Журнал «Юность» №11/2021

Литературно-художественный журнал, 2021

«Юность» – советский, затем российский литературно-художественный иллюстрированный журнал для молодёжи. Выходит в Москве с 1955 года. В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

© С. Красаускас. 1962 г.

На 1-й странице обложки рисунок Екатерины Горбачевой «Стеклянная трава»

Тема номера: страх

Говорят, самый жуткий страх вызывает неизвестность, щемящее ожидание беды, которая может случиться, а может обойти стороной. Ощущение надвигающейся катастрофы. Не зная, случится ли она, люди сходят с ума, мучают себя и окружающих, выдумывают жуткие, полные кошмарных подробностей горести, от которых сами и страдают. Страх того, чего нет, — самый сильный. Потому что идет изнутри. Потому что мы сами лишаем себя надежды на то, что все будет хорошо. Что все получится. Что сумеем прыгнуть выше головы.

Очень сильное чувство.

Очень интересное с литературной точки зрения. Страх стал темой конкурса журнала «Юность» в рамках литературной смены арт-кластера «Таврида», и я с радостью представляю вам его лучшие рассказы.

Вадим Панов

Денис Лукьянов

Родился в Москве, студент-журналист третьего курса МПГУ. Ведущий подкаста «АВТОРизация» о современных писателях-фантастах, внештатный автор радио «Книга» и блога «ЛитРес: Самиздат». Сценарист, монтажер и диктор радиопроектов на студенческой метеоплощадке «Пульс», независимый автор художественных текстов.

Не баг, а фича: почему мы боимся хоррор-литературы?

Давайте так: начнем со смешного, закончим жутковатым, хорошо? Ну, как оно там говорится, стартуем за здравие, финишируем за упокой. Так вот, небезызвестный Стивен Кинг однажды пошутил, что он больше не будет описывать монстров в книгах, а сделает нечто более страшное: нарисует очередное чудище. В итоге у Короля ужасов получилось забавное каля-маля — в принципе, на то оно и было шуткой. Но, как и в любом другом меме, здесь прячется глубокий философский подтекст, да почти такой, что Камю, Сартр, Кьеркегор и друге экзистенциалисты голову об него расшибут. Звучит эта дилемма как-то так: а почему мы вообще боимся хоррор-литературы? Ведь, по сути, пугаться ужасов — все равно, что испытывать фобию букв. В книжку ведь ни скример не добавишь, ни душераздирающую музыку. Откуда тогда такой эффект, что аж мурашки по коже бегут, а затылок — холодеет?

Страх первородный, или Откуда берется ужас

Рыть всегда следует начинать с конца, почти как в археологии, чтобы после долгой работы докопаться до сути, до нижних слоев. Говоря проще, до того, что было сначала. В отличие от бедных археологов, мы можем себе позволить начать сразу с самого древнего — и самого важного — культурного пласта. Только в нашем случае это не открытие древнейшего строения мира, или доегипетской цивилизации в дельте Нила, а понимание, почему человек вообще испытывает страх и есть ли от этого хоть толика пользы.

Итак, небольшой ликбез по биологии: установлена у нас в голове одна такая часть, называется миндалевидным телом и находится в височной доле мозга. Это такая, если угодно, папка на жестком диске серого вещества. Только хранятся там не фото из поездок или сканы эротических журналов, а наши страхи, которые сознание оттуда выуживает при любой необходимой ситуации. Но вот парадокс: если прийти в медицинский фургончик, где за двадцать баксов сделают все что угодно, и попросить подредактировать это миндалевидное тело (а то и вовсе вырезать), ничего хорошего не выйдет. Проблема в том, что этот кусочек мозга ответственен еще за радость, удовольствие, отвращение и прочие эмоции. Страх, кстати, входит в «базовый набор», который прилагается к любому устройству модели homo sapiens. Только есть одна дилемма: ужас не относят ни к трем негативным эмоциям, ни к трем позитивным. Он — посерединке, как Чичиков у Гоголя — ни то ни се, ни рыба ни мясо, ни стар ни молод. Все лишь потому, что может вызывать и удовольствие — но об этом позже.

Какой бывает страх? Один. Даже не спорьте. Многие ученые сходятся во мнении, что люди боятся, скорее, не просто смерти, а небытия (не зря же мы Кьеркегора в начале вспомнили). А уже что может довести до небытия — другой вопрос: и нож в бок, и ядовитый паук на берегах Амазонки, и даже финик, неудачно застрявший в горле. С некоторыми страхами люди рождаются, это такие предустановки в биологическом коде — сигнализация, предупреждающая о базовых опасностях: резком звуке, непонятной тени, уходящих из-под земли ногах и, как считают некоторые, змей и пауков. Так у всех млекопитающих, просто эти прелестные животные совсем не похожи на нас и даже на лисичек с котиками (тем не менее некоторым это держать несколько экзотических тварей в аквариуме не мешает).

Другой вид страхов люди приобретают на протяжении жизни — они, как вирус, передаются от человека к человеку. Это может происходить через родительские шаблоны или через, скажем так, государственный аппарат. Если человека постоянно намеренно пугают чем-то, то он, сам того не заметив, станет этого бояться — такая вот незатейливая технология.

Самое забавное, что от страха почти всегда можно получать кайф, да еще какой. Чаще от врожденного, чем от приобретенного, но факт остается фактом, вот нас и тянет ходить в кино на ужастики, травить друг другу истории у костра и даже прыгать с парашютом. Тут в игру опять вступает биология: в организм впрыскиваются химические элементы (норадреналин, эндорфины, дофамин). Этот коктейль придает человеку сил, задора и даже обезболивает на некоторое время. Так что тех, кто часто ходит на фильмы ужасов, можно и наркоманами назвать — но это, конечно же, шутка. Надо же хоть как-то разбавлять текст об ужасах, правильно?

Пугаться полезно. Почти как пить хорошее вино — если по бокальчику в день, то организм очень даже скажет спасибо, а если выдуть три бутылки залпом — ну, несложно догадаться.

Итак, почему же человек боится? Ответ прост, как на экзамене, к которому не выучил ни одного билета, — потому что. Потому что люди не могут не бояться. Ясно дело, что такой ответ никого не устроит, поэтому соберем все причины воедино. Раз — без страха не будут работать другие эмоции; два — мы перестанем чувствовать опасность, а девиз «слабоумие и отвага» ни до чего хорошего не доведет; три — страх может принести удовольствие; четыре — ужасы в маленьких количествах укрепляют нервы и готовят нас к встрече с большими опасностями.

И нет, Лавкрафт и его твари иных категорий тут ни при чем.

Ужасная литература, или История хоррор-жанров

Информацию нужно принимать постепенно, как комплекс таблеток. С утра — выпить что-нибудь для памяти, днем — для сердца, ну а вечером и аскорбинку можно себе позволить (автор текста не несет ответственности за резкое читательское желание сбегать в аптеку за аскорбинкой). Поэтому, прежде чем двигаться к центральной теме, надо поговорить и об истории хоррор-литературы — откуда этот зверь вообще взялся, кто его слепил?

Если обернуться назад во времени без всяких хитроумных устройств, просто пару часов просидев в библиотеке, станет ясно, что ужасов как жанра изначально не было. Существовали отдельные пугающие элементы фольклора и мифологии: склизкие водяные, бесконечные ассирийские демоны, египетские обитатели подземного мира Дуата с головами змей, скандинавские драконы, черти с картин Босха, японские демоны Они, арабские гули (ожившие мертвецы), индийские наги, греческая Химера… вот лишь первое, что приходит на ум. Но это — уж извольте — не то, эпос никогда не был связан с попыткой конкретно напугать человека жуткими образами. Конечно, он должен был присмирять перед богами, внушать благочестивый страх, но это уже совсем иная роль. Исследователь Девдутт Паттанаик вообще считает, что все жуткие образы мифологии — лишь инструмент вызывать к ней интерес и улучшить ее запоминание через поколения; тяжело стереть из памяти тварь с семью руками и девятью головами. Человек испытывал страх сначала перед пугающей и неукротимой природой, потом — перед богами и уже много после перед тем, что не понимает сущности мира. Вождь племени страшился гнева пламени и ветра, древний грек — проклятий Зевса, который усмирил природу в лице титанов, а ученый двадцатого века — мира, внезапно оказавшегося слишком пустым и непонятным.

В Средневековье были популярны ужасы, навеянные все той же богобоязнью, — истории об одержимых вполне себе можно считать хоррором, а уж сны об адских муках — тем боле. Такие сюжеты часто встречались в европейском аналоге жанра «жития». Это были скорее нравоучения, намекающие человеку, что жизнь надо вести исключительно праведную, хоррор там оказывал необходимый терапевтический эффект — об этом мы уже вспомнили и обязательно вернемся еще. Все эти истории, кстати, потом легли в основу «Божественной комедии» Данте. В то же время славу сыскали и так называемые Bisclavret — истории из двенадцати стихотворений об оборотнях поэтессы Марии Французской. Это были так называемые лэ, поэзия особой группы, которую часто ассоциировали с фантастикой. И там были оборотни! Здорово же, да? А иногда появлялись даже связи реального человека с некоей мистической феей — это, можно сказать, стало центральной сюжетной канвой многих лэ.

Предромантизм связан непосредственно с мистикой, а она — совсем не то же самое, что ужасы. В первом случае нагнетается лишь напряженная, таинственная атмосфера — автор вовсе не ставит перед собой задачу напугать читателя, максимум — нервишки пощекотать.

Современный хоррор принято связывать с готической традицией — и архитектурной, и, безусловно, литературной. Поэтому именно в Европе зарождается готический романтизм (предромантизм), который очень тесно связан с мистическими образами: «Лесной царь» Гете, всем известный «Франкенштейн» Мэри Шелли и даже баллады Жуковского, подхватившие эту традицию (ожившие трупы там появлялись раз на раз, отдадим мастеру должное). Но это, удивитесь, все еще не то.

