Российский колокол № 3–4 (35) 2022

Литературно-художественный журнал, 2022

Вашему вниманию предлагается новый выпуск журнала художественной литературы «Российский колокол». В этом номере: СОВРЕМЕННАЯ ПОЭЗИЯ: Владимир Александров Анфиса Третьякова ГОЛОСА ПРОВИНЦИИ: Сергей Комин Светлана Феофилактова ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ: Александр Балтин Светлана Бондаренко Юлия Реутова ИНТЕРВЬЮ: Олеся Зимина СОВРЕМЕННАЯ ПРОЗА: Татьяна Генис Тимур Зульфикаров Олег Куимов Александр Лепещенко ПИСАТЕЛИ ДАЛЬНЕГО ЗАРУБЕЖЬЯ: Светлана Бугримова ЛИТЕРАТУРНАЯ КРИТИКА: Олег Куимов ЯЗЫКОЗНАНИЕ: Леонид Писанов Владислав Писанов В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Литературоведение

Александр Балтин

Поэт, эссеист, литературный критик. Родился в 1967 году. Живет в Москве. Почетный сотрудник Финансового университета при Правительстве РФ. Член Союза писателей Москвы, автор многих книг, включая пятитомное собрание сочинений. Лауреат газеты «Поэтоград» в номинации «Критика» (2017). Лауреат литературного журнала «Дети Ра» (2017). Лауреат Ахматовской премии (Болгария, София, 2019). Лауреат газеты «День литературы» (2019). Победитель Международного поэтического конкурса «Хотят ли русские войны?» (Болгария, 2020). Лауреат литературной премии им. В. Б. Смирнова «Отчий край» (2020).

Духовный дом Достоевского

К 200-летию

1

Он кажется героем такой чистоты, что преступления будто бы не было.

Раскольников — сгусток больной совести, сострадания, желания помогать: неужели обладающий такими качествами человек возьмется за топор, воплощая выморочную идею?..

Этак всякий пойдет старушек лущить: человек и развился, когда перестал использовать физическое устранение неприятных ему других и стал пользоваться возможностями слова…

Впрочем, нет — убивали, убиваем и будем убивать — так устроены: не мешай, моя территория…

Но Раскольников убивает не из-за территории, едва ли процентщица так уж мешает ему: он ставит экзистенциальный эксперимент над собой, над внутренним своим составом: выдержит ли…

Не выдержал.

Ахматова говорила, что Достоевский не знал всей правды, полагая, что убьешь старушку — и будешь мучиться всю жизнь; он не предполагал, что утром можно расстрелять пятнадцать человек, а вечером выбранить жену за некрасивую прическу…

Может, предполагал?

Ведь нарисовал же бесов, пользуясь красками гротеска, вообще излюбленными им.

Не только ими: красками правды, предчувствия, постижения реальности и человека в ней…

Раскольников верует буквально: то есть не очень глубоко; Достоевский, используя формулу «…до тех пор, пока человек не переменится физически», предполагал, что такое возможно: значит, видел сквозь плотные слои материальности.

Как видел творящееся в недрах человеческих душ: а там закипает столько всего, что не захочешь, а напьешься…

И пьют у Достоевского, пьют многие; недаром черновое название «Преступления и наказания» — «Пьяненькие».

Пьяненькие, жалкие, вбитые в нищету…

Она хрипит старухой: скученность больших домов противоречит жизни, и опять Мармеладов развивает теорию бессмысленности просить в долг…

А-а… кто это выходит на сцену?

Крепкий, щекастый, разумеется, Фердыщенко, заставляющий усомниться в том, что воспоминания — ценность.

Ведь ежели хороши, их хочется повторить, когда худые — забыть, отказаться…

Из жизни не вычеркнешь ничего — как из черновика. Замечали?

Невозможность отступления увеличивает безнадежность.

Мышкин проявится, но не в его силах будет изменить мир, оставшийся и после Христа таким же, как был: с насилием государств, войнами, тотальным неравенством, смертью, болезнями…

Люди не говорят, как у Достоевского, тем не менее его людей хочется слушать.

Они сбивают речевые пласты наползающими друг на друга структурами, захлебываясь, спеша…

Все спешит, все несется, мелькает калейдоскоп разнообразнейших персонажей; Карамазовы — это будто один рас-четверенный человек, и Иван уравновешивает мыслью сладострастие отца, который будет убит смердом, смердящим…

Нет людей хороших.

Нет плохих.

Снег падает на городские задворки; всякий человек и белоснежен внутри, и грязен, как неприглядные задворки эти; Достоевский, показывая человеческое разнообразие, призывал быть терпимее друг к другу, добрее, всегда проводя через мрачные коридоры к астральному свету: надо только почувствовать…

2

Сундук, на котором ребенком спал Достоевский, можно увидеть в музее, располагающемся рядом с больницей, во дворе которой стоит странный сильный памятник: писатель, словно разбуженный выстрелом… или выдирающийся из лент небытия к сияющему простору мистического космоса.

Не от утлости ли того пристанища, где пришлось спать ребенку, — банька с пауками, потусторонняя тоска Свидригайлова, который уедет в Америку на энергии выстрела?

Страшные колодцы петербургских дворов — в Москве таких нету; недаром Достоевский именовал Петербург самым умышленным городом на свете, когда Москва обладала естественностью прорастания в явь.

Москва пьяновата и пестровата.

Петербург холоден и строг.

Вам жалко Макара Девушкина?

Ведь он жалок…

А вы сами?

Жалкое — вместе растерянное, детское — есть в каждом.

И впрямь: мало живущий, ничего не знающий ни о Боге, ни о том свете человек таков, что его не может не быть жалко.

Но Достоевский провидел тайный свет, и постоянное стремление к оному важнее даже огромной языковой работы, проделанной классиком.

3

Смертное манит, запредельное влечет; Кириллов, строящий теории самоубийства, больше вызывает сострадание, чем…

Провинциальная дыра становится вместилищем кошмаров, принимая в себя бесов.

В революции, кроме крови и жертв, Достоевский не видел ничего и, ожидая кошмарных перспектив, не предполагал общечеловеческого прорыва к свету.

…который знал как мистическую основу бытия; свет, определяющий жизнь, влекущий, манящий…

4

Суть Достоевского — свет: дорога к оному, прохождение сквозь лабиринты ради обретения световой гармонии.

Бытует мнение о хаотичности языка классика: это так и нет.

Действительно, Достоевский с неистовостью — точно текст летит над земными препонами — сбивает пласты разных речений: канцеляризмы, жаргон, тут захлест всего, мешанина, но именно такой язык и нужен для построения лабиринта, ведущего к световым просторам, столь редко встречающимся в жизни.

Если бы было иначе, не вышло бы эффекта и речь на могиле Илюшеньки не прозвучала бы такой чистотой и болью.

Раскольников кажется чистым настолько, что убийство невозможно: будто это развернулись фантазии его.

Но нет — дребезжат детали, громоздится мерзкий быт, выглядывает из щели двери отвратная старушонка.

Мерзкого много, провинциального много, церковных долдонов много.

Страха, страсти.

Мышкину не найдется места — как не сложится условий для второго пришествия, как невозможно представить условия посмертного бытования.

Достоевский кажется всеобщим братом и всем другом.

И мерцает слезинка ребенка — вечным предупреждением.

5

Слезинка ребенка мерцает предупреждением, не услышанным миром.

Неувиденным.

В своей огромности и вечном захлесте страстей мир сносит подобные мелочи — которые так велики сущностью.

В недрах себя каждый согласится с Достоевским, но внешнее организовывается сложно — боль и насилие продолжают созидать мир.

Книги не меняют его.

Но и без книг совсем захлебнулся в несправедливости и прагматизме.

6

Шаржированный Тургенев, представленный Кармазиновым, другим — с точки зрения Достоевского — быть не мог: тут противопоставление двух противоположных форм творчества: бурление, поток, истовость Достоевского и ориентация на конкретный шедевр у Тургенева.

Слишком разные: и уважительное друг к другу отношение в жизни будто бы ничего не значило.

Бесы клубятся в провинциальной дыре: надо же откуда-то начинать.

К ним не относится Кириллов, как-то криво втянутый (или почти) в их компанию.

Теоретик самоубийства, так глубоко погруженный в себя, что действительность вторична.

Сумрачный колорит не мог быть другим — вот появляется Шигалев, глядящий мрачно, рисующий панорамы грядущего мира — даже не тиранического, а дьявольски искаженного…

Революционеры спародированы?

Нет, методы их слишком претили Достоевскому, не верившему в подобные возможности переустройства общества, думавшему, что слезинка ребенка…

А мир может меняться только через кровь, как ни ужасно это: назовите хоть одно человеческое значительное свершение, обошедшееся без оной…

Мир, меняющийся через кровь, не устраивает классика, заваривающего крутую провинциальную драму.

Пока провинциальную: она выплеснется в глобальный масштаб, исказив всю действительность, меняя ее, поднимая одних, низвергая других, ломая души, и…

Все смешивается в алхимическом огромном сосуде классика, где впервые появляются очевидно плохие, почти без оттенков: Верховенский и прочие…

7

Зеркало должно быть огромно, чтобы отразить душу народа; оно будет неровно и выпукло тою болью, что живет в ней, и сиять, как сияет свет затаенной надежды.

Суммарный свод книг Достоевского, отшлифованный временем, превращается именно в такое сверкающее зеркало.

Ибо кристалл души Раскольникова чист, как у ребенка; ибо фантом его зловещей фантазии, выданной за интеллектуальное построение, точно проносится мимо, хотя убийство было, этого невозможно отрицать, но накал муки — проедающая сущность героя совесть — так высок, а страдания в заключении столь серьезны, что и содеянное растворяется в них.

Ибо нового Христа не ждет реальность, о чем знает прекрасно русифицированный великий инквизитор, но Мышкин, возвращающийся из Швейцарии, все же хочет проверить возможность родной земли принять новое проявление пророка.

Ибо Карамазовы точно… не амбивалентность даже, а «расчетверенность» души русской, где Алёша — световой полюс, Иван — интеллектуальный вектор, причудливо изгибающийся, раз не выдерживает умственного напряжения, Митя — ярость страсти и лютый порыв щедрого сердца, а Фёдор — тьма земного пути; сложный суммарный портрет русского бытия ложится отражением в пласт гигантского зеркала, нечто проясняя, еще больше запутывая многое…

Ибо бесы всегда, или часто, рядятся в одежды всеобщего благополучия, ни в грош не ставя чужую кровь, не желая проливать свою.

Но даже и Макар Девушкин — жалкий, крошечный, смешной человечек — есть писк униженного русского естества, тщетный звук мечты о корочке счастья.

Ибо Сонечка Мармеладова найдет ядовитую сласть в попрании собственного «я» ради жизни близких; а сотворить чудо ради них может каждый.

И все загнутые сложно, с заплесневелыми стенами лабиринты, письмена правды проступают на коих сквозь мутные потеки времени, выводят к свету — в этом суть.

Речь на могиле Илюшеньки прожигает сгустками душевных, высших лучей смертный, свинцовый морок яви.

Мышкин оставляет след в живущих — и светится он, призывая к правде.

Даже Фердыщенко, предложивший салонную пустую игру, подразумевал звенящие струны совести.

Как несовременно все!

Как противоречит технологической, прагматизмом скрученной, целесообразностью напитанной яви!

И как мощно, верно работает зеркало, отражая прошлое, созидая грядущее.

8

Двойник, Петербург, темные лестницы, богатые квартиры, где гудят праздники, требующие великолепного масла великого художника; Белинский, оставшийся недовольным повестью…

Естественно — ее абсурдные изломы, равно как и снежные ночи, где один персонаж встречает другого — себя самого, были далеки от того разлива реализма, который критик ожидал от молодого тогда писателя.

Титулярный советник!

Сколько их проявилось на русских страницах!

Мелкие и смешные, неудачливые и затерянные в толпе, чудаковатые и несчастные, они представляли собой пестрые калейдоскопы тогдашних людей; и Яков Петрович не являлся исключением.

Вот он бестолково топчется целый день по делам, сидит у доктора, то отказывается принимать лечение, то соглашается на лекарства, потом бессмысленно перемещается по городу — этому умышленному городу с его архитектурными ущельями…

Впрочем, почему бессмысленно? Смысл в том, чтобы встретить себя самого — Якова Петровича Голядкина, свою худшую часть, которая постепенно возобладает.

Однако и хорошая-то не очень хороша: тут даже не маленький человек, а козявка какая-то…

Очень реальная козявка, не отступающая от реалистических правил изображения действительности.

Все серо-черное, мчащееся куда-то; вяло бормочущий двойник, постепенно забирающий жизнь основного персонажа…

В каждом из нас живет такой — и тут уж ничего не попишешь.

Однако зафиксированного словесно не отменишь, и бегут Яковы Петровичи Голядкины, соревнуясь, бегут, опережая друг друга, не зная, кто победит.

9

Щекаст, но едва ли розовощек — он выходит на сцену, хотя стоит сбоку, теребя края малинового занавеса…

Он совсем не оптимистичен и заранее просит денег в долг ему не давать; да и фамилия его — Фердыщенко — топорщится нелепо.

Он введен как функция, хотя и выглядит как человек: его миссия — разбередить в вас худое, заставить его показаться, проявиться на свету, дабы стыд прожег кислотой сознание…

Что такое покаяние?

О! это вовсе не разбивание лба об церковный пол с последующим повторением всех жизненных гадостей, на какие только вы способны.

Покаяние — это осмысление плохого, с тем чтобы не повторялось оно, отпустило из плена.

И вот тут необходим метафизический Фердыщенко, который обязательно выйдет на сцену, ежели у вас совсем не атрофирована совесть.

Да, разумеется, можно вспомнить многочисленные истории маугли — не того романтизированного Киплингом мальчика, но подлинных — сотню или две, — росших среди зверей и не имевших представления о совести; но ведь заложена она в нас, впечатана во внутренний состав, только толчки нужны, чтобы проснулась…

Если становится меньше и меньше таких воспитательных толчков, люди деформируются, расчеловечиваясь.

Что и наблюдаем сегодня.

Так что не хватает Фердыщенко, и помощнее чтобы был, настойчивей требовал исцеляющих воспоминаний…

10

Страшно быть смешным, саднящее постоянное нечто разъедает душу, и сам себя таким считаешь: смешным, нелепым…

Сколько таковых вписано в жизнь: ратоборствовать с реальностью сил не дали, и доказывать ей, что ты не такой, — не получится…

Узел закрутится туго, как на любой странице Достоевского: смертельно затосковавший смешной человек, окончательно решивший убить себя, отогнал криком девочку, подбежавшую к нему на улице с бедою своею, аж текшей из глаз; и, придя домой к себе, в пятый этаж, сильно заела совесть смешного…

Мол, тут уже не смешной выходит, а подлый.

Подлый-подлый, весь коричневый внутри, бурый, а бурый — цвет греха.

Выстрел отдалился, настал сон, появилась совсем другая жизнь.

Вот и сознание после смерти, оказывается, живет: несется себе средь пространств, пока не начинает гореть солнце и не открывается солнечный мир: почти как наш, только лишенный всего земного негатива; о! сколько его ныне — в геометрической прогрессии вырос, вот бы поразился смешной-то…

И вот затесавшийся в другую жизнь — без права на это — смешной человек сеет среди идеального свое — негожее, и сеет… как-то сам не желая того: просто ведь не таков, как они, не знающие зла…

А просыпается с изменившимся лицом и с четким осознанием, что лучше сеять любовь среди несовершенного мира, чем наоборот…

Суть тут — в изменившемся лице, в осознании, которое делает лицо таковым; а еще, верно, в том, что надо побыть подлинно смешным — для других, — чтобы дорасти до откровения любви.

11

Аркадий Макарович Долгорукий — о себе, о событиях, вовлекших его метафизическим — через земные данности — водоворотом, о своей заветной идее…

Она бесхитростна, с одной стороны: стать Ротшильдом; она громоздка и избыточна: утвердиться среди людей, считающих его подростком.

Таков ли он?

Записки наслаиваются, вихрятся, летят; скорость происходящих событий увеличивается, Версилов снова что-то говорит; и снова все — все! — воспринимают Аркадия подростком, каким ему так не хочется быть.

Взросление трудно — во все времена.

Вхождение в жизнь — с необходимостью притираться к ней, приноравливаться ко всем ее каверзам и шероховатостях — мучительно…

Разнообразие мук велико, и шкала их никем не рассчитана.

Незаконнорожденный, и при знакомстве, когда узнают фамилию, непроизвольно интересуются: не князь ли?

Много унижений претерпевший в пансионе Тушара обдумывает жизнь и, вместе с классиком, вопрос: растут ли после 19 лет?

Растут до конца дней своих и потом — о чем ведал Достоевский.

Жизнь — форма бесконечного роста; хотя земная кажется просто движением к смерти с напластованием массы негожего на пути.

