Принцесса и Дракон

Литта Лински, 2013

Франция, охваченная огнем Революции и якобинского террора. Опальная аристократка Эмильенна де Ноалье попадает сначала в тюрьму, а потом оказывается пленницей беспринципного якобинца. Но так ли беззащитна жертвенная принцесса в лапах страшного дракона?Роман о том, как на почве ненависти рождаются понимание, дружба и любовь. О том, как два бесконечно разных человека, пройдя множество опасностей и приключений, становятся близки, постепенно меняясь под влиянием друг друга, но до конца оставаясь собой.

Посвящается моей сестре Алисе,

без которой эта книга никогда бы

не появилась на свет.

Париж. Август 1793

Часть первая

Глава первая.

Старое, мрачное, величественное здание тюрьмы Консьержери на берегах Сены приковывало к себе взгляд и заставляло кого угодно задуматься о бренности жизни и переменчивости судьбы. Но Арман де Ламерти взирал на средневековый бастион без малейшего трепета, совершенно спокойно и даже с какой-то усталой скукой. В последние месяцы он ходил сюда, как ходит на службу какой-нибудь мелкий клерк, и испытывал по этому поводу схожие эмоции. Скука, рутина, хотя и не лишенная полезности. С тех пор как Арман стал членом революционного комитета, он многое повидал. Люди отправляемые на гильотину, не нарушали его покоя, не лишали сна и аппетита. Ламерти не испытывал к ним ни ненависти, ни жалости — ему было все равно. Но вот что было ему далеко не безразлично, так это состояния несчастных, ценой которых они могли купить себе жизнь. Именно этим и занимались комиссии по реквизициям, в состав которых Арман попадал очень часто — предлагали плененным аристократам избежать гильотины, отдав в собственность революционного комитета то, чего революции не удалось лишить их до этого. Если в начале смутного времени у кого-то хватило ума (как у самого Ламерти) поместить свои состояния или хотя бы часть их в банки других государств, то задачей реквизиционной комиссии было уговорить заключенных передать все"в дар"на благо республике. Те, кто соглашался, получали жизнь, но лишались всего. Иные же предпочитали сохранить свои состояния для наследников.

Надо сказать, что Арман занимался реквизициями отнюдь не в интересах республики, а исключительно в своих собственных. С 1791 года его, и так немалое состояние увеличилось практически вдвое за счет имуществ осужденных. Поначалу посещения тюрем его даже занимали. Тонкий знаток человеческой натуры, он с любопытством наблюдал как борются в обреченных два могущественнейших инстинкта — жажда жить и любовь к собственности. Но потом это прискучило и реквизиции стали рутиной.

— А вот и он! — услышал Ламерти у себя за спиной и обернулся.

По направлению к нему быстрым шагом шли двое. Первый — молодой человек приятной наружности, в чертах которого, невзирая на отмену сословий, читалась принадлежность к аристократии. Второй был антиподом своего спутника — грубые черты, злобное, лишенное мысли, выражение лица, огромный рост и крепкое сложение сразу выдавали в нем наследственного простолюдина.

— Надо же! — ухмыльнулся здоровяк. — Видать, и впрямь прошли времена, когда знать валялась в постелях до вечера. Нынче на ногах раньше нас, грешных. Давно нас поджидаете, гражданин Ламерти?

Арман с презрением окинул взглядом говорящего. Как же он ненавидел этого ублюдка! Хотя бы потому пора бросать все это, что приходится выслушивать речи от таких, как Парсен. Ничтожество! Башмачник, которому раньше он ни за что не доверил бы лакировку своих туфель, позволяет себе такой тон в разговоре с тем, чей плевок в его сторону был бы честью.

— Вы что-то задержались сегодня, Жерар, — Ламерти намеренно обращался лишь к молодому человеку.

— Ты прав, извини, что заставили ждать — юноша улыбнулся приятной улыбкой, которая была призвана стать залогом примирения между Ламерти и Парсеном.

Все трое торопливо прошли в ворота тюрьмы, пересекли двор, миновали тюремные коридоры и оказались у дверей жандармской приемной. Арман первым распахнул дверь и обвел скучающим взглядом собравшихся там людей. Несчастные аристократы, чей облик нес печать лишений и нравственных страданий, и в противоположность им — сытые, по большей части, тупые лица жандармов. Все как обычно.

Нет, не все! Глаза Ламерти вдруг остановились на женском лице. Единственная среди мужчин женщина, а точнее юная девушка, невольно приковывала к себе взгляд.

— Какая красавица! — услышал Арман за спиной тихое восклицание Жерара.

И правда, заключенная была чудо как хороша. Лишения оставили свой след на ее внешности — она была слишком худа, бледна, платье ее и волосы находились в беспорядке, который, несмотря на все усилия обладательницы, невозможно было скрыть. И все же эти недостатки лишь оттеняли природную красоту. Девушка была невысокого роста, великолепно сложена, что было очевидно, вопреки худобе. Идеальный овал лица, прелестно очерченные губы, не потерявшие нежно розового цвета. Светлые с золотистым отливом, длинные локоны были распущены, и струились водопадом по плечам и спине девушки, вследствие невозможности в условиях тюремной жизни укладывать их в замысловатые прически. Но больше всего поражали ее глаза. В обрамлении темных пушистых ресниц, они сверкали глубокой голубизной горного озера. Девушка была прекрасна!

Арман был знатоком и ценителем дамской красоты, потому с удовольствием любовался юной заключенной. Ей же (это читалось в выражении лица) были крайне неприятны любопытные и откровенные мужские взгляды.

— Ох, какая лапочка! — Парсен тоже заметил девицу. — Ты моя красотка!

Омерзение, выразившееся на лице девушки и находящихся в зале заключенных — мужчин, нимало его не смутило, скорее раззадорило.

— Что скривилась? Неужто тебе не по нраву любезности настоящего мужчины? Привыкай, милочка, потому что я тебя забираю. Ты выйдешь из тюрьмы, и вовсе даже не на гильотину. Причем это не будет стоить тебе ни единого экю, в отличие от остальных присутствующих. Я забираю ее! — обратился Парсен к жандармам и своим товарищам по комиссии. Живое лицо девушки, на котором легко читалась смена выражений, изображало крайний ужас.

— Не так быстро, Парсен. — спокойно прервал разглагольствования бывшего башмачника Ламерти. — Девушка пойдет со мной.

— Это еще почему? Я первый решил ее реквизировать! — Парсен грубо расхохотался собственной шутке.

— Это потому, что я председатель реквизиционной комиссии, гражданин Парсен. Надеюсь, вы об этом не забыли?

— Я хочу забрать девчонку! Прошли времена, когда знать заправляла и указывала нам наше место. Теперь место знати здесь! Парсен указал на скамьи, где сидели заключенные, но тут же осекся. В составе комиссии было двое бывших аристократов против него одного — выходца из народа. И если с Ламерти его связывала давняя антипатия, порой перераставшая в открытые ссоры, то с Жераром де Фабри Парсен обычно пребывал в довольно мирных отношениях, чему, впрочем способствовал гораздо более незлобливый, веселый характер Жерара, чем сдержанность или симпатия самого Парсена.

— Девушка пойдет со мной, — повторил Арман. — Это официальное решение председателя реквизиционной комиссии. Можете оспорить его на очередном заседании комитета, гражданин Парсен. Но не советую. Едва ли за этой малюткой числится большое состояние, а жажда отправить ее на эшафот вряд ли будет в членах комитета слишком сильна. В любом случае, я обращу внимание комитета на тот факт, что изначально вы сами планировали поступить с девицей так, как поступил я, и гражданин Фабри это подтвердит.

Парсен понял, что проиграл. В изворотливости ума он бесконечно проигрывал Ламерти, кроме того Арман изучал право в Сорбонне, а потому был весьма сведущ во всяких юридических ухищрениях.

— Итак, — обратился Арман к начальнику жандармов, — Девицу я забираю. Предайте мне ее документы, будьте добры.

— Да что же это такое! — не выдержав, подал голос пожилой мужчина из числа заключенных. — Вы словно работорговцы на невольничьем рынке. Вы говорите о человеке! Как можно забрать ее себе, словно собственность или рабыню?! Опомнитесь! Неужто в вас не осталось ничего человеческого?

— И кто у нас заговорил о человечности? — Ламерти сверился с папкой досье, составленных на каждого заключенного. — Месье де Контильяк… Не сомневаюсь, что вам хорошо знакома атмосфера невольничьих рынков. Ваши плантации в Новом свете, наверняка нуждаются в постоянном притоке рабов и рабынь, и если не вы лично, то ваш управляющий постоянно покупает тех, кого также можно назвать человеком, как и эту барышню. Почему же вас так возмущают наши действия? — Арман поморщился от слова"наши", которое он вынужден был употребить, невольно поставив себя на одну доску с Парсеном, — Или то, что можно в Гватемале никак недопустимо в Париже?

Во все время перепалки девушка смотрела в основном на Армана, и на подвижном лице ее сменялись выражения страдания и робкой надежды. Она пыталась понять что за человек председатель комиссии и какая участь ее с ним ожидает. Вне всяких сомнений не могло быть ничего ужаснее Парсена, но что таит в себе этот, другой? Арман тем временем обратился к соратникам.

— Надеюсь, господа, что ваша обида, вызванная моим произволом чуть поутихнет, если я откажусь принимать дальнейшее участие в сегодняшних реквизициях, и соответственно, не буду претендовать на долю, которую вы сможете поделить на двоих. А я, с вашего позволения, покину вас, лишив заодно прелестного общества юной мадемуазель, — с этими словами Арман подошел к девушке, бесцеремонно взял ее за руку и потащил к выходу.

— Пойдем, моя красавица! — бросил он ей на ходу. Надежда больше не освещала прелестное личико. Перед тем как выйти из зала, она в последний раз с тоской посмотрела на друзей по несчастью, и прошептала:

— Прощайте! Да хранит нас всех Пресвятая дева!

Потом несчастная перевела взгляд на человека, который практически тащил ее по коридору. Увы, у нее не осталась ни малейших сомнений насчет уготованной ей участи.

Глава вторая.

Во время поездки в открытом экипаже, Эмильенна де Ноалье (именно это имя носила девушка, ставшая яблоком раздора между членами реквизиционной комиссии) украдкой бросала взгляды на своего спутника. Арман де Ламерти был хорош собой. Высокий, худощавого, но мужественного сложения, с классически утонченными чертами лица. Голубые, насмешливо прищуренные глаза, были холодны как лед. Молодой человек не признавал париков, а потому собирал свои длинные светло-русые волосы в хвост. Несколько прядей, выбиваясь из его прически с искусственной небрежностью, подчеркивали высокие скулы и идеально прямой нос. Красота Ламерти была подобна красоте статуи, лишенной человеческого тепла. На идеальном лице читались, в зависимости от обстоятельств, равнодушие, презрение ко всему миру или насмешка.

Заметив интерес спутницы к своей персоне, Арман заговорил. — Однако ж, сударыня, за все время нашего знакомства, вы не проронили ни слова. Что вы обо всем этом думаете? — в голосе Армана слышалась неприкрытая насмешка.

— Будто для вас имеет хоть какое-нибудь значение, что я думаю! — холодность и высокомерие, которые девушка вложила в свои слова, а также само содержание ее ответа удивили Ламерти.

— Не слишком ли дерзко ты отвечаешь, малютка? В твоем положении я бы не позволял себе подобного тона.

— Будь мой тон предельно учтив, вряд ли это изменило бы мое положение, — ответила Эмильенна.

— Резонно. И все же будь повежливей. Ты должна быть мне благодарна, я спас тебя от гильотины.

— Я испытывала бы к вам большую благодарность, отправь вы меня туда! — в ее голосе, несмотря на ледяной тон, прозвучала неподдельная искренность.

— Даже так? — Арман удивленно изогнул бровь и задумался, надолго замолчав.

Дорога до особняка де Ламерти, располагавшегося на острове Сите, заняла не более получаса. Выходя из экипажа, он с насмешливой галантностью подал Эмильенне руку, на которую та оперлась с таким высокомерием, будто принимала помощь от слуги.

Ну, ну, подумал Арман. Оказывается месяцы тюрьмы не сбили с тебя спесь. Ну что ж, мне будет достаточно для этого пары дней, а то и нескольких часов. Ты у меня быстро поймешь, чего теперь стоит твоя гордость!

Зайдя в дом, Арман обратился к встречающему их слуге: — Люсьен, проводи мою гостью, ей надо привести себя в порядок. И постарайся привести в пристойный вид ее гардероб, насколько это вообще возможно.

Затем хозяин повернулся к девушке:

— Вечером, сударыня, я жду вас к ужину.

Люсьен — человек лет тридцати с небольшим — исполнял большинство обязанностей по дому, ввиду того, что многочисленные слуги разбежались, предпочтя получать по три франка ежедневно за"работу"в комитетах, чем исполнять прихоти взбалмошного, вспыльчивого хозяина. Чернь пьянило ощущение равенства и свободы. Но Люсьена Обера не так-то легко было сманить из особняка Ламерти. Ни три франка, ни тридцать не заменили бы ему доверительных отношений с господином. Будучи несколькими летами старше Армана, с детских лет он был его наперсником в тех делах и забавах, в которых возможно участвовать человеку его звания. Обер отлично знал нрав своего хозяина, не раз попадал под горячую руку, но его преданность Арману была безмерной. То был верный пес, готовый ради хозяина на любое преступление. Вот и сейчас, увидев бледную красивую девицу с тоской в глазах, Обер сразу догадался какого рода эта"гостья". Но ни капли жалости не отразилось на его лице. Однако голос вышколенного слуги был предельно почтителен.

— Пройдемте, сударыня! — он проводил Эмильенну в ванную комнату, попросил оставить платье у дверей и исчез.

Эмили пребывала в полнейшем замешательстве. Она умирала от желания принять ванну, чего так долго была лишена в тюрьме, и в то же время мысль о том, чтобы раздеться в доме, где находятся двое незнакомых мужчин приводила ее в ужас. В конце концов чистоплотность победила стыдливость и, положившись на благородство (которое трудно было предположить в обитателях дома), девушка разделась, и с чувством невыразимого блаженства погрузилась в горячую воду. Сначала она планировала вымыться как можно быстрее, но возможность наконец-то позаботится о себе — насладиться водой с ароматной пеной, вымыть каждую прядь волос, которые уже не первую неделю казались ей грязной соломой, выстирать свое белье — возможность вновь почувствовать себя женщиной — заставила ее позабыть и о времени, и об опасности. Когда же, наконец, она вытерлась пушистым полотенцем и обернулась в него, став похожей на античную статую, то за дверью ванной нашла свою одежду, вычищенную Люсьеном так хорошо, как это только было возможно в столь короткий срок. Девушка оделась, с тоской посмотрела на свои волосы, которые в отсутствии шпилек, совершенно не представлялось возможным собрать хотя бы в простейшую прическу, и села у окна, размышляя о новой перемене в своей жизни.

Через некоторое время в дверь деликатно постучали. На пороге комнаты стоял Люсьен.

— Господин просит вас к ужину.

Эмили ничего не сказала, но последовала за слугой. Ужинать в обществе надменного и недоброго хозяина особняка ей вовсе не хотелось, но накалять атмосферу по пустякам тоже было неразумно.

Ламерти ждал в роскошно отделанной столовой, стоя лицом к окну. Когда Эмильенна вошла в комнату он медленно обернулся. При взгляде на девушку, на его обычно бесстрастном лице, отразилось явное удовольствие.

— Вам идет быть, чистой, моя милая, — обратился он к ней, как только Люсьен покинул комнату.

Эмили промолчала, предпочтя оставить без ответа сей сомнительный комплимент. Ламерти жестом указал ей на прекрасно сервированный стол.

— Присаживайтесь, составьте мне компанию, мадемуазель.

В обращении к Эмильенне, он постоянно переплетал фамильярное"ты"и вежливое"вы". Впрочем, даже в наиболее почтительных фразах всегда слышалась насмешка, а вот выражения типа"моя милая"или"красавица моя"звучали в его устах предельно беззастенчиво. Эмили дала себе слово не замечать ни грубости, ни нарочитой почтительности. Однако на предложение сесть за стол, она не двинулась с места.

— Благодарю вас, я не голодна.

— Неужели?! — Арман откровенно издевался. — Значит в тюрьмах кормят гораздо лучше, чем принято считать, если после столь долгого заключения вас не соблазняет мой скромный стол.

— Ваш стол отнюдь не скромен, в отличие от тюремного, и все же я не стану есть.

— Как вам будет угодно. Видно, гордость в вас сильнее голода. Тем лучше. Раз вы не хотите есть, можно сразу перейти к следующей части нашего знакомства. Кстати, как вас зовут, принцесса?

— Вы забрали из тюрьмы мои документы — вместо ответа произнесла Эмильенна.

— Я задал тебе вопрос, девочка, и хочу услышать на него ответ. У меня есть дела поважнее, чем разбираться в твоих документах. Так как твое имя?

— Эмильенна де Ноалье.

— Чрезвычайно рад знакомству, мадемуазель. Арман де Ламерти, к вашим услугам. Вы догадываетесь с какой целью я пригласил вас в свой дом?

— Это сложно назвать приглашением. О ваших же целях лучше судить вам.

— Тогда ставлю вас в известность, что вам уготовлена роль моей любовницы — жестко отрезал Ламерти. — Это плата за то, что я спас вам жизнь.

— Я не хочу платить за то, что мне не нужно! Если вам так хотелось совершить благородный поступок дали бы мне лучше умереть. Смерть для меня много привлекательнее, чем роль вашей любовницы.

— Боюсь, у тебя нет выбора, — Арман отвернулся к окну и уставился на неторопливые воды Сены.

— Выбор всегда есть! — Эмили воспользовавшись тем, что хозяин смотрит в другую сторону, осторожно приблизилась к столу и, взяв нож, спрятала его в складках широкой юбки. Она не представляла, что будет с ним делать, но так было хоть немного спокойнее. Словно от нее и вправду что-то зависело.

Арман обернулся.

— Мне жаль, но сегодня выбор делаю я! — он направился к девушке, неторопливо, с осознанием своей силы и власти. Эмильенна молниеносно оказалась на другом конце комнаты и выхватила нож.

— О, у нашего ангелочка, оказывается, есть зубки! — Ламерти от души забавлялся. — Не балуйся столовыми приборами, малютка. Если ты действительно решила меня убить, то лучше возьми пистолет. У меня есть. Принести? Я счел бы себя безмерно оскорбленным, если бы причиной моей смерти послужило банальное столовое серебро.

— Не стоит беспокоиться. Я не планирую вас убивать.

— Значит себя? А как же смертный грех самоубийства? Как же Пресвятая Дева? Боюсь, она не одобрит подобного самоуправства.

— Она поймет! Должна понять — в голосе девушки сквозило сомнение и отчаяние.

— Ну что же, тебе лучше знать божественное мнение на этот счет. Я, знаешь ли, не слишком сведущ в теологии. Так что не буду тебе мешать. Напротив, с удовольствием полюбуюсь. Только, будь добра, постарайся упасть на спину, чтобы Люсьен успел убрать твой труп до того, как кровь испачкает ковер и бросить в Сену. Он мне дорог, знаешь ли.

— Кто? — вопрос вырвался сам собой. Разум Эмили отказывался постигать происходящее.

