Российский колокол № 5–6 (36) 2022

Литературно-художественный журнал, 2022

Новый выпуск журнала «Российский колокол» приходит к читателям, которые его ждали. В номере представлено продолжение романа Александра Лепещенко «Смерть никто не считает», публикация которого была начата в предыдущем номере. Это история путешествия, очень необычного, которое неизвестно где кончится, ведь его маршрут пролегает не только по времени и пространству, но и по дорогам человеческой мысли. Наши читатели, в свою очередь, могут пуститься в собственное путешествие – по странам и эпохам, по жанрам и стилям. Карта «Российского колокола» разнообразна как никогда. Здесь представлены не только традиционная проза и поэзия, но и сложное и прекрасное искусство перевода, философская публицистика, а также критика, которая позволяет совершать открытия и намечать новые литературные маршруты.

Проза

Людмила Лазебная

Родилась в Пензенской области, живёт в Санкт-Петербурге.

Окончила факультет иностранных языков Пензенского педагогического университета. Специалист по немецкому и английскому языкам. В 2005 году защитила кандидатскую диссертацию, кандидат филологических наук. Победитель международного конкурса «Молодой литератор — 2006». Член Российского союза писателей, Международной гильдии писателей, Международной академии наук и искусств. Почётный работник общего образования России.

Поэтические сборники: «Родная земля», «Соки земли» — Пенза; «Сила родника» — Санкт-Петербург; «Навстречу ветру и судьбе» — Москва. Автор сборника рассказов для детей на английском, немецком, русском языках и иврите «Команда"рядом"другу не нужна» (Хехинген (Германия): STELLA-VERLAG, 2022).

Жить, а не существовать!

Посвящается воинам-защитникам

Шёл второй день августа, с давних времён называемый в народе Ильиным днём. Погода, как неуравновешенная дама, металась то к дождю, то к ветру, наконец угомонилась в нежных солнечных объятиях и затихла. На высоком голубом небе зависли задумчивые облака-зефирки.

— Ну, ты с нами или как? — спросил Антон своего школьного товарища Вована, который сумел круче всех устроиться в жизни, хотя никакой поддержки, кроме пробивного и неунывающего характера и искренней улыбки, у него отродясь не было. Правда, с недавних пор Вован, как раньше, больше не улыбался. Пару лет назад в аварии на трассе Москва — Дон потерял он жену и дочку. С тех пор жизнь его превратилась в бесконечный сумрачный день, в котором не было радости и смеха, счастья и любви, пока не зарядит он дозу.

— Да я не знаю, может, ну её, эту затею? Что-то мне неспокойно, — ответил Вован товарищу, специально приехавшему за ним после работы с другого конца города.

Антон, в своё время отслужив положенные два года в воздушно-десантных войсках, всё ещё сохранял отличную физическую форму, тренировался три раза в неделю в качалке и увлекался всякими экстремальными занятиями. Как-то пару лет назад он организовал клуб и с тех пор приглашал школьных товарищей полетать на парапланах и дельтапланах над окрестностями города. Со временем его увлечение превратилось в неплохой бизнес. Много желающих словить адреналин и проверить себя на «слабо» приезжали в клуб полетать с инструктором или сами по себе, почувствовать вкус свободы и на какое-то время ощутить себя мощной птицей.

— Да хорош! Собирайся, это же круто: прикинь, летишь ты высоко в небе и ловишь себя на мысли, что жизнь прекрасна, и начинаешь верить в Бога и ценить каждую минуту! — убедительно пояснил Антон. — Собирайся, короче, я в машине тебя жду, а то тут у тебя жарко! — сказал он и побежал вниз по лестнице, слегка картинно амортизируя и играя мышцами всего тела.

— Не отвертеться, — тихо проговорил ему вслед Вован и начал торопливо собирать вещи в свою чуть потрёпанную фирменную сумку «Найк».

Дорога до площадки, с которой отправлялись к облакам все желающие, была недавно отремонтирована, и ехать по ней на Антохином паджерике было приятно. Хорошие машины делают японцы! Только всё равно по «россейским» дорогам более пригодный, проходимый и надёжный — русский «Патриот», обновлённая версия советского военного уазика — «козла».

— Приехали! — вдруг, остановившись на обочине, горько сказал Антон.

— Что такое? — вернувшись из своих мыслей, спросил Вован. — Колесо, кажись, пробил! — разглядывая переднее правое колесо и пиная его ногой, ответил расстроенный Антоха.

— А запаска есть?

— Есть, только я её как подвесил, так три года и не откручивал. Болты теперь заварились, хрен открутишь! — пояснил Антоха.

— Давай тогда аварийку вызовем? — предложил товарищ, отстегнув ремень безопасности и выходя из машины.

— Вот зараза! Полетали, блин! — Антоха явно начинал нервничать.

— В другой раз полетаем, чего теперь! — попытался успокоить друга Вован.

— Ладно, щас сейчас попробую снять запаску и переставить. Поможешь? Тащи домкрат из багажника.

Пока друзья возились с запасным колесом, которое и правда не хотело покидать насиженного своего места под днищем сзади, стало смеркаться. Со стороны леса и реки потянуло сыростью и прохладой.

— Ну всё, вроде нормально закрепил, — докручивая последний болт на диске, сказал весь вспотевший Антоха. — Ничё, Вован, щас доедем, полетаем, тут ехать-то хрен да маленько, — складывая инструменты, подбодрил товарища он.

— А может, не надо сёдня? Поздно уже, — попытался соскочить Вован.

— Да ты чё, в самом деле?! У меня до позднего вечера там народ тусит, девчонки летают и не пищат! А ты чего, сдрейфил, что ль?

— Ну как-то не задалось вроде… — продолжил осторожно Вован. — Вот и колесо это…

— Хорош тебе, нефиг притягивать и придумывать негатив, перестань мяться! Ты вот попробуешь разок — потом ещё просить будешь! Эх, Вовчик, не испытаешь страха — не оценишь жизнь! — заводя машину и переключая коробку передач, многозначительно сказал Антон.

— Ну ладно! — безвольно глядя на свои непривычные к физическому труду руки с аккуратно постриженными ногтями, сказал Вован.

По радио на всю мощь пел Виктор Цой: «Группа крови на рукаве…»

— Приве-е-ет, народ! — остановив машину поздоровался Антон со всеми, кто был на площадке.

— С праздником, братан! — обнимаясь и крепко хлопая друг друга по накачанным плечам, выделявшимся на фоне полосатых маек без рукавов, отвечали друзья-десантники.

— Ту сим, пацаны! — доставая из багажника два ящика пива и ящик водки, хлеб и мешки со всякой снедью, крикнул Антон.

— А как же полетать? — скромно спросил Вован, прикинув, что летать ему всё равно придётся, раз он тут. С Антоном не поспоришь. Так уж лучше это сделать сейчас, пока ещё все трезвые, чем позже, когда парни начнут «куролесить по-чёрному».

— О! Точняк! Пацаны, где там ваши подружки? Девчонки! — игриво позвал Антон. — А ну, готовь поляну, пока мужья «на бизонов охотиться будут»!

— Ну блин, Антоха, шебутной ты! — посмеивались парни, предвкушая весёлый вечер, помогали катить брёвна и чурбаки в центр поляны, где решено было устроить костёр и посиделки.

— Так, всё «заряжено». Пошли проходить курс молодого бойца! — серьёзно сказал Антон Вовчику. — А то как это так, вроде мужик с виду, а в армии не служил. Это непорядок, брат! Щас исправим! Пацаны, давайте сюда параплан, сегодня с него начнём. Не боись, Вован! Щас ты поймёшь, что такое полёт! Тебе понравится, — заверил Антон и, посмотрев на друга, добавил: — Наверное.

— Ну это потом увидим…

— Ага, почуем, когда приземлится… — пошутил кто-то из парней, готовивших параплан.

— Может, не надо? — теряя всякую надежду, по-детски спросил Вовчик.

— Надо, Вова, надо! Для тебя стараюсь. Мужчину из тебя делаю! — ответил Антоха серьёзно. Проверив правильность и надёжность оборудования, он сказал глухим и жутким голосом: — Ну прощай, друг!

— Первый пошё-о-о-ол! — крикнул инструктор — товарищ Антона, и параплан взлетел над землёй.

— Лети, брат! Пришла пора взлететь и расправить крылья! — проговорил Антоха, но услышали его только те, кто стоял рядом.