Всепримирение идей и всемирное гражданство Версилова есть одна из коренных русских болей, а всевозможного российского «боления» в «Подростке», как и в других махинах Достоевского, много, с избытком.

В России был и Николай Фёдоров со своими так толком никем и не понятыми идеями.

Мелькают коридоры, которыми проходит Аркадий, они усложняются, повороты закручиваются, записки растут…

И мерцают, разворачиваясь, поля метафизики: над романом, внутри него, мерцают, втягивая в себя, — даже ежели и не хочешь.

12

Игра прожигала Достоевского, организуя периоды его жизни, готовя почву будущих книг; игра звенела медными дисками в его сознанье, взрывалась, уводила реальность из-под ног.

Игра лентами вливалась в роман, и Алексей Иванович повторял зигзаги своего автора, будучи союзным с ним во страсти.

Игра игрока.

Философия ощущений.

Ощущения, обнаженные до кровоточивого предела, до тока, сильно бьющего с проводов действительности.

Игра как объект исследования.

Достоевский тяжело изживал свои страсти.

13

На телеге едет в Оптину, готовый созидать словесную гроздь такой силы, что перед ней померкнут предыдущие…

Прощается с жизнью, распределив пять минут, и как много кажется это, как много…

А вот Достоевский, везомый в ссылку: в дичь и боль отношений, в холод, в непроходящую боль…

Игра, калящая неистово: ночью врывающийся к жене игрок похищает тальму ее, чтобы вновь проиграть…

Неистовство!

Язык, закручиваемый турбулентно, мчащийся лентами самых различных речений: мастеровщины, чиновничества; густейшая плазма людей, собираемая на пятачке каждого пространства; нищие, тараканьей жизнью набитые дома…

И сострадание ко всем; неистовая бездна сострадания, рубиновые его стигматы, горящие на душе.

Не пройдут.

С «Бедных людей» началось униженное, жалкое, мелкое…

Маленький человек Достоевского меньше мелкого: и любит, любит его писатель, высказавшийся за всех униженных и оскорбленных.

Едет в Россию русский вариант Христа, возвращается из тихо-комфортной Швейцарии, едет, покуда в сознанье одного из черным мазанных зреет Легенда.

Легенда, согласно которой Христос не нужен: и без него все слажено в мире, все соты подогнаны, все руководство распределено.

Очень актуально.

Никогда не стареет.

И зреют в дрянной щели городишки, гаже которого не придумать, планы по изменению мира — столь же глобальные, сколь и жестокие, зреют, наливаются соком бесы, уговорят мечтательного, тихого Кириллова покончить с собой — с целью.

Мол, ради дела…

Раскаленная плазма достоевских текстов выливается в души — чтобы выжигать все темное, зверовидное, чтобы оставался свет, ибо Достоевский всегда выводит к свету…

14

Она писала об отце, кропотливо восстанавливая его образ; она писала о специфике бытования писателя в общей среде, которую он, преобразуя словесной мощью, должен словно перевоссоздавать — на века, для грядущих людей.

«Великий писатель еле соприкасается с землей, он проводит жизнь в фантастическом мире своих образов. Он ест механически, не замечая, из чего состоит обед; он удивляется, что наступила ночь, и ему кажется, что день только что начался».

Так повествовала Любовь Достоевская об отце — и словно отдернутая дочерью портьера открывала вход в лабораторию, умноженную на сад, — сиятельное место обитания классика, который… еще не был классиком.

«Никто не мог тогда предвидеть, какое выдающееся положение займет Достоевский позже не только в России, но и во всем мире. Он сам не предугадывал этого. Его начали уже переводить на иностранные языки, но отец не придавал значения этим переводам».

Слава, вызревавшая медленно в мировую, туго налитую гроздь…

(Впрочем, нынешний избыточно технологический мир заставляет усомниться, что, если спросить многих на улицах Филадельфии или Дублина, получишь вразумительный ответ на вопрос: кто же такой Достоевский?)

Тем не менее роль, которую сыграл классик в жизни различных социумов, сложно переоценить, и Л. Достоевская, фиксируя многое, метафизически просвечивая разные линии жизни писателя, иногда позволяя себе спорные утверждения, предоставила будущему значительный материал для постижения образа одного из величайших писателей мира.

15

Вместе с братом интересовался учением французских социалистов, увлекался фурьеризмом, мечтая о переустройстве общества, видя, насколько оно пропитано несправедливостью — почти кровоточащей субстанцией…

Михаил Достоевский был творчески зависим от брата: несколько его повестей — «Дочка», «Господин Светёлкин», «Два старичка» и др. — сильно просвечены «Бедными людьми», правда — с большим уклоном в сентиментализм.

Он был одаренным редактором, он болел этим делом, и Страхов писал, что умер М. М. Достоевский прямо от редакторства…

Он был талантлив, и упоминание о нем в истории русской культуры осталось бы и без колоссальной фигуры Фёдора, тень которого точно укрупняет всех людей, попавших в нее.

Так и Андрей Михайлович — замечательный мастер, ярославский губернский архитектор, спроектировавший и построивший много зданий, — оставил специфические воспоминания — поквартирные.

Так он решил составить записки обо всей своей жизни, сообразуясь со сменами квартир, словно избрав специфические призмы, сквозь которые рассматривал пройденную им реальность.

Неоднократно прерывал он записки, а после смерти гениального брата предоставил те их части, что относились к детству, первому биографу Фёдора Михайловича — Оресту Миллеру.

Но мемуары потом были закончены и суммарно дают интересную панораму тогдашней жизни, добавляя вместе с тем штрихи к портрету классика…

Необходимость Некрасова

К 200-летию

1

Годы, не говоря века, своим течением меняют все — психологию, нравы, деньги, еду, одежду, оружие, даже внешность людей, но не меняется проклятая константа: жить на Руси хорошо доводится только небольшой группе людей.

В чем тут дело?

Некрасов в глобальной своей классической поэме не стремится сыскать ответа, давая скорбную констатацию как широкую панораму русской жизни с дремучей нищетой, дьявольской несправедливостью, свинцом реальности, в определенном смысле растянутой на века.

Некрасову в большей мере, чем кому бы то ни было из классиков поэзии, было присуще сострадание, недаром так пел первый его перл:

Вчерашний день, часу в шестом,

Зашел я на Сенную;

Там били женщину кнутом,

Крестьянку молодую.

Ни звука из ее груди,

Лишь бич свистал, играя…

И Музе я сказал: «Гляди!

Сестра твоя родная!»

Кристально-прозрачный, совершенный стих, текущий скорбью, как кровью, косвенно призывающий к изменению жизни…

Космос Некрасова обширен и многозвучен; взмывы его поднимаются до звезд невоплотившейся мечты, касаясь лучами общественного идеала; и музыка некрасовских созвучий никогда не изменяет основной формуле звука: даже и страдания живописуя, она сладка, как ключевая вода в жаркий полдень.

Каков пейзаж, рисуемый стихом!

С ним хочется соприкоснуться, войти в него — столь он великолепен, так ощущаешь его:

Славная осень! Здоровый, ядреный

Воздух усталые силы бодрит;

Лед неокрепший на речке студеной

Словно как тающий сахар лежит…

Разумеется, «Железная дорога» не сосредоточена на показе природных картин, столь богатых на Руси, иной пафос движет стихом и вечное русское:

Жаль только — жить в эту пору прекрасную

Уж не придется — ни мне, ни тебе.

Сквозь высоты музыки отзывается извечной же болью…

…Снова разойдется «Мороз, Красный нос», поражая великолепием: зачарованные стоят леса, как великолепные музеи природного могущества, лежат мощные льды, зачехлившие реки, и только вступишь в зимний русский лес — слышится:

Не ветер бушует над бором,

Не с гор побежали ручьи,

Мороз-воевода дозором

Обходит владенья свои.

И какою силой, какою верой в бесконечную творческую мощь народа звучит хрестоматийный «Школьник»…

Сострадание некрасовской музы — ко всем попавшим в жизнь, вынужденным в ней искать себя, да так, чтобы не слишком утеснять других, — велико, как велика и вера в замечательное грядущее; и если со вторым нам удается соприкоснуться мало, все время наступая на пресловутые грабли, первого нам так не хватает! И как знать, возможно, второе неразрывно и связано с недостатком первого?

И думается — тут вдумчивое чтение Н. А. Некрасова может помочь.

2

Страшно начинается, страшно длится, врезается в сознание:

Савраска увяз в половине сугроба —

Две пары промерзлых лаптей

Да угол рогожей покрытого гроба

Торчат из убогих дровней.

Жесткие, морозом скрепленные картины, а музыка, волшебная музыка мороза все равно звучит величественно — вечным…

Но жизнь лучше не будет: есть как есть — не поверить, что когда-то настанет другое время:

Привычная дума поэта

Вперед забежать ей спешит:

Как саваном, снегом одета,

Избушка в деревне стоит…

Патриархальность, сходящаяся с трагедией; трагедия, отрицающая нужность оной патриархальности…

Речь пойдет о крестьянской жизни, являвшейся вариантом креста на Руси на протяжении многих и многих веков.

Речь польется, живописуя драмы, которые перекусывают жизни людские, и речь эта будет музыкой жизни, с которой… ничего, казалось, не сделать.

Но она будет изменена, однако, даже круто, даже сильно!

…И все равно Мороз-воевода обойдет свои владения, и будет трещать и стрелять великолепный синеватый снежный пласт…

Будут громоздиться красоты снежного, отливающего розовым серебра, будет природная мудрость; хоть панорамы, развернутые в поэме, отрицают мудрое устройство общества.

Тогдашнего.

Но и теперь особо нечем гордиться.

3

…Мы сталкивались с дедушкой Мазаем с ранних лет, поэма входила в детский мир священным образом доброты, и зайцы — эти милые зверушки, всегда ассоциирующиеся с детством, — представали своеобразным символом — знаком помощи, необходимой всем.

В естественности некрасовского стиха есть своя особая гармония плавности, напевности: его хочется именно про-певать, а не читать.

…Кажется, в конце жизни Некрасов изверился в словах:

Слова… слова… красивые рассказы

О подвигах… но где же их дела?

Иль нет людей, идущих дальше фразы?

А я сюда всю душу принесла!..

Возможно, так оно и было, ибо даже въедаясь в сознанье народное, стихи не способны менять действительность; но, насыщая волнами сострадания — и любви! — пространство, Некрасов в большей мере, чем кто-либо другой из поэтов, готовил перемены, а что они необходимы, следовало из общего хода жизни.

Честность и честь, определявшие путь Некрасова-поэта, не подлежат разрыву:

О Муза! я у двери гроба!

Пускай я много виноват,

Пусть увеличит во сто крат

Мои вины людская злоба —

Не плачь! завиден жребий наш,

Не наругаются над нами:

Меж мной и честными сердцами

Порваться долго ты не дашь

Живому, кровному союзу!

Тут только одна ошибка: не «долго», а «никогда»…

4

Он был новатором — Некрасов: он вводил в поэтический оборот речения купеческие, простонародные, разные, совершая в поэзии работу, аналогичную той, что в прозе вершил Достоевский, сшибая самые различные языковые пласты.

Как бытово, но и бытийно звучит:

У купца у Семиглотова живут люди не говеючи,

льют на кашу масло постное, словно воду, не жалеючи…

Какова емкость строки, дающей полную картину существования определенных людских пространств!

Разойдутся «Коробейники»:

Ситцы есть у нас богатые,

Есть миткаль, кумач и плис.

Есть у нас мыла пахучие —

По две гривны за кусок,

Есть румяна нелинючие —

Молодись за пятачок!

Ленты перечислений, густые, многоцветные, наполняют стихи, что короба; слово пенится, играет, вспыхивает самоцветно…

И все — русское, раздольное, мрачное, страшное…

Да, да — ибо вечно смешано у нас многое, ибо позорное крепостное право длилось долго и отменено было поздно, ибо крестьянское бытие, так плотно и полно описанное Некрасовым, было кошмарно…

Его метафизика — это постижение русского мира с жаждою изменений: назревших, насущных:

Душно! без счастья и воли

Ночь бесконечно длинна.

Буря бы грянула, что ли?

Чаша с краями полна!

Поэтические формулы поэта входили в коллективное сознание, меняя его: если уж стихи не способны менять реальность…

Из пантеона русской классики три поэта, думается, наиболее соответствуют понятию «народный»: Пушкин, Некрасов, Есенин; но именно в Некрасове сила сострадания проявлена с наибольшею полнотой.

5

Вольное дыхание некрасовской строки, продиктованное честностью и величием его музы.

У каждого великого поэта она своя, и некрасовская, диктующая «Славная осень…», — слишком знает русский воздух и красоту пейзажа…

Никому на Руси жить хорошо не будет! Ибо и власть имеющие, и в усадьбах сидящие почувствуют бездну, грозящую им.

Никому не будет хорошо — и закружившийся хоровод, о котором Некрасов не знал ничего, не мог предчувствовать, поднимая массы людские, принесет столько жертв, что страшно станет.

Некрасову было страшно от несправедливости мира:

«Вчерашний день, часу в шестом…» — стихотворение, сделавшее Некрасова поэтом, ярко свидетельствует об этом.

Некрасов вырубал стигмат сострадания на душах читателей, ибо без него они — души — мертвы.

Некрасов видел Мороз, Красный нос во всем его великолепии, что могло бы открыться только детям, свято верившим в Деда Мороза…

Стеклянные своды зимы заиграют тонкой сканью, великолепно переливаясь и играя всерьез.

Будущий школьник, отправляющийся учиться, узнает, как может стать великим архангельский мужик.

Некрасов ввел столько новых речений в поэзию — чиновничьих, купецких, — что новаторство его стиха становится очевидным.

Световое море, открытое над нами, передано поэтом с умною силою и добрым мастерством (а оно бывает разное); и жизнь поэтического свода Некрасова столь полно растворилась в русском космосе, что грядущее не может корчиться в безъязыкости и отсутствии сострадания, как сейчас, когда, вероятно, мы проходим дорогами ложного грядущего…

6

И трауром, и светом пронизано стихотворение «Памяти Добролюбова», заучивавшееся некогда в школах, дававшееся блестящим образцом поэтического шедевра…

Рано умерший критик и публицист представал молодым мудрецом, настолько владевшим собой, что не верилось в подобные возможности в раннем возрасте.

Подчинение страстей рассудку есть дар или достижение самодисциплины?

Возможно, Некрасов перехватывал, выдавая желаемое за действительное, но, воспевая добродетели Добролюбова, был последователен в изложении своей точки зрения на добродетель вообще.

Выработка характера, используя который можно достичь цели, сколь бы сложна она ни была.

Отказ от мирских наслаждений (которым вряд ли был чужд сам поэт) в пользу чистоты, столь же мало реальной в человеческом сообществе, сколь и привлекательной для многих здравых умов.

Любовь к родине, которой отдаются труды, надежды, помышленья.

Образ Добролюбова с вещим пером, так рано выпавшим из рук, рисуется ярко и остро, тут словно использована тушь: техника рисования которой требует особой сосредоточенности и мастерства…

И стихотворение — высеченное в пространстве, чтобы не погасли его строчки-линии, — вспыхивает и сегодня: примером, призывом, умной силой…

7

Обороты наращивались, популярность росла: Некрасов совместно с писателем и журналистом Панаевым берет в аренду у Плетнёва журнал «Современник», основанный еще Пушкиным…

Литературная молодежь, на которую всегда возлагаются избыточные надежды, переходит к Некрасову, распрощавшись с Краевским; также поступает и В. Белинский, передающий Некрасову часть материалов для несостоявшегося, задуманного им издания с грозным названием «Левиафан».

«Современник» бурлит.

Он представляет лучшее, что есть в литературе, и многое из него уходит через современность в будущее и далее — в гипотетическую вечность.

Сколько энергии в человеке!

Кажется, и в карты Некрасов играл с тем же неистовством, что писал и занимался издательской деятельностью.

Бесплатные приложения к журналу также добавляют ему популярности; однако грядет «мрачное семилетие»: правительство Николая I, напуганное событиями Французской революции, начинает преследовать передовую журналистику, мешать бытованию лучшей литературы.

В дальнейшем редакция «Современника» оказывается расколотой на поборников умеренности и радикально настроенных последователей Гоголя.

Умирает Добролюбов, ссылают в Сибирь Чернышевского и Михайлова.

Удары тяжелы.

Острая некрасовская сатира «Газетная», высмеивающая цензуру, добавляет неприязни в мутный котел правительственного неприятия «Современника»; через какое-то время журнал закрывают.

Издательская деятельность Некрасова как линия ответвления литературного дара — столь же высокого, сколь и смелого, как смелым был журнал, как заостренные метались копья сатиры в вечно не так устроенное общество.

8

Талант варит сатиру как бальзам, необходимый для излечения язв общества: их достаточно в любом, порою они собираются в гроздья, практически деформируя тело социума настолько, что мало кто поймет, каким оно должно быть в реальности; сатирические струи промывали творчество Некрасова с 40-х годов и были связаны с обостренной чувствительностью и воспаленной совестью, не дававшими мириться с предложенным вариантом мироустройства; в 60–70-е годы Некрасов создает целые сияющие пласты сатиры, изобретая новые жанры, подобно тому как стихи и поэмы насыщал новыми, ранее непривычными языковыми богатствами: Некрасов пишет стихотворные памфлеты, поэмы-обозрения, клубные сатиры, он высмеивает, заливая кислотой сарказма, цензуру, он не верит в благотворность отмены крепостного права, полагая в ней уловку…

Лирическое начало теряется, возникает стихотворный фельетон, близкий к полям водевиля, наконец, появляется большая поэма «Современники», где гротеск чередуется с иронией, а шары фарса лопаются над пиками сарказма; таким образом проявляется новая эпоха русской сатирической поэзии, означенная и начатая Некрасовым.

Светлана Бондаренко

Родилась в 1959 году в г. Харцызске Донецкой области. Сейчас проживает в Донецке (ДНР). Образование — высшее биологическое. Имеет сына, геймдизайнера.

С 1990 г. состоит в группе «Людены», изучающей творчество братьев Стругацких. Занималась текстологией Стругацких. В 2000–2001 гг. участвовала в издании собрания сочинений Стругацких в 11 томах (так называемые черные томики с восстановленными по рукописям и другим изданиям текстами). В 2005–2009 гг. была составителем и частично автором цикла «Неизвестные Стругацкие»: 4 тома по художественным текстам, 6 томов (совместно с В. Курильским) по переписке авторов и их рабочим дневникам. С 2010 г. по настоящее время руководит подготовкой полного собрания сочинений Стругацких в 33 томах (вышло 23 тома).

Группа «Людены» и полное собрание сочинений братьев Стругацких

Группа «Людены» была образована в 1990 году на фестивале фантастики «Аэлита» в Свердловске.

В то время опять пошли в бурный рост клубы любителей фантастики, которые создавались почти в каждом городе тогда еще Советского Союза. Координацию их деятельности взял на себя журнал «Уральский следопыт», он же начал проводить первый фестиваль фантастики в СССР «Аэлита», где фэны (любители фантастики) могли познакомиться, пообщаться и наметить совместные действия.

Группа «Людены» создавалась не по принципу «я люблю творчество Стругацких» — тогда пришлось бы включить в нее почти всех фэнов. Группа намечалась работающая. Не просто «люблю», но «изучаю».

Название многие понимали и до сих пор понимают неправильно. Мы не называемся люденами — сверхлюдьми, которые эволюционировали из человечества. В той же повести «Волны гасят ветер» есть именно «группа “Людены”» — группа, занимающаяся изучением феномена люде-нов. По аналогии наша группа «Людены» изучала феномен братьев Стругацких.

Прием в группу был весьма ограничен. Во-первых, нам нужны были именно соратники по делу, имеющие уже какие-то знания и наработки по творчеству Стругацких, которые будут продолжать свою работу по Стругацким уже в коллективе. Объединение давало много преимуществ именно в коллективном осмыслении и дальнейшей градации направлений этого изучения. Каждый второй из пришедших в группу вел библиографию Стругацких. Каждый третий — составлял хронологию Мира Полудня. Каждый пятый — собирал всевозможные публикации Стругацких и о Стругацких. В группе можно было найденное и сделанное объединить, распределить и не изучать всё каждому, а заниматься какой-то узкой проблемой, передавая данные по другим аспектам творчества тому, кто за это взялся.

Во-вторых, в те времена Борис Стругацкий поощрял группу, выдавая ей какую-то информацию «для служебного пользования», особо отмечая «только для группы». Нам нужно было сохранить многие факты и тексты в пределах группы, не пуская это в широкий оборот. Ибо, напомню, любили Стругацких и желали бы почитать что-то новенькое очень многие.

Эти ограничения сыграли в конце концов не в пользу группы. Поначалу просто обижались, что их не принимают в этот узкий круг «избранных», потом появились язвительные замечания о «секте», в итоге в группу просто перестали приходить новые люди. Но группа уже набрала силу и работала: собирала, обрабатывала, делилась найденным, обсуждала какие-то частные вопросы.

Мне повезло больше. Мне нравилось заниматься текстологией произведений Стругацких. Борис Стругацкий доверил мне черновики и рукописи. Александр Воронин (владелец издательства «Сталкер») собрался выпускать собрание сочинений Стругацких как раз тогда, когда мои текстологические наработки подходили к концу… Да и жили мы с Ворониным в одном городе — в Донецке, что упрощало нашу цель: не просто выпустить очередное собрание сочинений, а с восстановленными текстами, какими сами авторы мечтали видеть их в печати. Предлагала изменения я, утверждал изменения в текстах сам Борис Стругацкий. В 2000–2001 годах вышел 11-томник, так называемый черный (по обложке), который переиздавался множество раз издательством «АСТ» то в черной обложке, то в разноцветной, то в зеленой.

Позже кое-какие рукописи, сильно отличавшиеся от окончательных, мне разрешено было опубликовать в серии «Неизвестные Стругацкие». А когда Борис Стругацкий выдал группе рабочие дневники и переписку братьев, серия продолжилась уже хронологической творческой биографией Стругацких, где письма друг другу перемежались рабочими дневниками, которые Стругацкие вели, собираясь вместе для написания очередного произведения.

Группа продолжала работать. Выпускался «Понедельник» — нерегулярный листок с новостями и вопросами, куда каждый из группы мог написать. Два раза публиковалась библиография. Был даже двухтомник «Энциклопедии Стругацких». И появилось в 1998 году на сайте «Русская фантастика» офлайн-интервью с Борисом Стругацким, куда любой желающий мог отправить свои вопросы. И многое-многое другое. Но это были капли по сравнению с тем объемом работы, которую вела группа. И когда в конце 2005 года Воронин обратился ко мне с предложением издать еще одно собрание сочинений — более мощное, чем уже изданное, — я увидела возможность познакомить широкого читателя с пятнадцатилетним итогом работы группы «Людены».

Вначале предполагалось выпустить собрание в виде отдельных томов, посвященных каждому произведению Стругацких: сам текст, его варианты, упоминания его в публицистике, дневниках и письмах Стругацких, комментарии к этим текстам, отзывы об этом произведении как любителей тогда (из читательских писем, сохранившихся в архиве авторов), так и любителей сейчас (из интернета). К сожалению, не вся группа решилась взяться за эту работу, но собрался костяк — и дело началось. В 2008 году концепция собрания была изменена и окончательно утверждена.

Собрание было решено делать не просто очередным, а полным — со всем накопленным материалом, со всеми текстами, которые оказались в распоряжении группы.

Борис Натанович постепенно открывал для группы свой архив — появлялись новые материалы, собрание перекраивалось заново. В 2012 году открыла архив Аркадия Стругацкого его дочь, где материалов оказалось не меньше, чем в архиве Бориса Стругацкого. Что повлекло за собой как увеличение объема каждого тома, так и увеличение количества томов.

Если бы группа затеяла выпустить собрание, включавшее ВСЕ материалы, то томов бы получилось не тридцать, а не меньше шестидесяти. Поэтому было решено выпустить собрание в два этапа. Первый этап — номерные тома, включающие в себя тексты, написанные Стругацкими и только Стругацкими. Второй этап — все остальные материалы, в создании которых принимали участие третьи лица. К примеру, переводы, сделанные Стругацкими, коллективная публицистика, переписка с инстанциями и читателями и многое другое.

Первый блок собрания, номерной, построен по хронологическо-тематическому принципу. То есть каждый отдельный том — это год или несколько лет, а внутри тома идут разделы: «Художественные произведения», «Публицистика», «Письма, дневники, записные книжки», — куда помещены тексты, написанные в этот период времени. И, конечно, справочный раздел к этим трем разделам: комментарии и примечания, библиография, указатели. Читатель, знакомясь с каждым томом, как бы проживал жизнь вместе со Стругацкими. Из писем и дневников он узнавал, как писалось и публиковалось то или иное произведение, откуда взялась та или иная статья Стругацких, помещенная тут же, в этом томе. Какие бытовые или издательские препоны мешали написанному произведению увидеть свет.

Художественный раздел представлен, во-первых, «каноническими» текстами, восстановление которых продолжилось с учетом новых архивных материалов. Правки в эти тексты обсуждались редколлегией, а окончательный вердикт выносил (по каждой правке!) сам Борис Натанович.

Также в этот раздел помещены варианты этих произведений: если вариант отличается кардинально, то целиком; если отдельными отрывками — описание и сам отрывок. Дополняют этот раздел архивные тексты, которые ранее не публиковались: многочисленные сценарии и рассказики, а то и более крупные произведения, но незавершенные.

Раздел публицистики включает в себя статьи, интервью, рецензии Стругацких и состоит из двух подразделов. В первый помещены опубликованные тексты, во второй — архивные. Здесь было решено ограничиться только публицистикой, опубликованной на русском языке и в бумажных изданиях. Архивные материалы также даются только из бумажного архива авторов.

Третий раздел представлен письмами братьев друг к другу, ведь жили они в разных городах и переписывались часто; дневниками — личными и рабочими; записными книжками и рабочими тетрадями.

Справочный раздел — особо трудоемкий для рабочей группы — состоял из комментариев и примечаний к первым трем разделам, причем часть была представлена ответами Бориса Натановича на наши вопросы; библиографии за тот же период, что и сам том; указателями — именными и произведений, ибо многие произведения поначалу имели другие названия и понять, какое конкретно так рьяно обсуждается Стругацкими в письмах, порой затруднительно.

Долгое время потребовалось на поиски издателя. Как метко заметил Борис Натанович по этому поводу, издательствам нужны прибыли, а не престиж. Но с 2015 года собрание начало выходить в электронном виде, а с 2017 года — в бумаге. Причем издавать бумажную версию собрания взялся Александр Сидорович, который проводил с 1989 года фантастический конвент «Интерпресскон», где Борис Натанович собственноручно долгое время вручал свой приз «Бронзовая Улитка». Для Сидоровича собрание тоже явилось в какой-то степени итогом его многолетней деятельности, связанной с именем Стругацких. Еще к изданию бумажной версии собрания подключилось издательство «Млечный Путь» (оно выпускает тома print on demand, и там продаются уже двадцать восемь томов).

На сегодня у Сидоровича (подарочное издание) вышел двадцать один том из тридцати трех. Вышло бы больше, но эпидемия внесла свои коррективы, и закончена номерная часть собрания будет в этом или следующем году, а не в прошлом, как планировалось. Подготовлены почти все номерные тома, а потому уже начата работа над следующим этапом.

Дополнительные тома будут тематическими. Несколько томов с переводами, сделанными Стругацкими. В том числе в эти тома планируется поместить не только опубликованные их переводы, но и черновики неизданных переводов, оставшиеся в архиве.

Том с художественными произведениями, написанными Стругацкими с другими авторами. Наиболее известным таким произведением является «Пепел Бикини», повесть о последствиях термоядерного взрыва американцами водородной бомбы.

Дополнительные тома с публицистикой будут включать коллективную публицистику, обратные переводы публицистики Стругацких на других языках, а также всю интернет-публицистику, включая знаменитое офлайн-интервью Бориса Стругацкого с сайта «Русская фантастика» — со всевозможными указателями и пояснениями.

Будут тома, посвященные семинару и журналу Бориса Стругацкого. Будут тома, публикующие переписку Стругацких с издательствами и киностудиями, с переводчиками (ведь не только сами Стругацкие переводили, но переводили и их), с клубами любителей фантастики и отдельными читателями. Последнее из перечисленного потребует много работы, ибо в архивах Стругацких сохранились письма к ним, но что писали они — придется запрашивать у адресатов.

Часть томов будет дополнена аудио — и видеоконтентом в виде флеш-карты, прилагающейся к тому. Там будут как известные записи выступлений Стругацких, которые можно найти на YouTube, так и уникальные записи группы, доселе не распространяемые: беседа с Аркадием Стругацким (1990), ежегодные беседы с Борисом Стругацким (1990–2004) и др.

Есть задумки по выпуску дополнительных томов с иллюстрациями к произведениям Стругацких — как опубликованным (у нас и за рубежом), так и тем, которые были присланы любителями и сохранились в архивах Стругацких.

К сожалению, уходят не только годы, уходят и люди, работавшие над собранием.

В 2012 году ушел из жизни Борис Натанович Стругацкий, который писал мне в ответ на предполагаемую концепцию собрания и предложение группе поработать еще в 2008 году: «Не знаю, кто из люденов откликнется на Ваш призыв, но, по крайней мере, одного помощника Вы можете в свой актив записать. Это — Ваш покорный слуга». И он действительно работал: отвечал на наши вопросы, передавал нужные материалы.

Ушли из жизни члены редколлегии: Владимир Дьяконов — в 2016-м и Павел Поляков — в 2017-м, которые обрабатывали архивные материалы и педантично, но со страстью вычитывали готовые тексты томов.

В 2018 году после тяжелой продолжительной болезни скончался Виктор Курильский, составитель третьего раздела собрания, соавтор комментариев и указателей.

Эпидемия унесла в 2020 году Юрия Флейшмана, составителя второго раздела и библиографии, а также Романа Арбитмана, который написал предисловие к нашему собранию и всегда помогал добрым советом.

Но работа продолжается, несмотря на потери. Изучение наследия Стругацких, как изучение природы, с каждым шагом увеличивает количество неизвестного и неоткрытого. Работа продолжается с надеждой на преемственность и приход энергичных молодых исследователей.

Юлия Реутова

Набокововед, драматург, публицист. Живет в Санкт-Петербурге.

Дебютом автора стала пьеса «Насмешка» (2015–2017), которая написана от лица нимфетки и представляет собой философский ответ на главные темы творчества великого писателя Владимира Владимировича Набокова: пленительная быстротечность и неуловимость красоты, невозможность вернуться в прошлое, желание разгадать великую загадку перехода из жизни в смерть и стремление сохранить индивидуальность личности за темной завесой посмертия.

В 2017 г. выступила на международной конференции «Набоковские чтения — 2017» с докладом на тему «Читатель-метагерой Владимира Набокова», в котором раскрыла идею о существовании универсального читателя-метагероя произведений Владимира Набокова, являющегося продолжением сознания автора в вечности.

В 2018 г. снялась в фильме «Женщины» Константина Селиверстова и выступила моделью для фотографии Юрия Пантелеева «Лолита 60-х годов», которая была представлена на выставке «В пространстве искусств и литературы». В 2018 г. пьеса «Насмешка» приняла участие в Фестивале современной петербургской драматургии Гильдии драматургов Санкт-Петербурга. В 2019 г. за пьесу «Насмешка» стала лауреатом русско-английского конкурса им. Владимира Набокова.

В 2020 г. стала лауреатом конкурса им. А. А. Грина в номинации «Эссеистика, публицистика и журналистика».

Владимир Набоков и Льюис Кэрролл

эссе

Сегодня 2 июля. В этот день в 1977 году от нас ушел великий писатель Владимир Владимирович Набоков. Но феномен его таланта остался. И мы можем исследовать его, продлевая его вечность.

Передо мной гигантский осколок Набокова — Льюис Кэрролл. Гигантский потому, что, говоря о Кэрролле, говорю об Алисе, а говоря об Алисе, думаю о Лолите. А Лолита, безусловно, началась с Алисы. Это — основное, то, что на поверхности. Но есть еще и другое.

Льюис Кэрролл (Чарльз Лютвидж Доджсон) — писатель, математик, логик, философ, диакон Англиканской церкви. В своих книгах: Белый рыцарь, скучноватый мудрец Дронт и Птица Додо — когда заикался.

Льюис Кэрролл — автор знаменитых и любимых сказок «Алиса в Стране чудес» (1865) и «Алиса в Зазеркалье» (1871) и менее известных поэмы «Охота на Снарка» (1876) и романа «Сильвия и Бруно» (1889–1893), а также двухсот с лишним научных брошюр, двадцать из которых посвящены новым играм.

Сказка об Алисе — главная, потому что это — сложная система оптических миражей, в которой слились в одной точке доброта, теплота, искренность, уменьшающаяся вселенная, остановившееся время, безымянные сущности, освобожденные смыслы, блеск Викторианской эпохи с ее культом восхищения Юностью с легкой примесью жестокости и грусти портретов post mortal.

Все, что могло быть создано тогда, должно было быть тысячу раз о Любви — о Любви к Вечной Юности.

Книги Кэрролла и создавались о любви к реально существовавшей девочке — Алисе Плезенс Лидделл, и все события и действующие лица в них — настоящие, взятые из жизни, что легко можно найти в дневниках Кэрролла и трудах исследователей его творчества. Мартин Гарднер указывает на запись в дневнике Кэрролла о лодочной прогулке, которая состоялась 17 июня 1862 г., где Робин Гусь — его друг, достопочтенный Робинсон Дакворт, член совета Тринити-колледжа в Оксфорде; австралийский Попугайчик Лори — Лорина, старшая сестра Алисы; Орлёнок Эд — младшая сестра Эдит, а птица Додо, Дронт и Белый рыцарь — сам Кэрролл; Мышь — гувернантка сестер Лидделл мисс Прикетт. В этот день и была впервые рассказана «Алиса в Стране чудес».

Теперь поищем истоки будущего гения Набокова. Сравним творчество В. В. Набокова и Л. Кэрролла по тем девяти основным темам: трагичность судьбы героев, утрата земного рая детства, восхищение ускользающей красотой, наличие двойников, одиночество творческой личности, возвращение в Санкт-Петербург, метафизическая насмешка, желание разгадать загадку жизни и смерти и бессмертие сознания и литературная преемственность.

Трагичность судьбы героев

Поскольку главной темой творчества Набокова являются загадка перехода из жизни в смерть и — возможное — бессмертие, поэтому так много трагических судеб среди персонажей всех его произведений. Ван Вин и Ада среди немногих главных героев, кто избежал этой участи.

«Беда случается всегда»^[1], — будто провозглашает творческое правило автора рассказчик в «Пнине». И действительно, умирает, так и не став взрослой, Лолита; умирает от сердечного приступа Гумберт Гумберт; умирает от пули Магды ослепший Бруно Кречмар; умирает маленький сын главного героя рассказа «Рождество»; умирает, так и не осуществив своего путешествия, Пильграм; жестоко, через отсечение головы, казнен Цинциннат; умирает замученный маленький сын Адама Круга Давид; свой решающий ход в окно делает Лужин; задумав убийство мужа, сама внезапно заболевает и умирает Марта; участвуя в гибельном пари, умирает Яша Чернышевский. И таких судеб у Набокова множество как среди главных героев, так и среди лишь промелькнувших или только упоминаемых, как, например, отец Лолиты Гарольд Гейз или ее безымянный брат.

И в этом кроется одно из превосходств Набокова над другими писателями, которые оставляют читателю самому домысливать финал книги и тем самым оставляют его с осадком разочарования и бессмысленно потраченного времени. С поистине мастерской огранкой создает Набоков узор причин трагичности судьбы своих персонажей, их быстрой (Шарлотта) или медленной (Лолита) гибели.

Здесь важно вспомнить, что Набоков показывает нам не просто физическую смерть своих персонажей, но и разрушение и утрату определенных состояний как разновидность смерти. Прежде всего это — утрата детства. Например, смерть ребенка в человеке, смерть нимфетки в девочке. В пользу последнего может свидетельствовать следующее замечание Гумберта о том, что «нет ничего гаже студенток», что «в них похоронены нимфетки»^[2].

На первый взгляд, в произведениях Кэрролла нет трагичности. Да и как она там может быть, если это сказки для детей, которых он очень любил? Да и еще очень веселые сказки, наполненные пародиями, игрой слов и смыслов. Конечно, физической смерти героев в сказках Кэрролла нет. Но дело в том, что в «Алисе в Стране чудес» присутствует немало шуток о смерти, например когда Алиса заявляет: «Упасть с лестницы теперь для меня пара пустяков. А наши решат, что я ужасно смелая. Да свались я хоть с крыши, я бы и то не пикнула»^[3].

Трагичность разлита в воздухе сказок, и она очень хорошо ощущается читателем. Трагичность уже напрямую видна в трогательных стихах, помещенных в начале и в конце «Страны чудес» и «Зазеркалья» и в эпиграфе части третьей «Сильвии и Бруно». И имя этой трагичности — смерть ребенка в человеке:

Алиса, сказку детских дней

Храни до седины

В том тайнике, где ты хранишь

Младенческие сны,

Как странник бережет цветок

Далекой стороны^[4].

Подтверждением этой мысли может быть и стихотворение, помещенное Кэрроллом в начале «Алисы в Зазеркалье». Должна признаться, что этот шедевр не дал разъять себя на цитаты без ущерба для музыки смысла, поэтому привожу его полностью:

Дитя с безоблачным челом

И удивленным взглядом,

Пусть изменилось все кругом

И мы с тобой не рядом,

Пусть годы разлучили нас,

Прими в подарок мой рассказ.

Тебя я вижу лишь во сне,

Не слышен смех твой милый,

Ты выросла и обо мне,

Наверное, забыла.

С меня довольно, что сейчас

Ты выслушаешь мой рассказ.

Он начат много лет назад

Июльским утром ранним,

Скользила наша лодка в лад

С моим повествованьем.

Я помню этот синий путь,

Хоть годы говорят: забудь!

Мой милый друг, промчатся дни,

Раздастся голос грозный.

И он велит тебе: «Усни!»

И спорить будет поздно.

Мы так похожи на ребят,

Что спать ложиться не хотят.

Вокруг — мороз, слепящий снег

И пусто, как в пустыне,

У нас же радость, детский смех,

Горит огонь в камине.

Спасает сказка от невзгод —

Пускай тебя она спасет.

Хоть легкая витает грусть

В моей волшебной сказке,

Хоть лето кончилось, но пусть

Его не блекнут краски,

Дыханью зла и в этот раз

Не опечалить мой рассказ.^[5]

Когда сказку Кэрролла решили поставить на сцене и попросили его описать Алису, он в ответ написал статью «Алиса на сцене», в которой для описания своей героини использовал не признаки внешности, а признаки детскости: «…доверчивая, готовая принять все самое невероятное с той убежденностью, которая знакома лишь мечтателям, любознательная — любознательная до крайности, с тем вкусом к Жизни, который доступен только счастливому детству, когда все ново и хорошо, а “Грех” и “Печаль” — всего лишь слова, пустые слова, которые ничего не значат!»^[6]. Причем в этой статье Кэрролл назвал себя ее приемным отцом, что весьма заметно перекликается с сюжетом «Лолиты», когда по воле Мак-Фатума Ло становится приемной дочерью Гума.

Главная черта философии Набокова и Кэрролла в том, что они одинаково понимают взросление, то есть расставание с детством, утрату детства, а утрату детства — как разновидность смерти.

Утрата земного рая детства

Льюис Кэрролл писал сказки для детей. И одного этого доказательства может быть достаточно для понимания того, что детство — высшая ценность для Кэрролла. А если серьезно, то Льюис Кэрролл очень любил розыгрыши и загадки. Это не обошло и меня. В процессе исследования я поняла, что почти каждая выбранная цитата по странному закону совпадения является подходящей как доказательство сразу для нескольких тем сравнения. Таким образом, тема трагичности судьбы героев незаметно оказалась и темой утраты земного рая детства, и все цитаты применимы как доказательства сходства у Набокова и Кэрролла и в этой теме.

Все это у Кэрролла слишком переплетено: утрата детства, одиночество, трагизм, смерть… Возможно, он назвал бы это экономией времени при выражении мысли или как-то так.

У Набокова теме утраты земного рая детства — как его собственного, так и детства вообще — посвящены почти все романы, рассказы, стихи. Трагичность судьбы большинства героев набоковских произведений заключается не во внешних исторических событиях и даже не в любовных разочарованиях, а в утрате земного рая детства. Лужин, Ганин, Эдельвейс, Найт и его брат В., Смуров, Круг, Гумберт, Пнин, Вадим Вадимыч, Хью Персон, Ван Вин, Кинбот — и далее, список открыт…

Восхищение ускользающей красотой

Восхищение ускользающей красотой не только является общей темой для наших авторов, но и имеет производный характер и тесно переплетено с трагичностью жизни, в которой неминуема утрата земного рая детства. Эти три темы, будто при помощи магического кристалла, незаметно сливаются и становятся одной.

У Набокова эта тема восхищения ускользающей красотой заметно сильнее, чем у Кэрролла. Реплики его персонажей делают прямые признания. Джон Шейд признается: «Теперь я буду следить за красотой, как никто за нею не следил еще»^[7].

В романе «Король, дама, валет» Набоков пишет: «Красота уходит, красоте не успеваешь объяснить, как ее любишь, красоту нельзя удержать, и в этом — единственная печаль мира»^[8].

Но красота, по Набокову, имеет черты, существенно отличные от понимания красоты Кэрроллом. Если понимание быстротечности красоты является общим для обоих авторов, то понимание ее утилитарной бесполезности является уже открытием Набокова, который приводит в пример бессмысленную, с точки зрения пользы, излишнюю красоту бабочек.

Набоков значительно усложняет само понятие красоты и различает не только человеческую красоту — красоту женских персонажей, — но и красоту удачно сложившейся комбинации вещей и ситуаций.

Если у Кэрролла только содержится намек на быстротечность детства, то Набоков вводит понятие «нимфетка», имеющее вполне определенные временные рамки (9–14 лет), и, таким образом, быстротечность красоты, соединенной с детством, оказывается поименованной.

У Набокова отмечен демонический характер красоты. Описывая нимфеток, Гумберт подчеркивает их демонический характер: «Надобно быть художником и сумасшедшим, игралищем бесконечных скорбей, с пузырьком горячего яда в корне тела и сверхсладострастным пламенем, вечно пылающим в чутком хребте (о, как приходится нам ежиться и хорониться!), дабы узнать сразу по неизъяснимым приметам — по слегка кошачьему очерку скул, по тонкости и шелковистости членов и еще по другим признакам, перечислить которые мне запрещают отчаяние, стыд, слезы нежности, — маленького смертоносного демона в толпе обыкновенных детей: она-то, нимфетка, стоит среди них, неузнанная и сама не чующая своей баснословной власти»^[9].

Женские образы у Кэрролла начисто лишены этого элемента демоничности. Напротив, как Алиса, так и Сильвия — очень самоотверженные, вежливые, добрые девочки, старающиеся никого не обидеть.

Набоков разносторонне описывает своих героинь: по внешности, по цвету, по запаху, по ощущению, по ассоциациям… Таким образом у читателя создается ощущение не только их реального существования и физического присутствия, но и реальности их бессмертной души и бессмертности образа. У Аннабеллы «медового оттенка кожа», «тоненькие руки», «подстриженные русые волосы», «длинные ресницы», «большой яркий рот»^[10], у Лолиты «тонкие, медового оттенка плечи», «шелковистая, гибкая, обнаженная спина», у безымянной девочки из повести «Волшебник» «оживленность рыжевато-русых кудрей», «веселый, теплый цвет лица», «летняя краска оголенных рук с гладкими лисьими волосками вдоль по предплечью»^[11], у Колетт «эльфовое, изящное, курносенькое лицо»^[12]и т. д.

У Кэрролла же почти нет описаний внешности его героев и героинь. Даже про Алису мы знаем совсем мало. Автор совсем не описывает девочку, лишь мельком упоминает, что волосы у нее совсем не вились. Вот реплика Алисы из главы 2 под названием «Море слез», когда она пытается понять, в какую из своих подружек она могла превратиться: «Во всяком случае, я не Ада!.. У нее волосы вьются, а у меня — нет!»^[13]. Так же кратко Кэрролл описывает и Сильвию: «Одна из самых миленьких и очаровательных девочек, которых мне доводилось видеть»^[14].

Своих героинь Кэрролл больше описывает не внешне, а при помощи их моральных характеристик, среди которых доброта — самая главная. При чтении бросается в глаза, что Алиса всем стремится угодить и очень боится кого-либо обидеть. Сильвия же выбирает из двух амулетов тот, который говорит о том, что она будет любить других, и отказывается от того, который обещает ей любовь всех людей. Тут можно вспомнить, что Лолита Набокова — тоже добрая, только, скорее, «добренькая», и то с чужими, а не с тем, кто ее любит, то есть не с Гумбертом.

Но для нашего исследования важно то, что для обоих авторов идеал красоты заключен в юности, ценность которой в ее быстротечности, а предпосылки к появлению понятия «нимфетка» вполне можно найти в Алисе и Сильвии Кэрролла. Общим для авторов является и то, что юным красавицам в их произведениях всегда противопоставлены стареющие женщины: всякие Шарлотты, Праттши, безобразные Герцогини.

Многие биографы Кэрролла свидетельствуют о том, что нимфетки присутствовали у него не только в книгах, но и в жизни. Они приводят следующие факты: Кэрролл никогда не был женат, проводил с маленькими девочками много времени, вел с ними переписку, любил фотографировать их полуодетыми (сохранились фотографии)… Но все биографы Кэрролла сходятся в том, что отношения эти были только духовными, о чем свидетельствуют и письма маленьких подружек Кэрролла. Отсюда и еще из описания «Алисы для театра», приведенного выше, я могу сделать вывод, что Кэрролл скорее был влюблен в Детскость и Юность. И, я думаю, именно в этой искренней духовной любви к Юности заключена тайна сказок Кэрролла.

Что касается нимфеток в биографии самого Набокова, то они там отсутствуют. Для исследования у нас есть только Колетт, Полинька, Валентина Шульгина и несколько еще более ранних девочек из собственного детства автора, извлеченных из автобиографических «Других берегов». А что еще? Стейси Шифф в своей книге «Вера (Миссис Владимир Набоков)» цитирует одну из студенток Набокова, с которой у него были взаимные симпатии, — Кэтрин Риз Пиблз. Она призналась, что Набоков «любил не маленьких, а именно молоденьких девочек»^[15]. Кстати, темой ее с Набоковым бесед часто была именно «Алиса в Стране чудес». В этой же книге Стейси Шифф еще говорится, что те, кто знал Набокова, отмечали, как он «шнырял по кампусу с жадным и ищущим взором антрополога»^[16]. Это все. Поэтому лучше вернемся к книгам Набокова. Одним из ключевых моментов действия романа «Лолита» является осознание Гумбертом того, что он любит Лолиту, даже переставшую быть нимфеткой, увядшую, повзрослевшую, с чужим ребенком под сердцем. Здесь происходит его моральное выздоровление. Нимфолепсия исчезает, остается только духовная любовь. В конце романа, в сцене, где Гумберт смотрит на маленький городок, звучащий голосами детей, он говорит, что «пронзительный ужас состоит не в том, что Лолиты нет с ним рядом, а в том, что го_́ лоса ее нет в этом хоре», то есть что она больше не ребенок. Теперь становится ясно, что за пристрастием Гумберта к нимфеткам стоит любовь к Вечной Юности.

Доказательством духовной любви является и то, что оба автора дарят своим героиням вечность в мировой литературе — пишут о них книги. Алиса мечтала об этом: «Обязательно надо написать про меня книжку, вот что! Когда я буду большая, я сама…»^[17]

Конец ознакомительного фрагмента.

Примечания

1

В. Набоков. Bend Sinister: романы: Пер. с англ. / Коммент. С. Ильина. — СПб.: Северо-Запад, 1993. С. 173.

2

В. Набоков. Лолита: роман / Владимир Набоков; пер. с англ. автора. — СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2018. С. 237–238.

3

Льюис Кэрролл. Алиса в Стране чудес; Алиса в Зазеркалье. Пер. Н. М. Демуровой. — М.: Наука, 1990. С. 12.

4

Льюис Кэрролл. Алиса в Стране чудес; Алиса в Зазеркалье. Пер. Н. М. Демуровой. — М.: Наука, 1990. С. 10.

5

Льюис Кэрролл. Алиса в Стране чудес; Алиса в Зазеркалье. Пер. Н. М. Демуровой. — М.: Наука, 1990. С. 10.

6

Льюис Кэрролл. Алиса в Стране чудес; Алиса в Зазеркалье. Пер. Н. М. Демуровой. — М.: Наука, 1990. С. 11.

7

В. Набоков. Бледный огонь: роман / Пер. с англ. В. Набоковой. — СПб.: Азбука-классика, 2010. С. 63.

8

В. Набоков. Король, дама, валет: роман. — СПб.: Азбука, АзбукаАттикус, 2012. С. 248.

9

В. Набоков. Лолита: роман / Владимир Набоков; пер. с англ. автора. — СПб.: Азбука, Азбука-Аттикус, 2018. С. 26.

10

Там же. С. 8.

11

В. Набоков. Тень русской ветки: Стихотворения, проза, воспоминания. — М.: изд-во «ЭКСМО-Пресс», изд-во «Эксмо-Маркет», 2000. С. 509.

12

В. Набоков. Другие берега: Сборник. — Л.: Политехника, 1991. С. 116.

13

Льюис Кэрролл. Алиса в Стране чудес; Алиса в Зазеркалье. Пер. Н. М. Демуровой. — М.: Наука, 1990. С. 205.

14

Л. Кэрролл. Сильвия и Бруно. https://librebook.me/sylvie_and_bruno/vol1/1.

15

Стейси Шифф. Вера (Миссис Владимир Набоков). https://www. rulit.me/books/vera-missis-vladimir-nabokov-read-313572-85.html

16

Стейси Шифф. Вера (Миссис Владимир Набоков). https://www. rulit.me/books/vera-missis-vladimir-nabokov-read-313572-85.html

17

А. Некрасов. Приключения капитана Врунгеля; Л. Кэрролл. Алиса в Стране чудес; Алиса в Зазеркалье; А. Толстой. Золотой ключик, или Приключения Буратино. — М.: Мегаполис-Экспресс, 1993. С. 158.