— Не кто, а что, — спокойно поправил Арман — Мой ковер, разумеется. Я им очень дорожу. Люсьен, и уж тем более ваше мертвое тело не столь ценны для меня.

Эмильенна отчаянно пыталась найти смысл в этом трагическом фарсе. Он смеется! Он забавляется! Он считает ее смерть отличным поводом поизощряться в остроумии. А впрочем, почему бы и нет? Почему бы ему не смеяться? Кто она для него, чтобы он пожалел о ней? Человек этот спокойно отправлял других на эшафот, почему же должен отступать от задуманного, чтобы не дать ей умереть? Надо быть мужественной и пройти все до конца. Не показать ему, как ей больно и страшно.

Выдавив из себя принужденную улыбку, девушка ответила холодным тоном.

— Может быть, позволите мне умереть в другой комнате, где нет ковров подобной ценности? Или прикажете самостоятельно броситься в Сену, дабы поберечь ковры и не затруднять Люсьена?

— А ты молодец! Смелая девчонка! — в голосе Ламерти послышалось неподдельное восхищение. Он не ожидал, что девушка в такой ситуации способна поддержать шутку. За шутливым разговором, молодой человек подходил все ближе к Эмильенне, а ее замешательство и попытки понять его поведение, не позволили ей заметить сей тактический маневр. Очнулась она тогда, когда Арман подошел к ней вплотную и, резко схватив руку, сжимающую нож, спокойно вывернул тонкое запястье. Вскрикнув от острой боли, девушка выронила нож, а Ламерти отшвырнул его ногой в другой угол комнаты.

— Вот и все, моя прелесть. Игры закончены. Не для того я натравливал на себя Парсена, чтобы ты в первый же день заколола себя кинжалом, как героиня пошлого романа. У меня на тебя совсем другие виды.

После этих слов, Арман схватил девушку за плечи и грубо привлек к себе. На секунду ей удалось вырваться, и их взгляды встретились. И такая бесконечная боль, такое отчаяние было в голубых глазах бедной пленницы, что даже равнодушный к чужому горю Ламерти испытал что-то похожее на укол совести. Воспользовавшись его замешательством, Эмили в отчаянии прошептала:

— Ну неужели нужно падать так низко? Многие женщины мечтали бы о вашей любви, я уверена. Зачем вам унижаться, вырывая любовь силой, у той, кто вас ненавидит?

Жалость, которую было испытал к своей жертве Арман, после этих слов мгновенно сменилась неистовым гневом. Он отшвырнул девушку от себя и наотмашь ударил по обеим щекам.

— Ах ты, маленькая дрянь! Кто ты такая чтобы учить меня, что мне делать?! Ты будешь решать, что меня унижает, а что нет?! Самонадеянная тварь! — и он еще раз ударил ее по лицу. Эмильенна даже не приложила руку к покрасневшим щекам, она стояла, гордо вскинув подбородок, и смотрела прямо в глаза своему мучителю. Пусть он сильнее, но она не склонит голову, не опустит взгляд, не даст ни единой слезе блеснуть в глазах.

Ламерти продолжал буравить ее злым взглядом, потом схватил, забросил на плечо и понес по лестнице. Бедную девушку парализовал ужас. Она не могла даже пошевелиться, когда Арман открыл дверь и швырнул ее на софу. Эмили зажмурила глаза и мечтала только об одном — умереть сию же секунду! Каково же было ее удивление, когда она услышала удаляющиеся шаги, а затем дверь хлопнула с такой силой, что хрусталики на люстре жалобно зазвенели.

Арман вернулся в столовую. Налил себе коньяка и попытался успокоиться. Его бешенство объяснялось просто. Хоть и противно было себе в том признаваться, но девчонка права — это унизительно. Унизительно внушать женщине отвращение и, несмотря на это, добиваться ее, пусть даже силой. Ламерти надолго задумался. Постепенно злое выражение лица уступило место улыбке, правда, не менее злой.

Он больше ее не тронет. По крайней мере, постарается. Но она еще пожалеет. Сегодняшний вечер покажется ей раем по сравнению с тем, что он задумал. Он заставит эту дерзкую девицу влюбится в себя без памяти, а когда она полюбит, получив то, чего добивался, вышвырнет ее отсюда, подарив Парсену. Вот тогда взбалмошная гордячка сполна познает, что такое унижение! Пусть читает свои душеспасительные наставления этой плебейской скотине.

Придумав подобный план мести, Ламерти полностью расслабился и пошел проведать свою пленницу. Когда он открыл дверь в комнату, где оставил Эмильенну, то глазам его предстала удивительная картина. Забравшись в кресло, измученная тревогами и борьбой, девушка забылась беспокойным сном. Во сне Эмили обнимала колени, склонив на них голову, а золотистые волосы окутывали ее хрупкую фигурку, словно плащом. Арман невольно залюбовался спящей девушкой. Надо быть очень смелой или иметь очень чистую совесть, чтобы уснуть в доме своего врага, находясь в такой опасности.

— Видно, ты и впрямь надеешься на помощь ангелов, раз заснула в логове дьявола, — почти беззвучно прошептал он. — Ну что же, спи пока.

Перед тем как покинуть комнату, Арман снял с софы непонятно зачем брошенное там покрывало и накинул его на спящую.

Глава третья.

Эмильенна проснулась поздно. Пробуждение принесло гамму неприятных эмоций и ощущений. Все тело ныло после ночи, проведенной в кресле. Но это было ничто, по сравнению с тем, какой кошмар творился в душе и в мыслях. Минут десять девушка упрямо не хотела открывать глаза, словно за плотно сомкнутыми веками можно было спрятаться от реальности. Ей вспомнилось, что так же ужасны были пробуждения в первые дни тюремного заключения. Пока не откроешь глаза, можно верить в чудо, игнорируя все другие чувства и, главное, воспоминания. Можно надеяться, что ты проснешься в своей постели и все окажется не более, чем ночным миражом. Но реальность всякий раз брала верх над хрупкой мечтой. Недели через полторы Эмильенна сдалась и окончательно поверила в то, что тюрьма и есть ее новая жизнь, и, как могла, смирилась с этим. Могла ли бедная девушка вообразить, что в этом мире есть место, проснувшись в котором, она будет мечтать о пробуждении в тюрьме?

Поняв, что сидеть весь день с закрытыми глазами невозможно, Эмильенна прочитала молитву, вложив в нее последнюю надежду, и, наконец, удостоила окружающую действительность ясным взором лазурных глаз. Увы, все было как накануне вечером. Разве что она была укрыта бархатным покрывалом, до этого, вроде бы, лежавшим на софе. Надо заметить, что Эмили предпочла софе кресло, надеясь, что так проще будет не уснуть, поскольку спать она вовсе не планировала. Однако душевная и физическая усталость оказались сильнее принятого решения, и неудобное кресло не стало тому помехой. Откуда покрывало? Эмильенна точно помнила, что не притрагивалась к нему. Неужели Люсьен позаботился о комфорте гостьи, точнее пленницы своего хозяина? Может и этому вышколенному, преданному слуге негодяя не чуждо хоть что-то человеческое? Или так выражается забота о собственности господина?

Долго размышлять на тему мотивов, сподвигших Люсьена оказать ей сию маленькую услугу, девушка не стала. Дойдя до двери комнаты, она слегка приоткрыла ее и выглянула в коридор. В коридоре, на лестнице, да и похоже во всем доме, было тихо. Но это было ожидаемо, если учесть, что в особняке на данный момент жили лишь два человека, да еще такие, у которых не много найдется поводов для разговоров и общих тем. И все-таки Эмильенна так страстно пожелала, чтобы Ламерти не было дома, что на этот раз судьба решила пойти ей навстречу. Дома был один Люсьен, который не замедлил появиться на лестнице, услышав скрип открываемой двери, хоть девушка и старалась произвести как можно меньше шума.

— Доброе утро, мадемуазель. Угодно ли пожаловать к завтраку? Господина нет дома, но он просил позаботиться о том, чтобы вы чувствовали себя как можно комфортней.

— Благодарю, — Эмильенна задумалась, какую линию поведения выгоднее выбрать с Обером. Можно быть холодной и высокомерной, показывая, что жалкий слуга презренного Ламерти не стоит и взгляда в свою сторону. С другой стороны, если изображать дружелюбие, быть может, со временем удастся сделать Люсьена своим союзником, хоть надежда на это весьма призрачна. В итоге разумная девушка выбрала золотую середину — тон спокойный, исполненный собственного достоинства, не заискивающий перед слугой и не унижающий его.

— Благодарю — повторила она. — Я спущусь. — задумалась и добавила. — Возможно. В этом доме есть библиотека?

— У господина де Ламерти одна из лучших библиотек в городе, не хуже Сорбонны!

Тут слуга явно погрешил простив истины, но невольно, поскольку сам свято верил в то, что говорил. У семьи Ламерти, у его обожаемого хозяина все самое лучшее! И эта красотка, которую он удостоил чести стать его очередной любовницей — лишнее тому подтверждение. Арман де Ламерти не станет ни в чем довольствоваться вторым сортом.

— Могу я воспользоваться этой потрясающей библиотекой?

— Мне жаль, сударыня, но я не могу ответить на вашу просьбу, пока не получу на то указаний мсье Армана. Я не волен распоряжаться в его доме.

— Что ж, понятно. Надеюсь, я могу из окон особняка наблюдать Сену и Собор без дополнительного соизволения высокочтимого господина де Ламерти?

— О, да. Безусловно, мадемуазель, — голос Люсьена остался совершенно бесстрастным, если он и уловил сарказм, то никак не счел нужным это обнаружить.

Эмили привела себя в порядок и задумалась над тем, стоит ли завтрак, любезно предложенный Обером по указанию Ламерти, ее внимания. Есть хотелось ужасно, в то же время, вкусить хлеб в доме врага претило ее гордости и противоречило принципам. Кроме того, отказавшись от еды, можно было медленно угаснуть, не отягчая совести грехом самоубийства. Размышления, путем которых девушка пришла к столь казуистичному выводу, были довольно оригинальны. Несмотря на юный возраст, Эмильенна была не чужда некоторых иезуитских черт — когда ей требовалось извинить в собственных глазах какой-либо неблаговидный поступок, противоречащий христианским догмам, она путем сложных умозаключений приходила к выводу, что поступок сей имеет оправдания. Так и в этот раз, решив уморить себя голодом, девушка рассуждала примерно следующим образом:"Смерть от голода наступает не сразу. У Господа будет время решить, как поступить со мной. Может быть, за эти дни он укажет мне путь к свободе и чудесным своим вмешательством выведет из этой тюрьмы, которая стократ хуже предыдущей". Да, пусть, Господь и Матерь Божия решат ее участь, она же лишь покажет им, как жаждет умереть.

Порешив таким образом, Эмильенна осталась в своей комнате. В тюрьме она приобрела привычку не тяготится вынужденным досугом, и в отсутствии других развлечений предавалась размышлениям и молитвам. Она могла часами сидеть на месте, уставившись в одну точку. Живая, беззаботная, подвижная в прошлой жизни, за последнее время Эмильенна чрезвычайно развила в своей душе созерцательное начало. И это помогло ей, в отличие от многих товарищей по несчастью, не терзаться, помимо прочих страданий, еще и скукой. Решив не выходить из комнаты, пока это возможно, Эмили взобралась на широкий подоконник, отгородилась тяжелой бархатной портьерой от вида ненавистной ей комнаты, и перевела взгляд на предметы, в любой ситуации милые ее сердцу.

За окном был мрачный и прекрасный Нотр — Дам, за окном было тяжелое серое небо, отражавшееся в свинцовых водах Сены, за окном были улицы, дома, деревья, люди. За окном был Париж! Город любимый и ненавидимый одновременно. Любимый за свое совершенство и ненавидимый за кровавые ужасы, колыбелью которых стал. Эмильенна и в Консьержери целые часы могла заворожено смотреть в окно, здесь же ее взгляду открылся новый вид — хоть какое-то разнообразие, за которое надо быть благодарной.

Однако сейчас все способствовало лишь усилению тоски и отчаяния, охвативших девушку. Сколько она не твердила себе о смирении, о покорности воле Божией, о том, что скоро все закончится, и душа ее покинет эту обитель скорби и страха, спокойствие не приходило. Это в тюрьме можно было утешаться воспоминаниями о первых христианских мучениках, сравнивать свою долю с их участью, находя в сих сравнениях поддержку в страданиях и даже какую-то тяжелую, грустную, но светлую радость смирения. Здесь же, пребывая во власти ужасного человека, чуждого нравственности и сострадания, душа девушки не могла найти ни в чем утешения и опоры. Пасмурный августовский день лишь добавлял тоски. Хотя, будь он солнечным, мука была бы еще более невыносима — страшно видеть равнодушное ликование природы, когда твоя жизнь подходит к концу, когда все, что ты любил навеки отнято у тебя. Как можно созерцать солнечные блики, играющие на волнах реки, любоваться розами у Собора, ослепительно голубым небом, когда между этими мгновениями и самым страшным кошмаром твоей жизни стоит лишь несколько часов? (Эмильенна была почти уверена, что вернувшись, Арман возобновит свои домогательства). Так что лучше уж серый тоскливый день, который полностью отражает ее настроение. В таких невеселых думах пленница пребывала до тех пор, пока звук отворяемой двери и голоса внизу, не оповестили ее, что время отсрочки истекло. Арман де Ламерти вернулся.

Глава четвертая.

Через некоторое время в дверь постучали. На пороге стоял Люсьен.

— Будьте любезны, пожалуйте к ужину, сударыня. Господин де Ламерти ждет вас.

— Я не голодна и мне нездоровится. Передай своему господину пусть ужинает один, — никакие силы мира не могли заставить Эмили спустится к Ламерти после вчерашнего.

Люсьен ушел. Минут через пять стук в дверь повторился и на этот раз был более настойчив. Наверняка, Ламерти настаивает на том, чтобы Люсьен привел ее. Готовая к новому штурму вежливой настойчивости слуги, Эмильенна открыла дверь, и столкнулась лицом к лицу с Арманом.

— Произошло досадное недоразумение, мадемуазель, — опять этот издевательски-почтительный тон. — Вы неправильно поняли моего слугу, либо он неправильно донес до вас мое пожелание.

— Люсьена не в чем упрекнуть, он передал мне ваше приглашение к ужину. Я отказалась, — девушка старалась сохранять самообладание — главное, чтобы голос не дрожал и сердце не билось так неистово.

— Вы до сих пор не поняли меня. Недоразумение произошло оттого, что вы неверно истолковали суть моего приглашения. Это не была просьба, которую можно отклонить или принять, это был приказ. И прошу в дальнейшем воспринимать все мои распоряжения именно так, — тон Ламерти был спокоен, но в глазах читалась нарастающее раздражение.

— То есть вы приказываете мне спуститься к ужину?

— Вот именно!

— Хорошо, я спущусь через несколько минут.

— Нет уж, раз я составил себе труд подняться за вами, вы пойдете со мной. И прямо сейчас. Не хочу, чтобы мне испортили аппетит известием, что вы прыгнули в Сену из окна своей комнаты, пока я ожидал вашего появления, — и Арман подал девушке руку, на которую та была вынуждена опереться, дабы не раздражать лишний раз своего мучителя.

— Не стоит беспокоиться о Сене. Я не смогла бы прыгнуть при всем желании. Окно в комнате не открывается.

–Значит, вы пробовали его открыть? — в вопросе слышался неприкрытый интерес.

— Значит, вы пробовали его закрыть! — сделала вывод Эмильенна.

— О нет, я, честно говоря, не подумал об этом, хотя стоило. Вероятно, просто старый замок. В этой комнате мало кто бывает, и окна не открывались, должно быть, уже много лет.

Арман замолчал, Эмили тоже не стремилась поддержать разговор. Зайдя в столовую, Ламерти обернулся к своей спутнице.

— И вот еще что. Обер доложил мне, что вы отказались от завтрака. Вчера, вы тоже, помнится, побрезговали моим столом. Так вот. С этого момента я приказываю вам не только составлять мне компанию за столом, но и есть, — помолчав, он добавил. — Не думайте, что я не понимаю мотивов, по которым вы отказываетесь от вкушения пищи в моем доме и в моем обществе. Очевидно, вы твердо решили себя уморить. Так вот при всем понимании того, что вами движет, не могу сказать, что для меня ваши мотивы и принципы хоть что-то значат. Я хочу, чтобы вы ели — и вы будете есть!

— Вас так беспокоит, что я себя уморю?

— Нет, меня волнует исключительно ваш внешний вид. Ты, конечно, и так сказочно хороша, моя милая, но если убрать худобу и бледность, то… — Арман не закончил фразу и мечтательно прикрыл глаза.

— А если я все же пренебрегу вашим эстетическим наслаждением и откажусь есть?

— Вы уже видели меня в дурном настроении. Не думаю, что вам захочется стать причиной моего гнева снова, тем более, так скоро.

Да уж, гнев Армана Эмильенна помнила хорошо. Она вновь задумалась. На одной чаше весов была гордость, надежда на скорую смерть и избавление, а на другой — воспоминания о тяжелых пощечинах, грязных ругательствах, бешеных глазах и перекошенном лице Ламерти. Возможно, она бы и рискнула проявить твердость, но блюда на столе выглядели столь маняще, а она была так голодна. Увы, и самые сильные натуры иногда оказываются не чужды простых человеческих слабостей. Оправдав себя тем, что, отступая от своего решения, она уступает насилию, Эмили села за стол и приступила к ужину. Ах, какое же это было наслаждение! Конечно, аристократка до мозга костей, Эмильенна не позволила себе жадно наброситься на еду и всячески старалась соблюдать свое достоинство. Но по лихорадочному блеску в глазах, по тщательно, но тщетно скрываемой торопливости движений Арман понял, насколько его пленница была голодна, и как непросто дался ей отказ от пищи. Ламерти, глядя на девушку, улыбнулся про себя. Если он хочет приручить эту строптивую, гордую девчонку, то сначала нужно ее накормить и научить есть из его рук.

Утолив первый голод, девушка попыталась растянуть оставшуюся часть ужина как можно дольше, поскольку надежды на то, что после ей позволят остаться в одиночестве и вернуться в свою комнату, практически не было. Так и случилось. Покончив с кофе, хозяин обратился к Эмили с довольно неожиданным вопросом.

— Вы играете в шахматы? Не откажетесь от партии?

Она могла ожидать чего угодно, только не такого предложения.

— А я могу отказаться? — осведомилась девушка с сарказмом.

— Пожалуй, нет, — подтвердил ее догадку Арман. — Даже в том случае, если вы не знакомы с этой древней и увлекательнейшей игрой. Я вас научу.

— Я играю в шахматы, — с достоинством ответила Эмильенна.

— Вот и прекрасно. Пройдемте в библиотеку.

— Кстати, о библиотеке. Ваш слуга отказал мне в просьбе ею воспользоваться, ссылаясь на то, что не получил ваших указаний на сей счет.

— Люсьен очень исполнительный и знает, что я не потерплю самоуправства в своем доме, потому никогда и не действует по своему разумению, без моих распоряжений. Это хорошая черта в слуге. Впрочем, я буду рад предложить свои книги к вашим услугам.

— Благодарю. За неимением возможности броситься в Сену или уморить себя голодом, мне найдется хоть какое-то развлечение, — в ироничности девушка не уступала Арману, и, взяв с него пример, издевалась над своими несчастьями.