Вован, от страха закрыв глаза и чувствуя встречный ветер, молился, сам не понимая кому.

— Смотри, какая красота-а!.. — услышал он инструктора и открыл глаза.

Под ними были лес и река, овраги и бескрайнее поле, перерезанное автотрассой, словно лентой. Сердце Вовчика сжалось в комок и дрожало где-то на уровне глотки. Ноги отяжелели и были сами по себе…

Постепенно страх превратился в безысходность и затем в неописуемый восторг.

— Ну как ты, прочувствовал цену жизни? — спросил Антоха Вовчика, когда тот приземлился и, лёжа навзничь на тёплой земле, плакал от переполнявших его чувств.

— Понял, Тоха, всё понял!

— Вот, брат, запомни эти ощущения! Помни, что Бог тебе дал всё, что нужно: руки, ноги, голову, таланты, красоту, успех, деньги, любовь… Даже крылья можешь взять и летать как птица! Не моги больше, слышишь, не смей ширяться! Я теперь за тобой по пятам буду ходить, как тень! Сам подумай: зачем себя медленно убивать? Разве стоит что-то или кто-то твоей жизни? Перестань, брат! Давай, обдумай мои слова и идём к костру песни петь. Шашлык пожарили уже, пока ты к Богу поднимался.

Прошла осень, а за ней и холодная зима. Наступил март две тысячи двадцать второго года. Антон и многие его товарищи-десантники отправились добровольцами в Донбасс — спасать от остервенелой своры нацистов измученный братский народ Украины.

«Вовчик, когда своими глазами увидишь старуху в балахоне с косой, поймёшь, что она всегда рядом, всегда готова забрать любого. Вопрос в том, а надо ли спешить к ней самому? Столько на свете страдания, зачем самому себя губить по слабости своей? Надо найти себе дело по душе, чтобы польза для людей от тебя была и радость!» — вспоминал закадычный друг Вовчик слова Антона, геройски сложившего свою непокорную и разумную голову на украинской земле за освобождение Донбасса от нацистской чумы.

Каждые две недели готовит Вовчик гуманитарную помощь для братьев-украинцев и сам везёт до назначенного места, разгружает и вновь едет за следующей партией, забирая по пути раненых женщин и детей на «большую землю».

Бывает, посмотрит он в небо, будто надеясь увидеть летящего на параплане своего лучшего друга Антоху, сумевшего избавить его от вредной привычки, тоски и разрушения.

«Смотри!» — услыхал Володька голос Антона сквозь сладкую дремоту, очнулся, а навстречу ему сквозь дождь несётся фура. Увернулся он в последний момент.

«Я за тобой по пятам буду ходить!» — вспомнил он слова друга, остановил машину и, уткнувшись в руль, сказал:

— Прости меня, брат! Спасибо за всё!..

02.08.2022, Санкт-Петербург

Шифр императрицы

Это был обычный промозглый ноябрьский вечер, как и множество других за последнее время. Моросил холодный дождь, подгоняемый северным ветром. Камин отсырел и остыл из-за попавшей в трубу влаги. Размокшая сажа, влажными хлопьями и комьями обваливаясь на колосники, шуршала, словно шептала о необходимости почистить дымоход и трубу.

— Подумать только, мы вдвоём никак не можем растопить камин! Как жаль, что отец отпустил прислугу. Но он редко когда ошибается, вероятно, это правильное решение в сложившихся обстоятельствах, — сказала, обращаясь к сидевшей в каминном кресле подруге, Анна Гринберг, усердно дуя в поддувало камина. Её надежды на то, что маленький огарок свечи, подсунутый ею под дрова, поможет им разгореться, оказались тщетны. — Во всём нужна сноровка, я понимаю, но ведь это примитивное, простое дело — развести огонь в очаге! — удивлялась она.

Анна — милая девушка, не блиставшая среди своих сверстниц в гимназии внешней красотой, но считавшаяся одной из самых одарённых в естественных науках гимназисток — проживала бо́льшую часть времени с отцом в Кронштадте. Как раз это и спасло её подругу Софью, бежавшую из Петрограда после революционного переворота. Семья Гринбергов любезно приняла её и разместила у себя.

Хозяин дома — известный в Кронштадте стоматолог Шимон Моисеевич Гринберг, еврей-ашкеназ — имел успешную частную практику и мог позволить себе двухэтажный дом с мезонином. Для удобства пациентов спереди и на торце первого этажа дома номер пять на «бархатной» стороне Николаевского проспекта красовалась вывеска в виде зуба с большими корнями, на которой было написано: «Шмн. Гринберг, дантист».

Давно зародившаяся дружба талантливого еврея-дантиста и градоначальника, главного командира порта и военного губернатора адмирала Вирена, позволила первому основательно обосноваться в Кронштадте и вести практику в этом удивительном и закрытом городе. В основном пациентами Гринберга были люди состоятельные: офицеры, немногочисленные чиновники и члены их семей. Шимон Моисеевич, или, как называли его другие евреи, Шимон бен Моше, несмотря на однообразие местного общества, полюбил Кронштадт, представлявший собой не просто красивый город, а сложное фортификационное сооружение, наполненное моряками и морскими офицерами.

— В моё отсутствие прошу вас, дорогие, дома не покидать! — говорил каждое утро перед уходом доктор Гринберг дочери и её приятельнице. — Ситуация в городе непредсказуемая и крайне опасная!

— Мы понимаем: никому не открывать, никого не впускать, — скороговоркой отвечала Анна, картаво произнося слова с коварной буквой «р».

— Вот и славно! — улыбался Шимон Моисеевич и спешно уходил на первый этаж своего дома вести приём пациентов.

— Знаешь, Соня, если бы оказалась одна, вот так, как ты, я не знаю, смогла бы спастись или нет… — задумчиво сказала Анна, глядя на пламя от разгоравшихся дров в камине.

— Смогла бы, обязательно смогла бы! — ответила подруга, внимательно смотревшая на огонь.

— Люблю смотреть на огонь. Так хочется, чтобы он забрал все обиды, переживания и страхи, — тихо сказала Анна.

— Обиды и переживания не самое опасное и тяжёлое, моя милая! Мне представляется, то, что сейчас происходит, в тысячи раз будет страшнее. Нам нужно либо бежать из страны, либо как-то приспособиться. Tertium поп datur!^[1]

— Я не верю, что всё так катастрофично, да и отец не говорит об отъезде из страны, — сказала Анна.

— Я видела всё своими глазами, что было в Петербурге той ночью. И никогда не смогу забыть тот ужас, который испытала. Ты совсем не бываешь на улице, а тем временем в городе произошли перемены, и они страшны по своим последствиям, — тихо возразила Софья.

— Я знаю больше, чем ты думаешь! Я не глупа! Жизнь здесь, в Кронштадте, не то что в Петербурге, конечно. Однако на протяжении последних лет уже несколько раз в городе и на флоте поднимались мятежи. Каждый раз находился выход, но теперь всё намного опаснее. Когда отец прочитал в местной газете, что мятежный дух, овладев революционно настроенными массами, захватил Петроград, что свергнуто правительство и установлена военно-революционная власть — власть большевиков, я была сама не своя. Что теперь будет, никто не знает! В Кронштадте революционный накал и эйфория были колоссальными, как цунами! Толпа моряков зверски растерзала адмирала Вирена и несколько дней не позволяла захоронить его тело… — не в силах сдержать нервную дрожь, Анна рассказывала подруге то, что пережила за эти дни.

— Нужно быть сильными. Надо найти в себе силы, иначе мы все погибнем! — обнимая подругу, сказала Софья.

— Отец говорит, что революционеры вымещают на всех и вся свою агрессию и накопившуюся злобу, крушат на своём пути всё, что раздражает их. Теперь нижние чины нагло разгуливают по восточной стороне Николаевского проспекта, по «бархатной», пересвистываясь со своими сослуживцами, которые привычно идут по противоположной, «ситцевой», и кричат непотребные разухабистые выражения, славящие революцию и хающие старорежимные порядки. А на Екатерининской улице у входов на бульвар поломали висевшие таблички с надписью: «Собак не водить, нижним чинам не заходить». Хамство и вандализм, разве так можно? Зачем же разрушать доброе, хорошее? — не унималась Анна, продолжая рассуждать о ситуации в городе.

— Они уничтожают то, что напоминает им об их тяжёлой доле, — спокойно и тихо сказала Софья. — Джинна выпустили из бутылки, дорогая Энн!

— Однажды в детстве я видела, как с цепи сорвался злой пёс, — подкладывая дрова в камин, продолжила Анна. — Это было жуткое зрелище!

— Я устала от этого всего, дорогая! Предлагаю заняться чем-то более полезным.

— Прости великодушно, но я не вижу ничего интересного, чем можно было бы сейчас себя занять. Во мне всё дрожит, будто я провалила все экзамены и не представляю, что мне с этим делать.

— Нужно взять себя в руки! Твой отец — врач. Он нужен при любом режиме. Зубы есть у всех, и они время от времени болят. Поэтому ты не должна нервничать. Постарайся быть ему полезной. Ты же была лучшая среди нас в биологии. Наверняка тебе пригодятся эти знания и ты сможешь быть ему ассистенткой, — рассуждала вслух Софья.

— Я совершенно не выношу запаха больных зубов. Я не смогу, Софи! Даже сейчас мне дурно от одной только этой мысли.

— Что же делать? Если в ближайшие месяцы ничего не изменится, придётся приноровиться.

— Боже мой, я представляю, как я рву зуб какому-нибудь комиссару. Знаешь, а в этом что-то есть!

— Вот-вот! — невольно улыбнувшись, сказала Софья.

— А как же ты? Что намерена делать ты?

— Я не могу оставаться в России! Я смогла взять с собой некоторые семейные драгоценности, что-то уже продано. Как раз об этом я собиралась поговорить с тобой и твоим отцом. Боюсь, что мне не удастся сохранить их при себе. Могу ли я просить об услуге: сохранить нашу семейную реликвию — шифр фрейлины Ея Императорского Величества, подаренный императрицей Александрой Фёдоровной, супругой императора Николая I, моей покойной бабушке?

— О, дорогая, это серьёзное дело! Давай дождёмся отца, и ты обратишься с нему с этой просьбой. Это большая честь, но и огромная ответственность!

— Хорошо. Дождёмся вечера, — улыбнувшись, ответила Софья.

Наконец согревшись и уняв внутреннюю дрожь, почувствовав уют, она задремала.

— Отец, Соня спит, а я хочу рассказать тебе о её просьбе до того, как ты узнаешь всё от неё.

— Что за просьба? — внимательно посмотрев на дочь, тихо спросил доктор Гринберг.

— Просьба сберечь их семейную реликвию — фрейлинский вензель её бабушки.

— Так-так, нужно подумать! Только и всего? Всего одну вещицу? — уточнил Шимон Моисеевич, суетливо отстукивая какой-то ритм пальцами по столу. — Если мне не изменяет память, императорский шифр — это же очень дорогая вещь!

— Да, отец, это золотой, усыпанный бриллиантами знак отличия придворных дам — фрейлин.

— Хорошо бы посмотреть на него, — заинтересованно сказал доктор Гринберг.

— Добрый вечер! Простите, давно так не спала, — входя в гостиную, улыбаясь сказала разрумянившаяся ото сна Софья.

— Соня, дорогая, я только что рассказала отцу о твоей просьбе. Не могла бы ты показать этот предмет и определить условия хранения?

— Да, конечно! Один момент. — Девушка поспешила вернуться в комнату, в которой отдыхала. — Вот! — сказала она, положив на стол перед отцом Анны золотую брошь в виде монограммы — заглавной буквы «А» на голубой Андреевской ленте.

— О, какая красота! — воскликнул доктор Гринберг. — Впервые вижу такое чудо! Не доводилось раньше, м-да… Да тут одних бриллиантов на целое состояние!

— Да, это всё, что у меня осталось, — тихо ответила Софья.

— Соня, дорогая, я сделаю всё возможное, чтобы сохранить, сберечь эту ценность, будь уверена! — убедительно сказал Шимон Моисеевич, положив свою сухую и горячую ладонь на руку девушки. — Завтра же я сделаю кое-что для этого.

Пройдут годы, десятилетия, мир изменится до неузнаваемости, но семейная реликвия будет сохранена.

Благодаря порядочности дантиста Шимона Гринберга ценная вещь — шифр императрицы Александры Фёдоровны — будет возвращена в семью наследницы фрейлины.

Так завершилась ещё одна маленькая история из большой истории семьи.

Тайна бабушкиного платья

Как интересно устроен мир! Вот живёт человек, старается, много работает, приобретает для себя какие-то украшения, вещи, которые, как ни крути, останутся после него и, возможно, окажутся никому не нужными. Хорошо, когда любящие родственники бережно относятся к этим предметам. Сколько интересного могут поведать эти колечки и серёжки, броши, костюмы и платья об ушедшем человеке и о целой эпохе!

Разбирая старые вещи в бабушкином сундуке, Мила наткнулась на небольшой свёрток из куска материи, в котором аккуратно были сложены метрики-документы, свидетельствующие о дате и месте рождения деда и бабушки, царские бумажные банкноты и займы, вырезка из газеты «Новая жизнь», датированная 1917 годом, пятым ноября по старому стилю, и иллюстрация из художественно-литературного журнала с карикатурой. В статье под карикатурой, названной смело «Г-жа революция», рассказывалось о том, что деловые круги всё ещё не осознали необратимость свершившейся трагедии и не поверили в прочность победы большевиков в Петрограде и Москве. Автор сообщал привычную информацию о работе биржи, обнадёживая, что биржа не чувствует опасности и продолжает работать в штатном режиме. В другой вырезке из петроградской газеты «Раннее утро» сообщалось о стратегическом распоряжении новой власти: «Советом народных комиссаров принят декрет об отмене права частной собственности на городские недвижимости… В случае противодействия бывшего владельца недвижимости проведению этого декрета он лишается права на квартиру».

Неизвестно, зачем хранились бабушкой именно эти газетные заметки среди документов. Наверное, они что-то для неё значили.

Сложив всё аккуратно как было, Мила продолжила рассматривать бабушкино добро. На самом дне сундука, изрядно пересыпанное табаком и дустом^[2], лежало шерстяное платье тёмно-коричневого цвета.

— А вот и платьице твоё любимое, — сказала Мила, словно рядом с ней находилась бабушка. — Давай-ка посмотрим, не доедает ли его моль-обжорка? — шутливо сказала девушка полушёпотом. — Какая красота! Такая талия у тебя была узенькая, у меня вот не такая, наверное, — продолжая рассматривать платье, рассуждала Мила. — Интересно, оно мне в пору или нет? Надо примерить.

Девушка положила платье на рядом стоявшую кровать и ласково расправила рукава и воротник.

— Ой, что это? — воскликнула она, уколовшись обо что-то во шве рукава. Внимательно осмотрев и ощупав плотный шов, на котором крепилось семь маленьких и круглых чёрных пуговиц, девушка обнаружила нечто похожее на толстую иглу внутри него.

— Надо же, иголку портной забыл вынуть… А может быть, это защита какая от зла и вредоносного колдовства? — улыбаясь своей догадке, прошептала она. — А если я аккуратненько надрежу вот тут и выну эту иголку? — подумала девушка и сама одобрила своё предложение.

Взяв лезвие, она сделала маленький надрез и тонким крючком для кружев постаралась достать свою находку. Ничего не получалось, крючок соскальзывал, а дырочка становилась шире. Надрезав ткань ещё немного, девушка увидела то, что столько времени было спрятано в шве этого платья, — тонкую золотую брошь с прозрачным камушком посредине. Достав находку, Мила была и счастлива, и взволнована одновременно.

— Вот так сюрприз! Вот так бабушка! Ну и ну! Это что же, портной припрятал или сама ты так сумела сделать? — продолжала разговаривать с невидимой бабушкой удивлённая находкой девушка.

Тем временем возле дома послышались голоса родителей, и Мила вышла к ним навстречу.

— Мам, пап, смотрите, что я нашла в бабушкином сундуке, — тихо сказала она.

— Дай-ка посмотреть! — попросил отец, включая свет в комнате.

— Смотри, это же золото, а вставка — бриллиант или что? — с любопытством спросила мать.

— Да, однозначно бриллиант, иначе мама не стала бы так прятать.

— Где же ты это нашла? — спросила мама Милу.

— В сундуке. Я решила примерить платье её шерстяное, ну, то, которое она только сама каждое лето на солнце на просушку вывешивала. Помнишь, она тебе не позволяла его наизнанку даже выворачивать, сама всё делала? Говорила, что его нужно бережно в руки брать, в нём вся её молодость и сила. Я всё смеялась этой её шутке. А оказывается, там вон что было!

