал время от времени различные вольности, как нынешнюю. Завгар, несмотря на ранний час, был явно навеселе… В районе же Бойцовского технаря люто ненавидели за привычку всеми правдами и неправдами выколачивать у прижимистых снабженцев запчасти и ГСМ на свою технику. С техникой он ладил не в пример лучше, чем с людьми, был косноязычным и молчаливым.

Местный ветеринар и зоотехник, Тарас Николаевич Золотаренко, в вышитой украинской рубахе с расстегнутым воротом, блистал запорожскими усами подковой и молодецкой статью, но отличался тонким бабьим голосом, совсем не вязавшимся с его бравым видом. Впрочем, специалистом он был хорошим. Находившиеся в его ведении лошади справно жеребились, коровы телились и доились, свиньи поросились и быстро нагуливали вес. Подчиненные доярки и скотницы у Золотаренко так же регулярно беременели, не отставая от скотины. Продавщица Наташка из Черневского ПОСПО, не пропускавшая сплетен, особенно если они касались альковных тайн, хихикая рассказывала по секрету селянкам, про законную жену Золоторенка — Фиму, высокую, худую, изможденную пятью ребятишками, женщину с мешками под постоянно сонными глазами. Что, мол, она, ставила дома свечку под образами каждый раз, когда узнавала о новом увлечении мужа в свинарнике или коровнике, ибо ее здоровья на него явно не хватало. Местные же мужики, возможно, завидуя популярности Тараса у женского пола, язвили, что колхоз «Борец» мог смело благодарить Золотаренка и за личное участие в регулярном приплоде у кобыл, свиней и коров.

Агроном, Наум Иванович Маргулис, средних лет заумный еврей в роговых очках, постоянно всем говоривший, что Ивановичем его записали в свидетельстве о рождении Бериевские антисемиты, а на самом деле он что ни на есть Иосифович, сидел напротив председателя спиной ко входной двери кабинета. Попав лет десять назад в колхоз по распределению, Маргулис был довольно толковым специалистом, но в селе его не любили за заумность, постоянное нытье и неряшливость. Лет пять назад он пытался было съехать в Израиль, но получил от КГБ от ворот поворот, на основании русского отчества, а по сути, потому что агроном на селе человек нужный, а сионизм — зло. После этого он готов был постоянно стонать и жаловаться на все и вся, на притеснения, которым он, по его словам, якобы постоянно подвергается. Но местные же только пожимали плечами.

Совещание как совещание, воплощение рутины и повседневных забот. Было таких совещаний и ранее полно, и в будущем обещало быть не меньше.

Агроном Маргулис нудно перечислял слегка, картавя:

— На поле за рекой 35 гектаг, кукугуза на силос, из-за жары и отсутствия дождей массу набирает слабо, навегняка гасчетный угожай будет по меньшей мере на 20% ниже.

Милонов, по старинке не доверявший новомодным электрическим калькуляторам, защелкал лежащими перед ним счетами и громко хмыкнул.

Зоотехник откровенно скучал, от нудного голоса Наума Ивановича, его нестерпимо клонило в сон, и он подпирал буйную голову то одной, то другой рукой. Глаза сами собой закрывались.

— За Дугнихой, между овгагами и дорогой на Чернево, где мы в этом году решили посеять люпин и гапс, дела получше, — продолжал картавить агроном.

Завгар Хныкин, откинувшись на стуле, задумчиво выковыривал шплинтом из-под ногтей въевшуюся застарелую грязь, густо замешанную на мазуте и солидоле.

Сам председатель сидел ссутулившись, опустив голову на руки. Потирая рукой лоб, хмуро слушал агронома. Прикидывал, как осенью будет оправдываться в районе, а там не далеко и в обком на ковер. Про засуху оправдание не особо поможет… как всегда: «Вы, товарищ Бойцов нам эти сказки бросьте, засуха у всех, но они нам пятилетку не срывают и план, который Партия и Правительство установили, выполняют!» Врать будут в глаза.

Степан знал, как обстоят дела в других хозяйствах. У всех шло снижение, но, наверняка, то же самое скажут всем, мол, вы, бездельники и дармоеды, а другие, по соседству, молодцы и работяги. И так из года в год… Хорошо хоть теперь вместо саботажников и врагов народа, стали мы просто бездельниками и дармоедами, а не «партбилет на стол». Все лучше выбитых в НКВДшных подвалах зубов и сломанных ребер, а то и пули в затылок. А ведь недавно еще, на его Степкиной памяти, перед войной, председателя тогдашнего, после падежа в коровнике забрали прям с колхозного собрания, а, спустя месяц, расстреляли в Смоленске. Потом сельчанам на собрании зачитали его показания. Оказался, дядя Митяй, в Гражданскую Перекоп штурмовавший, так и таскавший в груди осколок снаряда оттуда, не хухры-мухры, а английским и португальским шпионом был, по заданию буржуев колхозных буренок сморивший. Потом, правда, в конце пятидесятых, его вроде оправдали, вроде и не шпион, а жертва культа личности, но как-то это все второпях, тихо и без колхозных собраний. Да и родни его на селе не осталось. Жену с двумя сыновьями двенадцати и шестнадцати лет, через две недели после него тоже арестовали. Сказывали, будто председатель сознался, что и жену вовлек в контрреволюционную деятельность, что ездила она в Смоленск с вражескими агентами встречаться и задания получать. Товарищи чекисты умели правду-матку вызнать. Ну а сыновей… не могли же не знать о измене родительской, а молчали, хоть и был один пионером, а второй комсомольцем.

С улицы послышался шум, топот лошадиных копыт и крики у крыльца. Бойцов отвлекся от бурчания Маргулиса, повернул голову к открытому окну, но крыльцо из окна было не видно, он отвернулся. В приемной загремело что-то. Неразборчивая громкая речь переросла в визгливые женские крики.

— Что там еще такое? — гаркнул председатель. Агроном, сам себя слушавший, ничего не заметил. Завгар и бухгалтер с интересом уставились на дверь кабинета. Тарас Николаевич тоже приподнял голову, сонно округляя глаза.

С треском, чуть не слетев с петель, распахнулась дверь из приемной. В кабинет влетела спиной вперед секретарша Танечка, аппетитная особа лет тридцати пяти, с ласкающей взгляд грудью приличных размеров и талией Людмилы Гурченко. Бойцовская секретарша, предмет вожделения половозрелого мужского населения Чернева и ненависти его женской части, спиной чуть не выбившая входную дверь истошно кричала. За ней, на пороге председателева кабинета, с карабином наперевес стоял пасечник Лопатин. Грязный, в разодранной одежде.

Бойцов, только позавчера после совместно распитой бутыли самогона, с ним простившийся, никогда не видел старого приятеля в таком виде. Васька Лопатин будто постарел за эти два дня лет на пять. Глаза ввалились, лицо посерело, а перегаром несло так, что стоявший за столом метрах в восьми от него председатель поморщился.

Лопатин хрипло заревел:

— Что?! Заседаете все! Поздно заседать! Поднимай людей, председатель! Война! — и передернул затвор карабина.

Танечка взвизгнула и обмякла, закатив глаза стала падать. Лишь чудом подскочивший Золотаренко успел подхватить ее бесчувственное тело, топорща плотоядно свои запорожские усы. Он был одним из самых ярых поклонников молодой женщины. Однако остерегался председателя, который явно питал к своей секретарше симпатию, выходившую за рамки деловых отношений. Словив этот подарок судьбы, он поволок ее на стоявший у стены диванчик, тонко, по-бабьи, что-то причитая.

Милонов, привставший было, смертельно побледнел, шумно и продолжительно испортил воздух и рухнул на стул, пытаясь выхватить из воздуха побольше кислорода и широко открывая рот, словно карась вытащенный из сельского пруда.

— Немцы в лесу! Фашисты! Эсэсовцы! Власовцы! На летающей тарелке из другого мира прилетели! Из этого, как его… параллельного! Теперь каратели придут! Опять сожгут все! — Андреич уже не кричал, но громким сбивчивым голосом выпалил все это, как ушат грязной болотной воды опрокинул на собравшихся в кабинете.

— Я видел, все видел, свастику и орлов на борту! Один разбился… второй раненый… теперь за ними каратели придут!

Тонкая душевная натура Наума Ивановича не выдержала. Генетическая память дала о себе знать на все сто процентов. Для него все стало ясно, как дважды два, раз к комнату, где находится еврей вламываются с оружием, разя перегаром, то вывод один — это погром! Встали перед глазами рассказы бабушки Фимы, о махновских погромах в Таврии. О том, как летом 1941 года, в Прибалтике, не дожидаясь прихода немцев, местные перебили всех евреев… Местные жидоненавистники в начале июля 1941 года, вычистили Ригу от несчастных евреев, и горделиво объявили вступившим в город немецким частям, свой город — Ю́денфрай, свободным от евреев. Хотя сама то бабушка Фима в июле 1941 года уцелела. Почти все еврейской население Риги сгинуло. Но не Фима Моргулис. В те времена еще совсем, совсем не бабушка. Она трудоустроилась с началом войны в местный бордель. Там Фима все время оккупации пользовалась невероятной популярностью как среди местных жителей, так и среди оккупантов. Причиной послужила неутомимость в работе и приверженность не частой еще в те времена «французской любви» благодаря чему за ней укрепилось прозвище «Saugende Kopf» (Сосущая голова) и «Zucker Schwamm» (Сахарные губки). Когда Красная Армия освободила Ригу, Фима сдала как «фашистских пособников» всех, кого только смогла, в первую очередь содержательницу борделя. При этом даже не вспомнила, что та, никому не раскрыла еврейского происхождении своей самой популярной девушки. Хотя понять можно. Да кто же режет курочку, несущую золотые яйца?

Маргулис, завывая, стал сползать со стула под стол и уже из-под стола срывающимся голосом, стал картаво кричать:

— Я и не евгей вовсе! У меня отчество Иванович! Меня и в Изгаиль поэтому не пускают! Не евгей я вовсе!

Один только Хныкин воспринял происшедшее спокойно и даже не поднялся со стула. Сам изрядно навеселе, он понял единственно по его понятию правильную причину случившегося.

— Все, допился Васька! — заявил он, треснув кулаком по столу! — Я знаю! Раз стал по лесам фашистов ловить и летающие тарелки видеть, факт! Знаю я! Белочку словил! Видел я уже такое… у меня тракторист Селиванов, когда запил, всем рассказывал, что в пруду за свинарником русалку поймал и трахнул, мы еще смеялись над ним, мол она с хвостом, в какую дырку он ее драл? Аха-ха-ха-ха! — Заржал Николай Павлович заразительно и продолжил. — А потом у него как башня на место встала, оказалось, что та русалка его сифилисом наградила! Аха-ха-ха-ха! Но ты Васька круче его чертей ловишь! Это ж надо! Да… заумно как про параллельные-то миры! И то, правда, самогон у тебя, не в пример лучше водки сельповской или там портвейна, от них только сифилис от русалок цеплять! Аха-ха-ха-ха!

Бойцов из-за стола вышел, ноги подгибались и руки тряслись, так что он вынужден был сжать кулаки.

— Вась, Вась, успокойся. Все нормально, это я, Степа Бойцов, помнишь меня ведь! Мы с тобой с детства вместе… дай мне винтовку-то… осторожно только, вот, вот, давай ее… — Он осторожно боком подбирался к Лопатину, разжав кулаки показывая ему пустые ладони, как будто от этого что-то зависело. Лопатин замолчал. Ошалело стал оглядываться по сторонам, как будто пытаясь вспомнить, кто он, где он, и что он тут делает.

— Вася, хорошо все будет… успокойся, брат, а винтовку мне давай… Председатель, наконец, оказался рядом с Андреичем и, взявшись за карабин, мягко, но настойчиво потянул его на себя. Лопатин разжал руки и Мосинский карабин образца 1944 года, оказался в руках Бойцова, который пятясь стал отходить от Василия.

Лопатин еще раз оглядел кабинет, словно, не понимая, что происходит. Смотрел на продолжающего хватать ртом воздух багроволицего Милонова, выглядывающего из-под стола Маргулиса, продолжающего хохотать завгара, и лихорадочно расстегивающего блузку на груди бессознательной секретарши. Василий сел у стены на корточки и закрыв руками лицо, зарыдал