— Конечно, хотя по насыщенности эта забава явно уступает двум вышеупомянутым.

В такой изящной словесной пикировке, Арман и Эмильенна достигли библиотеки, которая и впрямь была хороша. Полки, уставленные потертыми и новыми томами, уходили под потолок, мебель была массивная, внушительная, старинная, но при том, очень удобная; высокие окна причудливо освещали помещение, тем более, что к концу дня выглянуло солнце и теперь его предзакатные лучи заливали комнату мягким золотистым светом, в лучах которого была видна каждая пылинка. В библиотеке Эмили почувствовала себя хорошо и спокойно. Если в комнате, где она провела ночь, она ощущала себя пленницей, то здесь и впрямь на мгновение показалась себе гостьей любезного хозяина. Пока Ламерти расставлял изящные резные фигуры на доске, Эмильенна попыталась обдумать его поведение. Неужто это он вчера ударял ее по щекам и мучил? Разве может вчерашнее чудовище и этот галантный франт быть одним и тем же человеком? Должно быть, он раб своего настроения. В любом случае, перемена произошедшая с Ламерти была на руку девушке, если только это не была хитрая игра или маска, за которой он скрывал свои искренние намерения.

В шахматы оба партнера играли отлично и были так сосредоточены на ходе игры, что поначалу почти не разговаривали друг с другом. Выиграв первую партию, Арман, не скрывая удивления, обратился к Эмили:

— А вы превосходно играете!

— Меня учил мой дядя, — с достоинством и оттенком нежности в голосе, ответила девушка.

Начиная вторую партию, после упоминания о дяде Арман завел разговор о семье Эмильенны.

— В ваших сопроводительных документах написано, что вы проживали с дядей и теткой де Лонтиньяк. Так?

— Да, — подтвердила девушка, всем своим видом показывая, что не хочет отрываться от изучения положения фигур на доске. Меньше всего ей хотелось обсуждать свою семью с этим человеком.

Но Ламерти был не склонен отказываться от затронутой темы.

— А что случилось в вашими родителями? Они умерли? — неожиданно в голосе его появилась какая-то мягкость, мог даже почудиться намек на сострадание.

— Вовсе нет! Почему вы так решили?

— Но вы жили у родных.

— Да, это так. Все потому, что шесть лет назад дела на наших плантациях в Новом Свете потребовали личного присутствия отца, а мама ни за что не хотела его оставить, и отправилась с ним. Они никогда не могли бы расстаться — нежность в голосе девушки сказала Арману о дочерних чувствах его пленницы больше слов

— А вас родители предпочли оставить в Париже?

— Да, хотя мне в ту пору было трудно с этим смириться. Но мне было всего одиннадцать лет, в Сан-Доминго тяжелый для европейца климат, кроме того родители хотели, чтобы я получила достойное образование. Привыкнув к разлуке, я поняла, что они правы, тем более, мне хорошо было у дяди с тетей, — Эмили вздохнула. Она и не заметила, как разговорилась. — Хотя теперь я вновь бесконечно жалею о том, что родители не увезли меня ребенком в Сан-Доминго.

— Странно, что вы в сопровождении родственников не покинули Францию в восемьдесят девятом или хотя бы в девяносто первом году и не присоединились к отцу с матерью.

— В восемьдесят девятом дядя считал, что все несерьезно и ненадолго. В девяносто первом решил оправить нас с тетушкой, сам же был твердо намерен остаться, чтобы не отдать свою собственность в руки таких, как вы.

— Почему вы с теткой остались? — Ламерти никак не отреагировал на выпад в свой адрес.

— Тетя Агнесса серьезно заболела. Состояние ее здоровья не позволяло даже помыслить о путешествии, а отпустить одну девушку пятнадцати лет было тогда немыслимо.

— Теперь это кажется намного разумнее, — заметил Арман.

— Да. Но все равно я не оставила бы больную тетушку. Дядя был слишком занят отстаиванием положения и собственности семьи де Лонтиньяк. В начале девяносто третьего тетя Агнесса поправилась, да и дядюшка решился наконец покинуть Париж, но осуществить решение ему не удалось. Он попал в тюрьму! Тетушка месяцами обивала пороги судов и комитетов, мы с ней носили в тюрьму провизию и поддерживали несчастного дядю Этьена, как могли. Конец истории вам известен — четыре недели назад в наш дом ворвались представители комитета общественного спасения и мы также оказались арестованными. Но самое ужасное, что нас разлучили. Я не знаю, где теперь тетушка, она, должно быть, не знает, где я. Да оно и к лучшему, пожалуй. А бедный дядя не знает где мы обе, и что с нами сталось, — Эмильенна закончила свое нехитрое повествование и вернулась глазами к шахматному столу. — Агнесса де Лонтиньяк, — пробормотал Арман задумчиво, и передвинул своего коня.

Эта партия получилось более напряженной, чем прошлая. Изо всех сил стараясь отвлечься от ранивших душу чувств и не показать врагу своей боли, Эмильенна с удвоенным рвением отдалась шахматному поединку. На этот раз выиграла она. Поздравив ее с победой, еще раз поразившись мастерству игры, Ламерти неожиданно пожелал ей спокойной ночи и откланялся. Оставшись одна в полумраке библиотеки (свечей еще не зажигали), она немало дивилась неожиданной снисходительности человека, которому волею судьбы была отдана в полную власть. Ничем кроме Божественного вмешательства и заступничества Пресвятой Девы она не могла объяснить своего нынешнего положения. Когда же Люсьен проводил ее в комнату, то упав на колени, девушка стало истово молиться, благодаря Бога за то, что Он уберегал ее от казавшихся неизбежными опасностей.

Глава пятая.

Несмотря на то, что вечер сложился куда лучше предыдущего, ночь Эмильенна провела просто ужасно. Даже в тюрьме ей спалось лучше, чем на жесткой, узкой, причудливым образом изогнутой софе. Возможно, сей предмет мебели был красив и изыскан, вполне вероятно также, что на нем было удобно сидеть, но для сна эта софа была совершенно непригодна. Испытывая настоящие муки, Эмили ворочалась всю ночь и заснула лишь под утро. Но выспаться ей так и не удалось, сон был прерван стуком в дверь и неизменным Люсьеном со столь же неизменным приглашением пожаловать к завтраку. На этот раз Эмильенна не осмелилась отказаться, понимая, к тому же, что эта битва все равно проиграна — идея уморить себя голодом потерпела полнейший провал. Завтрак прошел отлично, несмотря на то, что все тело ныло после ночи, проведенной на «прокрустовом ложе». Основным достоинством завтрака, по мнению Эмили, был не отменный вкус блюд и не безупречная сервировка, а отсутствие хозяина дома. Арман опять отбыл по делам, что не могло не радовать девушку. Пусть Ламерти в хорошем настроении много приятнее себя самого в гневе, но он имеет над ней полную власть, а это, в любом случае невыносимо. А вот без него жизнь была вполне сносной. Насытившись и придя в хорошее расположение духа, девушка отправилась в библиотеку, где сначала с упоением рылась в книгах, категорически отвергнув помощь Люсьена, затем долго и с удовольствием читала выбранный том, забравшись с ногами в глубокое старинное кресло. Заинтересованная сюжетом, Эмильенна так увлеклась, что не заметила бесшумного появление Люсьена в библиотеке. Вздрогнув, она моментально убрала ноги с кресла, но слуга сделал вид, что не заметил вольного поведения гостьи.

— Сударыня, мне надо отойти по хозяйственным делам. Вам придется остаться в доме одной.

— Я не заблужусь в коридорах и не собираюсь заглядывать в закрытые комнаты, где хранятся древние и страшные семейные тайны, если ты этого опасаешься.

— Что вы, мне бы это и в голову не пришло, — невозмутимо отвел Люсьен. Ирония в словах Эмили прошла абсолютно незамеченной.

Хотя девушка и без того понимала, что слуга не лучший ценитель хорошей шутки, просто была от природы остра на язык и порой не могла удержаться. Впрочем, родня ее и друзья к этому привыкли и лишь умилялись остроумию девушки. Даже в тюрьме Эмильенна находила повод для шуток, в первую очередь, по поводу своего бедственного положения.

Люсьен ушел, и она осталась одна. Выждав минут десять, девушка, естественно, побежала к входной двери. Надежда на то, что дверь оставили открытой была ничтожна, и все же эта была надежда. И кто бы на ее месте не проверил? Но, увы, как и ожидалось, дверь была заперта. Массивные створки резного дерева были незыблемы, неприступны и равнодушны. Разозлившись от неудачи, пусть и ожидаемой, Эмили решила отомстить хозяевам как могла. Несмотря на обещание не заглядывать в закрытые комнаты, она занялась именно этим. Половина комнат пустовала, некоторые были обставлены с большим вкусом, подобно той, что стала ее пристанищем, но было видно, что посещают их лишь за тем, чтобы провести уборку. По-настоящему жилыми в доме были лишь несколько комнат — столовая, гостиная, кабинет, библиотека и спальня Армана.

Спальню девушка решила осмотреть подробнее. Комната, в которой обитает человек может порой много сказать о нем. Но на сей раз, Эмильенне пришлось разочароваться. Ничто в спальне не говорило об индивидуальности и пристрастиях хозяина. Единственным предметом привлекающим взгляд был портрет над кроватью — очень красивая, но надменная женщина лет сорока с высокими скулами, точеными чертами лица и роскошными темными глазами. Несмотря на цвет глаз, сходство с Арманом было очевидно не только в чертах, но также в самом выражении лица, и Эмили без труда догадалась, что портрет принадлежал его матери. Неужели он способен хоть кого-то любить или хотя бы почитать? Эмильенна решила, что чувства к матери делают честь Ламерти, хоть и не искупают прочих его недостатков.

С портрета она невольно перевела взгляд на кровать, в изголовье которой тот висел. Кровать была огромной, покрытой тяжелым алым бархатом, такой же спускался со столбиков роскошным балдахином. Девушка провела рукой по бархатному покрывалу, потом присела на краешек. Ах, какое мягкое, какое манящее ложе! И как же ужасно она не выспалась. Если бы хоть полчасика поспать на этом чуде! А почему бы и нет, в конце концов? Никого нет дома, Люсьен ушел недавно и вряд ли вернется скоро, а Ламерти наверняка опять явится под вечер. В любом случае, она услышит шум внизу и успеет убежать в библиотеку или к себе в комнату.

Эмильенна отдавала себе отчет, что заснуть в чужой постели мало согласуется с правилами приличия, но искушение было велико. Кроме того, в нее словно вселился этакий бесенок, который так и подстрекал сделать хозяевам дома какую-нибудь пакость и остаться безнаказанной. Дома Эмили обожала всяческие проказы, которые, разумеется, сходили ей с рук. Тяжелое время, пришедшееся на ее юность, особенно месяц в тюрьме сделали живую, веселую девушку более разумной, смиренной и глубокомысленной. Но, оказавшись вновь в атмосфере аристократического дома, подобной той, где она росла, Эмили словно начала оттаивать, как распустившийся цветок, засыпанный внезапным снегопадом, начинает оживать, едва лучи весеннего солнца растопят над ним жестокий снег — последнее послание зимы. Прежние, почти заснувшие черты и привычки стали пробуждаться в Эмильенне. И потому она решила позволить себе маленькую дерзость — втайне посмеяться над Ламерти, выспавшись в его постели.

Девушка скинула туфли, но перед тем, как прыгнуть на постель, внезапно встретилась глазами с высокомерной дамой на портрете. Вряд ли мадам де Ламерти одобряла своевольное поведение нахальной гостьи, в глазах ее девушке почудилось негодование.

— И нечего смотреть на меня так сурово, сударыня! Попробовали бы вы провести ночь на моей софе! Между прочим, в доме не мешало бы иметь несколько спален для гостей. Если вашему сыну это невдомек или недосуг этим заниматься, то для вас, как для хозяйки — прямо-таки позор, когда гости не могут выспаться. Так что сами виноваты, — закончив поучать портрет, как ему следовало бы обустроить дом, Эмильенна запрыгнула на кровать и блаженно растянулась на мягких перинах. Через несколько минут девушка уже крепко спала.

Арман вернулся домой раньше Люсьена и, проведя какое-то время внизу, направился в свою спальню, чтобы переодеться. Каково же было его изумление, когда он обнаружил на своей кровати спящую Эмильенну. Некоторое время он просто ошарашено смотрел на девушку, пытаясь собраться с мыслями. Неужели она совсем ничего не боится?! Для такого поступка надо быть либо очень храброй, либо безумной, либо… просто ребенком. Боже, какое же она еще дитя! Ребенок, которого заставили повзрослеть раньше времени. Неведомое доселе Арману чувство шевельнулось в его душе. То была нежность.

Эмили даже спала как-то по-своему, не так как все женщины, которых ему доводилось созерцать спящими. Женщины, которые проводили ночи в его доме, или в домах которых проводил ночи он, даже во сне старались быть чувственными. В каких соблазнительных позах они почивали — запрокинув руки за голову, разметав распущенные волосы по подушке, наиболее эффектно демонстрируя все свои прелести. Ламерти был почти уверен, что способность спать подобным образом — плод долгих изнурительных тренировок, дабы развить в себе умение быть наиболее привлекательной и соблазнять мужчину своим видом даже во сне. Его пленница спала совсем иначе — так спят маленькие дети. Она свернулась клубочком, подложила обе руки под щеку. Длинные распущенные волосы делали всю ее фигуру практически недоступной взору.

Арман присел возле изголовья кровати, и его лицо оказалось совсем близко от лица спящей девушки. Отчетливо слышалось ее мерное дыхание, на щеках играл румянец, а длинные темные ресницы едва заметно трепетали. Молодому человеку захотелось поцеловать эти закрытые глаза, эти щечки, чистый высокий лоб и похожие на лепестки шиповника губы. Но вместо этого он лишь легко провел ладонью по золотистым волосам. От его прикосновения, Эмили вздрогнула во сне и открыла глаза. И тут же вскрикнула, вскочив, как ужаленная. Ламерти словно сам очнулся ото сна, внезапная нежность уступила место обычному сарказму.

— Так, так, так, — насмешливо покачал он головой. — Что за картина открывается моему взору? Вернувшись, желая отдохнуть от праведных трудов, я застаю в своей кровати очаровательнейшее создание. Вы ждали меня, моя милая?

Лицо и руки бедняжки, захваченной на месте преступления порозовели, как небо на рассвете.

— Простите… Я не думала… Я лишь на минутку… Простите! — в полнейшем замешательстве девушка выскочила из комнаты, услышав за своей спиной самозабвенный смех Армана.

Глава шестая.

Ворвавшись к себе в комнату, Эмили рухнула в кресло, и некоторое время сидела, закрыв пылающее лицо руками. Милая выходка уже не казалась девушке такой невинной и забавной. Напротив, теперь она думала, что ничего глупее и невоспитаннее придумать было нельзя. Она так и сидела, пытаясь унять лихорадочно проносящиеся в голове мысли, когда открылась дверь, и на пороге появился Ламерти с какой-то коробкой в руках. Эмильенна скорее поняла, чем увидела, что это он, поскольку рук от лица так и не отняла, но было очевидно, что Люсьен себе не позволит зайти в ее комнату. Арман опустил коробку на софу и обратился к девушке.

— Не стоит так глубоко переживать случившееся, моя милая. Нарушение пресловутых правил приличия мало меня трогает. Как аристократ по рождению, я с ними, безусловно, знаком, однако, они уже давно меня не касаются. Мне нравится смотреть, как вы премило краснеете, но пора уже прийти в чувство. Более того, с этого момента я разрешаю вам спать на моей кровати, когда вам вздумается — и днем, когда меня нет, а если надумаете, то и…

— Не надумаю! — Эмили резко оторвала руки от лица. — Я прошу прощения за свою выходку, больше она не повториться. Никогда!

— Как вам будет угодно. Но я ведь понимаю, что как хозяин оставляю желать лучшего. Мой дом никогда не был приспособлен для приема гостей, потому и кровать в нем одна. Если редким мужчинам доводилось здесь заночевать, то им было все равно где и как спать, ну а женщины…

— Пожалуйста, не надо продолжать! Я все поняла, — Эмильенне было невыносимо слушать такие речи, особенно в связи со своим поступком. О наличии у Ламерти многочисленных любовниц она догадывалась, но как оскорбительно было девушке слышать подобные откровения от мужчины.

— Хорошо не буду, моя прелесть. Ревность в женщине вполне естественна при упоминании о соперницах, — Арман лукаво посмотрел на нее. — Будем считать, что ты первая и единственная особа женского пола в этом доме и в моей жизни.

— Это уже лишнее, — Эмильенна наконец смогла взять себя в руки, и голос ее стал спокойным и уверенным. — Ваши любовные приключения меня мало занимают. Меня волнует лишь собственное недостойное поведение.

— Пусть это тебя больше не волнует. Неужели пережив все, что тебе довелось испытать, ты по-прежнему способна волноваться из-за такой мелочи? Ты, жившая в тюрьме, отданная в безраздельную власть чужого мужчины, терзаешься по поводу нарушения правил приличия?! — молодой человек неожиданно стал серьезен, ему и вправду хотелось понять, что происходит в душе девушки, оказавшейся в подобном положении.

— Это и впрямь может показаться странным, но жизненные невзгоды не должны оправдывать дурных поступков. Человеку должно сохранять достоинство в любой ситуации, иначе грош ему цена. Я должна быть выше всех обстоятельств. Именно поэтому мне стыдно точно так же, как было бы стыдно в иное, более спокойное время.

— Брось! Давай забудем об этом недоразумении. У меня для тебя подарок, — Арман снова был фамильярен в привычной своей манере. Он открыл коробку и на кровать мягкой волной батиста, атласа и кружев упало потрясающей красоты платье в голубых и серебристых тонах.

— Это мне? — Эмильенна смотрела на платье в недоумении. Во взгляде ее читались одновременно восхищение и возмущение. — Вы ведь, безусловно, понимаете, что я не могу принять от вас подобного подарка, хоть оно и великолепно. Благодарю вас, но это явно лишнее. Пресловутые правила приличия никогда не позволят мне принять его.

— Вы опять недопоняли ситуацию, моя дорогая. Это я не позволю вам не принять его! Я уже дал понять, какого мнения придерживаюсь насчет правил хорошего тона, да и вид вашего нынешнего одеяния внушает мне благоговейный ужас. Меня трудно назвать приличным человеком, но эстетика мне не чужда, в отличие от этики. Поэтому я позволю себе спокойно созерцать вашу смерть, но буду долее терпеть то уродство, которое вы носите на себе.

— Вы пытаетесь взывать к моему чувству стыда? Напрасно. Я не виновата в том, что платье мое в столь печальном состоянии. Будь это в моих силах, я бы этого не допустила.

— Так вот в твоих силах скинуть это тряпье, отдать Люсьену, чтобы завтра он облагодетельствовал старьевщика, и одеться достойно.

— Но принять такой подарок от мужчины!

— У тебя нет выбора, как в случае с голодовкой. Я требую, чтобы ты надела новое платье. Я так хочу! Пусть совесть тебя не мучает, ты ничего не решаешь.

— Но оно же бальное! — в отчаянии зацепилась за последний аргумент Эмили. — Разве можно позволить себе такое роскошное платье в повседневной жизни. Это же неприлично.