— Да уж, мама и при жизни умела удивлять, и после не перестаёт, — задумчиво и с грустью сказал отец.

— Что же, дорогая, раз она тебе это показала, раз ты нашла это, пусть твоим и будет. Надо только знать, когда и с чем носить такое украшение. Наступит час, и, я уверен, ты сможешь показать эту вещицу свету. А пока не время! — сказал отец и, печально улыбнувшись, поцеловал девушку в лоб.

С того дня прошло более тридцати лет. Мила, собираясь на торжественный вечер в посольство одной капиталистической страны, на красивое вечернее платье прикрепила эту брошь и, посмотрев на своё отражение в зеркале, на мгновение боковым зрением увидела образ высокой и стройной женщины, чем-то похожей на себя.

P.S. На фото к рассказу та самая брошь.

Владимир Миллер

Заслуженный работник культуры Российской Федерации. Окончил НГТУ (Новосибирский государственный технический университет). Пятнадцать лет работал на авиационном заводе им. В. П. Чкалова инженером и руководителем, затем — директором Дома культуры и творчества им. В. П. Чкалова. В 1987 году Владимир Григорьевич стал директором Новосибирской филармонии, а в 2000-м перешёл в правительство Новосибирской области. Работал начальником управления культуры, заместителем министра культуры.

Миллерунчики

Лихие девяностые и групповушка

Пригласили меня как-то на телевидение. И не то чтобы давно не приглашали, бывало иногда и сейчас, в период уже скромной должности, но редко, раньше-то почаще светился, должности обязывали. Ну пригласили и пригласили. Типа, будет диспут, дискуссия даже под названием «Лихие девяностые». «Вы же директором филармонии служили, вот и расскажете, как выживала она в те годы, лихие девяностые». Я человек простой, никогда журналистам не отказываю, уважаю их труд, всегда на интервью готов, а тут — дискуссия, народу много будет, не я один. А в любой групповухе, как вы знаете, всегда хильнуть можно будет, если что не по мне пойдёт. К тому же место обозначили совсем не привычное для индивидуальных бесед — зрительный зал одного из драматических театров. Обговорили детали: во сколько, куда, кто примерно будет. Впереди ещё недели полторы. Даже сочинять начал в уме, чего я там наговорю про радости и огорчения филармонические. И как с большим мешком за зарплатой в очереди в банке стояли. Как долго купюры мелкие нам пересчитывали, как задерживали зарплату. Каца приходилось с собой в банк брать к главному, кто бабки свежеполученные распределял: для авторитета вдвоём ходили. Как восемь месяцев зарплату не платили, и мы из выручки хоть частично, но выдавали всем сотрудникам понемногу. Про гранату напомню, что Бичевская у меня оставила, а я её на стол поставил в кабинете — типа, будете приставать, почему выручку целиком на зарплату выдаю, а статью вторую не выплачиваю, так взорву поверяльщиков к чёртовой матери. И про то расскажу как в это же время в филармонии как грибы новые коллективы появлялись. Как деньги у спонсоров искали, гастролёров встречали на арендованных машинах — свои-то, как говорится, не фонтан. А сколько жуликов пережили, как деньги за предстоящие концерты в Москву приходилось заранее привозить, чтобы гарантия была! Да мало ли что. Всё и не расскажешь, тем паче дискуссия не предполагает долгих воспоминаний. Словом, готовился, фантазировал, моменты всякие интересные и смешные даже вспоминал. Аж самому интересно стало. Ё-моё, сколько пережито, сколько прожито!.. Подспудно в уме мыслишка ворочается: расскажу, как жили-выживали, глядишь, и уважения к филармонии прибавится, да и меня, грешного, добрым словом кто вспомнит. Мы, конечно, консерваториев не кончали, но тоже можем кое-чего наговорить интересного. Размечтался, стало быть. А что, мечтать не вредно.

Приезжаю, значит, в оговорённое время — народу и впрямь много, половина знакомые, даже несколько близких приятелей. Были и совсем чужие, кто, очевидно, разные другие сферы представляет, в те лихие годы выжившие. А для затравки предложили посмотреть один из документальных фильмов моего соседа и приятеля Юры Шиллера. Мы с ним однофамильцы практически, я нас так и представлял, когда вместе оказывались, типа «Ширли-Мырли», Шиллер-Миллер стало быть. Фильм снят как раз в обозначенный период, давайте, мол, немного окунёмся.

Рассадили всех группами: где люди из бизнеса, где из науки, культур-мультур тоже в отдельном месте, по ранжиру значит. Полагаю, для удобства ведущих, чтобы кучку на кучку стравливать, дискуссию же обещали. Народ, конечно, разный, даже и по возрасту разный, к моему большому удивлению, и молодёжь была. Не только те, кто от телевидения нас встречал и рассаживал, но и вполне реально приглашённые. Они-то как здесь? Может, чтобы послушали, как мы выживали, на ус мотали, мало ли что аналогичное в их жизни случиться может. Капитализм же строим, пусть даже и с человеческим уже лицом, не тот, что в лихие девяностые. На всякий случай пусть учатся, глядишь, наш опыт и пригодится. Ну вот, рассадили нас, ведущие обозначились, поприветствовали, некую задачу-цель прояснили, для чего нас собрали. Я, если честно, так и не понял ни цели, ни задачи: о чём будем дискутировать, что кому доказывать? То ли надо выполнить чьё-то указание, из Москвы наверное (откуда же ещё указания нам шлют, телевидение-то московское), то ли ещё какую смурдягу пропагандировать, однако приготовился.

Фильм нам показали моего друга Шиллера и впрямь сердечный, того времени фильм, абсолютно правдивый, как всё у Шиллера. Съёмки, так сказать, с натуры. Люди что думают, то и говорят, им, людям, плевать, что на дворе делается, жить-то всё равно надо. Вот и беседуют по-честному, не придуриваясь и не фальшивя. Мне даже несколько моментов сильно понравилось. Там, в кино, один самодеятельный художник показан, очень колоритная фигура. Вот он и говорит автору фильма про свою живопись, типа, больше всего портреты пишу, и особенно женские. Не знаю, говорит, почему женских больше, скорее всего, я к женщинам очень хорошо отношусь. А я смотрю и думаю: вот ведь какой человечище, смотри-ка, на дворе лихие девяностые, а он всё-таки о своём постоянном и главном — о женщинах. Вижу я эти кадры и горжусь художником: прям как я, я ведь тоже женский пол особенно высоко ставлю, даже сейчас, когда возраст несколько понизил мою человеческую активность, а поглядываю на них с прежним удовольствием. Стоп, чего это я? Даже с большим удовольствием, увы, теперь этот уже недоступный местами плод особенно привлекателен и сладок. Короче, фильм приняли хорошо, на аплодисментах, а вот дальше как-то всё неуверенно пошло. Ведущие свою линию гнут, про лихие девяностые им надо директиву выполнить, публика неискушённая обсудить фильм сильно хочет. Короче, тут дискуссия в некотором роде и случилась, между публикой и ведущими. Победила, мне показалось, публика, нарушив сценарий, а дальше пошло совсем уж непонятное. Как я и говорил, заготовленные заранее люди из того лихого времени начали нести невесть что. Кто-то хвалиться стал, как кооперативное дело поднимал, учёный муж про науку загибал совсем непонятное, это всё на постоянных репликах — давайте, мол, фильм обсуждать. Один известный многим из нас по своим экстремальным выходкам — тот совсем такое загнул, что даже я сильно удивился: чего городит? Он, представьте, в финале своей пылкой речи заявил, что в истории России не было более плохого и постыдного времени, чем девяностые годы. Во, блин, даёт! Плохо же ты знаешь историю своей страны, если такое лепишь: а Смутное время, а петровские реформы, войны и революции, Гражданская война, наконец, когда брат на брата, сын против отца, тридцать седьмой кошмарный, Отечественная война и разруха послевоенная? Да мало ли что было, может, ещё что другое будет потяжелее, чума какая нагрянет — вон чего фантасты пишут, не позавидуешь потомкам нашим. Взволновался я практически, однако сижу слушаю дальше. Дискуссии давно и не наблюдается, кроме попыток к Шиллеру вернуться, всяк своё городит, и непонятно даже, ругаем ли мы то время или своими подвигами хвалимся, как выживали и вырастали в олигархов, в смысле в новых русских… До меня очередь никак и не доходит, хотя я уже и придумал, чего другого вынести на свет божий из моего того времени. Однако в сумятице, не сильно управляемой ведущими ситуации, про меня и не вспоминают. Вот тебе и групповушка: кто-то делом занимается, кто-то в силу обстоятельств со стороны наблюдает!

Молодёжь потихоньку исчезает из зала, им, бедным, совсем непонятно стало, о чём это мы. Думаю, пора и мне линять, уже больше двух часов дискутируем непонятно о чём, унесу-ка я светлый образ киношного художника с собой, пока какой-нибудь оратор и его не попытался пристыдить в моих глазах… Мои приятели из родной культурной сферы тоже понемногу смылись. Подождал я ещё честно полчасика — так и не предложили мне поделиться с народом мыслями о лихих годах. Тут я и покинул залу, горько сожалея о потерянном времени, но и радуясь, что фильм, прежде не виденный мной, удалось посмотреть. Пойти, что ли, накатить с соседом Шиллером, руку его мужественную пожать? Ей-богу, выпить после такого абсурда хотелось.

Скажу честно, ещё долго обозначенная тема занимала мысли мои, которыми так и не удалось на той встрече поделиться. А с вами поделюсь. Знаете, что больше всего мне лично запомнилось из того периода жизни, почти двадцать пять лет назад? Надеюсь, зная меня, вы угадаете или по крайней мере согласитесь с моей версией: моложе мы были на целых двадцать пять лет! А какие вокруг нас леди молодые и красивые тогда были, а сколько мы с ними могли… Ну, вы понимаете. Вот и вся правда жизни, как у того художника, который почему-то женские тела больше рисовать любит. А что трудно было так… А когда легко-то?! Сейчас ещё труднее, вон и спина болеть начала сильно, и глаз прооперировали. Глаз-то понятно — это чтобы, опять же, на леди симпатичных поглядывать, а вот со спиной и прочим проблемы вовсе ни к чему…

Свидетель эпохи

Есть у меня один приятель (назовём его А.), так он говорит, что по моим книжкам эпоху изучать можно, для молодёжи, мол, абсолютно достоверная картина прожитого автором времени нарисована. А что, и в самом деле, пусть автор и не долгожитель пока, но многое испытал и повидал, и не в смысле путешествий и туризма, а про всяческие перемены и катаклизмы в стране своей человеческим языком рассказывает. Так сказать, мнение очевидца! Я с ним, с приятелем моим, полностью солидарен. Вряд ли автор проживёт долго в ранге долгожителя, увы, не ту воду ключевую потребляет, но за написанное ответит, за базар значит, как сказал бы мой друг Солодкин! Тот ещё больше повидал, поскольку постарше автора, ему ещё, бедолаге, «особые профилактории» довелось прочувствовать на собственном горбу, что автор, к счастью, не изведал, да и вам не советует. А время так быстро летит, что заметно пустеют ряды ветеранов… Глядишь, за «вредность» сталинского времени, а я целых пять лет прожил под его отеческой рукой, какую-никакую пользу можно будет поиметь… Молока бесплатно к завтраку, зубы вставят на халяву, а может, и надбавку к пенсии. Как думаете, друзья-товарищи? Я, по-честному, льщу себя такой надеждой призрачной. Это сегодня с высоты моих уже довольно внушительных, пусть и не очень непреклонных лет, думаю. Правда, когда дойдёт до меня очередь как до свидетеля сталинского времени, надо ли уже мне зубы будет вставлять, даже и не представляю. Хорошо, что я уже сейчас побеспокоился и ячейку себе в крематории прикупил, глядишь, и затрат меньше на неприятные эти процедуры. Так и без пенсионной надбавки обойдусь, пусть дети-внуки на поминках сэкономят.

Мне, ей-богу, как будто что-то помнится из сталинской эпохи. В пятьдесят третьем, когда вождь умер, мне было пять лет (без двух месяцев), вряд ли, конечно, память детская отчётливо хранит какие-то тонкости события, но мне кажется, я хорошо помню портрет усатого вождя в газете «Правда», и особенно гроб весь в венках и толпу приближённых вокруг. Газета лежит на круглом, парадном столе в комнате родителей, бабушка моя со стороны папы, Рахиль которая, плачет, плачу и я, глядя на неё, за компанию стало быть, а не от огорчения — откуда у пятилетнего хлопца может быть представление о конце света, вызванное таким ужасным событием? Конечно, я ничего не понимал, но вот атмосфера трагичности, неуверенности в завтрашнем дне мне как-то передалась. Были, наверное, неподалёку люди, которые не плакали и не переживали, поскольку понимали в жизни больше, чем бабушка моя и я в тот момент. Реакция родителей моих не запомнилась, скорее всего, она была аналогичной общей атмосфере горя и отчаяния, но с уверенностью сказать не могу, мал был. Этот день, газета «Правда» и фото в венках, пожалуй, впервые столкнули меня со сталинской эпохой вполне неосознанно, естественно. Однако ещё целых три года я жил до того знаменитого двадцатого съезда под лучами мудрости и гениальности великого человека. Если честно, мы, дети, мало обращали внимания на сталинский оттенок нашей жизни. Что мы тогда понимали? Дети ведь живут своей жизнью, им своего, детского хватает, тоже бывают и горе, и страдания, и радость порой привалит, это во все времена было. И сейчас на внуков поглядываю — у них свои аналогичные переживания, только на другом, более развитом жизненном уровне. Из реальных воспоминаний, связанных с темой отца народов, отчётливо помню совсем неподалёку от моего дома, а жили мы на окраине города, лагерь с колючей проволокой и охраной — для «спецпереселенцев». Это определение я слышал регулярно, хотя, конечно, и невдомёк было, кто они, откуда и зачем «специально» переселились в наши края. Хорошо помню, что люди, жившие там, выезжали из лагерных ворот на работу в шахты и рудники нашего городка только в закрытых машинах и, естественно, под охраной. Напомню вам, что городок мой Балей известен тем, что добывали в нём золото. Золото было хорошего качества, добывали его в шахтах, открытым способом — драгами. Драги оставляли за собой небольшие водоёмы, которые назывались разрезами, где мы, мальчишки, купались в летнее время.

Однажды я чуть было не утонул в одном из разрезов, я тогда только учился плавать, вот и чуть-чуть… перепугался больше, разумеется, чем реально мог утонуть, но испытал непривычное чувство расставания с жизнью, как мне показалось.

Где и как работали люди из-за колючей проволоки, толком мы не знали. Скорее всего, в шахтах руду добывали, оттуда и не убежишь. Впрочем, мне тогда и в голову не приходило задумываться об их судьбе, опять же по малости возраста, а больше всего по детскому восприятию мира вокруг. Есть лагерь с колючей проволокой, значит, так надо, есть люди в закрытых автомобилях и под охраной — это всего-то картины реального мира, в котором существует мой растущий организм. Мне почему-то кажется реальным, что мы ещё при жизни усатого заводили знакомства с ребятишками из зоны, как будто проникали они наружу в наш мир, через щели или подкопы в заборе. Скорее всего, это моё пылкое воображение рисует такие картины. Подобное могло произойти уже после марта пятьдесят третьего, когда постепенно ослаб режим охраны и мы могли общаться с ровесниками из лагеря. А может, это произошло, когда лагерь стал свободной территорией, но забор ещё первое время стоял без проволоки колючей и охраны, а мы уже проникали внутрь и общались с детьми. Вскоре это место стало совсем обыденным: забор снесли, бараки неказистые тоже, в нашем городке его стали называть рабочим посёлком, поскольку после открытия лагерных ворот многие зэки так здесь и остались. А мы все, кто жил поблизости, ходили в кино в тот самый клуб на территории зоны. Что там, в этом клубе, было при строгом режиме — не представляю даже, возможно, место дислокации администрации и охраны зоны, а может, и клуб для охраны, вряд ли для спецпереселенцев! Такими мыслями мы тогда не забивали себе головы. Опять же, принимали реальности жизни таковыми, каковы они были в данный момент. Легко рассуждать вам, живущим сегодня, типа, как же вы не замечали несуразностей жизни того периода. Ей-богу, так и было, не замечали, маленькие были, не коснулось нас страшной стороной то время. Но вот вспомнил: у соседей моих, Пашки и Витьки, мать арестовали ещё в сталинские времена, то ли растрату какую пришили, то ли за опоздание на работу — в детском умишке нашем не уложилась точная причина. Однако на десять лет — как мне кажется — упекли мать моих друзей-приятелей. Я помню горе моих подельников по детским играм (они, кстати, были немного младше меня), переживания их отца, оставшегося с тремя детьми — была у них ещё сестра Нинка. Правда, вскоре мать вернулась. Как долго отсутствовала, сказать точно не могу, вернулась она после смерти вождя, могу в чём-то ошибаться и путать детали, но сложилось у меня такое впечатление. При жизни вождя — арестовали, после смерти — выпустили. Если кто-то вдруг спросит, неужели, мол, за опоздание на работу так строго наказывали — да, наказывали, так или по-другому, всякое бывало. Недаром некие сталинисты и сейчас говорят: типа, Сталина на вас нет, вот при нём дисциплина была!

Должен рассказать вам, как я оказался в этих отдалённых от центра местах, на окраине города. Да ещё и лагерь рядом. Дело в том, что речушка, протекающая в нашем городке, имела странную тенденцию разливаться каждые десять лет до приличного наводнения. Очевидно, какой-то природный цикл соответствовал этому периоду: горные речки приносили больше воды, река наша Унда разливалась и топила всё, что ей мешало или находилось на берегу, ломая всякий раз хлипкий мост, соединяющий два берега. В обычное время нашу речушку взрослый человек мог перейти, особо не замочившись — по колено или чуть выше. Но в наводнение были даже человеческие жертвы и коллизии с отключением электричества и многое другое. Мне было уже девятнадцать дней, когда в сорок восьмом году наводнение снесло наш домик на берегу реки и утащило со всем скарбом всё, что не сумели вынести. Меня в люльке сумели, вот и стучу одним пальчиком по клавишам компьютера, описывая случившееся. Первое время после наводнения жили мы у маминой сестры Паны, у которой было своих три дочки, их домик тоже был недалеко от берега, но всё же дальше, потому и сохранился. Потом каким-то образом отец умудрился построить дом как раз на окраине городка. Постепенно за нами строились и строились, и наш домик стал далеко не самый крайний к лесу. Так мы и приблизились к лагерю спецпереселенцев. Когда я немного подрос, отец пристроил ещё одну комнату. Мы все — местные, пацаны — помогали взрослым строителям чем могли, помнится, поднимали стружку для утепления крыши и даже заработали по рублю. По «старому» рублю. Надеюсь, вы помните, что в шестьдесят первом рубль резко похудел, аж в десять раз похудел… Но в тот период нашего детского калыма рубль был ещё приличным вознаграждением для моих друзей-товарищей по детским нашим играм. В перестроенном доме жить стало легче, появилась отдельная комната — спальня родителей, она же гостиная, где собирались гости на праздниках и все вместе выпивали: и родственники, и друзья, и соседи. Мне кажется, в то время жили труднее, но дружнее, как говорится, улицей гуляли. Потом у нас появилась бабушка, стало быть, возникло место, где можно было её разместить.

Вот представьте наш домик, вполне типичный по тем временам. Сени, входная зона холодная. Дверь в жилое помещение, попадаешь сразу в кухню-столовую, как сейчас модно в современных квартирах. Здесь мы и готовили на печи зимой и на электроплитке летом, и кушали. Налево — наша с братом маленькая комнатка, спали мы с ним на одной кровати вдвоём. Здесь же бабушкина железная кровать, стол, где мы могли готовиться к урокам по очереди — вдвоём не разместиться. Ещё одна комната, которую пристроили позднее, где спали родители и проходили праздничные мероприятия. Как видите, типичный и, нам казалось, вполне большой по размерам дом. Во дворе имелась летняя кухня с печкой, где можно было готовить основную еду летом. Ещё к сеням примыкала подсобка для живности. Мы её называли стайка, здесь у нас по молодости родителей были то корова, то телёнок, обычно поросёнок. Иногда мы держали кур и уток, словом, ничем не выделялись, как у всех. Огородик соток пять-шесть, как сегодня на даче-огороде: помидоры, огурцы, зелень-мелень, картофель, ягоды — смородина, малина. В доме был подпол, куда в отсеки ссыпалась картошка свежего урожая и где хранились банки с соленьями-вареньями и прочее. Холодильников ни у кого в то золотое наше времечко не было, приходилось всё скоропортящееся хранить в подполе. Каждый раз заставляли нас с братом лазать туда за сметаной, маслом, молоком и прочим перед едой и обратно уносить после еды. Однажды в этот подпол, оступившись, свалился наш отец — хорошо, что более-менее удачно, ничего себе не переломал. Люк от подпола находился в нашей комнате, мы и отвечали за доставку нужного продукта. Хорошо помню кольцо на крышке этого люка, взявшись за которое нужно было поднимать крышку. В подпол я иногда забирался, когда родители заставляли меня выпить ложку рыбьего жира — уф, даже сейчас всего выворачивает от возникшего ощущения этой гадости, пардон, друзья мои. Я капризничал и сопротивлялся как мог, однако, когда в дело вступала тяжёлая артиллерия — отец, тут мне уж приходилось сдаваться и выходить из подполья.

Чтобы завершить тему наводнения, добавлю, что речушка наша в очередной раз проявила свой строгий нрав в пятьдесят восьмом году. Я хорошо помню, что из-за наводнения не стало электричества, начались перебои с хлебом: то ли не могли печь, то ли муки в город доставить… Наш городок расположен в шестидесяти километрах от железной дороги, откуда прибывали грузы. Может, размывало дорогу, и грузы застревали — электричество пропадало опять же. Мы с братом в компании друзей ходили (причём даже в соседний Новтроицк) и искали хлеб, добывали как-то, исходив полгорода. Сейчас это кажется странным — подумаешь, перебои с хлебом. А вот и не подумаешь! В день на нашу семью из четырёх-пяти человек надо было минимум две-три булки хлеба, с учётом живности и того больше, обычно мы ежедневно покупали четыре буханки. В магазине давали только по две на руки, приходилось стоять вторую очередь или вдвоём с братом, если мы были вместе. Я уже говорил вам про живность в нашем доме — кормов тоже было не особо, вот и приходилось добавлять хлеб и им, да и мы ничего без хлеба никогда и не ели. Я на всю жизнь запомнил один забавный эпизод из того трудного «хлебного» времени. В своих «мемуарных писаниях» уже вам докладывал про этот эпизод, не грех повторить. Стоим с бабушкой в длиннющей очереди у киоска, куда только что привезли хлеб; дают, как обычно, по две буханки, вот и мучаюсь в очереди, чтобы ежедневную норму приобрести. Всё строго по очереди, народ сам следит за порядком, никто и не пытается пролезть вперёд. Без очереди разрешалось покупать только алкоголь. Вот тут один молодой человек и сообразил, попросил пропустить: якобы ему выпить купить надо, дома компания заждалась. Народ у нас сердобольный, с пониманием: хлеб всем нужен, а алкоголь — это сверхважная категория продуктов, уважительно к этой теме народ относился. Пропустили парня, он в окошке ангелу-продавщице деньги протягивает и говорит: «Дайте мне бутылку водки и две булки хлеба». И выдали ему требуемое, и никто не пикнул даже, а я, хоть и маленький, а запомнил этот ловкий способ приобретения хлеба. Вот и делюсь с вами ноу-хау того времени.

Речка, как мне говорили — а я уехал из города детства поступать в институт в Новосибирск в шестьдесят пятом — в очередной раз разлилась в шестьдесят восьмом. Как видите, десятилетний период строго выдержан. Про дальнейшее я не уточнял, надеюсь, научились предотвращать традиционные стихийные бедствия. Про Сталина могу добавить только, что хорошо помню, как в нашем городском клубе в одночасье не стало его портрета на правой стене у сцены: вчера были «оба два» великих (слева Ленин, справа Сталин), а сегодня, гляди-ка, два Ленина. Взрослые, наверное, хорошо помнили этот момент — осуждение культа личности, мы, дети, по себе сужу, только и заметили, что портретов не стало практически везде, в клубе в частности. Почему-то про клуб очень уж врезалось в память. Может, в этом и отразилось моё будущее директора Дворца культуры, директора филармонии…

Домик моего детства до сих пор жив-здоров, были мы там лет через сорок после отъезда. Походили, посмотрели, повспоминали — как будто всё то же и совсем чужое. Друзей детства, о которых я уже рассказывал вам, практически и не осталось. Характерные причины, по которым не встретились мои школьные друзья, для нашего городка того далёкого времени: кто-то умер, кто-то в тюрьмах канает, у того инфаркт, того убили в пьяной драке, а эти спились. Время такое было для жителей моего города и друзей детства. В первый класс я пошёл учиться в школу номер пятнадцать, начальную, и пробыл там целых полгода, потом нас перевели в новую семилетку, которая ещё пахла свежей краской и новой мебелью. Не буду повторяться, я уже много описал в своих нетленках, но не могу не поделиться самым неожиданным и ярким. На рубль, выдаваемый мне на школьное питание, мы получали небольшую котлетку, стакан чая с булочкой. Особенно вкусной была булочка, обсыпанная сверху сладкими крошками. Самое приятное было в том, что питались мы организованно: приходили в буфет-столовую, а там нас уже ожидали накрытые столы с выделенным «пайком». Я никогда не ходил в детский садик, бабушка контролировала меня, пока был маленький, потому мне, очевидно, и нравились накрытые заранее столы, пусть и с немного прохладными уже чаем и котлеткой. Со мной в классе учились мои друзья с нашей улицы, с соседней, то есть все наши абсолютно знакомые и близкие мальчишки и девчонки. Время было совсем непростое, многие жили очень трудно, особенно те, у кого было много ребятишек. Я хорошо помню своих друзей-одноклассников: у одного ещё пять братьев и сестёр, а у другого ещё семь. В этой большой семье ребятишки ходили в школу с холщовыми сумками через плечо, которые им сшила мать, точь-в-точь как у знаменитого Филипка из рассказа Льва Толстого. Про Филипка мы прочитали в «Родной речи», там ещё была иллюстрация: мальчик, одетый по-деревенски, по тому далёкому времени, и с холщовой сумкой через плечо. Жила у нас в околотке одна женщина, которая много побиралась, милостыню просила, по крайней мере, так мне запомнилось, так говорила моя бабушка, которая её всегда привечала, кормила и давала ей какие-нибудь вещи из одежды. Вообще, сколько помню, в нашей семье было в порядке вещей кого-то принять, покормить, независимо от общественного положения. Мои друзья частенько со мной обедали, когда кто-нибудь заходил после школы. Помню, что бабушка наша всегда кормила дядю Васю — так, мне кажется, звали человека, который приезжал к нам иногда чистить наш деревянный туалет. Он ездил на лошади со специальным железным ящиком, куда перегружал отходы наших организмов. В народе этот комплект с лошадью и ящиком называли говночисткой, и дядя Вася наш тоже носил соответствующее прозвище. Сделав своё непростое дело, дядя Вася заходил в наш дом, оставлял верхнюю, пропахшую соответственно брезентовую тяжёлую одежду в сенях, долго мыл руки у рукомойника и степенно присаживался на кухне за стол. Бабушка наливала ему полную тарелку борща, и он ел и вёл с ней одним им понятную беседу. Потом, после обеда, надевал свой «верхний слой», усаживался в седло и уезжал с гордо поднятой головой человека, честно делающего своё дело.

В то давнее моё время в школе по какой-то очереди выделялись тёплые вещи — валенки, точно помню, детям из больших или малообеспеченных семей, что само по себе понималось одинаково. Обеспеченные семьи, как правило, были немногочисленными, а большие семьи всегда мало обеспечены. Да и термин «обеспеченные семьи» тоже не столь очевиден, тогда большинство жили как все, небогато.

До восьмого класса я был одним из самых дисциплинированных и скромных учеников. Что влияло так на меня? Может быть, грозный наш директор Василий Ефимович Решетнёв, огромного роста и размеров, с двойным подбородком, который аж подпрыгивал, когда тот сердился на нерадивых или нашкодивших учеников. Кроме обычного — трясущихся поджилок от страха при его появлении — Василий Ефимович запомнился тем, что поставил мне незаслуженную пятёрку на уроке физики. Это когда я тянул руку с последней парты и в отчаянии, что меня не попросят помочь, уже и махнул рукой от огорченья. Учитель-директор поставил мне пятёрку якобы за то, что я с последней парты вижу несуразность ответа ученика у школьной доски, который несёт чушь всякую. Мне до сих пор стыдно и смешно за единственно незаслуженную оценку, хотя учёба мне давалась легко и просто. Мне чуточку не повезло, и из-за одной лишней четвёрки за шестой или седьмой класс я не поехал в «Артек», куда попал мой школьный друг с восьмого класса Славка. Тогда меж нами и случилась конкуренция, он победил, я проиграл — такова жизнь, кто-то всегда выигрывает. С ним мы и по сей день дружны и видимся раз в два-три года, он живёт в Иркутске, я — в Новосибирске. Совсем недавно я побывал у него на юбилее, приехав инкогнито и совершенно для него неожиданно. В Иркутске живёт мой старший брат, вот мы и сговорились, что прилетим на юбилей, но юбиляру — ни слова. Так и случилось, поздравил я своего друга днём по телефону, запудрил мозги, а вечером приехал с братом и дамами в кафе, где праздновался юбилей. Брат со своей супругой вошли первыми, мы остались на улице, даже спрятались за угол дома, дабы юбиляр, ненароком выйдя встречать гостей, нас не застукал. Брат, войдя в кафе, поздравил юбиляра и громко объявил, что приготовил ему сюрприз в виде «живого» подарка, чем вызвал некую оживлённость и интерес у гостей. Потом он вышел на улицу и подал нам сигнал входить. Мы, конечно же, вызвали переполох в зале. Мы с другом растрогались настолько, можете мне поверить, что даже прослезились. Не вру, ей-богу. Через полгода аналогичный юбилей был у меня, мой друг, естественно, был на юбилее, однако вполне цивильно: у него же нет родственников в Новосибирске, которые могли помочь в маскировке.

В нашей школе номер три, куда я перешёл после своей семилетки и где оказался за одной партой со Славкой, математику преподавал уникальный педагог, учитель от бога. Он и привил многим любовь к математике, отчего я до сих пор вполне разбираюсь в предметах средней школы и часто помогал своему внуку Сёме постигать несуразности, с его точки зрения, математических наук. С ним, нашим учителем, связано многое в нашей жизни, никакого другого педагога мы не любили так, как его. Даже имя его было для нас чем-то необычным и притягательным, судите сами — Ратмир Христофорович Колбасин. Думается мне, такие сочетания можно только у писателей в книгах занимательных сыскать, однако и в жизни они случаются. Ратмир, или Ротя, как за глаза звали мы нашего кумира, учил нас не только на уроках, мы с ним занимались дополнительно, сверх школьных программ, ездили на областные математические олимпиады и даже получали там призы. В первый раз я получил специальный приз за применение оригинального решения одной из задач на олимпиаде. Призы тогда были в основном в виде книг. Книг в то время в магазинах было много, почти как сейчас, очевидно, у населения было не так много денег и на книгах часто экономили. У нас дома, благодаря разным нашим победам с братом в спорте, в самодеятельности, в математических олимпиадах, скопилась приличная по тем временам библиотека, что подталкивало нас к чтению, да и семья наша представлялась в околотке как семья с личной библиотекой. Кажется, надо немного остановиться на теме книг в моей жизни.

В далёкой моей юности я очень много читал. Любил читать, так будет правильнее. Я был очень активным посетителем нашей городской библиотеки в Доме пионеров, который располагался на довольно приличном расстоянии от моего дома. Однако тяга к чтению заставляла меня раз в десять дней, а то и раз в неделю ходить менять книги. Хорошо помню, как сначала недоверчиво, а потом уже с полной доброжелательностью библиотекари помогали мне советами в выборе литературы. Сначала они опасались давать мне две-три книги, как я просил, потом привыкли. Читал я довольно быстро, видимо, сообразно просыпающимся интересам возраста. Осилил всего Жюля Верна, Герберта Уэллса, Майн Рида, Джека Лондона и пр.

Хорошо помню один забавный случай, учился тогда в четвёртом или пятом классе. В «Родной речи» ли (это, по-моему, четвёртый класс) или в учебнике по литературе пятого класса прочёл я отрывок из «Войны и мира» — эпизод смерти Пети Ростова. Мне понравилось, про войну же. Пришёл в библиотеку и попросил «Войну и мир». Помню очень удивлённые глаза женщины, выдающей книги. С большим сомнением в голосе спросила она меня, а в каком классе я учусь и не рано ли мне такую книгу читать. Очень удивившись её вопросу, я ответил всё как есть и в свою очередь спросил, почему рано-то, про войну ведь. Мудрая книговыдавательница терпеливо и обстоятельно объяснила мне что почём, убедила меня немного совсем подрасти, а потом… Потом, когда в школе добрался до этой книги книг, я вспомнил и оценил её мудрый совет.

В этом Доме пионеров я пытался постигать не только литературу, но и некоторые другие темы: ходил в изокружок, потом занялся лепкой, даже учился барабанить — и там, и тут талант не проявился, так надо было нашей школьной пионерской организации. Я тогда ещё не понимал, как не очень хорошо у меня с музыкальным слухом, помню только кривые ухмылки нашего руководителя, но хулиганские песенки, под которые мы учились выбивать ритмы, помню хорошо и сейчас. Мой музыкальный слух, как выяснилось, не только был и есть не очень хорош — совсем плох оказался, как говорится, или бог не дал, или медведь сибирский вмешался. Только выперли меня однажды с треском из нашего школьного хора, где я пел до прихода приличного руководителя целых два года. Я на всю жизнь остался благодарен этому приличному педагогу, который освободил меня от хоровой повинности — так не нравилось мне отбывать эту каторгу с «Амурскими волнами» и прочей белибердой после занятий в школе. А нас загоняли в хоровой класс, именно загоняли, старшеклассники, хочешь не хочешь — пой, брат. Вы бы видели, с какой завистью смотрели на меня мои друзья по хоровому несчастью, явно завидуя освобождённому от мучений хоровой музыкой. Но свою лепту в школьную самодеятельность я внёс: оказалось, у меня талант чтеца, я занимал всегда призовые места на смотрах, был практически лучшим из лучших в этом жанре. Читал я всегда какие-нибудь жалостные произведения, где брал не искусством чтения, а, скорее, эмоциональным настроением. Иногда выжимал слезу не только у себя на сцене, но и у таких же эмоционально настроенных леди в зале. Ума не приложу, как мне это удавалось, однако четыре-пять лет слыл я в моём городишке за приличного артиста этого речевого жанра. Мне приходилось и на всех торжественных мероприятиях читать всяческие лозунговые рифмы на темы дня, ведущим быть на смотрах и концертах. Словом, шпарил как мог, пока тот же педагог с настоящим слухом не срезал меня на смотре, когда я был уже в выпускном классе. Он, паразит этакий, убедил своим авторитетом всё жюри, что читаю я не очень правильно, одной эмоциональности маловато. Короче, обидел начинающего артиста, так обидел, что я почти разочаровался в этом жанре и чуть было не погубил свою «артистическую карьеру». Слава богу, года через два опять начал зажигать сначала в институте, потом на заводе. Думаю, мои трудовые гены артиста передались моим детям, которые с успехом действуют на сценах, пусть разного уровня, и продолжают наши семейные традиции. Телевизоров тогда, в школьные мои годы, в городе ещё не было, не говоря уж о современных электронных «игрушках», вот и гоняли всё свободное время на улице со сверстниками или в школе в спортивных секциях и самодеятельности.

Я даже пару лет играл в школьном драматическом театре. Вот вам один забавный эпизод, всплывший из памяти перегруженной моей. Идёт спектакль. Если не ошибаюсь, я играю Виктора Розова, по-моему, адвоката, то есть взрослого человека. И в каком-то эпизоде, сидя за столом, должен закурить, используя зажигалку. На всякий случай имею к зажигалке спички: а вдруг откажет в ответственный момент. Так и было: чиркаю, чиркаю колесиком — только искры летят, а огонька нет. Тогда зажигаю спичками фитиль зажигалки незаметно за скатертью стола, а уж потом элегантно — как мне казалось — прикуриваю.

И даже танцевал в команде школьного хореографического направления. Не танцевал, конечно, если честно, а передвигался в соответствии с хореографической сюитой — смотри-ка, слово-то какое вспомнил. А мы, надев на себя соответствующее снаряжение, то рабов изображали, то римлян благородных, то ещё какую мульку двигали. Тема была благородная — от древности до наших дней. Сюита, одним словом. У нас была очень-очень приличная учительница — Анна Филипповна, она же старшая пионервожатая в школе и литературу нам преподавала. Честно признаюсь, очень ей благодарен, не отбила у меня желания читать и любить литературу. Она и ставила гениальные, по нашим меркам, представления с глубоким смыслом, таким глубоким, что жюри вечно нас обижало, отдавая предпочтение конкурентам, которые танцевали простые народные танцы. Руководил всем танцевальным движением в нашем городке один маленького роста мужичок, когда-то, очевидно, поработавший в танцевальном ансамбле, и кроме как танцевать простые танцы, он ничего и не умел. А где было взять педагогов приличных? Увы, их и сейчас не так много в районах области, я-то знаю, а тогда!.. Однажды я даже попал в неловкое положение с этим «танцором». Вот как это было. Только что закончился смотр школьной самодеятельности, где нас «зарезали» за наши сверхгениальные сюиты. Мы ещё все в переживаниях, даже я, недавно признанный гений, блеснувший, как обычно, мучительными интонациями из Горького (рассказ «Дед Архип и Лёнька»), Я опять заставил публику сопереживать обиженному Лёнькой деду и, тоже обиженный жюри, стою в фойе районного ДК с группой ребят и девчонок, как обычно перемываем косточки. Вот тут я и наехал на карлика танцора, типа, куда ему с его ростом, заморышу — стоп, тогда я, наверное, таких слов-то и не знал, но что-то подобное выдал — жюрить нас, поставивших такую хореографическую сюиту, какой свет не видывал! И рукой показываю его росточек, мол, и до пояса моего едва достаёт, а туда же… Сам я ростом под сто девяносто, есть разница. По сгустившейся вокруг меня неловкой тишине чувствую что-то неладное, оборачиваюсь — опаньки, наш пузырёк, которого высмеиваю, стоит рядом за моей спиной и с укоризной внимает мне, пытающемуся, как обычно, произвести впечатление на окружающий слабый пол. А вы думали, для чего в десятом классе жизнь складывается? Естественно, в соответствии с законами природы, для завоевания девушек. Однако смутился я сильно: юн ещё с матёрыми танцорами полемику вести. Ей-богу, всё так и отмерло у меня внутри, сквозь землю готов был провалиться, зелен ещё, не умел маскироваться и мгновенно реагировать. Уж и не припоминаю, как дело дальше пошло, но стыда нахватался…

Околоток, где мы жили, назывался почему-то «золотая горка», не знаю, почему так, золота здесь не рыли, но мы так и представлялись, знакомясь: типа, живу на «золотой горке». Вокруг нас такие же простые семьи, ребятишек хватало, в семье тогда было много детей, два ребёнка — это считалось мало. Нехитрые игры, в которые тянула нас улица, были тоже обычные для того времени. По нашей и особенно соседней улице Красноармейской машины практически не ездили — вот где было раздолье! Большинство игр было с целевым спортивным уклоном, так и вырастали среди нас будущие спортсмены, если только не сворачивали на нехорошие дорожки, коих было немало в наше время. Эта игровая закалка приводила нас в школьные спортивные секции. Мы с братом научились многому: и бегали, и прыгали в разные стороны (в смысле в высоту и длину), и даже тройным могли, и лыжи, и коньки, и баскетбол любимый… Мой брат был чемпионом области по конькам, в составе областной сборной участвовал в соревнованиях на российском уровне. Вы понимаете, я говорю про школьные годы! Есть фото, где брат мой Виктор сидит в компании конькобежцев области рядышком с будущей олимпийской чемпионкой Людмилой Титовой. Я тоже был чемпионом области по баскетболу и прыжкам в высоту. Причём в высоту я прыгал вполне дедовским способом — «козликом», или перешагиванием. Прыгнул тогда на первенстве области аж на сто семьдесят сантиметров, хотя личный результат сто семьдесят пять имел, занял третье место — вот, думаю, герой своего времени, «козликом» до бронзы доскакал! Каково же было моё удивление, когда объявили меня чемпионом: оказалось, двое, которые выше меня перемахнули, выступали в личном зачёте. Включили меня в сборную области, и должен я был ехать в Воронеж на российские школьные соревнования. Хорошо, мама не отпустила: было это в выпускном классе, очень ей хотелось на выпускном вечере побывать. Да я и сам понимал, что с «козликом» моим далеко не запрыгну, есть ли смысл ехать в Воронеж? Для очистки совести попробовал освоить современный способ, «перекидной», с которым Брумель стал олимпийским чемпионом. Но за столь короткое время продвинулся не сильно, вот и отказался благородно.

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

Третьего не дано! (лат.)

2

Порошок против моли и других насекомых-вредителей.