Предромантизм связан непосредственно с мистикой, а она — совсем не то же самое, что ужасы. В первом случае нагнетается лишь напряженная, таинственная атмосфера — автор вовсе не ставит перед собой задачу напугать читателя, максимум — нервишки пощекотать. То есть, возвращаясь к тому же «Франкенштейну», справедливо заметить, что Мэри Шелли писала скорее триллер, чем откровенные ужасы. А вот работая над хоррором, автор ставит в самом верху списка задач пункт «напугать читателя» («…и заставить купить новые штаны»), чтобы с помощью страха и ужаса выйти на определенную тему. Например, показать, что за любое зло надо платить: только тогда нужно ставить в центр не лучезарное и сияющее, как после стиральной машинки, добро, а пугающее зло.

Немного научных данных: исследовательница Эдит Биркхед создает классификацию ужасов, согласно которой некоторые романы готической традиции все же можно отнести уже непосредственно к хоррору. Это, например, работы Гофмана и Мэтью Грегори Льюиса (самое громкое его произведение — «Монах»), Если же говорить о России, то Жуковский принес на родину семя романтизма, которое проросло ужасами… нет, не Гоголя — до Николая Васильевича успели постараться другие славные ребята.

В «наполеоны хоррора» метил, например, Орест Сомов, решивший ударить читателей по голове украинскими фольклорными образами еще до Гоголя. Тут можно просто взглянуть на названия авторских повестей: «Самоубийца», «Киевские ведьмы», «Русалка», «Оборотень». Хотя, придется признать, что эти произведения оставались данью уважения мистической традиции готического романтизма, но уже вполне себе мутировали. Куда ближе к понятию хоррора подобрался Александр Бестужев-Марлинский. Его сборник повестей «Страшное гадание» по своей мрачности обогнал работы коллег: тут и колдуны, и говорящие мертвецы, и сам дьявол. Не тот обаятельный, что цокает копытами и нянчится с Фаустом у Гете, а именно тот, который призван напугать читателя. Выше головы, конечно, прыгнул Антон Погорельский, действительно начавший пугать. Если даже сейчас вечерком почитать «Лафертовскую маковницу» или «Черную курицу» (на минуточку, детское произведение!), прилив адреналина и марш мурашек по спине обеспечен. Поверьте, это жутко, а уж для времени публикации наверняка казалось до чертиков пугающе.

Потом пришел Гоголь и стал, по сути, родоначальником русского хоррора. Соединил фольклор, мистику, победу зла над добром и начал пугать русский народ — как минимум «Вий» уж точно призван довести читателя хотя бы до одной бессонной ночи, больше — лучше. Все эти «поднимите мне веки» и холодные мертвые панночки… Конечно, и мистики у Гоголя хватало — «Невский проспект», «Портрет» (там тоже есть элементы хоррора), да и вообще весь цикл «Петербургских повестей», разве что за исключением «Шинели», — это, скорее, псведомистика. Даже «Мертвые души» полны таинственных фрагментов. Но, несмотря на это, «первозданный хоррор» Николай Васильевич застолбил за собой.

Тургенев, к слову, потом тоже присоединился: его мистические повести и некоторые стихи в прозе заставляют с головой окунуться в прорубь кошмаров. Если читать «Призраков», «Собаку», «Странную историю», «Сон», «Рассказ отца Алексея», «Клару Милич (после смерти)» ночью — эффект будет что надо. Мы проверили на себе, провели эксперимент в свое время: если и у вас получится подобрать дождливую ночь с сильным ветром, да еще чтобы ветки деревьев скрипели — получше всякого 5D выйдет.

Вот, допустим, кусочек стихотворения в прозе «Черепа», на самом деле отсылающего к «Маске Красной смерти» Эдгара По:

«И вдруг — словно по манию волшебного жезла — со всех голов и со всех лиц слетела тонкая шелуха кожи и мгновенно выступила наружу мертвенная белизна черепов, зарябили синеватым оловом обнаженные десны и скулы.

С ужасом глядел я, как двигались и шевелились эти десны и скулы, как поворачивались, лоснясь при свете ламп и свечей, эти шишковатые, костяные шары и как вертелись в них другие, меньшие шары — шары обессмысленных глаз.

Я не смел прикоснуться к собственному лицу, не смел взглянуть на себя в зеркало».

И это еще не самое страшное, что можно найти. Дальше традицию хоррора подхватили, понесли через года во всех странах, так что о развитии ужасов можно писать до посинения. А почему людям до сих пор нравится пугаться, вроде как уже разобрались.

Но, ладно там, банджи-джампинг, просмотр фильма ужасов со ста скримерами на секунду хронометража или даже экскурсия в террариум человека с фобией змей. Тут все понятно, это либо действительно физически страшно, либо неожиданно — потому сигнализация в мозгу и срабатывает. Но почему люди вообще боялись хоррор-литературы и до сих пор ее боятся? Как можно испугаться текста? Буквы пока не имеют свойства обрастать зубами и щупальцами, так и норовящими сделать опасный «кусь» и «хвать». Легким движением руки (скорее, клавиатуры) повторив вопрос из самого начала, можно наконец-то попытаться ответить на него.

Литературная бессонница, или Как писатели пугают текстом

Забавно, но, по данным ВЦИОМ за 2020 год, примерно 3 % опрошенных читают ужасы. Если проще — жанр замыкает список. Хотя это не отменяет того факта, что люди все же читают хоррор, а если читают — значит, получают удовольствие. Навряд ли все 3 % делают только это по работе или под дулом пистолета.

Можно провести эксперимент в домашних условиях: поспрашивать у читающих друзей, знакомых, знакомых знакомых и далее по экспоненте, как давно они уделяли время пугающей книге. Почти наверняка итог лабораторного опыта окажется один: история, которую они читали, была страшной, но это «совершенно точно не хоррор». Даже в описании романа такого «ярлыка» не указано.

Возможно, проблема в том, что граница жанра давно размазалась и стерлась. Примерно в 1954 году в американской литературе рухнул рынок так называемого pulp fiction (бульварного чтива), книжек на дешевой бумаге, покупаемых на один раз. Их могли взять с собой в дорогу, прочитать, а после выкинуть — не от отвращения, а потому, что издание никуда уже не годилось. Содержание этой литературы зачастую тоже оказывалось сомнительным: клишированные истории, своеобразные «концентраты жанров». Вот тут ужасы были настоящими ужасами — почти в чистом виде. Кстати, отдельного внимания стоят обложки pulp fiction — откровенные и, как сейчас говорят, «кликбейтные».

Рынок рухнул, и границы жанра стерлись: сейчас хоррор в рамках одной книги может соседствовать и с фэнтези, и с мистикой, и саспенсом. Впервые ужас «смягчили», сделав его лишь тугим напряжением, авторы готической литературы, но об этом мы уже вспоминали.

Ну так вот, отвлечемся: если у человека болят колени, он идет к доктору, если прическа не нравится — к стилисту или к парикмахеру, и так далее. А если человек хочет понять, каким образом текст пугает людей, то идет к психологу, — вариант вполне рабочий.

Так почему же человек боится написанного, раз все оно — нематериально? В этом помогает разобраться клинический психолог Алина Голубева:

«Мозг не видит разницы между воспринимаемой реальностью и картинами, воссозданными психическим аппаратом при увлеченном чтении, он верит всему, что создает наша психика, так как и в том и в другом случае задействованы одни и те же принципы ее работы. На стимулы, вызывающие страх, реагирует та часть нашего психического аппарата, которая находится вне поля сознания, срабатывает инстинкт самосохранения. И только потом, когда сигнал об опасности дошел до сознания, осознается и нереальность этой опасности».

Тут всплывает один побочный, можно даже сказать технический, нюанс: разве не лучше, условно говоря, спрашивать о том, как рубить деревья, непосредственно у дровосека, а не у эксперта-эколога по посадке сосен? Иными словами, а что думают сами авторы хоррора об этом парадоксе нашего сознания? Татьяна Мастрюкова, автор мистических и хоррор-романов «для молодых взрослых», отвечает коротко, но метко:

«Когда появился сам жанр страшной истории, ужастика, это и были только слова. Только слова, мастерство рассказчика, и воображение слушателей».

Итак, хорошо, решили: боимся текста, и все уж тут, деваться некуда. Проведем еще один эксперимент (даже призываем повторить его дома): если предложить человеку страшное кино, страшную книгу и страшную картинку — чего он больше напугается? Вероятнее всего, призовые места распределятся в соответственном порядке — то есть страшнее всего будет кино, далее — книга, ну и где-то там в отстающих — картинка. Исключений никто не отменял, на них вообще строится добрая половина принципов статистики, но не об этом. Алина Голубева рассказывает, почему происходит именно так и кино носит лавровый венок победителя:

«При просмотре кино задействовано больше анализаторов и меньше возможностей контролировать ситуацию, поэтому возникают более интенсивные эмоции страха. При чтении книги сохраняется больший контроль, отсутствует эффект внезапности, воссоздание описываемых страшных картин происходит из того материала, который уже есть в психике, то есть знаком ей, поэтому вызовет менее выраженную тревогу. Жуткое изображение вызовет менее интенсивную реакцию, чем книга, так как оно понятно и завершено, при чтении же книги создается больше простора для воображения, “дорисовывания” пугающих картин, что и обеспечивает более сильные эмоции».

Так, хорошо, уяснили — никаких скримеров, ну и ладно. И даже на SGI бюджет не выделишь — все держится на читателе, притом даже в большей степени, чем на авторе. Но куда же тогда податься писателю? Что такого крякнуть и подклеить скотчем, чтобы текст пугал до мурашек? Можно выделить два главных приема: использование звуков и запахов. Татьяна Мастрюкова успела наиграться с обоими способами, а читатели — ощутить на себе всю мощь авторской власти. В романе «Приоткрытая дверь» постоянно скрипели половицы, что-то странное скреблось за стеной, лязгали двери, а в «Болотнице» героиню вместе с читателями сопровождал запах гнили, тины и, соответственно, болота. Прочие ужасы здесь опускаются ради сохранения здорового сна читателя. Две эти категории — звук и запах — действительно универсальны. Но опять же, непонятно, почему это пугает внутри текста. Звук мы не слышим, в отличие от скримеров в кино, запахи — уж тем более не чувствуем. Татьяна Мастрюкова рассказывает, как это работает:

«У человека не самое острое зрение, даже в очках. Зато все хорошо со слухом и обонянием. Особенно с обонянием. Запах может вызвать у нас всю гамму чувств, воспоминаний, эмоций. Марсель Пруст семь томов написал, навеянных одним лишь ароматом печенья. Один и тот же запах может быть неприятным и восхитительным, смотря с чем и кем ассоциируется. Аромат жасмина может вызвать приступ паники, если будет известно, что именно такими духами пользуется жестокий убийца — запах будет означать, что опасность совсем рядом.

П звуки… Мы можем привыкнуть к бесконечному городскому шуму, не реагировать на отбойный молоток на стройке под окнами, не слышать тиканье часов — это привычные звуки, из которых состоит наша безопасная обычная жизнь. Но если сюда добавляется что-то чужое, неожиданное, неправильное, ухо мгновенно улавливает это, и мы напрягаемся, пока не убедимся, что нам не грозит опасность. Кто-то чихнул в соседней комнате. Страшно? Нет. А если вы в полном одиночестве в заброшенном доме где-то в безлюдной местности?»

Алина Голубева дает небольшой психологический инсайт о том, почему мозг боится даже написанных звуков:

«Наш мозг воспринимает все привычное и понятное как безопасное, и наоборот. Все, что незнакомо, непонятно, воспринимается как угрожающее, это обусловлено работой того же инстинкта самосохранения. Поэтому, сталкиваясь с чем-то непонятным и странным, в том числе со звуками, при воссоздании описанной в книге реальности, психика реагирует тревогой и беспокойством. Когда создается таинственность вокруг звука, применяются яркие, выразительные средства его описания, мозг тут же начинает воссоздавать, дорисовывать воспринятое, в связи с чем и нарастает тревога. Внезапность же трудно выразительно описать, и сразу понятно, о чем идет речь, поэтому она не вызывает сильных эмоций».

Жанр подпитывается со всех сторон. Но все же надо иметь в виду, что гибкость подросткового сознания — меч обоюдоострый, и о него может порезаться сам рыцарь.

Итак, звук — непривычен, потому и пугает, запах работает на уровне ассоциаций, а мозг все просто умело воссоздает из печатных букв. Но бывает и такое, что написанное может взывать физическое ощущение: холодное прикосновение, щекотку чужого дыхания на шее… вот тогда страх пронизывает насквозь, и уже жалеешь, что нельзя спрятаться под одеялом. Тут книге даже не обязательно быть хоррором — допустим, героя так сильно и правдоподобно бьют, что начинает ныть живот; от описания трупных мух и тухлятины — тошнит; мастерски описанное падение и головокружение можно пережить, и так далее, и тому подобное. Почему так происходит, рассказывает Алина Голубева:

«Это связано с особенностями работы нашего мозга по воссозданию картины реальности: как только в области психического появляется какой-либо объект-стимул, к нему начинает подтягиваться вся уже имеющаяся связанная с ним информация, рефлекторно вызывая сопутствующие ощущения».

В самом начале у нас получилось выяснить, что испытывать страх — полезно. Но чтение хоррора — это, по сути дела, обман сознания', человек заставляет мозг по-настоящему глючить, пользуется его багом для того, чтобы вызывать страх без реальной на то причины. Оказаться в темноте — вполне себе повод для выброса в организм адреналина, но представить темноту — откровенное читерство. А ведь многие действительно читают ужасы лишь для того, чтобы напугать себя, — нравится людям щекотать нервы. Татьяна Мастрюкова — о том, почему таким образом «хакать мозг» весьма полезно:

«Благодаря страху мы ощущаем себя живыми. Мы привыкли сдерживать и скрывать свои эмоции, а страшилки позволяют нам получить необходимую разрядку. Хорроры, будь то книги или фильмы, позволяют нам испытать страх без угрозы для жизни. Просто и безопасно получить необходимую дозу адреналина. К тому же мы можем самостоятельно контролировать уровень и количество страха. И даже ощутить некоторое чувство превосходства — мы-то знаем, как глупо порой себя ведут герои хорроров, не то, что мы».

Достаточно много ужасов приходится на долю подростковой литературы. Тому есть много объяснений: в этом возрасте и потребность в адреналине больше, и «отходняк» куда меньше, да к тому же издатели, видя спрос, стараются делать еще больше предложений, а разнообразие всегда привлекает. Жанр подпитывается со всех сторон. Но все же надо иметь в виду, что гибкость подросткового сознания — меч обоюдоострый, и о него может порезаться сам рыцарь. Еще одна метафора: если слишком долго мять кусок пластилина, можно проделать в нем дырку. То же самое и с подростковой психикой: а насколько хорошим тренингом для них становится чтение хоррора? Алина Голубева рассказывает:

«Да, чтение может быть своеобразным тренингом, проигрыванием пугающих ситуаций в безопасных условиях, что снизит интенсивность реакции страха на пугающие ситуации и позволит действовать более эффективно. Но здесь все-таки необходимо проконсультироваться со специалистом (психологом или психотерапевтом), так как в ряде случаев может и усилить, и больше зафиксировать имеющиеся страхи. Если подросток впечатлительный, испытывает сильные эмоции страха при чтении, не может с ними справиться, картины прочитанного могут послужить материалом и для кошмарных снов. При этом здесь все зависит от индивидуальной чувствительности, но тревожный, склонный к формированию фобических реакций подросток в принципе вряд ли станет увлекаться чтением данного жанра».

А вот что говорит Татьяна Мастрюкова, в конце подбрасывая дополнительный парадокс на обсуждение:

«В тревожном подростковом возрасте, когда все привычное, безопасное и понятное внезапно оказывается совершенно другим, чуть ли не противоположным по ощущениям, хорроры, будь то литература или кино, особенно необходимы. Они помогают сбросить хотя бы часть того эмоционального напряжения, в котором подросток ежедневно варится, и это самый безопасный способ. К тому же увлечение хоррорами выглядит эпатажно, вызывающе, кажется возмутителем спокойствия, что придает дополнительную привлекательность в глазах юношей и девушек. Кстати, современные писатели и создатели ужастиков в большинстве своем веселые, дружелюбные и законопослушные люди. Может быть даже благодаря любви к хороррам.

Сколько раз я слышала от подростков хвастливое “меня не пугает даже Стивен Кинг”. А взрослых пугает, потому что описывает ужасные ситуации, с которым приходится сталкиваться взрослому человеку, и взрослый понимает, какие будут последствия. Подросток в силу своего возраста и небольшого опыта просто не считывает эту пугающую информацию. Чаще всего у Кинга это не монстры, а житейские ситуации и люди, причем описываемые безо всякой мистики».

Напоследок — время лайфхаков. Можно ли обмануть мозг и заставить его перестать бояться хоррор-литературы? Вот как считает Алина Голубева:

«Способы преодоления страха перед книгами-ужастиками существуют — это в том числе постоянное возвращение своего внимания к тому, что воспринимаемый объект воображаемый, но вместе с тем и пропадет интерес к данному жанру, так как привлекательность для читателя как раз и обусловлена потребностью в ярких, будоражащих эмоциях».

В конце любой статьи положено делать какие-либо выводы… что же, попробуем. Итак, мозг и сознание — две огромные адские машинки, которые можно взломать самым разным образом. Страх нужен для поддержания уровня других эмоций и для того, чтобы работала сигнализация, предупреждающая об опасностях. Но кидаться камнями в стаю голодных волков или стоять на краю обрыва, просто чтобы получить нужную долю ужаса, станет только совсем отчаянный. Вот человек и научился «хакать» сознание — предлагать ему видеть страшное там, где реальный угрозы нет. А оно — сознание в смысле — только и радо в этот обман верить. Ужастики жили с нами, как клопы в общежитии — с самого заселения на планету, — и пробудут до конца дней: они зарождаются в ночных лагерных историях со слепящим фонариком и заканчиваются многомиллионными голливудскими картинами. Хотя если подумать — «конец дней» сам по себе и есть один огромный ужас, но тут начинается философия чересчур высокого полета. Здесь, как Икару, недалеко и упасть, опалив крылья.

В любом случае, прекрасный механизм «взлома» сознания с помощью литературы — казалось бы, самого нереального и нематериального из всех искусств, — куда лучше, чем поход в темную, холодную и жуткую пещеру среди ночи.

Поверьте, безобидные тени Идей на ее сводах может беззаботно видеть только Платон. В остальных случаях они оказываются чем-то куда более пугающим и голодным.

Несудьба

На улице такой-то условного города, по не столь важному адресу, в безымянном и совершенно заурядном, без всяких намеков хоть на какую-то маленькую причуду доме проходило собрание одного весьма странного, если и вовсе не чудаковатого литературного Клуба.

Члены Клуба заварили чай, кофе и даже умудрились заварить кое-что покрепче; уже как раз рассаживались по креслам, расставленным в круг так, словно кто-то собирался призывать демона или, на крайний случай, обсуждать очередные коварные планы мировой закулисы.

Последним устроился поудобнее упитанный мужчина средних лет, слегка не дотягивающий фигурой до полноценной бочки, — он с наслаждением плюхнулся в кресло, держа в руках стакан не чая, и даже не кофе, а того самого покрепче. Потом мужчина неуверенно забегал глазками, прикидывая, что же прямо сейчас, в этот самый момент, пошло не так, — опомнившись, человек-бочонок вновь встал.

Мужчина откашлялся — да так, что комнату заштормило вибрацией.

— Двадцать шестое собрание Клуба Не Анонимных Литературных Героев я объявляю открытым! Итак, начнем с переклички. — Он залез под пиджак, вытащив стопку листов, и продолжил. Можно было подумать, что в его живот вмонтирована пара-тройка ящиков — отличный вариант для любого офисного работника. — Джейн Эйр?

— Здесь! — воскликнула дама, которая скорее походила на мисс Марпл, но прикладывала все усилия, чтобы повернуть время вспять, хотя бы визуально. С таким же успехом маленькие девочки мажутся маминой косметикой, думая, что теперь они выглядят как настоящие леди.

— Замечательно. Гамлет?

— Здесь!

К Гамлету вопросов с точки зрения внешности не возникало.

— Прекрасно! Мерлин?

— Как обычно, опаздывает, — заметил Гамлет.

— Но он никогда не опаздывает и не приходит слишком рано… — попыталась вставить свои пять копеек Джейн Эйр.

— Нет, дорогая Джейн, это вы не о Мерлине уже говорите, — поправил ее Гамлет.

Председатель назвал еще несколько имен, среди которых оказались доктор Джекил (в отсутствие мистера Хайда, по крайней мере сегодня), Том Сойер (сегодня он забыл набить карманы всякой всячиной — соответствующая пометка была сделана), капитан Немо и священник Фролло (сегодня он не выглядел так возбужденно, как обычно).

— Ну и наконец, — закончил председатель, поставив последнюю галочку, — второй Толстяк из всех трех Толстяков, то бишь я.

Джейн Эйр неспокойно ерзала в кресле, все никак не находя удобного положения. Предприняв очередную попытку устроиться покомфортнее, она уточнила:

— Мы не будем ждать Мерлина?

— Если бы мы каждый раз ждали его, — вздохнул Фролло, изучив Джейн своим мраморным, слегка отсутствующим взглядом и подперев голову рукой, — то ничего бы не успевали.

Джейн Эйр, не желая спорить со священником и опасаясь, чтобы тот ненароком не распознал в ней очередную Эсмеральду, просто пожала плечами и наконец-то смогла расслабиться. Она посмотрела на металлически блестящую седину Фролло и обрадовалась, что ей приходится делать все наоборот — прятать белые волосы под слоями краски, а не выставлять на показ. Но все знали, что священник не красится и не пользуется той противной (Джейн скорчилась) театральной пудрой — ему даже морщины не нужно было дорисовывать. Возраст, все возраст…

Клуб Не Анонимных Литературных Героев считали в городке верхом абсурда, выше которого уже просто не прыгнуть, голова упрется в потолок, нет, даже пробьет его — а там, еще выше, уже шизофрения. Поэтому самый заурядный дом, своим видом никак не намекающий на творившиеся внутри чудачества высшего сорта, обходили стороной в любое время суток, даже если никаких собраний там не было.

Члены Клуба такого отношения решительно не понимали — ну что такого, скажите на милость, в том, чтобы собираться и обсуждать книжки, примеряя роль любимого героя? Значит, говорили члены Клуба, актерам такое вытворять каждый день можно, а нам — нет; ну ведем мы себя в точности как наши любимые герои, да, но разве у других нет кумиров, которым они так или иначе подражают? Просто мы подходим к этому более основательно, с чувством, толком, расстановкой — и лишь в рамках собраний, не более!

Фролло прочистил горло.

— Ладно с ним, с этим нашим неблагочестивым и грязным магом… — Тут он скорчил такую недовольную гримасу, что любое зеркало не выдержало бы. — Мерлином. Но куда сегодня запропастился Фауст? Этому господину несвойственно опаздывать, и я вижу в этом…

— Святой отец, — нахмурился Джекил в отсутствие (ясно дело, временном) Хайда. — Ваша придирчивость сегодня выходит за все рамки!

— Вот-вот! — добавила Джейн Эйр, хрустнув костями. — В моей семье не потерпели бы такого… нахальства. Вы же человек церкви, святой отец!

— И поэтому я избавляюсь от ереси. — Фраза прозвучала как-то слишком реалистично. — И вообще, настаиваю на исключении колдунов, алхимиков и куртизанок из нашего Клуба. Начать предлагаю с последних…

Он засверлил взглядом собеседницу. Джейн Эйр разинула беззубый рот.

— Святой отец! Да как вы…

В этот момент на первом этаже лязгнула дверь.

* * *

Перед тем как войти, запыхавшийся Фауст подумал: «Надо постучать ради приличия». Но тут же метлой погнал эту мысль прочь, потому что настоящий доктор Фауст поступил бы совсем по-другому — вошел бы, не церемонясь.

Поэтому дверь лязгнула так стремительно, что сама, поди, не успела опомниться, как открылась, скрипнув петлями.

Доктор Фауст — звали его, конечно же, не так, но он и сам не хотел помнить как, — шагнул за порог Клуба Не Анонимных Литературных Героев.

Вошедший прищурился от бьющего в глаза и обволакивающего зрачки желтого света, укрывающего взгляд одеялом, — коридор мерцал сепией. Прежде всего Фауст повернулся к зеркалу, поправил головной убор — что-то среднее между шляпой волшебника и ночным колпаком — и почесал бороду, которая выглядела уж как-то слишком… неестественно.

Вошедший рассматривал мерцающие желтым — наверное, думал он, из-за ламп, — глаза, слишком заспанные, со здоровенными синяками. Нет, это все неправильно — синяки могут быть у него, неидеального него, у Фауста их быть просто не может. Доктор должен выглядеть устало, но не настолько же — тем более игра уже началась. Сразу, как он шагнул за порог.

Говоря откровенно, игра не кончалась никогда.

С самого детства доктор Фауст был очень боязливым, но, в отличие от других детей, пугали его не те обыденные вещи, которые пулеметной очередью рождают страх в детских сердцах: темные комнаты, пауки, старые подвалы, фарфоровые куклы на бабушкиной антресоли… Фауст боялся чего-то неуловимого, странного, будто бы прячущегося в самих его поступках, решениях, — и только когда подрос, понял, что же это было за фантомное ощущение.

Фауст боялся прожить не такую жизнь, какую мог бы, а потому с ужасом принимал каждое решение, опасаясь, что по своей глупости сделает все не так и не этак. Когда доктор открыл для себя местную библиотеку, этот лабиринт из шкафов, в которых чудовище с головой быка всегда заменяла сварливая библиотекарь — пусть голова у нее и была самая обычная, но с морщинистыми веками и гнилыми зубами, — Фауст стал пропадать там днями напролет, и его не то что за уши, буксиром оттуда вытянуть не получалось. Тут он глушил призрачный ужас на краю сознания: в книгах он находил героев, героев, жизнь которых казалась ему такой насыщенной и правильной, — читая, не надо было принимать колючие пугающие решения; достаточно просто наблюдать, как эти самые решения принимают персонажи, кусочки слов и букв на пожелтевшей бумаге — наблюдать, анализировать и, как ни парадоксально, бояться еще больше, понимая, что сам так точно не сможешь.

А потом Фауст, дойдя до одного из дальних шкафов, стоящих словно на границе с вражеским государством или, того пуще, с голодной преисподней, нашел там потертый томик «Фауста».

И влюбился.

Доктор Фауст нашел для себя доктора Фауста, поняв: вот оно, вот так хочу и я, тоже хочу, чтобы моя собственная жизнь была моей собственной, такой же, как у Фауста. Получи все, отдав ничего — и, когда все кажется потерянным, сохрани свою душу. Фаусту, кстати, как читателю никогда не нравилась концовка — выходит, что за спиной у каждого летает ангел с дробовиком, готовый в нужный момент дать жару даже самому Князю Тьмы.

В те дни, зачитываясь Гете в пыльном зале библиотеки, за скрипящим столиком в свете слабой, болезненно моргающей лампы, Фауст наконец-то понял, как ему поступать, чтобы прожить именно свою жизнь, именно ту, которую хочется.

Спустя несколько лет в городе очень удачно появился Клуб Не Анонимных Литературных Героев, свалившись, как бидон воды в жаркой пустыне, — совершенно неожиданно, но очень к месту.

Режущий голову кривой мелодией скрипки скрип половиц отвлек Фауста от зеркала — доктор поправил бороду и повернулся в сторону лестницы.

— В следующий раз, — забасил спускающийся Толстяк, шагающий, словно ожившая статуя, ну, весу в нем было точно не меньше, — попробуй найти бороду еще получше. Она до сих пор не выглядит натуральной. И прекращай опаздывать. Это выбивается из образа…

— Ты говоришь мне это каждый раз, и каждая новая борода тебя все еще не устраивает, — пробубнил Фауст, потерев острый нос, которым хоть дырки в бумаге делай. — И вообще, кхм, «волшебник не приходит рано, и не…».

— Это Гэндальф, а не Мерлин или Фауст, когда же вы все это уже запомните. Давно пора начислить вам штрафные баллы. — Второй Толстяк из трех задумчиво почесал щеку, размерами походившую на спутник газового гиганта. — И вообще, с каких пор ты начал выходить из роли? Уж кто-кто, а ты такого себе никогда не позволял.

Фауст внезапно сделался серьезным — по лбу, как по столетнему дереву, поползли глубокие морщины.

— Я цитировал, уважаемый председатель. Я даже пытался сделать так, чтобы мои кавычки, — он сделал характерный знак пальцами, — можно было отчетливо услышать. Вы правильно говорите, я не позволяю себе…

— Ладно-ладно, пойдем наверх, все уже заждались — Фролло вообще из тебя скоро будет бесов изгонять.

Доктор Фауст выдохнул — самым трудным всегда было становиться напористым и непоколебимым, когда под слоем всего маскарада жил мягкий комок, мечтающий о пледе, горячем чае и теплых батареях.

Они поднялись на второй этаж, где Фауст галантно скинул шляпу, обнажив лысину, обклеенную искусственными волосами, уселся, и очередное заседание Клуба Не Анонимных Литературных Героев продолжилось. Мерлина — со слов капитана Немо, «старого опоздуна» — дожидаться уже не стали.

— Я требую штрафных баллов доктору Фаусту, — заговорил первым Фролло, с серьезным видом изучая доктора. — Прежде всего, за опоздание и за слишком недостоверную бороду…

— Ваше святейшество, — отозвался Фауст. — Моя работа не терпит задержек и недоделок, поэтому я пришел, как только смог.

Священник фыркнул.

— Ваша работав Да, именно работа, конечно же…

— Да правда, какая муха вас сегодня укусила! — отозвался, как всегда, добродушный доктор Джекил (пока еще без мистера Хайда), и, как всегда, на «вы» — из него эту привычку битой было не выбить. — Ворчите больше обычного. Неужто опять цыгане?..

Фролло тяжело вздохнул, закатил глаза и сказал, обращаясь словно к небесам:

— Я встретил ее.

— Боже! — Джейн Эйр, та самая, которая давно уже мисс Марпл, перекрестилась. Второй раз за день у нее как камень с души упал — хорошо, что это не она, при ее-то привлекательности… легко жить, когда считаешь себя юной леди, разящей мужчин наповал, — какая разница, что там думают остальные, если у них мозги не на месте? — И что же это за бедняжка?

— Ее глаза… и волосы… — Фролло словно уже ушел в астрал, давно разговаривая с ангелами.

Джейн Эйр еще раз тяжело выдохнула — да, такого Рочестера она никогда бы не ждала; женщина… точнее, эм, чтобы без обид, девушка, поправила нашейный платочек — движение получилось как у мумии, да и та наверняка двигалась бодрее. Джейн ждала жениха, даже не догадываясь, что ее уже давно заждался только мавзолей или кунсткамера — на выбор.

— Прелестно! — рассмеялся капитан Немо. — Ты же наш старый ловелас. И как у тебя сил хватает? Помню, я как-то раз…

— Так, так, хватит, господа, хватит! — Второй Толстяк из трех вскочил из кресла — окружающее пространство второй раз за день затряслось, как желе. — Очень рад, что его святейшество отлично вжился в роль, это замечательно… Давайте к другим темам. Уважаемый Фауст…

Доктор вздрогнул — главное, все сделать правильно, главное, все сделать правильно…

— Как ваши успехи? — Толстяк сел.

— О, — откашлялся доктор. — Давеча, дня два назад, я завел себе пуделя…

— Надеюсь, черного? — хихикнула Джейн Эйр.

— Чернее, чем уголь моих глаз, — кивнул Фауст.

— Но… — Доктор Джекил (явно не ждавший сегодня в гости мистера Хайда) поправил круглые очки в тонкой оправе. — Если меня не подводят память, вы терпеть не могли собак? Я помню, когда Джейн Эйр привела…

Фауст всегда любил кошек и только кошек, мог часами гладить их и терпел все их наглые кошачьи выходки, а вот с собаками у него всю жизнь особо не клеилось: иной раз ему даже страшно было проходить мимо, безобидные песики почему-то казались концентрацией вселенского зла, которая оттяпает ногу в любой момент. Особенно те маленькие и бесконечно лающие на таких высоких тонах, что соседние стекла просто чудом не начинали трескаться, разлетаясь на осколки. Но недавно Фауст подумал, что… что он, Фаусш, завел бы именно пса, уж для полной гармонии — большого смольно-черного пуделя.

В питомнике у доктора чуть не случился инфаркт, но он все же сделал это. Два дня каждая утренняя прогулка с новым питомцем превращалась словно в променад по старому подвесному мосту над жерлом проснувшегося вулкана.

— Что за доктор Фауст без черного пуделя? — улыбнулся доктор, еле заметно вздрогнув и подумав при этом: «И что за я без доктора Фауста?..»

— Смотрите! — крикнул вдруг молчавший Гамлет. — За окном уж тучи набежали! Ох, не к добру все это. Помню, мой дядя, что нечестных правил…

— Успокойтесь, — подхватил Том Сойер, крутя в руках соломенную шляпу, сделанную мастером так, что она не налезала ни на чью другую голову. — Дождь — это просто дождь, вот если бы тут была река, на которую мы с Геком…

Тут Фролло, все это время молчавший и задумчиво смотревший в окно, где серые тучи смыкали свою пасть над небом, сказал, не отводя взгляд от окна:

— Я перестал принадлежать себе. Другой конец нити, которую дьявол привязал к моим крыльям, он прикрепил к твоей ножке… — Вновь затих и добавил: — И кофе твоих волос…

Все члены Клуба, особенно те, кто любили перечитывать французскую классику до посинения, разом замолчали.

Фаусту показалось, что в самом углу его зрачка мелькнуло что-то яростно-фиолетовое — уж не гроза ли?

— Эм… я думаю, время выпить! Всем освежающего, наваристого пива! — хлопнул в ладоши Толстяк-председатель.

Фауста накрыла волна блаженства — он душу дьяволу был готов продать за кружку холодного, освежающего и любимого темного пива и уже было открыл рот, чтобы выразить солидарность, но только вот… Фауст пива бы никогда не пил.

Доктор нахмурился, «спокойно, ты поступаешь так, как правильно; то, чего ты хочешь — не так, неверно, а вот то, что сделал бы Фауст… другое дело».

— Вина, — вскинул руку Фауст. — Хорошего красного вина…

— Проследите, чтобы оно чудесным образом потекло из неподходящего для этого бочонка! — рассмеялся Том Сойер.

— А мне тогда… — задумалась Джейн Эйр. — Чаю!

Она знала — благородные леди пьют крепкие напитки только после шести вечера. На часах было без пяти шесть.

Толстяк вздохнул. Ну почему никогда нельзя обойтись просто пивом?

— Еще пожелания?

Фролло все молчал, серым взглядом смотря в окно: мелкий дождь, бусинами сыплясь из набухших туч, падал на брусчатку, и капли его со звоном отскакивали от окна, постепенно застилая не то обзор, не то взгляд мутной пеленой. Священник прошептал так тихо, что услышать его могли только клочья пыли и клопы, и то вооружившись слуховым аппаратом:

— Дитя мое, мучь меня одной рукой, но только ласкай другою…

Фауст отвлекся от шумного обсуждения выбора напитков, где каждый упрекал другого, что коньяк, видите ли, слишком крепок, а чай — вообще грудничковый напиток, истина в вине, зато в пиве счастье, и так далее. Доктор посмотрел на Фролло, гипнотически глядящего на мостовые, — Фаусту почудилось, что он увидел витающие вокруг обрывки слов и букв, словно их чернилами написали в воздухе, пустили в свободный полет, выдрав со страниц, — они собирались, как рой мух над лакомым кусочком.

Внутри у доктора Фауста щелкнуло — и это было не просто переключение внутреннего рубильника, а звук отпирающегося засова, выпускающего наружу старый детский страх, призрак холодного белого ужаса прожить жизнь не так, неправильно, не на полную катушку.

Фауст вздрогнул и отогнал это оскалившееся ощущение, как осу. Даром что не прибил — газеты под рукой не оказалось.

* * *

Вечер зажимал свои холодные объятья, ухмыляясь во весь беззубый рот ночного мрака, который уже маячил где-то на горизонте, шля первые приветы.

Вечера в городе обычно стояли бархатные и нежные, словно щадящие людей, — они порхали бабочками с темно-синими, фиолетовыми, голубыми, серыми крыльями. Такие вечера опускались плавно, не спеша, от них веяло мягким осенним пледом и бабушкиным вязанием, которое кажется таким бесполезным летом, зато зимой излучает спокойствие, тепло и свет, без которых жизнь превращается в осколок льда, такой же одинокий, холодный и безнадежный.

Этот же вечер был… пугающим.

Девушка уже сто раз прокляла себя за то, что надела платье — подолы его из кремово-зеленых стали серыми, грязь пропитала ткань так сильно, что, казалось, стала с ней единой; платье словно покрасили ядом. Нижняя часть девушки будто постепенно становилась призраком или каменела, увидев в зеркале отражение разящего взгляда Василиска.

Дождь лил водопадом, стремительными потоками стекал вниз, закручивался и несся по улицам, размывая дороги и собираясь в такие глубокие лужи, что каждая была похожа на миниатюрное море, только кораблей и портов не хватало. Под серой матовой стеной падающих с неба капель не выдерживали даже зонты.

Девушка взмокла с головы до пят, так сильно, будто бы дождь шел внутри нее, а не снаружи; она уже даже не пыталась прятаться под зонтиком — лишь бы добежать до дома. Там она высушит черные, как крепкий кофе, кудри, просохнет, снимет грязное платье, нальет чашку чая и упадет в мягкую кровать, чтобы заснуть и поскорее забыть этот день.

А ведь раньше, в такие особо понурые вечера, они сидели, смеялись и пили кофе, и в воздухе пахло приторно-сладким — то ли из-за сигаретного дыма, плывущего от соседнего столика, то ли от счастья и смеха, которые согревали сами по себе, лучше любого свитера, даже присланного далекой тетушкой в подарок на день рождения, который обязательно выпадал на весну, но далеких тетушек такие вещи обычно не волнуют.

Вселенная, великая шутница, подслушала все эти мысли — дождь полил еще сильнее.

Девушка увидела впереди освещенное фонарем крыльцо под навесом. Рядом висела табличка, но девушка даже не стала читать ее — главное, что крыльцо было сухим, там можно переждать пик ливня.

Когда вода оказалась где-то там, за крыльцом, девушка кинула зонтик в сторону и выдохнула. На улице ни единого дурака не было, даже психи, наверное, смирно сидели в своих белых шестых палатах — конечно, это только ее угораздило нестись домой побыстрее, потому что день и так выдался не ахти, все валилось из рук, разговоры не клеились, а теперь еще вот это все, небольшой апокалипсис специально для нее — ха, конечно! Как обычно: хочешь, чтобы побыстрее наступило завтра, но вчера, которое пока еще сегодня, решает растянуться мерзкой лакрицей.

«Надо было слушать все эти дурацкие гороскопы, — подумала девушка, вглядываясь в дождь и не видя там ничего, кроме, собственно, дождя. — Ладно, главное — ждать. Хуже уже не будет».

Уж сколько раз твердили миру, что вслух эту фразу говорить не стоит, — уши есть не только у стен, но и у всего мироздания в целом; если подумать, то все вокруг — это какое-никакое, а ухо вселенной, ну или хотя бы ушко.

Мир, вселенная, судьба — у нее много имен — всегда была той еще манерной мадам, и, когда по ней ударяли молотом, как по листу железа, который нужно выпрямить, она вздрагивала в ответ.

Вибрация ее могла перевернуть все с ног на голову.

Фонарь поблизости — путеводная звезда во всем этом великом потопе — замерцал. Девушка вгляделась в дождь — на этот раз там было что-то еще, кроме воды.

Это что-то двигалось.

— Эй! — крикнула девушка. — Эй, вы не промокли?

Вам нужен зонт?

Вопрос получился абсолютно типичным и глупым, но ничего умнее девушка не придумала.

Ответа не было. Фонарь снова моргнул. Потом из-за серой пелены дождя, будто бы кто-то приложил влажные губы стеклу и зашептал, раздался голос:

— Именно плоть всегда губит душу…

— Простите?

— Я плюнул в лицо своему богу! Все для тебя, чаровница! Чтобы быть достойным твоего ада!

Все-таки прав был Гамлет — не стоит ждать ничего хорошего от дождя.

* * *

Прикрытая ширмой из дождя, на город глазела полная луна, широко раскрыв свой мистический зрачок. Приглушенной желтой кляксой повиснув в черном дождливом небе, она пускала свет по узким улочкам, прикрывая то, что должно быть прикрыто, и обнажая то, что должно быть обнажено. Ее матовое свечение туманом кралось по сонному городу, неся с собой безмолвные тайны.

Город засыпал — не разом, не целиком, а, как и любой другой, постепенно, не спеша, от одного погасшего света в окне к другому, и сон, жидкий, душистый, скользил от сознания к сознанию, вытворяя там все, что душе угодно.

О сознание Фауста он споткнулся — доктор не спал.

Фауст сидел за письменным столом и работал, исписывал листы бумаги карандашом, хотя в верхнем ящике лежала целая стая ручек. В углу мирно дремал черный пудель, и доктор периодически вздрагивал — ему казалось, что собака проснулась и, чего доброго, сейчас откусит ему ногу.

«Нет, все-таки надо было завести кошку… — подумал будто кто-то другой внутри Фауста, тут же получив пощечину от самого себя. — Нет, все правильно…»

Доктор зевнул. Ему стало не по себе от выпитого вина, которое он — точнее, не он, а тот, кем ему не подобало быть, — на дух не переносил. После вина мир становился похож на шаткий мыльный пузырь: один неверный шаг — и он лопнет, а ты полетишь в глубокую бездну без конца и края, а если дно все-таки есть, то там ждет невыносимая головная боль и густой мрак обморока.

Фауст помотал головой. Он должен работать…

Конечно, ночью он всегда предпочитал спать, как все нормальные люди, — закрывать глаза, как только в дремоту начинало стремительно утягивать. Но доктор Фауст… доктор Фауст так никогда бы не сделал. Он бы сидел и трудился всю ночь, пока организм сам бы не выключился, — и, проснувшись за столом, доктор проморгался и продолжил бы работу, карандашом по желтой бумаге…

Когда-то давно Фауст окончил химический институт, хотя никогда не планировал туда поступать — трудная дорога, почти что босиком по колючему шиповнику, с терновым — нет, стальным — венком на голове. Доктор проклинал большую половину предметов и преподавателей и, откровенно, ничего не понимал — в душе горел лишь маленький шарик облегчения, напевающий: «хорошо, что не медицинский». Но это был важный шаг на пути к правильной, к его идеальной жизни, но…

«Но ведь химия, — думал он, — почти то же самое, что алхимия. Значит, я должен… да, так будет лучше для меня».

И теперь, в вихрем налетающей ночи, вычерчивал формулы.

Сегодня доктора трясло. Он пытался взять себя в руки, но не мог, да что там, не мог даже понять, с чего это он так разнервничался: не то от вина, не то от особо мрачного Фролло, то ли день просто не задался — он постоянно читал гороскопы, хоть и не верил им, но это он не верил, а вот Фауст бы точно поверил… поэтому надо было обязательно читать: если верить звездам, точнее, тем, кто за эти звезды получает не менее звездные деньги, ничего хорошего сегодняшний день не нес. Так оно пока и выходило.

На самом деле доктору стало не по себе еще тогда, в прихожей Клуба, когда председатель сделал замечание насчет бороды — конечно, это мелочь, но вдруг все дело в ней? Вдруг из-за этой микроскопической оплошности все накроется медным тазом и ему снова придется нащупывать ту тропку, на которой он — уже не доктор Фауст — будет собой?

Его снова передернуло. Холодный детский ужас, давно уже успокоенный до не столь пугающего состояния, призрачным кораблем всплыл вверх, в открытые воды сознания. Внутри скреблись злые кошки, только вместо когтей у них были арктические льды. Всплывшее ощущение медным шариком ударилось в мозг, нагло ухмыляясь, — и в этот момент предательский взгляд Фауста упал на фотографию в рамке, перевернутую лицом к стенке.

Рука автоматически потянулась следом, но доктор вовремя остановил себя — нет, он бы так не делал. Потому что любовь… погубила доктора, значит, погубит и его.

Фауст молча смотрел на рамку — лишь издевательски тикали настенные часы и посипывал спящий пудель.

Доктор все же развернул фотографию: на ней за запачканным стеклом улыбалась загорелая девушка с волосами цвета утреннего кофе — слишком крепкого, чтобы пить без молока. Когда-то — он так хотел забыть, что сам не помнил, когда именно, — Фауст влюбился не просто по уши, а по самые пятки, так сильно, что внутри все кипело, загоралось, словно кто-то поджег плантации и без того адски острых перцев-халапеньо. С ней он встретился случайно, в магазине, конечно же, книжном — тогда он уже не ходил в библиотеки. Они говорили, казалось, вечность, а потом ту же вечность, но чуть поменьше, пили чай, и мир отливал яростно-фиолетовым, веял сладостным ароматом, как ее духи — апельсин, ваниль и корица. Запах этот казался ему таким родным, таким правильным, что они часами проводили в кофейнях: он брал крепкий американо без молока, она — капучино, всегда с карамельным сиропом; он научил ее читать наискосок, а она его — находить в гороскопах крупицы правды, как золото в мокром песке; правды, шутила она, там столь же мало. А мир все мерцал и мерцал неуловимым яростно-фиолетовым.

Потом он понял, что поступает не так — не так, как всегда планировал, не так, как доктор Фауст.

Не так, как нужно, чтобы прожить правильную жизнь.

И он забыл ее: сжег все мосты, обрубил все канаты так же стремительно, как срезают лишний груз с падающего воздушного шара, и в те минуты этим шаром был он сам — он, которого занесло в далекие острые пики гор, далеко за грозовые тучи. Там, где судьба, нужная судьба, правильная судьба, обязательно разобьется и со свистом полетит в пропасть…

Фауста снова передернуло. Холод внутри подобрался к горлу. Доктор развернул фотографию обратно и понял, что ему срочно нужно выпить — только так оно пройдет, отступит хотя бы на время.

Фауст полез в бар и загремел бутылками. Проснулся пудель, с любопытством приоткрыв один глаз. Доктор достал бутылку, стакан, плеснул коричневой жидкости, поднес ко рту, сделал глоток и…

Осознал, что это все он — доктор Фауст так никогда бы не сделал.

Фауст выплюнул напиток прямо на исписанные листы и вытер рот рукой.

— Да что ж это такое, — поставил он бутылку на место и посмотрел в окно на густую ночь.

Внезапно раздался крик — далекий и приглушенный, как затухающая спичка.

Доктор икнул, пудель — громко залаял. Доктор икнул еще раз.

В такую противную и мерзкую ночь, только оправившуюся от дождя, он бы никуда никогда не вышел из дома, тем более в сторону крика, потому что там обычно происходит самое страшное, там — эпицентр неприятностей. По крайней мере, так всегда говорят в газетах, но их, как известно, порой лучше не читать.

Вот только доктор Фауст сделал бы иначе.

Резко схватив с вешалки плащ, проверив бороду и накинув шляпу, доктор выбежал на улицу под лай пуделя, стараясь не обращать внимания на растущую внутри холодную пустоту, тянущую свои мерзкие тени-щупальца прямиком к сознанию.

Дверь не закрылась — и черный пудель выбежал следом, казалось, совсем не отбрасывая тени.

* * *

У Мерлина начинались проблемы с головой.

И не те, которые обычно вынуждают остальных косо поглядывать на человека и держать руку на двух заветных кнопках «03», а самые обычные, старческие — он просто начал много всего забывать. Например, забывать даты собраний Клуба или, еще хуже, забывать то, что врач должен принять его в другой день, а не сегодня, когда этот дождь решил двести его до чертиков…

Мерлин вцепился в зонт так сильно, будто бы тот не давал унести его ветром, канатом пришвартовывал к земле.

Вообще, память у Мерлина всегда была отменная — он работал лектором в университете и помнил такие подробности и промашки студентов, что им становилось дурно. Никто уже не помнил, как долго Мерлин преподает, а вот сам он помнил, но числа не называл, — многие студенты уже стали его коллегами, и теперь они вместе травили неприличные анекдоты на кафедре. По крайней мере, так думали остальные: ведь все студенты знают, что именно этим занимаются преподаватели в свободное время — что же им еще делать?

Оттого Мерлину и было не по себе — с чего вдруг его стала подводить крепкая, как гранит, память? Неясно. И доктора говорили, что вроде бы все в порядке… «Может, — думал он, — все дело в том, что по несколько часов в неделю я действительно Мерлин? А у того точно не все были дома…»

Но лектор старался быть Мерлином только на собраниях, ни больше ни меньше, зато там он устраивал такие представления с размахиванием руками, что искры летели сами собой, никакой магии, только ловкость рук и их же неугомонное движение. Лектор вел себя так, что другим мало уж точно не казалось — казалось даже слишком много. Слишком много Мерлина в пространстве.

Он сильнее вцепился в зонт и завернул за угол — вдалеке маячил фонарь. Дождь уже почти кончился, но зонта лектор не выпускал принципиально.

«Ладно, — думал он, — с памятью разберемся. Сейчас бы домой и стаканчик…»

Пустой стакан, заполненный непонятно чем, так и остался маячить в его сознании — потому что то, что он увидел, отбило всякое желание пить вообще что-либо.

— Мерлинова борода, — выругался он, а потом вспомнил, что не в Клубе: — Вернее, твою-то ж мать…

И лектор-волшебник поскорее убрался от омерзительной картины — в конце концов, рассудил он, лучше лишний раз не попадаться неприятностям на глаза. Они и так тебя найдут, если захотят, — уж это точно.

Женский плачь снился ему всю ночь.

* * *

— Нет, нет, нет! — возмущался второй Толстяк из трех, шаркая ногами по мокрой брусчатке. Он примчался сюда первым, до сих пор удивляясь, как так вышло, — но все равно не успел. — Как такое вообще могло произойти?!

Джейн Эйр обессиленно сидела прямо на мокрой брусчатке, не обращая внимания на извазюканное платье, и рыдала так громко, что за ее плачем слова председателя казались комариным писком.

— Всемогущий, это была не я! — взревела она не то от радости, не то от сожаления, и вновь заплакала.

За ее стоном не было слышно и тоненького всхлипывания девушки в порванном платье, сидящей на сухом крыльце. Она закрыла лицо руками и плакала — рядом уселся Джекил, бережно прикрыв ее своим пиджаком.

— Какой кошмар, — протянул мужчина, поправляя пиджак на плечах девушки.

Хлюпающие шаги заставили Джекила отвлечься — он поднял голову и увидел подбегающего Фауста. Тот, запыхавшийся, на ходу поправлял плащ.

— Что, — остановился он, пытаясь отдышаться, — что здесь произошло, господа?

Доктор обвел взглядом всех собравшихся: помимо председателя, Джейн Эйр и Джекила, сидящего рядом с девушкой, он разглядел капитана Немо и Гамлета, крепко держащих за руки поваленного на землю Фролло.

— Что… — повторил доктор, не в силах собрать мозаику воедино. — Что здесь произошло?

— Каждая дурная мысль настойчиво требует своего воплощения, — продекларировал Фролло. — И в том, в чем я мыслил себя всемогущим, рок оказался сильнее меня. Увы! Этот рок овладел тобою и бросил тебя под ужасные колеса машины, которую я коварно изготовил!

— Да закройте ему кто-нибудь рот! — не вынес второй Толстяк из трех и схватился за переносицу. — Что произошло? Наш Фролло окончательно слетел с катушек и… изнасиловал эту девушку. Я ведь всем всегда говорю: игра идет только в Клубе, только в Клубе…

— Ласковый пастырь! — попытался пошутить шатающийся в стороне Том Сойер, но шутка застряла в воздухе, не вписавшись в общее настроение.

— Боже… как же… — У Фауста не хватало слов, хотя у того, настоящего Фауста, наверняка хватило бы, наверняка…

Девушка продолжала тихонько рыдать — в такие моменты, когда шок с ужасом прошли и наступило осознание произошедшего, ничего больше не остается, как всхлипывать: ничего не изменишь, на истерику нет сил, надо сохранить все, что есть, чтобы душа не развалилась на части, как разбитый хрустальный сервиз, потому что вот она, уже на волоске… Девушка подняла заплаканные глаза, вытирая слезы, — доктор посмотрел на нее: на порванное платье, на кофейные волосы и на глаза, и тогда он узнал, а в воздухе вновь заискрилось яростно-фиолетовое сияние, как морские огни святого Эльма.

Доктор, казалось, нырнул в холодный мрак — он хотел кинуться туда, вперед, сделать хоть что-нибудь, сказать хоть что-нибудь, но другая его половина, этот свинцовый балласт сознания, подсказывала, что именно это погубило Фауста; что если он оступится еще и еще, то не сможет прожить ту жизнь, которая будет правильной, ту жизнь, которую будет не страшно жить, ту жизнь, которая будет лишь его и только его, — по правильным стопам, по навигационным маякам доктора Фауста…

Холодный мрак внутри давно уже превратился в клубящийся пар, от которого хотелось кашлять, — проще задохнуться, чем терпеть это… Фауст перевел взгляд на Фролло — на Фролло, ставшего настоящим Фролло. Они, все они, примеряли на себя чужие судьбы, нося их, как костюмы на маскараде, бережно выглаживая перед каждым собранием и снова кладя на полку, — но иногда личины твердели, как цемент, как засохший клей; тогда, когда они сами давали им это сделать, когда слишком вживались, когда игра выходила за рамки и судьбе надоедало, что с ней играют, — вот тогда она наносила ответный удар, сотрясала воздух, и костюм становился стальным чехлом, отодрать который было невозможно, и сам ты становился стальным чехлом лишь с голодной пустотой и воющим ужасом внутри — ужасом, что стал другим, потерял в себя в надежде…

…В надежде быть правильным собой, в надежде правильной жизни, в надежде своей жизни…

Судьба с удовольствием играет в игры, но только с условием, что победит — не иначе.

Мир вокруг загудел, звуки смешались в оркестр глухих музыкантов, и через эту симфонию далеким морским ураганом летел белый шум, губкой вобравший в себя голоса, хлюпанье воды, слезы и собственные мысли… В этом месиве доктор Фауст услышал вопрос, абсолютно точно обращенный к нему:

— Простите, не из греческих трагедий вы только что читали монолог?

— Что? — перепугался доктор, схватившись за голову.

— Я говорю, — повторил второй Толстяк из трех, — с тобой все в порядке? У тебя губы белые, и ты еле-еле на ногах стоишь… а еще твой черный пудель прибежал сюда — ты дверь, похоже, не закрыл. Ого, ты не говорил, что он такой здоровый!

— Я…

…Как Фауст, как Фауст, как Фауст — конечно, тропинка из тонкого льда, из-под которой на тебя смотрят пустые, обреченные глазницы; тропинка, что ведет к ледяному озеру, где непременно ждет он — он, тот холодный и пугающий страх, не умеющий играть в прятки.

Как Фауст, как Фауст, как Фауст… получить все, чтобы потерять все.

Уже не понимая, где люди, а где лишь бледные тени, каскады из слов; где его собственные мысли, где — чужие, а где — слова, разговоры, шум последних капель дождя, доктор посмотрел на черного пуделя, будто растекающегося чернилами, и снова услышал вопрос, и снова — обращенный к нему:

— Что вам угодно? Честь представиться имею.

Тогда, сам не понимая, нашел он себя или потерял, доктор Фауст ответил:

В любом наряде буду я по праву

Тоску существованья сознавать.

Я слишком стар, чтоб знать одни забавы,

И слишком юн, чтоб вовсе не желать.

Что даст мне свет, чего я сам не знаю?

«Смиряй себя!» — Вот мудрость прописная,

Извечный, нескончаемый припев,

Которым с детства прожужжали уши,

Нравоучительною этой сушью

Нам всем до тошноты осточертев.

Я утром просыпаюсь с содроганьем

И чуть не плачу, зная наперед,

Что день пройдет, глухой к моим желаньям,

И в исполненье их не приведет…

Татьяна Стоянова

Поэт, инициатор, вдохновитель и куратор литературных проектов и событий. Автор сборника стихотворений «Матрешка». Родилась в 1990 году в Кишиневе. Училась в Московском государственном университете печати. Публиковалась в «Литературной газете» журналах «Нижний Новгород» «Наше поколение», «Русская жизнь», альманахе «Я и все». Участник студии литературного творчества «Я и все» под руководством В.Д. Майорова. С 2014 года занимается продвижением современной русской литературы в издательстве «Редакция Елены Шубиной» (ACT).

Комната

Никто из них не хотел жить со мной. Приходили на раз, на час, на день-ночь, на время. Я всегда оставалась одна. Дверь захлопывалась, и продолжалась моя жизнь, закапсулированная в жестком стенном каркасе. Без свидетелей и очевидцев простых будничных таинств: приготовить кофе, высушить волосы, проветрить комнату. Никто, кроме меня, не знал, как я складываю салфетки, в какой позе сплю, с какой скоростью печатаю. Никто не запоминал, какие сны мне снились. Никто не смотрел, как я перед сном стираю косметику.

Моя жизнь, оставленная во вчерашнем дне, рассыпалась и исчезала безвозвратно.

Тогда я поняла, что хочу, чтобы они смотрели.

Кто они? Неважно. Чужие люди, посторонние, случайные прохожие, незнакомые имена профилей, буквы в анонимных чатах. Кто-то должен был видеть каждый день моей жизни в мельчайших деталях и унести с собой в неведомую мне реальность ее крупинки: хоть под ногтями, хоть на подошвах ботинок. Главное — унести и сохранить.

Так я стала моделью вебкама.

Просто установила несколько камер в разных зонах своей квартиры, настроила трансляцию и с тех пор ни на минуту не забывала о ее существовании. Все в моей домашней жизни происходило как всегда, но перестало быть бессмысленным и ритуальным. Потому что не было ни дня, чтобы за мной не присматривали, чтобы мне не задавали вопросы, не просили выполнить простые задания в общем чате или привате:

почитай для меня, выпей со мною чаю, полежи на диване и расскажи что-то, посмотри фильм, который смотрю я, засыпай, а я буду тебе играть свою музыку

Там не было виртуального секса, не было раздеваний, не было эротических сцен, как во всех других комнатах ленты. Простая будничная жизнь, которую я делила с самыми разными людьми. Одна на десятки и сотни компьютерных экранов. Моя жизнь рассыпалась по рабочим столам и заставкам. Моя жизнь становилось осязаемой и размноженной. Прошлое перестало исчезать с наступлением утра, как только я открывала глаза и видела мигающий экран с сообщениями в чате в своей комнате.

ты замечала, что не можешь проснуться без будильника?

каждый раз переключаешь его ровно на 3 минуты вперед?

я посчитала

на этой неделе твой рекорд 9 таких переносов

Я и не знала, какие мелочи и детали могут стать важными для тех, кто смотрит на тебя со стороны.

Ни один человек рядом со мной не был бы так точен и разнообразен. Размноженное в сотнях вариаций сознание стало моим соглядатаем. Свидетелем моего существования.

Я перестала мыслить себя как замкнутое пространство. Стала зависимой от зрачка камеры, который фасеточным зрением транслировал меня в чужие дома и навсегда оставлял там мои отпечатки. И я его полюбила — этот взгляд. Окончательно и бесповоротно.

* * *

Ее звали Кайла, и она потеряла способность ходить. Большую часть времени лежала в постели, смотрела на меня. В привате она просила просто танцевать под музыку, которую включит.

мы так похожи с тобой

если бы не эта авария, я б так же…

сделай это за меня

сделай как будто ты это я

пусть сегодня будет сальса

И я танцевала.

* * *

Его звали Пабло. Год назад он потерял дочь. В первый наш разговор он заметил фотографии моего отца над рабочим столом.

— Вы часто общаетесь?

— Нет. Отец умер.

— Не знаю, что я здесь делаю. Не могу спать. Скучаю по ней.

— По кому?

— Дочка. Два года, как ее нет. Вчера посчитал.

— Сочувствую.

— Можно, я иногда буду читать тебе по ночам?

— Все, что скажешь?

И я соглашалась. Засыпала под его испанские сказки для девочки, которой больше нет.

* * *

Ее звали Настя, она жила с родителями и мечтала быть свободной. Подумывала стать моделью веб-кама — в традиционном, не моем смысле. Женщина для мужчин. Или женщин, неважно.

а что если я буду лежать в красивом белье

как все они

и включу управляемую игрушку?

М?

что скажешь?

и приятно, и полезно!

как скоро я заработаю себе на квартиру, интересно?

— Не знаю, я здесь не затем, чтобы играть или зарабатывать)

— а зачем?

ты же все время получаешь токены

я же вижу

–…чтобы стать видимой

реальной

сохранить себя, что ли.

— ОМГ

как в видеоигре?

— Нет, как в видеофильме, который смотрит весь мир, но однажды дойдет до адресата, и он его будет пересматривать всю жизнь.

* * *

Кто был моим адресатом?

Я не знала и не запоминала никого из тех, кто скрывался за никами в списке пользователей в чате. Просто жила своей жизнью под прицелом нескольких камер и время от времени заглядывала в комментарии. Некоторые из них цепляли, и иногда мы ненадолго оставались один на один, чтобы потом снова вернуться в анонимную реальность.

Это было похоже на жизнь в доме со стеклянной стеной. Она граничила с залом ожидания, где люди приходят и уходят, мимоходом рассматривая тебя, а потом исчезают. Никто не задерживается надолго. Возвращаются и становятся твоими наблюдателями десятки из сотен, тысяч в многострочной безымянной толпе.

Но однажды я стала узнавать в ней одного и того же человека. У него был ник 7_D_War, и он комментировал мою жизнь каждый день. Сначала ненавязчиво, потом все чаще, заметней, так, что с какого-то момента я поняла, что живу под непрерывным присмотром. Он всегда был по ту сторону экрана и пристально наблюдал.

Ты моешь посуду, а после этого просто стряхиваешь воду с рук, не вытираешь полотенцем.

Совсем как моя мама.

Ты пишешь заметки в книге всегда только черной ручкой, видимо, чтобы встроиться в текст — даже цветом? Покажи мне знаки на полях.

Мы оба с тобой выбираем фильм дольше, чем его смотрим.

Ты чаще ходишь курить, когда плохая погода, чем когда хорошая. Если за окном солнце, просто смотришь и не прикуриваешь, вертишь зажигалку в руках. Не хочешь, чтобы дым мешал?

Я заметил, что в углу твоей комнаты лежат красные гантели, держу пари, они уже покрылись пылью. Зачем они тебе? Это точно не сувенир?

Твои губы опухают, когда ты читаешь то, что тебе интересно.

Я научу тебя правильно разделывать мясо, это надо делать с любовью. Ты слишком рассеянная в такие моменты.

Твоя кожа блестит, как лезвие ножа.

Примерно через месяц после своего появления он написал:

Я знаю, где ты живешь.

Это меня испугало.

И я его заблокировала.

* * *

В мире вебкама меня звали NikaHomeland. В списке пользователей в моей комнате было в среднем 300 человек. В общем чате он не раз спрашивал, кто я, и говорил, что должен найти и завоевать меня, потому что женщину завоевывают так же, как землю.

Он запомнил весь мой гардероб и набор посуды, рассмотрел все детали моего дома, вплоть до того, в каком порядке расставлены книги. Словно разбирал по запчастям занятный механизм.

Он комментировал все, на что смотрел, с маниакальной точностью.

Он хотел знать, видеть больше. Стать частью моей жизни.

Готов был за это заплатить, хотя я не выставляла такой опции. Он просто отправлял мне деньги, заваливал меня токенами и писал, что мне нужно купить на них для меня и моей однокомнатной квартиры.

Моя комната на границе с залом ожидания превратилась в игрушечный домик без крыши. А я была живой куклой, на которую кто-то смотрит сквозь лупу сверху вниз.

После первой блокировки он вновь появился, теперь под ником 77_D_War. Каждая новая блокировка добавляла семерку в набор цифр, но война в имени оставалась неизменной.

Кем он был? Бывшим военным? Парализованным сотрудником спецслужб? Мальчиком-затворником с болезненным воображением? Влюбленной домохозяйкой? Сумасшедшим? Я не знала.

* * *

Стала бояться выходить из дома. Особенно после первого конверта в почтовом ящике — с моей потрепанной школьной фотографией и подписью «Ты так похожа на папу». Там я сижу на детском стульчике перед стеной с Красавицей и Чудовищем, щурюсь и смотрю на фотографа исподлобья, с недоумением, как будто не понимаю, зачем он навел на меня объектив. У меня был такой же снимок в семейном альбоме.

Перестала гулять по району, из двери подъезда — сразу в такси. Все покупки — доставкой. Код на двери, домофон, вторая дверь, новый замок. Хотелось чувствовать себя в безопасности, хотелось вернуться в то время, где никто не знает моего адреса, а мой дом — это анонимная комната, не вписанная ни в какую географию и систему координат.

Но когда ты решаешь жить на виду у всех и разрешаешь другим подглядывать в замочную скважину, ты должна быть готова к тому, что твой дом перестает быть крепостью.

Никто не будет тебя защищать.

Никто не будет фильтровать людей, смотрящих на тебя. Или принимаешь правила игры, или не играешь в нее вовсе. Ты должна быть готова, что однажды тот, кто подсматривает, захочет проникнуть в твой дом или твое тело. Захочет присвоить тебя себе.

* * *

Чудище с черным глазом, вспучившим все лицо — словно зрачок расплылся в лопнувшее яйцо, — прячась за дверью, смотрит в жизнь мою, как в замок. Смотрит, как будто учит всю меня — назубок.

Там, под прицелом лупы — бабочкой на игле — я трепыхаюсь тщетно: трещины бью в стекле. Он отпечаток снимет, и перламутра след впишет штрихом последним — в мой неживой портрет.

* * *

Коллекция моих фотографий. У него их были сотни, распечатывал и отправлял каждый день. Всегда приписывал на обороте: когда, где это было, какой он меня там видит.

В мире, где есть система распознавания лиц, поиск по изображению и снимок экрана, шансы остаться не найденной, не узнанной, безымянной равны нулю. Я могла составить карту своей жизни по этим фотографиям, могла изучить себя, как фоторобот преступника. В какой-то момент осознала, что не понимаю, где я реальнее, здесь — или там. Вживую — или на экране, где мы все еще продолжали играть в онлайн-прятки, пока я в одну из самых отчаянных ночей не оборвала все провода и не отключила трансляцию.

Я стала видеть во сне, как камера меня поглощает, всасывает мое тело черным вихрем и не захлебывается. Мне хочется выблеваться, освободиться от этой темноты, но нет, легче не становится. Не станет никогда, я уже не вызволю себя оттуда.

Я уже часть этой дыры.

Через месяц после первого письма с фотографией нашла у дверей своей квартиры набор инструментов для вскрытия замков с запиской: «Бьюсь об заклад, об этом ты не позаботилась».

А еще через неделю меня ждал там же набор ножей. Вскрыла футляр, из него посыпались мои искрошенные в мелкие куски фотографии. Руки задрожали, звон металла об пол вывел меня из оцепенения.

Я стала судорожно собирать вещи и решила купить билеты куда угодно, подальше отсюда, уже по дороге к аэропорту, в самом такси, чтобы не терять времени.

Пока выкатывала чемодан из комнаты, что-то мимолетно блеснуло в сумраке лестничной площадки. Обернувшись, я успела уловить только камуфляжный силуэт и смутно знакомое лицо, выплывшее откуда-то из прошлой жизни.

* * *

ты знаешь мама

маньяк тот самый мальчик

из детского сада

который собирал мою постель

после тихого часа

потому что я никогда

не умела делать этого

без единой складки

терпеть не могла эти ровности

поспи со мной рядом

я не буду тебя больше душить

тот самый правильный мальчик

за которого ты мысленно

выдала меня замуж

в десятом классе

потому что он был послушным

не то что я потому что он носил за своей тетей

тяжелые сумки с рынка

не отходя от нее ни на шаг

ты говорила мне

смотри какой милый

какой работящий

а я отворачивалась

чтоб не видеть его глаза

потому что знала

они смотрят на меня

из любой точки

куда бы я ни шла

тот самый отчаянный мальчик

который стал солдатом

и ходил в разведку

в сгущавшихся сумерках

бесшумно как зверь

он и вправду был похож

на затаившегося волка

такие же желтые глаза

такой же пружинистый шаг

каждый миг готовый к прыжку

я никого не хочу убивать

говорил он и щурился

от закатного солнца

это мой долг

я смотрю на тебя и вижу

пустоту окопа

разорванную цепь

брошенное поле битвы

я вижу смерть

она ужасно похожа на любовь

а кровь на сперму

сила в моих руках и есть ласка

неужели ты не поняла

что такое настоящая страсть

неужели ты не поняла

что всё это весь этот ад

вся эта резьба

все это показное паскудство

из-за тебя

он говорил и говорил

и плакал

но я ничего не слышала

мое тело пригвожденное

ножом к земле остывало

и ноги в коленях были

по-стрекозьи вывернуты

25 февраля 2020 — 31 августа 2021 года

Анна Пестерева

Журналист, обозреватель телеканала РБК. Родилась во Владивостоке, живет в Москве. Публиковалась в журнале «Дружба народов» и сборнике «Как (не) родные». Участвует в проекте «Медленные чтения» на YouTube-канале КЛКВМ by ADHD Projects.

Свет горит

— В деревне ночами так темно, что нельзя рассмотреть собственную ладонь. Даже если поднести ее прямо к лицу — вот так. Смотри, смотри — вот так. Если кто-то отпилит тебе палец, ты даже не заметишь. Проснешься утром, а у кровати лужа крови. — Девчачий голос звучал глухо, нагонял ужас перед сном.

— В темноте можно все подменить, и ты ничего не узнаешь. Проснешься, будешь думать, что твои вещи настоящие. — Второй голос не спешил, раскладывал слова. — Вещи настоящие, дом, в котором ты живешь, настоящий.

— Мы настоящие.

— