Проект «ХРОНО». За гранью реальности

Лихобор

Эпоха застоя. Конец 70-х годов прошлого века. Москва уже вовсю готовится к Олимпиаде-80, а в глухих смоленских лесах колхозный пасечник, Василий Лопатин, обнаруживает находку, которая навсегда меняет его жизнь и судьбы близких ему людей. Вновь напоминает о себе завершившаяся более тридцати лет назад война. В невероятно запутанный клубок сплетаются любовь и смерть, таинственное «Аненербе» и могущественное КГБ, мистика и высшие государственные интересы. Книга содержит нецензурную брань.

Глава 5. Сын

Долго, слишком долго, палец лежал на спусковом крючке. И чем дольше лежал, тем яснее Лопатин понимал, что он никогда на этот крючок не нажмет, раз сразу не выстрелил. Понимал. Это если в бою, когда враг в прицеле, когда он в тебя стреляет, а ты в него, когда понимаешь, что если ты не убьешь, то он тебя уж точно. Парень в сером, летном комбезе, лежал ничком на грязной, влажной овражной земле, уткнувшись бледным лицом в покрытую редкой травой землю. Кепка с гадкой этой мертвой головой, сползшая с коротко стриженного затылка лежала рядом. Не будь этой формы, корабля-таза со свастикой и мертвого окровавленного второго летчика рядом, то парень, как парень, молодой, красивый.

Лопатинский сын, Коленька, как ласково называла его Вера, был ростом немного поменьше, но такой же крепко сбитый и жилистый, да волосы были чуть посветлее. Он навсегда остался в памяти Василия в черной морской форме в фуражке. Махал матери и сестренке из окна поезда, увозившего его на службу в Гаджиево, на Северное море. Лопатин помнил, как распирала его гордость на вокзале, за красавца сына, столь строго и по-мужски прекрасного в форме мичмана-подводника. Эх, судьба-лиходейка, чтоб тебя…

Три года назад, около полудня, поздней весной, когда Василий на дворе, щурясь от солнца, напевая, починял колесо на телеге, понял, что по проселку, через лес едет машина. Сначала — по птицам, взметнувшимся вдалеке над деревьями. Большой, как волк, серый с подпалинами его Серко с лаем кинулся к опушке. Они с котом жили мирно, но на удивление, уже несколько дней сходили просто с ума. Один — лаял, не переставая, выл по ночам, как по покойнику, а второй — орал благим матом, и даже не стал воровать сметану из крынки, забытую на столе тем утром Верой. Они с дочкой уехали к родне в Поныри. А ведь шельма мохнатая никогда не прощал раньше хозяевам такой оплошности. Лопатин положил молоток, которым набивал обруч на колесо, и выпрямился. Вдруг защемило сердце дурным предчувствием. Кого там несла нелегкая, ждать — не ждал никого. За женой и дочкой только завтра собирался ехать в Чернево к вечернему автобусу. А гости незваные, что русскому мужику завсегда известно, добрыми очень редко бывали. Завывая двигателем, на опушку выкатила председателева гордость, защитного цвета, колхозный, новый УАЗ-469 с брезентовым верхом. Остановилась машина, скрипнув протяжно тормозами, у плетня. Андреич удивленно отметил про себя, что за рулем не председателев водитель, шалопай, Мишка Колосков, а сам Степан Бойцов. В груди заныло еще сильнее, рядом с председателем, справа, сидел районный военком подполковник Макаров, которого они оба тоже знали с молодых лет.

Макаров вышел, провел рукой по редким седеющим волосам, надел фуражку, глянул на столб стоявшего Василия и отвел глаза. Он принялся усердно стряхивать с кителя какие-то не существующие пылинки. Бойцов, вылез из-за руля и тоже как-то вдруг стал что-то в кабине то ли искать, то ли поправлять под приборной панелью, даже не взглянув в его, Василия, сторону. С задних сидений вышли два офицера в черной морской форме. Первый — грузный, седой, представительный, с орденскими планками в полгруди, второй — молодой со щегольскими усами, с папочкой под рукой. При виде моряков в ушах Лопатина зашумело, как в большой ракушке, которую они привезли с Азовского моря. Ноги вдруг отказались держать тело, и он машинально сел на ту самую дубовую колоду, куда только что положил молоток. Колени дрожали, в голове было пусто кроме одной мысли: «Коля!»

Первым к нему подошел военком Макаров, сзади, как побитая собака, пряча глаза, — председатель. Моряки за ними. Военком, бледнея лицом, снял фуражку, вытер вдруг выступивший пот, опять фуражку надел.

— Тут такое дело, Василий Андреич, — начал он, но замолчал. Пауза затянулась. Тогда совсем невежливо отодвинув Макарова, вперед вышел старший моряк с большой звездой на погонах и отдал честь сидевшему на колоде Лопатину.

— Товарищ Лопатин! С недоброй вестью мы к тебе, брат! Уж, прости, меня, старика. Ваш сын, Василий Андреевич, мичман Лопатин Николай Васильевич, погиб смертью храбрых, выполняя задание Родины, Партии и Правительства!

Нижняя челюсть Василия затряслась, он попытался встать, но ноги не слушались, и он сел на колоду. Вдруг стало душно, он рванул ворот рубашки, оторвав пуговицу. Кто-то что-то говорил, и военком, и моряк, лез со стороны Степка Бойцов. Лопатин ничего не понимал, звон в ушах все заглушал. Только одна мысль билась в голове как птица о стенки клетки: «Колька!!! Как же так?! Колька?! Нет. Нет, не может быть, он в отпуск должен в июле приехать, матери обещал строганины привезти… Что за хуйню они все несут?!» Словно каким-то фоном он ловил обрывки слов «внештатная ситуация», «авария реактора», «спас корабль», «облучился — врачи не смогли ничего»… Постепенно жуткая правда стала пробиваться через защиту, которую пытался поставить разум. Его трясло.

Морской офицер, тот что помоложе, стал совать Лопатину какие-то бумаги из папки со словами: «Подпишите, это совершенно секретные сведения». Старший моряк, отмахнулся от него, мол, позже. Он сам не понял, как они оказались в доме. Весь ужас случившегося обрушился на Андреича, но глаза были сухи. Он сидел на стуле, глядя в одну точку на простенок. Как раз туда, где висело большое фото улыбающегося парня в черной морской форме. Бойцов сунул ему в руку стакан с самогоном, с мокрыми от слез щеками, наливал стакан и себе. Лопатин махнул сразу все двести грамм. Крепкий первач прошел, как вода, только пищевод обожгло.

— Ты, отец, плачь! — сел на стул рядом пожилой моряк. Тоже взял стакан. — Мужские слезы они для того и даны, чтобы не всякую мелочь обмывать, а вот для таких вот случаев. Я знаю, что говорю. Оба мои сына так с войны и не вернулись. Один — в августе сорок первого, когда Таллин эвакуировали погиб, на миноносце служил. Мы тогда за два дня семнадцать боевых кораблей потеряли. Моряк так же залпом опрокинул стакан, поморщился, помолчал немного, а потом продолжил.

— А второй, младший, в феврале сорок четвертого года взводом командовал в Нарвском десанте. Я сам их провожал. Моя лодка на следующий день на задание вышла. А когда вернулся, узнал, что весь десант полег…, и — мой Андрюшка со своим взводом. Только шесть человек потом через фронт перешли… со всего десанта.

Лопатин слушал молча, и чем дальше, тем больше хотелось орать в голос, бить посуду, переворачивать стол и стулья. В это время опять, откуда ни возьмись, появился молодой моряк с бумагами и стал вновь раскладывать их перед ним, бубня о тайнах и секретности. Рядом трубой иерихонской заорал адмирал:

— Иди на хуй отсюда со своими бумажками! Блять, я тебя сгною в гарнизоне, где-нибудь на земле Франца-Иосифа! Будешь там среди тюленей шпионов натовских выискивать! Подрочить не сможешь, руки к хую примерзнут! Пошел к хуям, я сказал! Забейся в уазик, чтобы я тебя не видел и не слышал!

Офицерик пулей вылетел из комнаты, чуть не сбив сомлевшего от начальственного крика военкома, который, судя по всему, тоже бы не отказался забиться в УАЗик и отсидеться там.

— Особист, еби иху мать, племя гнилое, — уже тихо проговорил старый моряк, стараясь отдышаться.

Верочка… Маша… как им-то сказать? — Лопатин со стоном опустил голову на руки.

Адмирал махнул председателю, кивнув на пустой стакан. Потом пыхтя, полез в карман:

— Вот! Я сам представление подавал! — Он положил на деревянный выскобленный стол красную коробочку, открыл ее. Василий краем глаза заметил блеснувшее эмалью красное знамя с надписью: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

— Спас твой сын своих товарищей и подводную лодку спас. Знаю, тебя и семью твою это не утешит, но такая уж у нас, солдат, судьба. Или самому умереть или товарищей хоронить, а наша с тобой доля отцовская и того горше.

После этого достал из оставленной особистом папки какую-то бумагу и прочитал: «За особые мужество и отвагу, проявленные при выполнении специального задания… посмертно…» Тут брат, ни фамилии, ни имени, ни отчества… только номер решения Правительства, все, блять, эта секретность!

Они снова вчетвером выпили по стакану.

— Вась, а Вера-то с дочкой где? — спросил Бойцов.

Лопатин всхлипнул:

— В Поныри, к сестре уехали. Завтра вечером должны вернуться с последним автобусом.

Председатель встал.

— Давай я за ними машину пошлю…

— Не надо, пусть для них Коля еще день живым побудет, — и слезы после этих слов неудержимо хлынули из лопатинских глаз.

Уезжал УАЗик уже в сумерках. Бойцов на ногах еле держался, но Василий знал, что уж кто, кто, а этот доедет. Военкома вырубило и особист затащил его на заднее сиденье. Тот пытался петь что-то веселое, но пара адмиральских оплеух его успокоили, он уснул. Адмирал крепко обнял напоследок Лопатина:

— Ты, Василий, если что нужно, мне пиши или звони. Вот, я телефон записал, мы, подводники, своих не забываем. Ребята приедут, помогут. Машина, взрыкнув мотором, дернулась пару раз и заглохла. Потом опять завелась и раскачиваясь на ухабах покатила по лесной дороге. Андреич проводил их взглядом и, пошатываясь, побрел в ставший таким пустым и чужим дом. Налетевший стылый ветер погнал в след уехавшим бумажку с телефоном и адресом адмирала…

Он сел на кухне на табуретку не зажигая свет, боясь войти в горницу, где лежала на столе привезенная моряками черная Колина фуражка и красная коробочка с орденом. Он не заменит ему сына. Василий налил себе в стакан остатки самогона. Но пить не стал. Откинулся назад, облокотился о стену и закрыл глаза. В душе было пусто, как в заброшенном выстуженном доме. Жену и дочь Бойцов пообещал завтра встретить и привезти на машине домой. Сейчас Василий пойдет в спальню и ляжет спать. А утром, проснувшись, с усмешкой вспомнит приснившийся вчера кошмар. Лопатин встал и прошел через светлицу в спальню, стараясь не смотреть на стол.

Но утром оказалось, что кошмар только начался. Весь день Василий с тоской ждал приезда жены и дочери. Не находя себе места, ходил по дому и двору, выходил на пасеку. Все валилось из рук, и больше всего хотелось, чтобы вечер не наступал. Весь день за ним ходили, как привязанные, кот и пес. Как только он присаживался, Серко садился рядом и клал голову ему на колени, кот терся о ноги. Лопатина прошибала слеза, он шептал: «Знали, да? Чувствовали, что Коленьки нет больше… Ах вы, засранцы». Он гладил их по головам, трепал по холкам и все поглядывал на ходики, висевшие на кухне.

Веру с Машей привез не Бойцов, а его шофер. Хорошо, что он не знал, о случившемся, иначе дорога до дома превратилась в пытку. Лопатин не вышел их встречать. Он сидел в зале опустив голову, смотрел в пол. В сенях послышался голос жены и смех дочери. Василий встал, потом сразу опять сел. Жена поняла все сразу, как только увидела фуражку на столе и лицо мужа. Вера схватилась за сердце и неловко опустилась на пол у дверного косяка. Дочка недоумевающе переводила взгляд с матери на отца, потом кинулась к столу, взяла в руки коробочку с орденом Красного Знамени покрутила ее в руках, уронила на стол, схватила листок мелованной гербовой бумаги с Постановлением Правительства. «Наградить п-п-посмертно…» — срывающимся голосом прочитала она и, кинувшись матери на шею, залилась слезами.

Эти воспоминания пронеслись у Лопатина перед глазами ночным кошмаром, за считанные мгновения, оставив в душе горечь и боль. В лежащем перед ним парне он увидел погибшего сына. «Твое счастье, что не немец», — пробормотал он про себя и поставил карабин к склону оврага.

Че ж делать-то? Ведь не по-людски просто уйти и сделать вид, что ничего не было, не видел, не знал. Да и не получится. Андреич окинул взглядом овраг засыпанной древесным мусором, кучу коробок с автоматом поверху, лежащего без сознания пилота. Потом, кряхтя, вылез из оврага и пошел к месту крушения. Деревья стояли голые. Листвы не было, как и мелких веток. Странно было видеть голые, как в конце ноября, деревья в июле. Трава и кусты под ногами пожухли и рассыпались под ногами. А сам летающий таз исчез… Метров двадцать выжженной и остекленевшей земли, небольшое углубление по центру которое и воронкой не назовешь. Василий сдвинут на лоб кепку, почесал затылок. Дела-а-а-а… блять… Он стоял, ссутулившись, запустив руки в карманы брюк, смотрел на выжженную поляну. Вот сейчас вернусь в овраг, а там — нет ничего. Ни барахла, ни парня этого. Ну тогда надо вещи собирать и в Чернево ехать. Получать у Кузьмича, фельдшера, направление в дурдом. Допился, еби вашу мать… Он показал головой. За свои годы не раз видел, как людей накрывает белая горячка, но, чтобы так заковыристо, с летающими тарелками, фашистами и параллельными мирами, это было в новинку. Пошел обратно, мозги работали тяжело и натужно, как мухи, ползающие в меду. На подходе к оврагу, прошиб пот, неизвестно что было лучше, осознание собственного помешательства или анализ реальности, которая была за гранью понимания.

Но к радости ли, к беде ли, в овраге все было по-прежнему. Так же, уткнувшись в мох лицом, лежал без сознания молодой пилот, свезенные в кучу вещи были там, где Лопатин их оставил. Он немного постоял, хмыкнул и принялся энергично забрасывать груду принесенных с корабля вещей сломанными после взрыва ветками, валявшимися вокруг. Закончив, подошел к пилоту и со словами: «ну терпи теперь, парень» взвалил Кудашева на спину и полез из оврага. Выбрал местечко, где склон не был таким крутым. Но все равно тащить здоровенного парня на закорках было тяжело. Василий смачно матерился и сопел пересохшим горлом все время, пока не оказался наверху. Отдышался, похлопал себя привычным жестом, по карманам и который раз вспомнил, что оставил сигареты со спичками на крыльце. Лопатин взвалил стонущего пилота на спину и тяжело побрел через лес к дому, от души матерясь и кряхтя. Ему, разменявшему шестой десяток мужику, хоть и крепкому, тащить дюжего парня через густые заросли было непросто. «Еб твою. Кто бы мне вчера рассказал, что я раненого фашиста домой тащу… по еблу железно бы отгреб! А ты, фашист, тяжелый…» Дорога до пасеки заняла у него почти два часа. Четыре раза Андреич останавливался передохнуть. Опускал на траву Кудашева, которого никак не мог перестать про себя называть фашистом, садился рядом и тяжело сипел, пытаясь восстановить дыхание. Ругал себя за то, что запустил за последний год здоровье, превратясь в сущую развалюху. Метрах в двухстах от дома, уже в подлеске, зацепился за торчащий корень и упал навзничь, придавив пилота. Потом испуганной припал к груди с нашитым нацистским орлом… Вроде дышит!

На околице его встретили пес и котяра. Серко, как ни странно, не стал брехать, хотя всегда чужих облаивал злобно и долго, а кот лез потереться о ноги. Василий с «фашистом» на закорках чуть не загремел о кота и покрыл животное многоэтажно по его кошачьей матери. Кот сбежал за угол и потом опасливо топорщил усы, выглядывал из приоткрытой двери конюшни.

Опускались сумерки. Когда Лопатин втащил пилота в избу и положил на свою кровать, так и не заправленную с утра, как раз ходики с кукушкой на простенке пробили девять вечера. Кукушка в старых часах, еще при НЭПе привезенных отцом из Смоленска, высовывалась из домика исправно, но голос свой давно потеряла. Василий обессиленно опустился на скрипучий стул рядом со столом, проводил ее движения бессмысленным взглядом. Устал он страшно. Ныла натруженная спина, обещая завтра утром прострел в пояснице. С трудом поднялся, прошел на кухню — только сейчас понял, как голоден. Достал из буфета краюху хлеба. Отмахнул ножом горбушку, идти во двор, лезть в ледник, где было сало и буженина, уже сил не было. Взял солонку, обильно посолил горбушку и закрыл дверцу. Постоял немного, потом снова открыл буфет налил граненый стакан самогона из стоявшей там бутылки. Махнул не отрываясь, в три больших глотка весь. Огненным ручьем скатилась медовуха в желудок, сразу согрев нутро. Накрыло почти сразу — сказался пустой желудок и длительный стресс. Андреич постоял еще немного, жуя горбушку, потом прихватив початую бутылку, взял стакан и пошел в горницу.

Сел на стул, пристально смотря на лежащего без сознания «фашиста», дожевывая хлеб, налил еще стакан. Надо ведь раздеть, перевязать, хотя… крови вроде нет, а с отбитым нутром лучше не ворочать его. Но все же встал со стула. Расстегнул на Кудашеве комбинезон, снял с ног добротные черные ботинки с высокой шнуровкой. Под летным комбинезоном оказалась белая футболка с небольшим черным кругом посередине которого, зловеще красовались сдвоенные эсэсовское руны. Он встал, вернулся к столу, залпом выпил налитый самогон. Потом опять подошел к лежащему на кровати пилоту и стал вынимать все, что было в больших нагрудных и внутренних карманах комбинезона, складывая вещи на стол. Вытащил из кобуры пистолет, мельком взглянул на узнаваемый с молодых лет Walther P38 и тоже положил на стол.

В голове уже вовсю шумело от выпитого. Василий взял первый попавшийся под руку документ, на ем были следы свежей крови. Развернул фото. С разворота, из-под орла, сжимавшего в лапах паучью свастику, смотрел на него строгий, красивый мужчина лет тридцати пяти. В его петлицах руны соседствовали с кубиками. Судя по всему, парень забрал документы погибшего пилота. Лопатин полистал книжечку с готической вязью строк, выпала небольшая фотография красивой молодой блондинки с двумя милыми, такими же светленькими девочками, одна меньше другой. «Ишь ты, блять… все у фашистов, как у людей, жена с детьми…» — пробормотал заплетающимся уже языком Андреич. Отложил в сторону. Взял следующую книжечку. Прочитал с трудом разбирая готическую вязь на обложке «Труппенаусвайс» — ясно… хули тут не ясного. На фото был Кудашев. В немецкой военной форме, но уже без комбинезона. Подпись: Yuri Kudashev. «Ну, не наебал хотя бы», — пробормотал Лопатин. Открыл бумажник, долго рассматривал купюры с изображением Гитлера в фуражке на одной и каким-то незнакомым мужиком на другой. Пять марок, Десять марок… посмотрел на свет, водные знаки были такими же: Гитлер и свастика. На одной бумажке год выпуска 1949, на второй 1953. Достал из кармашка два фото, с ладошку, с потрепанными, загнутыми краями. На одной, цветной, Кудашев, но помоложе. В фашистской своей форме. Рядом с привлекательной женщиной в синем платье лет сорока пяти и усатым мужчиной со строгим, породистым лицом, примерно его, лопатинского возраста. Мужчина тоже военный. Правда, форма другая, на немецкую не очень похожа. Она не серая, а защитного цвета. А еще — с широкими погонами, с наградами среди которых, к удивлению Андреича, соседствовали немецкий Железный крест и русский Георгий, но тоже с орлом и свастикой на груди справа. «Лицом на Кудашева похож. «Ага, папенька с маменькой, нашего фашиста… не иначе» — мелькнуло в голове.

На второй, судя по всему более старой карточке, совсем молодой парнишка, в старой русской военной форме, с офицерскими погонами, еще, наверное, царских времен, с саблей на портупее, в фуражке с овальной кокардой. Внизу витиеватые буквы и цифры «20 октября 1919 г.» Лопатин помнил, как отец в детстве показывал ему фото родственников времен еще царских и Первой мировой в такой же вот форме, но потом в середине тридцатых сам же сжег эти фото в печке, от греха подальше… времена были такие.

Он перевернул фото. На обороте, твердой мужской рукой со старыми ятями надпись: «Сынок! Помни одно, коли тебя убьют, мне, старику, больно будет. А коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Кудашева, мне будет… стыдно!» Лопатин хмыкнул… где-то он уже эту фразу слышал или читал. «Вот ты какой, цветочек аленький! Из старорежимных, ты, фашистик, значит»… Он поднял глаза от фото и увидел, что лежащий на кровати пилот, не отрываясь, молча смотрит на него.

— Что? Очухался? Ты смотри, не помри у меня тут, я замудохался тебя сюда тащить, нет желания еще труп твой в лес обратно утаскивать да закапывать!

Кудашев слабо улыбнулся одними уголками губ и вновь закрыл глаза.

Василий встал, налил еще стакан, но, помедлив, пить не стал. Пошатываясь прошел в сени и там прилег на кушетку, как был, не раздеваясь и не снимая сапог. Уснул он моментально, как только голова коснулась брошенной в головы, свернутой телогрейки.