— Неприлично носить то, что сейчас на тебе! Неприлично отказываться от подарка вместо благодарности. Неприлично указывать дарителю, что его выбор вас не устраивает. Да ты хоть знаешь, как сложно было достать хотя бы это? Время сейчас, знаешь ли, не то, чтобы фасоны выбирать!

Это было не совсем правдой. Арман не искал платье специально и не приложил к тому ни малейшего труда. И уж тем более не заботил его вопрос уместности и приличия фасона. Просто он увидел это платье в витрине модной швейной мастерской, которая умудрилась пережить все кризисы и перевороты, и представил, как будет выглядеть в нем Эмильенна. Цена его нимало не смутила, но вот расчет на женскую благодарность не оправдался. Прежние его подруги не только не отказывались от подарков, но и требовали их. Ламерти, конечно же, понимал разницу между своей пленницей и обычными пассиями, но был уверен, что присущая добродетельной девице щепетильность отступит перед чисто женским желанием иметь новое, чистое и к тому столь красивое платье, вместо видавшей виды тряпки, которая, надо признать, носилась с истинно царственным достоинством.

— Ну же, хватит упрямиться! Я признаю, что нынешнее твое одеяние знавало лучшие времена, что, возможно, задумано и сшито было со вкусом, но, увы, теперь этого просто невозможно распознать. Так что переоденься и будь добра спуститься к ужину в новом платье. Тебя ждут интересные новости, — с этими словами Арман оставил Эмильенну в одиночестве.

Девушка провела ладонью по нежной ткани, взяла платье в руки, приложила к себе. И вновь оправдав свою уступчивость отсутствием выбора, лихорадочно начала стаскивать с себя старую одежду. Облачившись в подаренное платье, она почувствовала себя неловко. Зеркала в ее комнате не было, но и без него было очевидно, как идет ей этот наряд, как подходят голубой и серебряный цвета к ее глазам и волосам. И в то же время, как любое бальное платье, оно сильно открывало грудь и плечи, что в нынешнем положении смущало девушку просто ужасно. Можно попробовать прикрыть грудь и плечи шейной косынкой от старого платья, но вряд ли эта деталь ускользнет от внимания дарителя, а снимать платок в его присутствии еще ужаснее, чем выйти без него.

Спускаясь к ужину, Эмили отчаянно старалась не думать о том, как выглядит. Арман, увидев ее, как и следовало ожидать, не стал скрывать своего восхищения. Но Эмильенна постаралась подготовиться к этому, и бесстрастно восприняла все комплименты, некоторые из которых явно были призваны вогнать ее в краску. Позабавившись ее смущением, Ламерти как ни в чем не бывало, сменил тему разговора.

— Я узнал, где находится ваша тетушка — Агнесса де Лонтиньяк.

— Где же? — нахлынувшее волнение враз заставило девушку забыть и платье, и неприятности с хозяйской кроватью.

— Она находилась в комендатуре Сен-Депелье.

— Находилась? — розовый от смущения цвет лица уступил место смертельной бледности, сердце словно остановилось.

— Да, находилась — спокойно подтвердил Ламерти, словно не обращая внимания на состояние собеседницы. — Сегодня ее отпустили домой под поручительство и небольшой залог.

— Этот залог и поручительство — дело ваших рук? — голос девушки трепетал, как и ее сердце.

— Моих, — не стал скрывать Арман. — Как ты понимаешь, все ради твоих прекрасных глаз, малютка.

— Я не знаю, как вас благодарить — пролепетала Эмильенна в величайшем волнении.

— Я могу подсказать, — на его лице появилась недобрая усмешка. Девушка невольно отпрянула, а Ламерти продолжал. — Раз уж мне пришло в голову заинтересоваться вашими родственниками, то заодно я навестил и вашего дядю.

— Дядя Этьен?! Как он? — отвращение, промелькнувшее в голубых глазах секунду назад, сменилось надеждой.

— Отлично! Ожидает суда.

— Суда? — голос девушки поник. От нынешних судов не приходилось ждать ничего хорошего.

— Суда, — продолжал Арман, — на котором ему будет предложено сохранить жизнь, пожертвовав свой роскошный особняк в квартале Марэ в интересах республики, а конкретнее, в моих интересах.

— Вы оставите дяде жизнь, лишив его всего?

— Именно так. Вас что-то не устраивает, моя милая? Впрочем, если вам не по душе такой расклад, вы можете изменить ситуацию. Ваши дядя с тетей выйдут на свободу и не потеряют ни единого экю из своего состояния, если вы станете более покладистой.

Над ответом Эмильенна не думала ни секунды.

— Дядя никогда не согласился бы на это!

— Надо полагать, — не стал спорить молодой человек. — А потому все останется, как есть.

— И все равно я вам очень благодарна, — тихо проговорила Эмили, глядя Арману прямо в глаза.

— Не сомневаюсь. Впрочем, — тон его слегка смягчился. — Я не нахожу в себе сил и времени управлять несколькими имениями сразу, а потому планирую назначить вашего дядюшку управляющим. Пусть живет, как и раньше, сохраняя мое имущество.

— Жить в своем доме, как слуга — не лучшая участь, — Арман раскрыл было рот, чтобы возразить, но Эмильенна продолжала. — Однако это много лучше, чем смерть или нищета. Благодарю вас, господин де Ламерти. Да благословит вас Господь за этот добрый поступок. Добрый настолько, насколько это возможно для вас.

— Хорошее уточнение. Я не занимаюсь благотворительностью. Я вытащу вашу родню из-под топора, но их имущество станет моим. Думаю, что это справедливо и довольно гуманно по нынешним временам, — помолчав немного, Ламерти добавил. — Безусловно, вы понимаете, что ваши родственники не будут даже догадываться, где вы и что с вами!

Эмили не стала возражать. Как ни тяжело было осознавать, что дом, где прошла ее юность, перейдет в руки де Ламерти, но отрадная мысль о том, что дядя и тетя спасены и даже не лишены крова, была истинным успокоением для ее истерзанного сердца. Она действительно испытывала горячую благодарность к Арману, понимая, что для столь циничного и корыстного человека такое благодеяние — поистине добродетельный поступок. Что же касается условия, что дядя с тетей ничего не узнают о ее положении, то оно и к лучшему. Каково знать, что твое дитя (ибо ее любили как дочь), отдано в руки подобного человека, пусть даже они и обязаны ему жизнью. Да, узнай дядя Этьен, как обстоят дела, он предпочел бы смерть позору зависимости от такого благодетеля. Пусть уж лучше ничего не знают или даже думают, что она умерла.

Рассудив подобным образом, весь вечер Эмили была чрезвычайно любезна с Арманом и даже пару раз ему улыбнулась. Ламерти еще не доводилось видеть улыбку на прекрасном лице своей пленницы, и потому он счел, что сегодняшними своими действиями немало продвинулся вперед в намерении подчинить сердце девушки. Когда после ужина Эмильенна поднялась к себе наверх, он развалился в кресле с бокалом коньяка и предался размышлениям на эту тему. Хоть определенные сдвиги в его пользу в поведении своенравной мадемуазель де Ноалье и имелись, но в целом он рассчитывал на гораздо больший успех.

Арман недоумевал что же ей еще нужно. Он спасает ее родню от смерти и нищеты, он щадит ее саму который день, хоть она и полностью в его власти, он даже делает подарки, которыми так легко растопить женское сердце. И что? Пара улыбок и «я вам так благодарна!». И это все? Другая уже давно была бы без ума от его благородства и великодушия. Но нет! Мадемуазель де Ноалье всего этого явно мало.

Размышляя таким образом, Ламерти стал думать о женщинах вообще. Нетрудно догадаться, что прекрасный пол пробуждал в нем крайне мало уважения. Женщины виделись ему слабыми, глупыми, корыстными и мелочными созданиями. В истинную добродетель он не верил, считая, что те, кого свет почитает добродетельными либо просто глупы и чопорны, либо умело скрывают свои пороки, но чаще всего они просто не встречались с достойным искушением. Себя же самого Арман считал более чем достойным для того, чтобы любая добродетель не устояла. Он отдавал себе отчет в своей красоте, тонком уме и обаянии. Более того, сами его пороки: циничность, высокомерие, презрение ко всему миру вызывали в женщинах не меньший интерес, чем добродетели других. Покорить такого мужчину, а покорив, изменить его — вот была тайная цель многих, кто запутался в сетях мрачной привлекательности Армана де Ламерти. Ни одну женщину не пытался он покорить, он лишь принимал их любовь, не скрывая своего безразличия и презрения к любовницам. Множество разбитых сердец было сложено к его ногам, но ни одно из них не удостоилось даже сожаления. Он не любил и не уважал женщин.

И вот появляется девушка не похожая ни на одну их тех, кого ему довелось знать. Будучи женщиной от природы, она словно лишена их слабостей, более того, обладает чертами, которых ее пол, по мнению Армана, начисто лишен: умом, смелостью, чувством собственного достоинства, а еще искренней верой (ибо женскую набожность считал Арман рисовкой или инструментом достижения своих целей). Нельзя сказать, что Ламерти одобрял характер Эмильенны, ибо та была его полной противоположностью, но он явно счел ее достойной целью для приложения своих усилий. В конце концов, лишь та победа имеет самый сладкий вкус, которая досталась нам ценой немалых усилий. Простые победы для слабых и ленивых. Завоевывая эту добродетельную красотку, можно позабыть о скуке, которая последнее время становится все явственней и невыносимей. Жить снова интересно, а значит — игра стоит свеч!

Глава седьмая.

Несколько последующих дней прошли для Армана и Эмильенны весьма мирно. Эти двое постепенно привыкали к обществу друг друга. Эмили перестала терзаться мыслью о том, что находится в доме и во власти постороннего мужчины. Безусловно, в иное время при подобных обстоятельствах ее репутация была бы безвозвратно погублена, но во времена Террора все настолько перевернулось с ног на голову, настолько стали казаться мелочны и несущественны прежние нормы морали и приличия на фоне необходимости элементарного выживания, что ни сама девушка, ни кто другой не посмел бы ее упрекнуть в безнравственности. Более того, ее нынешнее положение, пусть ненадежное и зыбкое, как островки земли посреди болота, но все же было много лучше, чем она могла изначально рассчитывать. Потому Эмильенна с каждым днем становилась все спокойнее, к ней стала возвращаться прежняя живость и даже веселость.

Ламерти, в свою очередь, привыкал к постоянному обществу постороннего человека в своем доме и в своей жизни. Арман не мог похвастаться ни друзьями, ни любимыми. Что касается мужчин то, если он и почитал кого, достойным своего внимания, то никогда не искал специально общества такого человека, не стремился проводить с ним время и делить досуг. Самого признания достоинства другого было Ламерти более чем довольно, и оттого мало имелось людей, заслуживающих его уважения, и никого заслужившего истинную дружбу этого умного, холодного, циничного гордеца. Что же до женщин, то их он почитал созданными исключительно ради любовных утех, ну и возможности пополнить и упрочить свое состояние за счет удачного брака. Единственным достоинством слабого пола считал он внешнюю привлекательность, и ни одна женщина не задерживалась в его жизни долее нескольких недель. Мужчины искали его дружбы, женщины жаждали его любви, но Арману де Ламерти хватало общества одного единственного человека — самого себя.

Так было до появления Эмильенны. Забирая ее из тюрьмы, Арман не имел на эту девушку определенных планов и не мог бы сказать, как долго захочет терпеть ее присутствие. Но теперь, увлекшись игрой и заинтересовавшись предметом этой игры, Ламерти даже стал получать удовольствие от компании постороннего человека. Удовольствие это было тем ощутимей, что все было внове — любой, кто добровольно лишит себя тесного общения, дружбы и любви, впервые испытав их хоть отчасти, не может не найти в том привлекательных сторон. Эмильенна стала для Армана новой игрушкой, а обольщение ее — новой игрой, которая постепенно стала вытеснять прежнюю забаву и спасение от скуки — игру в революцию.

С каждым днем Ламерти открывал достоинства удивительного существа, которое волею судьбы оказалось под его крышей. Помимо редкостной красоты, решительности, стойкости, добродетели, он с удивлением обнаружил в девушке ум того глубокого, аналитического склада, который столь редко присущ особам ее пола. В ее суждениях всегда присутствовала холодная непоколебимая логика, более того, она столь умело оперировала этим умением, что могла бы считаться достойной преемницей софистов. Помимо логики, никогда не было недостатка в аргументации, а широта ее познаний и начитанность поражали даже, если предположить, что ими обладал мужчина.

Наиболее ярко достоинства ее ума проявлялись в спорах, которые стали для молодых людей ежевечерней традицией. Началось все с обсуждения и сравнения идей Руссо и Вольтера. Не успев отойти от удивления самим фактом, что семнадцатилетняя девица вообще читала их творения, Арман был поражен меткостью, глубиной и оригинальностью ее выводов.

— Люблю ли я месье Вольтера? О, нет! Столь много есть у него мыслей, с которыми не то что нельзя, но просто кощунственно соглашаться. Но кто может отрицать справедливость его суждения о вашем любимом Руссо? Разве не представляется вам величайшей нелепостью «золотой век» человечества, где все равны лишь в нищете, а добры вследствие неразумия и слабости? Да и не поверю я ни за что, что вы, с вашим отношением к жизни, можете проливать слезы над идиллиями Руссо, над его Эмилями и Элоизами. Признайте же! — девушка так забылась в пылу спора, что позволила себе тон, каким, бывало, разговаривала с кузеном своим или дядей.

Но Арман, никогда не настаивавший на церемониях, охотно прощал ей вольность обращения и, напротив, любовался ее горячностью — резкими движениями, горящим взглядом, пылающими щеками. Однако уступать ей первенство в словесной баталии отнюдь не собирался.

— Тут вы правы. Романтические произведения Руссо мало находят отклика в моей душе, ежели предположить, что таковая у меня отыщется, но «Рассуждения об общественном договоре»… — Ах, будто бы вас могут занимать причины общественного неравенства! А если бы и так! Но как сторонник Руссо — яростного ненавистника самой идеи собственности — можете вы не только сохранять свои богатства, но и множить еще их за счет средств ваших, с позволения, «реквизиций»? Нет уж, либо будьте последовательны и согласуйте свои действия с убеждениями, либо признайте, что кумир ваш ошибался в своих выводах.

— У меня нет кумиров. Хотя я уважаю и поддерживаю выбор древних иудеев, скитавшихся по пустыне, которые выбрали своим кумиром золотого тельца.

— И после этого вы еще будете ратовать за Руссо?! С таким же успехом я могу объявить себя сторонницей Мартина Лютера или Генриха Восьмого.

В подобных спорах протекло несколько вечеров. С политики Арман и Эмильенна перекинулись на философию и религию.

— Я не могу понять одного, — восклицал Ламерти. — Как можно продолжать не просто верить, но и любить Бога, который предал ангела, подобного тебе, в полную власть такому демону, как я?! Куда смотрел твой Бог, когда тебя бросали в тюрьму, когда ты оказалась в моих руках? Как он мог допустить подобную несправедливость?

— О причинах страдания лучше всего, на мой взгляд, говорит Аврелий Августин. Он…

— Ну, надо же! Даже теологи умещаются в твоей прелестной головке! Я читал Августина в бытность свою в Сорбонне. Сказать по правде, сие чтение показалось мне прескучным. Теория страдания и наград проста, но, по мне, это тщетная попытка объяснить зло, которое терпят и творят христиане.

— Все зло, которое приходится нам претерпеть по воле Божией, мы заслужили, пусть иногда и не осознаем какими именно делами!

— Тебе бы с кафедры вещать, мой юный проповедник. И все же ответь — разве то, что случилось с тобой хоть отчасти справедливо или милосердно?

— Если Господу угодно так распорядиться моей жизнью, значит, я это заслужила, — с печалью в голосе возразила девушка.

— Ты заслужила?! — Арман расхохотался. — Боже мой, девочка, да ты за всю свою жизнь не заслужила и такого наказания, как потеря любимой куклы или ленты! И что же? — тон его вдруг стал серьезным. Ламерти наклонился к лицу девушки и заглянул ей в глаза долгим пронзительным взглядом. — Вместо этого твой Бог отправил тебя прямиком в лапы к Дьяволу.

— Вы себе льстите! — Эмильенна старалась вложить в слова насмешку, но лицо Армана, склоненное над ней, было в этот миг таким загадочным и даже страшным, что приведенное им сравнение показалось не совсем лишенным смысла.

— О нет, скорее преуменьшаю свои заслуги на стезе порока. Итак, вас отдали на заклание. Как тех принцесс, которых приносили в жертву драконам. Ваш дракон сейчас сыт и почивает на груде сокровищ, но вы-то прикованы у входа в пещеру. Что будет, когда он проснется? И какие чувства испытываете вы к горожанам, отправившим вас на смерть ради умилостивления кровожадной твари? А ведь Бог поступил с вами именно так!

— Что же вы посоветуете мне делать? В ожидании смерти предаваться ненависти и проклятиям? Разве это может изменить мою участь?

— Нет, в этом даже я не вижу смысла. Роптать и ненавидеть тех, кто отдал вас на заклание так же бессмысленно, как ждать от них помощи и спасения. Но можно попробовать договориться с самим драконом. Когда вас хотят сожрать или над вами занесен нож убийцы, разумнее бросится в ноги и умолять о пощаде, чем ждать что сонмы ангелов по Божьему велению спустятся с небес, дабы спасти вас.

— Знаете, в заступничество ангелов мне как-то проще поверить, чем в милосердие драконов и убийц! Вот уж точно не стоит труда — молить их о пощаде! — на лице Эмильенны показалась презрительная гримаса.

— А ты бы попробовала, — вкрадчиво проговорил Арман. — Другого шанса на спасение у тебя нет, моя принцесса! Ты прикована к скале и беззащитна. И дракон сейчас — твой единственный бог! Ты зависишь лишь от его произвола, от его желаний и настроения, в конце концов, оттого насколько он голоден. Ты во власти дракона! Да не будет у тебя других богов, кроме меня! — употребление знаменитой библейской заповеди в таком кощунственном контексте ужаснуло Эмильенну. Страх, мелькнувший в ее глазах, не укрылся от Ламерти. Он был доволен произведенным эффектом.

— Я напугал тебя, девочка? — он мягко взял ее руку в свои ладони. Эмили, не решаясь выдернуть руку, попыталась осторожно освободиться, но Арман крепко удерживал ее.

— Прости, но я не собираюсь тебя успокаивать. Тебе действительно есть, чего бояться, — голос его был вкрадчивым, но в глазах читалось, что он ничуть не преувеличивает опасность, которую представляет собой для девушки.

Неожиданно Ламерти выпустил ладонь Эмильенны и несколько отклонился от обсуждаемой темы, оставаясь, однако, в русле религии.

— Но есть в вашей вере и своя прелесть. В честь вашего Бога созданы великолепные картины, статуи, и венец всего — храмы! Он неиссякаемый источник вдохновения для гениев. Стоя на крыше Нотр-Дам, я…

— Вы были на крыше Нотр-Дам?! — восхищение, переходящее в зависть явственно слышалось в голосе девушки. — О, как бы я хотела там оказаться! Но разве это возможно?

— Вы никогда не пробовали предложить сторожу или звонарю некую сумму, которая сделает невозможное возможным?

— Подобная мысль не приходила мне в голову, признаться.

— Зато мне нередко приходят подобные мысли. Чем ожидать благодеяний свыше, я предпочитаю их покупать. К моему удовольствию, служители Божии не менее корыстны, чем мы, грешные. Я люблю бывать в Нотр-Дам…Любил. Надо сказать, что революция не пошла на пользу «сердцу Парижа».

— Революция ничему не пошла на пользу! — отрезала Эмильенна.

—

Ну, это с какой стороны посмотреть, — усмехнулся Арман.

Глава восьмая.

На следующий день Арман вернулся домой раньше обычного, мигом взбежал по лестнице и распахнул дверь в комнату Эмили. Девушка по привычке своей сидела в кресле с книгой. Ламерти взял книгу из ее рук и взглянул на заглавие.

— Монтень? Еще не хватало, чтобы вы черпали аргументы для споров со мной из моей же собственной библиотеки! — по тону его было ясно, что он шутит и вообще пребывает в хорошем расположении духа. — Впрочем, хватит вам уже корпеть над книгами, не лучше ли прогуляться по вечернему Парижу?

— Вы позволите мне наконец выйти за пределы дома? — Эмильенна не могла поверить в столь щедрое предложение.

— Естественно, вместе со мной. Мое общество будет для вас платой за свободу и вольный воздух парижских улиц.

Эмили с радостным воодушевлением приняла предложение Армана и через четверть часа они уже вышли из дома. Как же она стосковалась по воле! Ведь с того дня, как ее бросили в тюрьму, она лишь полчаса была на улице, когда Ламерти вез ее в своем экипаже домой. Как отрадно было вдыхать свежий вечерний воздух! Эмильенне казалось что в нем слились запахи воды, листвы, цветов, даже старых камней, из которых было сложено большинство строений на Ситэ. Хотелось провести рукой по каменным перилам моста, зачерпнуть холодной воды из Сены, хотелось бежать неизвестно куда вслед за ветром. Находясь в заключении, девушка не позволяла себе думать о таких вещах, и потому не подозревала, как сильно ей их не хватает, пока вновь не ощутила.

Арман взял ее за руку, причем в этом жесте чувствовалось такая непререкаемая повелительность, что Эмильенна поняла — возражать или пытаться выдернуть свою руку бесполезно. Впрочем, она была так рада, что легко простила эту вольность. Ламерти уверенным быстрым шагом шел по направлению к Собору. Эмили боялась поверить. Как она мечтала оказаться в храме! Преклонить колени перед Пречистой Девой — какая отрада, какое успокоение истерзанной душе! Ведь в доме Армана, в отличии от тюрьмы, не было даже распятия. Они подошли к главному входу. Бедный Нотр-Дам! Эмильенна дотронулась рукой до истерзанного фронтона. Разбушевавшаяся чернь вымещала свою, копившуюся веками, ненависть не только на неугодных живых людях, мертвые древние камни также не избежали злобной мести. Весь храм пострадал, но особенно был искалечен фронтон у главного входа, откуда обезумевший народ сбивал статуи древних еврейских царей и патриархов, в слепом невежестве своем, принимая их за французских королей. Впрочем, королям тоже досталось. Были скинуты с постаментов не только многочисленные Людовики, включая Святого, но даже любимый всеми французами Генрих Четвертый. Видеть надругательство над монархами было тяжело, но кощунство в храме было особенно невыносимо!

Арман и Эмильенна вошли в собор. Внутри царили не меньшее запустение и разрушение, чем снаружи. Неудивительно, ведь священников, в первую очередь парижских, заставляли принимать присягу на верность республике. А могут ли искренне радеть о храме те, кто ради спасения своего или даже всего лишь из боязни лишиться прибыльного места, способны предать то, чему служили, то, во что верили?! Робеспьер пытался проводить в Нотр-Дам заседания Конвента, устраивать празднования в честь новоявленных революционных торжеств. Все это добавило новых ран и без того истерзанному собору. В последнее время среди приверженцев республики все чаще звучала идея о сносе храма. Он был объявлен старым, бесполезным, бессмысленным, изжившим себя, как и религия, которой поклонялись в его стенах столько веков. Как ни странно, но тем, что все еще существовал, Нотр-Дам был обязан главным своим злодеям Жан-Жаку Руссо — идеологу «гражданской религии» и страстному его последователю — Максимилиану Робеспьеру, который и предложил сделать собор Храмом Разума. Несчастные камни, мрамор, уцелевшие витражи еще не знали, как страшно осквернены они будут через несколько месяцев, когда полуобнаженная распутная оперная певица — мадемуазель Мейяр будет возлежать на алтаре, и распевать гимны, изображая Богиню Мудрости.

Войдя в храм, Эмили опустилась на колени и перекрестилась. Учитывая то, что Ламерти так и не выпустил ее правую руку, сделать это было непросто. Арман резким движением поднял ее с пола и повел куда-то вглубь собора. Там он наконец отпустил Эмильенну, оставил ее у стены, затем подошел к какому-то невзрачному человеку, сунул ему в руку несколько монет и что-то негромко сказал. Человек кивнул, поблагодарил и жестом пригласил следовать за ним. Ламерти опять взял девушку за руку и вслед за своим проводником они стали подниматься вверх по винтовой лестнице. После долгого подъема, при котором у Эмильенны от частых поворотов закружилась голова, они оказались у небольшой двери. Проводник толкнул ее и вывел молодых людей на свежий воздух.

Эмильенна ахнула! Под ней расстилался Париж, рядом жутковато ухмылялись горгульи и химеры, над головой так низко, что казалось, можно коснуться, проплывали розовато-серые облака, а сильный, свежий ветер бил в лицо, растрепывая волосы. Они были на крыше Нотр-Дам!

От восторга у девушки перехватило дыхание. Она не видела ничего кроме города и неба. Не видела, как незаметно исчез невзрачный человек в рясе, забыла о существовании Ламерти, стоявшего рядом. Но тот, давши ей пережить первое потрясение, решил напомнить о себе.

— Нравится? Вы должны оценить мою галантность. Вчера я услышал о вашем желании побывать на крыше Нотр-Дам и сегодня вы уже тут.

— Благодарю вас. Не в первый раз вы уже удивляете меня. Ваша доброта…

— Мы оба знаем, что я отнюдь не добр, — прервал ее Арман.

— Пусть так. Но сегодня вы совершили поистине доброе дело!

— Тогда помяните меня в своих молитвах, мой маленький ангел.

— Всенепременно!

Они замолчали. Эмильенна буквально впитывала в себя открывающийся вид. Она дышала ветром, поглощала глазами небо, где постепенно гасла розовая полоса заката, и рядом с месяцем появилась первая вечерняя звезда. Смотрела с любовью и болью на дома Парижа, на Сену, на людей, снующих, как ни в чем ни бывало, по своим делам в этом разрушенном перевернутом мире. Если в один прекрасный день ее голова упадет со ступеней гильотины, то вечер того дня не станет от этого менее прекрасным. Закат так же погаснет, звезда так же взойдет, в окнах домов так же зажгут свечи, а люди…Люди будут так же спешить домой от булочника, готовить ужин, ругаться с супругами. Может быть, какая-то минута за ужином даже будет посвящена обсуждению казни красивой девушки. Хотя вряд ли. Слишком уж заурядным явлением стали казни, чтобы обсуждать их. То ли дело максимум, введенный Робеспьром на продукты и плату рабочих.

Пока Эмили, предаваясь печальным философским размышлениям, любовалась видом Парижа, Арман любовался ею. Ветер, играя, откинул волосы с девичьего лица, глаза, устремленные вдаль, сияли, но словно застыли на одной точке, было видно, что мысли ее витают далеко отсюда.

— О чем вы задумались?

— О свободе, о покое, о вечности, — Эмильенна отвечала, не отрывая взгляда от пейзажа, и не поворачивая головы.

— Иными словами, о смерти?

— Да, — просто ответила она.

— То есть я вам настолько не нравлюсь, что вы готовы предпочесть смерть моему обществу? — этот вопрос заставил ее наконец оторваться от созерцания города и неба и повернуться к собеседнику.

— Будто бы вам не все равно нравитесь вы мне или нет? — вопрос девушки прозвучал довольно жестко. Эмильенна пожала плечами и вновь отвернулась.

— Почему вы думаете, что мне должно быть все равно?

— Какое вам дело до мнения о вас человека совершенно безразличного?

— Вы считаете, что безразличны мне? — в голосе Армана слышалось удивление.

— Абсолютно в этом уверена! — девушка вновь смотрела вдаль, а не на собеседника. Может быть, оттого ей так просто было прямо высказывать то, что она думала.

— Удивлен, что вы такого низкого мнения о себе. Неужто вы думаете, что не можете зажечь в сердце мужчины интереса к своей особе или даже огня чувств?

— Только не в вашем! Дело не во мне, а в вас. Вы ведь не способны интересоваться никем кроме самого себя, любить кого-то, кроме себя.

— А вы полагаете, что уже так хорошо меня изучили? Думаете, что знаете меня лучше, чем я сам? — Ламерти пристально смотрел на девушку, хоть та и не поворачивала головы.

— Я бы не стала этого утверждать, хотя знатоки человеческой натуры полагают, что со стороны порой лучше можно судить о человеке, чем он сам о себе судит. Но, думаю, в этом случае вы вряд ли найдете что возразить мне. Разве я не права?

— Если и правы, то лишь отчасти. Вы проницательны, и все же, пока не до конца разобрались во мне. Я соглашусь с вами в том, что не могу любить другого человека, но и себя самого, надо полагать, я также не способен любить. Я могу потакать своим желаниям, добиваться своих целей, невзирая ни на что, но все же это вряд ли можно назвать любовью к себе.

— Да, пожалуй, — задумчиво согласилась Эмильенна. — Любовь всегда возвышает человека над собой, неважно любовь эта к себе или к другому. В слепом же потакании собственным прихотям и страстям нет истинной любви, лишь суетное себялюбие. Странно, что вы это тоже понимаете.

— Я понимаю. Я отлично знаю себе цену, не заблуждаюсь на сей счет, не лицемерю и никогда не стараюсь казаться лучше, чем есть. И все же… — Арман взял девушку за подбородок, повернул ее лицо к себе и заглянул в глаза. — Я хотел бы знать нравлюсь я вам или нет?

— Вам ответить честно?

— Сегодня вы удивительно честны и откровенны со мной. Продолжайте в том же духе.

— Возможно, вам покажется странным, но именно сейчас вы нравитесь мне больше, чем за все время нашего знакомства.

— Это из-за романтического настроения, которое навеивает Нотр-Дам?

— Если он и навеивает особое настроение, то не только мне. Вы сейчас тоже не такой, как обычно.

— А какой? — разговоры о самом себе всегда были приятны Ламерти, как любому эгоисту, но в данном случае им владел особый интерес.

— Задумчивый, спокойный, не добрый, но и не злой. Мне не страшно рядом с вами. Впервые не страшно.

— Это еще почему? — Арману нравилось внушать девушке трепет, и он не желал так легко расставаться с этой ролью.

— Я сама точно не знаю, просто чувствую. Вы хотели честности с моей стороны. Я не лгу, но могу заблуждаться, — Эмильенна с нежностью провела рукой по страшной каменной морде химеры.

— Я похож на нее? — проворчал молодой человек.

— Отчего вы так решили? — удивилась девушка.

— Такой же ужасный, но спокойный и настроенный на созерцание.

Эмили улыбнулась сравнению. Улыбнулась оттого, что нашла его удивительно метким. Чудовище подпирало лицо руками и задумчиво смотрело вдаль. Оно не внушало ужас, напротив, скульптор удивительно передал в нем настроение, схожее с тем, в котором пребывали Арман и Эмильенна.

— Это все собор, вы правы, — тихо проговорила девушка. — Нельзя находится на крыше Нотр-Дам и оставаться таким же, как внизу. Здесь мы ближе к Богу. И вы тоже, хоть и не осознаете этого.

— А вы, несмотря на ваш ум, полагаете, что чем выше, тем ближе к Богу?

— О, нет! К Богу нас приближает не расстояние до неба, а величие его творений — самого прекрасного города в мире, который открывается нам с крыши самого прекрасного собора. А еще ветер, небо, звезды, облака…Все мирские заботы и тревоги остаются внизу, здесь мы заглядываем в глаза вечности, а потому и меняемся. Пока мы здесь — мы другие. Как бы я хотела никогда не спускаться!

— Возможно, я бы тоже этого хотел, — самое удивительное, что сказано это было искренне.

Однако внезапно совпавшим желаниям молодых людей не суждено было сбыться. Маленькая дверка, ведущая на крышу, открылась, и перед ними вновь предстал служитель в рясе.

— Простите, мсье, но надо уже звонить к поздней мессе. Вам пора спускаться.

— Да, сейчас, — отозвался Арман, и обратился к Эмильенне уже в обычной насмешливой своей манере. — Если вы не хотите оглохнуть, моя прелесть, то пора спускаться вниз, на грешную землю.

Волшебство развеялось, реальность вновь вступала в свои права. Эмили еще на несколько мгновений задержалась у края крыши, жадно смотря вокруг, словно вбирая в себя красоту и величие вида, чтобы навсегда сохранить их в душе. Ламерти окликнул ее, и она вынуждена была подчиниться. Дверь захлопнулась, и ночной воздух сменился затхлым запахом, а свет звезд уступил место тусклому огоньку свечи в руке служителя.

Вниз было идти проще и быстрее, чем наверх, а потому повороты винтовой лестницы, казалось, встречались еще чаще, чем при подъеме. Эмильенна шла последней, и радовалась тому, что на этот раз идет одна. Но после десятка пролетов у нее закружилась голова, нога соскользнула со ступеньки и, не успев испугаться, девушка оказалась в объятиях подхватившего ее Армана. Ламерти, вопреки ее ожиданиям, повел себя благородно и не только не воспользовался ситуацией, чтобы позволить себе какую-нибудь вольность, но даже на словах не стал дразнить бедняжку, которая и так была смущена до такой степени, что не решалась поднять глаз. Арман осторожно поставил ее на лестницу, и, поинтересовавшись все ли с ней в порядке, велел опереться о его руку. Эмили повиновалась. Лучше уж держать мужчину под руку, в чем нет ничего особо предосудительного, чем спотыкаться и падать ему на грудь.

Перед выходом из храма, девушка робко, без особой надежды, поинтересовалась нельзя ли ей остаться и поприсутствовать на начинающейся мессе.

— Вы хотите созерцать этот фарс? Хотите спасать душу проповедями священника-республиканца? Эти ренегаты противны даже мне.

— Вы правы. Это слишком больно! Я даже не уверена, что можно принимать Причастие из рук отступников, да простит их Господь.

— Надеюсь, что не простит. Пойдемте домой, моя милая.

По возвращении, Ламерти простился с Эмильенной внизу, пожелав ей доброй ночи и выслушав ее горячую благодарность за прогулку. Эмили легкими шагами поднялась по ступенькам, и дверь ее комнаты закрылась. Арман же еще долго стоял у подножия лестницы, облокотившись руками о перила, и задумчиво смотрел наверх. Если бы он не был столь красив, в эти минуты его можно было бы принять за каменную загадочную химеру на крыше Нотр-Дам.

Глава девятая.

Поразмыслив над своими вечерними похождениями, Арман пришел к выводу, что совместная прогулка явно пошла на пользу его отношениям со строптивой пленницей, а потому он немало преуспел в реализации своего плана — покорить ее сердце. Правда, надо сказать, что в последнее время он все реже думал о цели, ради которой все было затеяно, о мести и унижении дерзкой девчонки. Сама игра так увлекла его, что он почти забыл о том, какой победы хотел достичь в этой игре.

Раз прогулки на свежем воздухе, так благотворно влияют на вас, мадемуазель, стоит почаще выпускать вас из темницы, думал Ламерти. Ты любишь этот город, милая, это понятно и слепому. Что ж — сыграем на этой любви!

Довольный собой Арман отправился спать, заранее планируя завтрашнюю прогулку в обществе Эмили. Сама же Эмильенна не догадывалась о его планах, но так страстно желала нового выхода из дома, что невольно мечтала о нем, постоянно одергивая себя и напоминая, что это невозможно, слишком хорошо, чтобы быть правдой. Однако самым смелым ее ожиданиям суждено было оправдаться. После ужина, во время которого они мало разговаривали, Арман как бы невзначай спросил:

— Мне кажется вам понравилась вчерашняя прогулка?

— Я многократно говорила об этом вчера вечером, а потому вы можете не сомневаться. Несмотря на ужасное положение, в котором я нахожусь, это было одно из самых ярких и сильных впечатлений моей жизни! — голос девушки звучал страстно и восторженно.

— Уверен, что ваша последняя реплика относится к моменту, когда вы оказались в моих объятиях, — Арман все-таки не мог оставить этот эпизод без внимания и отказать себе в удовольствии подразнить ее.

— Вообще-то я имела в виду закат на крыше собора, — на этот раз Эмили не дала смущению овладеть собой и говорила спокойно и насмешливо. — Перспектива переломать ноги на узкой лестнице, конечно, впечатляюща, но не настолько, чтобы стать моим главным переживанием.

— А как же сильные мужские руки, удержавшие вас от падения в пропасть? — Ламерти издевался, но достаточно добродушно.

— Об их достоинствах вам лучше судить, ведь это вы их обладатель, — с достоинством парировала Эмильенна.

— Пусть так. Жаль, что вы не оценили моей галантности, но раз сама прогулка пришлась вам по вкусу, то могу предложить повторить ее.

— Когда? — в голосе девушки сквозила неприкрытая заинтересованность и надежда.

— Я мог бы тебя помучить, но не стану. Мы отправимся гулять прямо сейчас.

Ее глаза загорелись от радости. Арман предложил ей свою руку, сопроводив этот жест ехидным замечанием о тех, кто нетвердо стоит на ногах. Но Эмили дала себе слово не замечать его насмешек и сарказма. Она снова вырвется на свободу, хоть и под конвоем.

Выйдя из дома, они сначала прогулялись по улицам Ситэ, навестили Сен-Шапель, которая тоже переживала не лучшие свои времена. Затем Эмильенне показалось тесно на острове, и она предложила перебраться на левый берег, что они и сделали. Всю дорогу молодые люди довольно непринужденно обменивались репликами, словно были если не старыми друзьями, то, по крайней мере, хорошими знакомыми. Завидев шпили Сорбонны, Арман вспомнил годы, проведенные там, и развлек свою спутницу несколькими забавными эпизодами эпохи своего студенчества. Эмильенна, как и накануне, забывшая обо всем на свете, кроме настоящего момента, пребывала в веселом и озорном настроении. В ответ на студенческие воспоминания Ламерти, она поведала о своих приключениях тех лет, когда училась в монастыре кармелиток. Рассказывала она так весело и артистично, что молодой человек от души смеялся похождениям юных воспитанниц монастыря и злоключениям их наставниц.

— А вы, оказывается, тот еще бесенок! Это надо же — склеить страницы требника бедной сестры Руфины! Значит, вам не всегда было присуще столь суровое благочестие, как нынче? — хитро спросил Арман.

— Может и так. Не мне об этом судить. Но и поныне я считаю любой поступок, воздающий сестре Руфине должное за ее обращение с ученицами, проявлением истинного благочестия.

— То есть вы не раскаиваетесь в содеянном?

— Ничуть, и сделала бы это снова! — Эмили не выдержала и расхохоталась: — Смотрите же, не обижайте меня, а то заклею страницы всех книг вашей библиотеки или налью чернил в кофе, который Люсьен вам подает с утра.

— А разве я вас обижаю? — вкрадчиво спросил Ламерти. Вопрос был явно с подвохом. Хорошее настроение девушки моментально испарилось, уступив место прежней недоверчивости и холодности.

— Скажем так, вы причинили мне намного меньше зла, чем могли бы, — осторожно ответила она.

— А добро? Разве я не был к вам добр? — Арман считал, что осыпал пленницу благодеяниями и сейчас самое время пожинать плоды своих благородных поступков.

— Вы сами как-то сказали, что отнюдь не добры. А потому я перестала заблуждаться на сей счет, — довольно жестко ответила Эмили. Желая смягчить сказанные слова, она добавила: — Но это не значит, что я не благодарна вам. Я в равной мере ценю то добро, что видела от вас, и то зло, которого избежала.

— Достойный ответ. И все же совсем не то, что мне хотелось бы услышать.

После этого молодые люди некоторое время шли в молчании, гармоничные отношения установившиеся было между ними, благодаря воспоминаниям юности, были нарушены напоминаем о настоящем. Но через некоторое время Эмильенна вновь развеселилась и, вырвав у спутника руку, побежала к мосту Сен-Мишель.

— Обожаю мосты! Я могла стоять на них часами! — девушка перегнулась через перила, любуясь темными водами реки и отражающимися в ней огнями города.

— Эй, красотка, не упади! Ты что топиться собралась? — компания подвыпивших «граждан», заметивших с берега девушку на мосту, не могла оставить ее без внимания.

Арман в мгновение ока оказался рядом с Эмильенной и одного его взгляда, брошенного в сторону веселящихся гуляк, а также недвусмысленного жеста, которым он схватился за шпагу, было достаточно, чтобы обратить балагуров в бегство.

— Вас и на секунду нельзя оставить. Будь вы моей женой, я приказал бы вам не выходить из дома. Иначе дни и ночи пришлось бы проводить на дуэлях.

— Не стоит беспокоиться. Я никогда бы не стала вашей женой!

— Неужели? Даже в вашем нынешнем положении? Даже ради спасения чести и доброй совести христианки?

— Мое положение сколь бы оно не было ужасным, не должно толкнуть меня на шаг, сулящий еще больший ужас! — по обыкновению, замеченному вчера Ламерти, девушка, произнося эти слова, не смотрела на собеседника, а стоя у перил моста, казалась поглощенной созерцанием реки.

— То есть брак со мной вам видится большим ужасом, чем бесчестье?! — Арман явно начинал злиться, и не пытался это скрыть.

— Разве он не станет для меня бесчестьем? Я не буду вам говорить, про счастье союза с любимым человеком, вам все равно не понять, но никогда, слышите, никогда не предстану я перед алтарем ради спасения жизни или даже чести! — Эмильенна понимала, как опасны ее слова, но в ней взыграла гордость и верность своим убеждениям. При всем своем уме, девушка не могла сдержаться, не могла проявить дипломатичность и осторожность, уместные в ее положении. Она говорила, не как пленница, а как королева на эшафоте. Ламерти, как и следовало ожидать, и слова ее, и тон привели в бешенство. Он схватил Эмили, оторвал от перил и насильно повернул ее лицо к себе.

— А если так, принцесса, то ответь честно — что бы ты выбрала: мы сейчас же идем в Сен-Шапель и венчаемся или возвращаемся домой, где я смогу завершить то, что начал в первый вечер нашего знакомства?

— Можно подумать, выбери я венчание, моя судьба была бы иной и вы бы отказались от своих гнусных притязаний?! — в глазах Эмильенны полыхала не меньшая злость, чем у Армана.

— Нет, не отказался бы, но они бы ли были законны!

— О, да! Мне стало бы намного легче если бы вы надругались надо мной на законных основаниях!

— Вы были бы чисты перед своим Богом и людьми!

— А перед собой? Как бы я оправдалась перед собой за такой поступок. Власть надо мной, отданная вам волею судьбы, стала бы и вовсе безграничной, скрепленная печатями закона и церкви. А я стала еще более беззащитной, отдав вам добровольно то, что сейчас вы удерживаете лишь силой.

— Ты осталась бы такой же беззащитной, как и теперь. Не более, не менее. Ты и сейчас в полной и безраздельной моей власти. Ты — моя пленница, моя рабыня, моя собственность.

— Нет! — Эмильенна смотрела ему прямо в глаза и в голосе ее сталью звенело презрение к нему, и к опасности, в которой она оказалась.

— Нет?

— Нет, потому что в вашей власти лишь тело мое, душу же я вам не отдам! Стать вашей женой для меня значит хранить вам верность, следовать за вами, повиноваться вам, уважать вас и не иметь права оставить вас, даже если представится возможность. Таковы оковы брака, налагаемые религией и правом. Жена принадлежит мужу телом и душой, а я хочу оставить свою душу при себе, пока не могу вручить ее Спасителю.

— Очень мне нужна ваша душа, и ваша верность, и все ваши чертовы принципы и убеждения! — Арман понимал логичность аргументов, которые никогда раньше не пришли бы ему в голову, но не мог и не собирался прощать девушке нового унижения. — И не смей думать, что мои слова значат предложение руки и сердца. Я не собираюсь жениться на собственной невольнице, будь она хоть Елена Троянская. Зачем платить за то, что можно взять даром? — слова эти были сказаны со злобной издевкой.

— Я бы никогда не подумала, что вы хотите жениться на мне. Это так же невозможно для вас, как для меня стать вашей женой. Поэтому давайте забудем этот разговор… — Эмили слишком поздно опомнилась и попыталась спасти положение, насколько это возможно.

— Ну уж нет! Поверь мне, я его точно не забуду. А ты еще пожалеешь о своих словах!

Пока Ламерти буквально волок ее к дому, девушка проклинала себя и свой язык. Сумасшедшая! Зачем ей понадобилось злить своего мучителя? Неужто нельзя было промолчать на его шутку про жену и дуэли?! Господь смилостивился над ней. Ее дракон мирно спал, а она, безумная, сама разбудила его и бросилась в пасть. Как смеет она после такого безрассудства, молить Господа о помощи! И все же, всю дорогу Эмили возносила истовые молитвы о защите и спасении.

Пока Эмильенна пребывала в отчаянии и молитвах, Арман предавался размышлениям совсем иного рода. Ни разу, за все время, проведенное с девушкой, кроме первого вечера, не был он так близок к осуществлению низкой цели, ради которой вывел ее из тюрьмы. Но даже теперь в гневе и ненависти к ней, он понимал, что удовлетворив одни свои желания, он сделает навеки невозможным исполнение других. Воспользовавшись своей властью, он утратит ее. А ощущение собственного могущества пьянило его, делало зависимым от этого чувства. Надругавшись над телом, он никогда уже не заполучит душу, над которой, несмотря на свои слова, он тоже хотел иметь безраздельную власть. Скорее всего, она умрет, но, даже оставшись жить, уже не будет той, что так будоражила кровь и воображение, разгоняла скуку и наполняла жизнь новым смыслом.

Войдя в дом и захлопнув за собой дверь, Ламерти развернул девушку лицом к себе и, до боли сжав хрупкие плечи, долго молча смотрел на нее. Наконец, он отпустил ее и, слегка подтолкнув к лестнице, сказал:

— Ступайте!

Эмильенна же, потрясенная всем произошедшим, не в силах была сделать ни шагу и стояла перед ним, как прекрасное изваяние.

— Уходите же, говорю вам! Быстро! Иначе я не смогу больше сдерживать себя! — в голосе его была подлинная мука, вызванная борьбой двух равносильных желаний.

Эмили будто очнулась и бросилась вверх по лестнице, не смея оглянуться.

— И заприте дверь! — крикнул Арман ей вслед. — Если вам очень повезет, это поможет.

Глава десятая.

Напуганная предупреждениями Ламерти, Эмильенна всю ночь не сомкнула глаз, лишь когда рассвело, она забылась тяжелым сном. Раздавшийся через несколько часов стук в дверь принес ей раздражение оттого, что очень хотелось спать, но и облегчение, поскольку вырвал ее из объятий сменяющих друг друга кошмаров. У двери стоял неизменный Люсьен и привычно звал ее спуститься к завтраку.

Спустившись, Эмили обнаружила крайне неприятный сюрприз — хозяин был дома и сидел за столом. Подняв на нее глаза, он спокойным тоном пожелал доброго утра и продолжил трапезу. Ничто не напоминало о вчерашней буре, которую Эмили пробудила в душе этого человека. Вознеся благодарственную молитву, девушка опустилась на стул, стараясь быть как можно незаметней. Это было излишне, потому что Арман, казалось, не обращал на нее ни малейшего внимания. Закончив завтрак, Ламерти собрался было выйти из столовой, но уже у дверей передумал и, вернувшись обратно, встал у окна. Не поворачивая головы, он заговорил.

— Я сказал вам вчера, что никогда бы не женился на вас. Это не совсем так. Возможно, встреть я вас в более спокойное время, вы могли бы получить от меня предложение руки и сердца.

Эмильенне очень хотелось возразить, что в спокойное время, окруженная достойнейшими претендентами, она никогда бы не ответила на такое предложение согласием. Но она не стала этого говорить. Убедившись, сколь ужасны могут быть последствия неосторожных слов, когда имеешь дело с Арманом де Ламерти, девушка предпочла ответить иначе.

— В спокойные времена я была слишком молода для предложений руки и сердца. Когда все началось, мне было тринадцать лет.

— Пусть так. Я рассуждаю не о том, что есть, а том, что могло бы быть. Не нуждаясь ни в семье, ни в любви, тем не менее, я бы, конечно, женился. И вы обладаете некоторыми достоинствами, необходимыми для мадам де Ламерти.

— Для такой высокой чести надо обладать поистине незаурядными качествами, — девушка говорила спокойным тоном, оттого трудно было уловить иронию, а, следовательно, и придраться к ее словам.

— Напротив, — Арман не заметил или сделал вид, что не заметил сарказма. — Ничего необыкновенного. Всего лишь красота, молодость, знатность и богатство.

— Но революция и титул мой, и богатство превратила в пустой звук.

— Это не важно. Зато я стал в несколько раз богаче, чем раньше, а потому могу позволить себе жениться хоть на церковной нищенке. Что же до титулов и званий, то, сколько их не отменяй, мы оба знаем, что я остаюсь де Ламерти, а вы — де Ноалье. Упразднив титулы, нельзя отменить знатность рождения.

— И это говорите вы? Тот, кто голосовал за все эти законы?

— Я не единственный аристократ, среди голосовавших, и не единственный, кто по-прежнему не желает чувствовать себя ровней всякому сброду.

— Но это вы объявили, что все равны!

— Оставим в стороне революцию и ее издержки. Вернемся к вам. Сказав, что вы обладаете некоторыми приятными качествами, я также добавлю, что в вас есть нечто, чего категорически не должно быть в женщине, которую я могу выбрать своей женой. Вы слишком умны, горды, своевольны. А свою жену я всегда видел милой, наивной, покорной, набожной дурочкой.

— Набожность-то ей к чему? Кажется, это качество вам вовсе не присуще.

— Так же как и все прочие перечисленные. Но я говорил не о себе, а о своей предполагаемой избраннице. Набожность нужна ей, чтобы со смирением и довольством переносить свою долю и не отравлять мне жизнь жалобами и укорами. Задача жены — принести мужу состояние и вести домашние дела, дабы мужчина не отрывался на такие пустяки. И мне нужна была супруга, которая бы не стала от меня желать ничего, кроме моего имени.

— Понимаю, — Эмильенна кивнула. — Однако, посмею заметить, что ваш идеал почти недостижим. Даже самая кроткая и покорная женщина будет ждать от мужа любви и уважения.

— Вот для того-то ей и нужна набожность, чтобы со смирением перенести отсутствие этой самой любви, уважения и вообще интереса к своей персоне.

— Помилуй Господь несчастную, на которую падет ваш выбор! — Эмили осеклась, поняв, что опять говорит лишнее, но Арман, вопреки ее ожиданиям, не разгневался.

— Вполне вероятно, что ваши молитвы будут услышаны, ибо теперь, когда я настолько богат, что могу жениться на ком угодно, по здравом размышлении я склоняюсь к мысли, что это вовсе не обязательно. Зачем? Состояние мое таково, что мне сложно будет его потратить, проживи я хоть сто лет, преимущества рождения больше ничего не значат. Так для чего обременять свою жизнь супружеством? Мне вполне хватит грамотного управляющего для ведения домашних дел и любовниц для исполнения предназначения женского пола.

— Думаю, вы правы. Так действительно будет лучше.

— Весь этот разговор затеял я исключительно с целью окончательно разуверить вас в моем намерении взять вас в жены. Это единственное, чего вы можете от меня не опасаться.

— Благодарю вас, — Эмильенна с преувеличенным смирением присела в реверансе.

— Однако это не значит, что я откажусь от прочих притязаний в отношении вас, — жестко произнес Ламерти.

— На все воля Божия! — со вздохом ответила девушка.

— Сегодня я иду на собрание якобинского клуба, — исчерпав тему брака, Арман перевел разговор в другое русло. — Хотели бы вы сопровождать меня?

— Не уверена. Не думаю, что мне интересны разговоры и проекты людей, которых я презираю и ненавижу.

— Как знаете. Конечно, проще заочно осуждать, не зная истинных доводов противника, толкающих его на те или иные поступки. Ведь когда знаешь и понимаешь, судить человека гораздо труднее, — на самом деле Ламерти нисколько не занимало оправдание якобинских идей в глазах Эмильенны. Он лишь хотел похвастаться перед товарищами красивой любовницей. Однако, как он и ожидал, замечание его попало в цель.

— Что ж, возможно вы правы. Я пойду с вами, хотя бы ради простого любопытства. Кроме того, это ведь даст мне новую возможность выйти из дома.

— Мы поедем в экипаже

— Как вам будет угодно, — на этом разговор закончился и молодые люди разошлись.

Эмильенна благодарила Бога за милосердие, за то, что Арман вернулся к прежнему своему стилю общения с ней. Робкие ростки начинающейся дружбы и доверия были выдернуты с корнем после вчерашнего, но, возможно, это и к лучшему. Что может принести дружба такого человека? Как она вообще возможна? Нет уж, лучше пусть все остается как есть. Хотя надежды на это не так уж много.

Вечером, в открытом экипаже они отправились на собрание клуба. Оно проходило в реквизированном особняке одного из бывших аристократов. В просторном помещении, раньше вероятно служившем бальным залом, было тесно, шумно и душно. В разномастной волнующейся толпе были и изысканные щеголи, продолжавшие подобно Ламерти, подчеркивать свой статус даже после того, как он был объявлен ничтожным; были и простолюдины, кичащиеся тем, что революция вознесла их на вершину жизни из клоак, где они прозябали; присутствовали также люди, происхождение и состояние которых было сложно определить. Эмильенна разглядывала лица: в глазах одних пылал священный фанатичный огонь, другие тщетно пытались изобразить, что хоть отчасти понимают, о чем идет речь, третьи, к которым можно было причислить и ее спутника, сидели со скучающими, равнодушными лицами. Даже когда Ламерти вмешался в обсуждение, лицо его продолжало оставаться бесстрастным, хотя слова он подбирал с большим умением и удерживал внимание аудитории, насколько это вообще было возможно в таком хаосе.

Эмили, однако, не слушала и не слышала, о чем он говорит. Вряд ли она способна была думать о чем-то, кроме того, что в разгаре своей речи Арман отошел далеко от нее и совсем ее не замечает. Вот он — шанс на спасение, путь, предлагаемый Господом! Вряд ли будет еще такая возможность. Девушка лихорадочно начала протискиваться к выходу. На ее счастье, она была не единственной женщиной в клубе, и даже не единственной, чья внешность и наряд могли привлечь внимание. Кроме того, они с Ламерти зашли недавно и стояли недалеко от входа, а потому немногие еще успели разглядеть красавицу настолько, чтобы проявить к ней и ее действиям интерес.

Не теряя ни секунды, Эмильенна выбиралась из гудящей толпы. Ей удалось быстро покинуть зал, оказавшись в пустом холле, она бросилась бежать и через минуту уже вдыхала свежий влажный ночной воздух. Куда бежать? Неважно, лишь бы подальше. Хоть в темные переулки, хоть в трущобы, лишь бы быть снова свободной. Как она распорядится своей свободой, девушка пока не знала, у нее не было ни единой лишней секунды на размышление. Раз Господь указал ей путь к спасению, значит поможет пройти по нему. Быстро оглядевшись, Эмили решила направиться туда, где меньше света. Но убежала она недалеко, мужская рука крепко и больно схватила ее за локоть. Даже не оборачиваясь, Эмильенна знала, что это Арман.

— Не так быстро, моя ласточка! Неужто я так скучно говорил, что вам не захотелось меня дослушать? — насмешливые слова и даже спокойный тон не могли обмануть пленницу. Ламерти был в бешенстве. — Или скажете, что захотели подышать свежим воздухом?

Ответить девушке он не дал. Резко, со всего размаха, Арман ударил ее по лицу.

— Неблагодарная тварь! Я вожусь с ней, вытаскиваю из тюрьмы ее презренных родственников, щажу, непонятно ради чего, ее целомудрие… И что получаю в ответ? Ты хотела свободы от меня? Ты ее получишь! Сейчас ты станешь абсолютно свободна! — Ламерти потащил девушку на ту темную улочку, куда она сама собиралась бежать, подальше от света фонарей. Прислонив ее спиной к стене дома, он одной рукой сжал ей запястья, а другую сомкнул на шее девушки. Арман ждал ужаса в ее глазах, мечтал насладиться ее страхом, но взгляд Эмильенны выражал лишь ненависть и презрение. Она поняла, что сейчас умрет, окончит земной путь тревог и мучений, и возблагодарила за это Создателя. Взгляд ее стал отрешенным, выражение лица спокойным и возвышенным. Такой поворот событий не устраивал Ламерти.

— Ах, так? Вы сами хотите умереть? В таком случае я не стану оказывать вам эту услугу, — он разжал пальцы, стиснутые на ее горле. Разочарование мгновенно исказило лицо Эмили.

— Я поступлю иначе к обоюдной нашей радости. Вижу, что общество мое вам неприятно, а посему не стану его больше навязывать. Да и вы больше не интересуете меня, даже ваши соблазнительные прелести не стоят моего внимания. Думаю, что наше знакомство закончится тем же, чем и началось.

— Вы отправите меня обратно в тюрьму? — Эмильенна впервые подала голос.

— О, нет! Зачем же? Я отдам тебя Николя Парсену. Помнишь такого милого господина?

Парсена Эмили помнила. Услышав о нем, она мгновенно лишилась чувств и упала бы, не подхвати ее Арман у самой земли. Не ожидая от девушки такой реакции, он не знал, как ему теперь поступить. Так он и стоял в растерянности, с Эмильенной на руках, когда из-за угла показался упомянутый Николя Парсен.

Глава одиннадцатая.

Надо сказать, что несмотря на охватившее его бешенство, а может быть, именно благодаря ему, Арман еще не принял окончательного решения насчет беглянки. Он не собирался ни убивать ее, ни отдавать Парсену, хотел лишь запугать и заставить унижаться. А потому неожиданное явление самого Парсена отнюдь не входило в его планы. Тот же, в свою очередь, напротив, весьма желал этой встречи. Размашистым своим шагом, демонстрируя наглую усмешку на грубом лице, Парсен подошел к Ламерти.

— Доброй ночи, гражданин Ламерти. Давненько не виделись, — в тоне Парсена не было и тени почтительности. — Что с нашей пташкой? Заснула или вы ее прикончили? Было бы жаль.

— Потеряла сознание, завидев вас. Должно быть, вы ей не понравились.

— Да ну? А вы? Вы-то ей приглянулись, как я погляжу? — Парсен говорил в привычной своей фамильярной манере, что безмерно раздражало Ламерти. Плебей же видел производимый эффект и наслаждался им.

— Парсен, что вам нужно? — голос Армана звучал презрительно и устало, будто он отгонял назойливое насекомое.

— Она! — Парсен уставился на девушку таким красноречивым взглядом, что даже Ламерти не отличавшемуся скромностью, стало не по себе.

— Не надо смотреть на нее, как людоед. Это все-таки моя собственность. Не забыли?

— Не забыл. Но решил, что вы передумали. Наигрались ведь, небось, уже? Отдайте мне куколку! Я даже буду не в обиде, что не получил ее первым. Отдайте и будем снова друзьями.

— Ну это вряд ли, — Арман не в силах был скрыть свое презрение.

Во время этой беседы, которую сложно назвать дружественной, Эмильенна пришла в себя. Однако девушка вовсе не спешила обнаруживать это обстоятельство. Сначала она почувствовала, что ее держат на руках, затем, к бесконечному своему ужасу, услышала голос Парсена. Вывод, к которому пришла несчастная, обдумав ситуацию, насколько это возможно в ее положении, был крайне неутешителен — Ламерти договаривается с Парсеном о передаче живой собственности из одних рук в другие. При подобном умозаключении, ее тем более поразил грозный окрик Армана, обращенный к Парсену.

— Уберите от нее свои грязные лапы или я убью вас!

— Убьете? Вот это да! Из-за девчонки?! Да, бросьте! Негоже друзьям ссориться из-за бабенки, — Парсен перешел на более миролюбивый тон, очевидно понимая, что угрозы Ламерти — не пустой звук.

— Я могу понять, что разговаривать вы учились в трущобах, но избавьте меня от изысканности ваших выражений, тем более по поводу этой девушки, — смесь бешенства с ледяным презрением в голосе Армана поразила Эмильенну. Она боялась поверить своим ушам. Он не только не отдает ее, но даже запрещает непочтительно о ней отзываться.

— А она вас, видно, крепко зацепила. Что хороша? — вновь сладострастный взгляд впился в бездыханное тело Эмили.

— А вы, видно, решили–таки сегодня познакомиться с моей шпагой, раз не оставляете эту тему, — по голосу чувствовалось, что Ламерти жаждет довести разговор до дуэли.

— А что я говорю-то? Вы у меня ее в тюрьме отняли, сейчас не отдаете, хоть и было уже довольно времени наиграться, да еще и заколоть, как цыпленка грозите. Видно, совсем голову потеряли из-за этой… женщины. Хотите драться со мной? Я не прочь. Только мне эти ваши дворянские шпаги не по нутру. Бросайте девчонку и шпагу и будем драться, как мужчины — голыми руками! Кто победит, тому и девчонка. Идет? — Парсен раззадорился и предложенная им ставка разожгла его азарт. Но де Ламерти не собирался опускаться до кулачной схватки с плебеем.

— К вашему сожалению я не вырос на грязных улицах, где мужчины не знают другого оружия, кроме своих кулаков. И я не собираюсь отстаивать в бою свою собственность, только честь!

— Еще скажите — честь дворянина! Все вы «бывшие» такие! Строите из себя друзей народа, а сами презираете нас, как мусор под ногами. Я-то давно это вижу! Надеетесь, это вам так сойдет? Или думаете, что насадите меня на шпагу, как на вертел, пользуясь тем, что я не обучен махать этой железкой? — Парсен сочился злобой, которая была щедро приправлена страхом и давней ненавистью.

— Меня утомил этот вздор! — Ламерти перехватил тело девушки, так, чтобы удерживать его одной рукой, а другой потянулся к шпаге. — Или вы деретесь или убирайтесь!

— Я ухожу, но не забудьте о сегодняшней встрече и разговоре. А если память у вас короткая, то я вам напомню, — жест Армана произвел на Парсена должное впечатление. Несмотря на ярость, самоубийцей он не был.

— Это угроза? — презрение, вложенное в вопрос явно показывало, сколь мало такие слова способны напугать Ламерти.

— Это предупреждение. Бывайте! Не уроните девчонку. Ха-ха! Вам пора домой — пресмыкаться перед женской юбкой, а мне пора на собрание — вершить судьбы Франции. Каждому свое, — и грубо хохоча собственной шутке, Парсен пошел к особняку, где собрание якобинского клуба было в самом разгаре.

Арман же с Эмильенной на руках сел в подъехавший экипаж. Всю дорогу голова девушки лежала у него на коленях, но она не смела и пошевелиться, чтобы этому воспротивится. Он не должен усомниться в том, что она без сознания. Пусть он не отдал ее Парсену (собственность, как — никак), но общения с ним самим в этот вечер Эмили решила избежать любой ценой. Она по опыту знала, что к утру его гнев может остыть и смениться другим настроением, но сейчас Ламерти был как фитиль у пороховой бочки.

В доме, куда Арман также внес Эмильенну на руках, их встретил верный Обер.

— Мадемуазель стало душно в зале собрания, она потеряла сознание, — Ламерти кратко объяснил ситуацию слуге, который, впрочем, и не думал задавать никаких вопросов. Зато он отлично знал способы приведения изнеженных барышень в чувство, и этими знаниями исторг у Эмильенны мысленные проклятия. Возвращение к жизни было не в ее интересах. Бедная девушка, задержав дыхание, стоически переносила нюхательные соли, поднесенные к носу, растирание висков уксусной эссенцией и даже хлопанье по щекам, которое в исполнении Армана сложно было назвать деликатным. Поняв, что долго она не продержится, Эмили решила пойти на хитрость. Она слабо застонала, тем самым подав признаки жизни, но глаза не открыла. Мужчины вполне удовлетворились таким результатом своих усилий. Люсьен сказал, что здоровый сон вернет бедняжке силы и предложил отнести ее наверх. Ламерти отказался и сам понес пленницу по лестнице на руках. В комнате, положив ее на софу, Арман опустился у изголовья и прошептал:

— Я тебя никому не отдам, слышишь? Никогда! — он вдруг порывисто схватил руку девушки и поднес к губам. — Но если ты еще раз попробуешь сбежать от меня, я тебя убью.

Глава двенадцатая.

Как и надеялась Эмильенна, утром от вчерашней бури осталась лишь легкая рябь на воде. Ламерти вновь был спокоен, хотя довольным его назвать было трудно. После завтрака, проведенного в полном молчании, он устало спросил:

— Я хочу знать ответ только на один вопрос — зачем? Зачем вы бежали из дома, где были в относительной безопасности, в ночные парижские трущобы, где в течение первой же ночи стали бы добычей таких негодяев, по сравнению с которыми не то, что я, но даже Парсен — невинный агнец?

— Зачем?! — Эмильенна мгновенно зажглась. — Вы спрашиваете зачем? А как бы понравилась вам роль собственности и постоянное пребывание в страхе за свою честь. Вы как-то сравнили меня с принцессой в логове дракона. Вы — дракон, но попробуйте представить, что чувствовали бы на месте жертвы. Разве, случись вам чудом разорвать путы, не побежали бы в любую сторону, невзирая на пропасти и вулканы? Или, по здравом размышлении, пришли бы к выводу, что в пещере дракона теплее и спокойнее, потому и не стоит ничего менять? Да что я вас спрашиваю? Разве можете вы хоть на секунду почувствовать то, что чувствую я?! Будучи хозяином положения, вы лишь развлекаетесь, играете со мной, как кошка с мышью, оттого вам никогда и не понять, что толкнуло меня, воспользовавшись первой возможностью, бежать без оглядки, не взвешивая все «за» и «против»! — гнев и боль в голосе девушки, лучше слов дали Арману ответ на его вопрос.

— Отчего же? Отчасти я понимаю, что вам не сладко у меня. Но на что вы рассчитывали? Ни денег, ни крова над головой, ни одного друга, зато враги на каждом шагу. Как планировали вы выживать дальше?

— Говорю же вам, ничего я не планировала! У меня не было на это времени. Я лишь верила, что если Господь вырвал меня из лап льва, то спасет также от гиен и шакалов. А если даже и нет, то такова Его воля.

— Откуда вы знаете? Может Его воля в том, чтобы вы, спасенная от смерти, пребывали в моем доме под моим покровительством?

— Судя по тому, что затея моя не удалась, я не исключаю и такого.

— Вот это уже разумные слова. А то после вчерашней выходки, я стал опасаться за ваш рассудок, — Арман, казалось, удовлетворен результатами беседы. Эмильенна же, скрестив руки на груди, ходила по комнате. Наконец она решилась заговорить.

— Позвольте же и мне задать вам вопрос, хотя если не пожелаете, можете не отвечать.

— Разумеется.

— Вчера в клубе вы, упражняясь в красноречии, произносили высокопарные речи о свободе, гуманности, правах народа, тирании и прочих революционных догмах. Но я скорее умру, чем соглашусь поверить, что все эти идеалы вам не безразличны. Вы верите в правоту революции ничуть не более, чем я или мой дядя. Я с трудом, но все же могу понять тех дворян, которые и впрямь всей душой страдают за народ и мечтают изменить мир к лучшему, они хоть чем-то могут оправдать свое участие в кровавом фарсе, называемом революцией. Но вы?! — девушка подошла к нему совсем близко и смотрела прямо в глаза, ожидая ответа.

— Опять претендуете на то, что знаете меня лучше меня самого? — насмешливо спросил Арман.

— Отнюдь! Совсем, напротив, пытаюсь вас понять. Хочу постичь мотивы, которые скрыты за вашими поступками.

— Что ж. Я мог бы промолчать или соврать, но отвечу честно. Вы правы, мой ангел, я ничуть не верю в то, что говорю. Мне не хуже вашего понятно, что республика, растоптавшая аристократов, служит отнюдь не воспеваемому ей народу. Народом и его правами она лишь прикрывает свои истинные цели. А цели эти состоят в том, чтобы те, кого мы именуем сейчас буржуазией, могли бы создать такой строй, который позволит им процветать.

— Но вы-то каким образом относитесь к буржуазии? — в последнее слово Эмили вложила все свое презрение.

— Никаким. Абсолютно никак не отношусь и не собираюсь относиться. Но я отлично отдаю себе отчет в том, что происходит. И понял я это очень давно. Еще в восемьдесят седьмом можно было предсказать, чем кончится затея Неккера о созыве Генеральных Штатов. Если тебя вместе с бурным потоком несет в пропасть, то лучше вскочить в лодку своих врагов и выжить, чем низвергнуться вниз и погибнуть в обществе друзей. О нет, я не мечтал разделить участь вашего дядюшки или вашу! Говорят, крысы покидают тонущий корабль. Всегда недоумевал зачем? Ведь, покинув корабль, они оказываются в той же бурной ледяной морской воде только несколькими часами ранее. Почему бы крысам не взять на себя управление тонущим кораблем, вышвырнув за борт капитана и команду? Благородства в этом никакого, зато верный шанс на спасение.

— То есть все только ради выживания? — теперь презрение Эмильенны относилось непосредственно к Арману.

— Ну не только. Есть и другие причины. Вы правы, мне плевать на народ и его страдания, мне нет дела до финансовых и политических интересов буржуазии, но мне так же глубоко противны мои братья по крови — дворяне. Есть среди них и достойные люди, но большинство тупы, ленивы, ограничены, одним словом, омерзительны. Они наживаются на труде невольников со своих далеких плантаций, муках крестьян и ведут полусонное существование. Мне претит такая спячка. Революция — мое лекарство от вечной скуки, выход моему презрению к окружающему ничтожеству. Самые сильные выплывут, прочие пусть гибнут с этим загнившим кораблем.

— Кроме того, пока корабль тонет, вы и вам подобные, можете без помех пошарить в трюмах и захватить его сокровища. Так? — Эмили усмехнулась.

— Так, моя проницательная радость, именно так. Я неплохо заработал на революции, мое состояние, и без того немалое, значительно возросло. Думаю, игра стоила свеч.

— Как все просто! И как низко! — девушка казалась действительно разочарованной, будто раньше у нее были поводы думать о Ламерти лучше.

— Милая моя, вы подвержены тому же заблуждению, что и большинство людей в нашем мире. Вы судите о других по себе, словно накладывая на чужой характер свои принципы и мерки. Вы полагаете, что любое деяние, невозможное для вас или несопоставимое с вашими представлениями о чести, низко и презренно. Для таких, как вы, может быть, но не для таких как я. Я циничный, корыстный, эгоистичный мерзавец. Не судите меня, исходя из ваших законов. У меня свои правила. Чудовищу не стоит вменять в вину отсутствие ухоженных ногтей. Это глупо! — Возможно, вы и правы. Чудовищам подобает поступать чудовищно. Вы неплохо с этим справляетесь, — в словах Эмильенны крылся намек на вчерашнее, который Арман легко угадал.

— Обижаетесь? — с интересом спросил он.

— После полученных объяснений, касательно вашей сущности, понимаю, что обижаться просто нелепо. Так же как злиться на молнию, которая в тебя ударит.

— О! Вы, наконец, начинаете меня понимать. Впрочем, не все так страшно. Признайте, что по отношению конкретно к вам я бываю иногда гуманным. Ведь вы все еще живы, целы и невредимы. А это уже немало, когда живешь бок о бок с чудовищем.

— Гуманны?! Хотите знать, что было бы поистине проявлением гуманности с вашей стороны? — девушка подошла вплотную к Ламерти, и хоть смотрела на него снизу вверх, глаза ее метали молнии. — Вы поступили бы гуманно, если бы довели начатое до конца и придушили бы меня там, на темной улице.

— Не печальтесь, душа моя. Не все еще потеряно, — Арман дотронулся ладонью до ее щеки. — Возможно, я еще и придушу вас. В другой раз.

— Была бы вам чрезвычайно признательна! — Эмильенна присела в реверансе, надменно встряхнула головой и гордо удалилась из комнаты.

Провожая ее взглядом, Ламерти пребывал в совершенном восторге от поведения своей пленницы. Нет, ну до чего же удивительное создание эта девчонка! Она просто великолепна! Видно, Всевышний отливал ее характер из чистейшей дамасской стали. Придя к выводу, что девица несомненно стоит его внимания и всех беспокойств, которые причиняет, молодой человек стал думать о том, как поступить с пленницей дальше.

Ее живой ум, удивительный образ мыслей, даже насмешки и дерзости, не говоря уже о красоте, стали ему просто необходимы. Без этой бунтарки жизнь его снова станет скучной и пресной, как трапеза бедняка. То, что она останется с ним, не вызывало у Ламерти ни малейшего сомнения. Но в каком качестве? Самым простым и логичным было бы поступить с ней так, как он изначально намеревался, и как она заслужила своим надменным поведением. Безусловно, этот путь сулит неземное блаженство, но… только на одну ночь. А что будет с ней потом? Воображение Армана услужливо нарисовало страшную картину — Эмильенна в разорванной одежде, поникшая, смертельно бледная, безжизненная, с остекленевшим взглядом, обращенным в одну точку, похожая на прекрасную, но сломанную куклу.

Арман покачал головой, отгоняя видение. Нет, такая она ему не нужна! Даже если она не умрет, то будет лишь жалкой тенью самой себя. Куда умнее поступить с ней иначе. Соблазнить вместо того, чтобы обесчестить. Девушка должна безраздельно принадлежать ему, но по доброй воле. В этом случае, она сможет сохранить лучшие свои качества, а он разовьет в ней новые, пока неведомые стороны. Эмильенна де Ноалье станет первой и единственной достойной его любовницей.

Приняв такое решение, Ламерти с одной стороны почувствовал облегчение, но с другой осознал, как непросто будет претворить свой план в жизнь. И дело не только в неприступности Эмильенны. Арман надеялся, что рано или поздно сломит ее, но в постоянном искушении, которому подвергается он сам. Как можно жить под одной крышей с девушкой, которая хороша, как языческая богиня, да к тому же постоянно провоцирует его гнев, и сдерживать себя, чтобы не сотворить с ней того, к чему взывают самые низменные инстинкты? Вот это по-настоящему трудно! Потом мысли Ламерти приняли иное направление, и он с удивлением осознал, что уже несколько раз щадил девушку, не только не имея намерения поступить таким образом, а напротив, имея намерения совершенно противоположного свойства. Он словно тянулся к предмету, который находится на виду и легко доступен, но натыкался на невидимую преграду, и, несмотря на все желание, не мог овладеть им. Похоже, что само Провидение хранит пленницу от его необузданности для осуществления более обдуманных и сулящих большее удовольствие планов.

Размышления Армана были прерваны появлением Люсьена.

— Вас желает видеть господин де Фабри. Говорит, что у него крайне срочное дело.

— Проводи его ко мне! — приказал хозяин дома.

Глава тринадцатая.

Через минуту Жерар де Фабри зашел в комнату. Вид у него был явно взволнованный.

— Жерар! Чем обязан? Пришли дослушать мою вчерашнюю речь, которую обстоятельства помешали мне закончить?

— Ох, Арман, поверьте, сейчас не до шуток! Лучше бы ваши обстоятельства не помешали вашей вчерашней речи.

— В чем дело, Жерар? — Ламерти проникся волнением гостя. — Что-то случилось?

— А вы не знаете?! — с горькой усмешкой в голосе воскликнул Фабри. — Разве вы вчера, неожиданно покинув зал, не пытались прикончить Парсена?

— Пытался? Ну, уж нет! Если бы я попытался, то непременно прикончил бы.

— Право, так было бы лучше! А теперь Парсен сделает все, что в его силах, чтобы прикончить вас. Он уже подал петицию о возбуждении преследования против вас за укрывательство врагов революции.

— Врагов революции?! Догадываюсь, что речь идет…

— Да, именно о ней! Эмильенна де Ноалье признана врагом революции, государственной преступницей и чуть ли не главной опасностью для молодой республики. Парсен добрался со своим прошением до самого Сен-Жюста. А вы знаете, как тот относится к подобным вещам, — неподдельная тревога в голосе Фабри носила при этом оттенок упрека, словно намекая на неблагоразумие приятеля.

— Да уж! Парсен знал к кому обратиться. И что теперь? — Арман нервно мерил комнату шагами.

— Теперь сформирована комиссия для разбирательства этого вопиющего нарушения. Думаю, вам не составит особого труда догадаться, кто ее возглавляет. Через час, максимум два, они будут у вас. Девушку арестуют, ну а вам придется отвечать за пособничество и укрывательство врагов революции.

— Жерар, почему вы пришли ко мне предупредить? Почему вы со мной, а не с ними? — в голосе Ламерти слышался намек на волнение, что с ним случалось не часто.

— Потому, что я — ваш друг! — пафос с которым произносилась эта фраза был извинителен в устах Фабри. Однажды, Арман почти случайно спас ему жизнь, не придавая этому обстоятельству особого значения. Однако сам Жерар, и до того искавший дружбы блестящего де Ламерти, после этой услуги почитал себя навеки обязанным.

— Благодарю! — Ламерти горячо пожал руку Фабри. — Если бы не вы, я стал бы на одну голову короче. Хотя это и теперь не исключено. Мы выезжаем немедленно!

— Мы? — в голосе Жерара послышались странные нотки.

— А что вас удивляет? — Арман изогнул бровь в недоумении.

— Вы берете девушку с собой?

— А вы предлагаете отдать ее Парсену? Тогда это можно было бы сделать в тюрьме или вчера.

— Ах! Зачем вы вообще повели ее вчера в клуб?! Парсен уже успокоился, а вы раздразнили и унизили его! — опять упрек, на этот раз неприкрытый.

— Вы правы, это было ошибкой. Большой ошибкой.

— Так не повторяйте ее снова! — горячность в голосе приятеля поразила Ламерти. — Не берите девушку с собой! Бегите один. Поверьте, без нее Парсен не станет вас преследовать. Он давно имеет на вас зуб, но никогда бы не решился выступить открыто. Только де Ноалье стала причиной.

— Так что же, повторяю, отказаться от нее? — гнев исказил черты Армана. — Чтоб я уступил этому жалкому ничтожеству! Чтоб я проиграл и отказался предмета своих притязаний! Разве могу я отдать Парсену то, что по праву принадлежит мне?!

— Да, вы можете, вы должны ее отдать! Но не Парсену. Конечно, не этому чудовищу и мерзавцу. Тем более, это действительно бы значило проиграть. А вы не привыкли проигрывать. Вы можете отдать ее мне! — глаза Жерара заблестели, голос дрогнул, и Ламерти понял чего добивается его приятель.

— Вам? Вы хотите подменить меня на эшафоте? — лицо его изображало насмешливое удивление.

— Нет. Хотя ради нее я бы рискнул! — Жерар решил раскрыть свои карты. — Но мне ничего не грозит. Никто не узнает, что она у меня. Это же не я выхватил добычу у Парсена, а потом дразнил его. Я сегодня же увезу мадемуазель Ноалье в свое имение или даже в имение моей сестры, и ее никто никогда не найдет, — очевидно было, что Фабри продумал все детали заранее, не исключено, что до того, как обстоятельства повернулись благоприятным для него образом.

Арман молчал какое-то время, его гость напряженно ждал ответа. Наконец Ламерти нарушил молчание.

— Что ж, суть вашего предложения мне ясна. Как мужчина, я вас понимаю. Но девушку не отдам. Ни Парсену, ни вам, ни самому дьяволу. Она — моя! И если уж я рискую из-за этой мадемуазель головой, то она должна окупить мой риск.

— Но стоит ли вам рисковать, Арман? — теперь Фабри заискивал, стараясь убедить Ламерти изменить решение. — О, я знаю вас! Знаю, как мало значат для вас женщины. Кто вам эта девушка? Она — игрушка, забава, не более того. Я даже, признаться, удивлен, что вы все еще заинтересованы в ней. Обычно ваши любовницы надоедали вам через несколько дней. Неужели стоит обременять себя и усложнять и без того непростое свое положение из-за девушки, которая самое большее через неделю станет обузой?

— А вам, стало быть, она не надоест? — Арман старался сдержать злость, он осознавал, чем обязан Жерару.

— Нет! Я скажу вам правду. Я потерял голову из-за этой девочки еще там, в тюрьме. Если бы не ваша с Парсеном ссора, я бы вытащил ее оттуда в тот же вечер. Но, вы же знаете, Арман, я не буду стоять на вашем пути. Я просто думал… думал, что рано или поздно она вам наскучит и тогда… Она — моя мечта, Арман! Для тебя она никто, а я схожу по ней с ума! — в волнении Фабри перешел на «ты», лишний раз подчеркивая близость их дружбы.

— Прости, Жерар, но, повторяю, она — моя! — Ламерти поддержав отказ от излишних церемоний, по вопросу спора остался, однако, непреклонным.

— Видно, она значит для тебя больше, чем я мог бы подумать. Раз так, то забудь о моей просьбе. Но если когда-нибудь ты все же решишь избавиться от нее, то вспомни обо мне. Я примчусь за ней хоть на край света!

— Прошу извинить меня. Мне пора уже покидать дом, да и тебе тоже. Тебя не должны видеть. Иначе статья за пособничество врагам республики может распространиться и на тебя. Спасибо! Я твой должник, — это был недвусмысленный намек на то, что разговор окончен. Де Фабри это понял, пожал протянутую Арманом руку и покинул дом, не в силах скрыть своего разочарования.

Ламерти же поднялся в комнату Эмильенны. Она сидела на кресле, обхватив колени руками, и сосредоточено созерцала противоположную стену.

— Эмильенна! — девушка вздрогнула, ибо он впервые назвал ее по имени. — Мне надо срочно покинуть Париж. И вы едете со мной! Арман ждал возражений или по меньшей мере града вопросов, а потому был очень удивлен ответом девушки.

— Поскольку у меня нет ничего, кроме этого платья, любезно навязанного вами, сборы не займут много времени. Я готова.

— Тогда не будем терять времени. Спускайтесь через пять минут, — выйдя из комнаты, Ламерти дал распоряжения верному Оберу, позаботился о деньгах, документах и произвел прочие самые необходимые приготовления. Затем он задумался над вопросом, как они покинут город. Ехать в экипаже было рискованно и слишком медленно. С другой стороны с верховыми лошадьми тоже были проблемы, Арман держал в городе только одного коня — для себя.

Когда молодые люди вышли из подъезда, Люсьен уже держал под уздцы этого красавца-скакуна. Ламерти вскочил в седло и, прежде чем Эмильенна успела что-либо спросить, подхватил ее и усадил перед собой.

— Мы поедем вдвоем на одном коне? — девушке эта идея пришлась явно не по душе.

— У нас нет выбора.

— Такое впечатление, что за нами гонятся! — фыркнула Эмили.

— Так и есть, — просто ответил Арман. — Меня в худшем случае ждет гильотина, вас — в лучшем.

— А в худшем случае, что меня ждет? — тихо и серьезно спросила девушка.

— Ценитель женской красоты и покоритель нежных сердец — мсье Парсен!

— Нет! — вырвалось у Эмильенны.

— Вас по-прежнему, что-то не устраивает в способе передвижения? Может быть, поедем в ландо?

— Мне все равно, лишь бы быстрее убраться отсюда. Сделайте милость, хватит болтать и поехали немедленно! — девушка досадовала, что лишена возможности сама править конем, иначе она была бы уже у городских ворот.

Почувствовав ее нетерпение, вполне им разделяемое, Арман, одной рукой пришпорил коня и пустил его галопом. Другой же рукой он обхватил Эмильенну за талию и крепко прижал ее к себе, чтобы девушка не упала во время бешеной скачки.

Глава четырнадцатая.

До того, как они миновали заставу Ла Виллет, молодые люди хранили молчание. Эмильенна была слишком встревожена, но не имея чисто женской привычки изливать тревоги в словах, предавалась тяжелым размышлениям и молитвам. Арман же думал о Жераре.

Значит, придя к нему, Фабри рассчитывал не только спасти своего друга. Он хотел забрать юную прелестницу. Более того, он был уверен, что ему с радостью и благодарностью отдадут девчонку «по наследству». Бедная Эмили! Она даже не представляет, как ей могло бы повезти и какого блага она лишилась.

Ламерти понимал, насколько приятель отличался от него самого. Жерар мягок, мил, нежен, галантен. Уж он-то ни за что бы не стал добиваться ее любви силой. Если б ему не удалось соблазнить эту монашку, скорее всего, он предложил бы ей руку и сердце. А даже если бы смог, все равно потом бы женился — он такой.

Но ты об этом даже не узнаешь, мой ангел, думал Арман, глядя на Эмильенну. Ты уедешь со мной.

Кроме того важно, что теперь предпримет разочарованный и обиженный де Фабри. Неужели предаст? Нет, он не способен. Для Жерара понятия чести и благородства никогда не были пустым звуком. Он скорее умрет, чем станет таким образом мстить за обиду, нанесенную тем, кого он считает лучшим другом. Нет, Фабри можно не опасаться. Успокоившись на этот счет, Арман решил поболтать с Эмильенной, чтобы отвлечься от невеселых мыслей самому и развеять ее тревожное состояние, насколько это было возможно.

— Вы так легко, не задумываясь, согласились ехать со мной из Парижа неизвестно куда. Я думал, вы любите этот город.

— Любила. До того, как здесь разыгралась кровавая вакханалия. Слишком много боли. Тяжело, видя то, что есть думать о том, что было раньше. Созерцая гильотину, вспоминать как гуляла по этой площади, видеть разрушенные фронтоны домов, высохшие фонтаны, храмы, приходящие в запустение. А эта озлобленная, наглая, торжествующая чернь на улицах! Город, который я любила, умер, его разрушили вместе с Бастилией, казнили вместе с королем. И поэтому я буду рада уехать куда угодно, лишь бы подальше отсюда.

— Но разве в провинциях спокойнее? А Вандея? Разве вдали от парижских улиц проливается меньше крови?

— Я пока не видела этого, хотя не исключаю самого худшего и ничего хорошего не жду. Когда бежишь из ада, наивно рассчитывать сразу оказаться в раю, — Эмильенна печально усмехнулась.

— А что для вас было бы раем в нынешнем положении? — заинтересовался Арман.

— Англия. Если бы у меня была хоть малейшая возможность, я бы попробовала выбраться из страны и отправилась туда. В Лондоне живет старинная подруга моей матери. Я бы искала приюта у нее, и уверена, что она не оставила бы меня, как в подобной ситуации моя мать помогла бы ее сыну.

— Значит Англия? — Арман задумчиво покачал головой.

Затем пришла очередь Эмильенны задать вопрос, который ее занимал с того момента, как они покинули дом.

— А что же будет теперь с вами? Вы вынуждены бежать и, как я понимаю, потеряли все свое состояние. Страна охвачена гражданской войной. На что вы рассчитываете?

— О, я разочарован. Я привык к вашей проницательности и удивлен, что вы столь низкого мнения о моем интеллекте и предусмотрительности. Потерять все состояние! Для этого надо быть последним глупцом! Вы же знаете, что мой разум никогда не был затуманен революционным фанатизмом, а, следовательно, я — беспристрастный наблюдатель, который может не только правильно понимать настоящее, но и предвидеть возможные события будущего. И я всегда знал, что любого из тех, кого сегодня носят на руках, завтра могут отправить на гильотину. Так было со многими самыми преданными сторонниками республики, так почему же я должен стать исключением? Конечно, сохраняя чистый, холодный разум проще балансировать на лезвии клинка, но очевидно, что вечно это делать не удастся. Одно из двух, либо революция тихо сойдет на нет, либо, не дождавшись этого, я вслед за многими бывшими соратниками отправлюсь на эшафот. Точнее меня попытаются туда отправить. Поскольку, я привык ждать этого события в любой момент, застать меня врасплох не так-то просто. Хотя, надо признать, что в этот раз, если бы не Фабри, выпутаться мне было бы непросто.

— И что же вы предприняли, заранее ожидая ареста?

— Большую часть своего состояния я перевел в английские банки, а также вложил в несколько выгодных предприятий, преимущественно, в морскую торговлю. Кроме того, я прикупил недвижимость в Европе, причем в разных странах. Ведь никогда не знаешь, что тебя ждет.

— О, нет! Уж вы-то, похоже, точно знали, что вас ждет и превосходно подготовились. Что ж, благодарю, вы избавили меня от угрызений совести по поводу того, что по моей вине попали в беду и лишились всего.

— По вашей вине? Ну, уж нет! Не льстите себе, моя дорогая, преувеличивая свою роль в происходящих событиях. Все, что случается в моей жизни, случается с моего ведома и по моему решению. Разве вы просили меня забрать вас из тюрьмы? Наоборот, насколько мне помнится, вы даже были против этой затеи. Разве не так? И потом не вы в течение долгого времени подогревали нашу с Парсеном взаимную ненависть. Можете быть уверены, что, представься мне случай, я бы уничтожил его, не задумываясь, используя любую возможность и не пренебрегая самыми грязными методами. Поэтому мне даже сложно винить его в том, что он поступил так же со мной. Вы — повод, не более того.

— Тогда моя совесть чиста, — покончив с этой темой, Эмильенна решилась задать второй вопрос, который также подогревал ее любопытство. — И все-таки, могу ли я узнать куда мы направляемся?

— В мое имение — Монси. Это недалеко от Сен-Дени. Надеюсь, что к утру мы будем уже на месте.

— Думаете, что в имении вы будете в безопасности? Разве вы не сказали, что вся страна охвачена войной и мятежом.

— Как ни странно, по этому вопросу, мое мнение совпадает с вашим — на территории Франции мы нигде не будем в безопасности. Но пока я не вижу другого пути. Сейчас мы едем в Монси, а там видно будет.

После этого установилось молчание. Теперь они ехали в более спокойном темпе, чем в начале путешествия. Бешеная гонка до заставы и на протяжении нескольких лье от Парижа осталась позади. Благодаря этому, Эмильенна могла позволить себе любоваться расстилающимся перед ней пейзажем. Солнце уже село, хотя было еще достаточно светло. На светлом небе еще видна была полоса заката — удивительное сочетание розового, желтого и серого цветов. Деревья постепенно из темно-зеленых становились серыми и приобретали таинственные очертания, а окружающие луга застилал туман. Здесь, вдали от Парижа, вдыхая вольный ароматный воздух лесов и полей, Эмильенна, отдыхала душой и в отсутствии других радостей, наслаждалась поэтичной сумеречной красотой, окружавшей ее. Ей не хотелось думать ни о том, что вокруг царит хаос гражданской войны, ни о том, что она лишена свободы выбора и пребывает в чужой власти. Она полностью отдалась созерцанию, практически позабыв о своем спутнике. Однако сам Ламерти не намерен был ни любоваться пасторальными картинами, ни скучать. Неожиданно он задал Эмильенне вопрос, которого она никак не могла ожидать.

— Смею предположить, что вы хорошо поете?

— Недурно, — ответила девушка со спокойным достоинством, пытаясь понять куда клонит Арман.

— Спойте для меня. Ехать еще долго, настроение лирическое, разговаривать, особенно о политике, не хочется, путешествовать в молчании — тоже. Поэтому, наилучший выход — послушать хорошее пение.

— Сходите в оперу! — Эмильенна нашла предложение спутника странным и вовсе не жаждала удовлетворять его тягу к прекрасному.

— Насколько мне известно, в близлежащих деревнях нет оперы, а потому вам все-таки придется петь.

— И не подумаю!

— Опять упрямитесь? — в голосе Армана не было ожидаемого гнева, только усталость. — Ну к чему это? Вы же знаете, чем кончиться наш спор, знаете, что все равно уступите и все будет, как я хочу. Зачем вы вынуждаете меня напоминать вам, кто из нас является хозяином положения?

Эмильенна молчала.

— Ну же! — требовательно возвысил голос Ламерти. — Я жду!

— Я думаю какую песню выбрать. Проявите терпение, хоть оно вам и не свойственно. — Эмили поняла, что дальнейшее упорство бесполезно, и теперь действительно обдумывала песню. Когда она, наконец, запела, Арман мгновенно понял, что не зря все это затеял. Логично было ждать от Эмильенны приятного исполнения — нежного и высокого, но то, что он услышал сильно отличалось от его ожиданий. Ее негромкий голос, звучавший ниже, чем при разговоре, отличался удивительной тональностью и глубиной. В нем слышалось что-то чародейское, колдовское, словно обволакивающее слушателя серебряной паутиной. К тому же тембр удивительно подходил к выбранной песне. Сам выбор также удивил молодого человека. Он предполагал, что девушка выберет какой-нибудь современный нежный романс о любви, но Эмильенна решила исполнить средневековую балладу.

Закат погас, окончен день

На мир легла ночная тень

И шорох трав, и плеск воды

Над этим пролегает путь звезды

Моей Звезды…..

В лесах, где тьма страшней всего

Творится ночью колдовство

А близ людей цветут сады

Над этим пролегает путь звезды

Моей Звезды…..

На башнях старые часы

На листьях капельки росы

Над речкой сонные мосты

Над этим пролегает путь звезды

Моей Звезды…..

А в небе бледный свет луны

А люди спят и видят сны

Вдали от грешной суеты

Над миром пролегает путь звезды

Моей Звезды…..

Ламерти был буквально заворожен этим сказочным голосом, удивительной созвучностью слов песни и окружающего пейзажа, и особенно, призрачным образом самой певицы, окутанной сумерками. В глубине его души всколыхнулись чувства, ранее не ведомые ему. Повинуясь, внезапному порыву, Арман наклонился к девушке и, почти касаясь губами ее уха, прошептал:

— Ты слишком хорошая, — и внезапно вспомнив о предложении Жерара, добавил, — ты достойна лучшего. Как жаль, что ты встретила меня, — голос его звучал вкрадчиво и немного печально.

Если первая часть фразы могла внушить Эмильенне какую-то надежду, то ее окончание говорило само за себя. Арман де Ламерти всегда останется самим собой, и нечего ждать от него сострадания или человечности, только лишь холодная констатация фактов и притворное сожаление. Девушка предпочла сделать вид, что не услышала его слов или не обратила на них внимания, и продолжила петь. После окончания баллады, Арман выразил певице свое восхищение, затем погрузился в размышления, посвященные ее персоне.

Эмильенна же, утомленная волнениями предыдущей ночи и сегодняшнего дня, убаюканная ровным ритмом езды, постепенно задремала. Ламерти заметил это и не тревожил ее сон разговорами. Тем временем ночь окончательно вступила в свои права, на черном бархатном небе зажглись удивительно яркие августовские звезды. Девушка спала, откинув голову на плечо Армана, а тот, чтобы не нарушить это вполне устраивающее его положение, старался не двигаться. Так продолжалось несколько часов.

Под утро стало прохладно. Молодой человек почувствовал, что спутница, прислонившаяся к нему, дрожит. Сама же Эмильенна внезапно проснулась от холода и от того, что Ламерти неожиданно пошевелился. Не открывая глаз, она пыталась понять, что он хочет сделать. По его движениям, девушка догадалась, что молодой человек снимает с себя камзол. Учитывая как холодно было вокруг, причину, заставившую его неожиданно раздеться, разгадать было непросто. Арман же, тем временем, закутал ее плечи своим камзолом, чтобы согреть. Исполненная горячей, хоть и невысказанной благодарности, она согрелась не только телом, но и душой, успокоилась и вскоре вновь заснула.

Позади путешественников еще была ночь, а на востоке уже занимался новый день. Деревья и строения деревень серели на фоне светлого рассветного неба, чуть тронутого розовым и перечеркнутого длинными сизыми облаками на линии рассвета. Вдали уже темнели знакомые башни замка Монси. Арман опустил взгляд на свою спящую спутницу, чья голова с разметавшимися золотыми волосами, покоилась на его плече. Длинные темные ресницы отбрасывали тень на щеку, губы слегка приоткрыты, дыхание было ровным и спокойным. В который раз, он мысленно сравнил ее с ангелом и легко, почти неощутимо, коснулся губами ее макушки.

Подъехав к воротам, Арман де Ламерти спешился, подхватил спящую Эмильенну на руки, и зашагал по аллее к своему родовому замку.

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ.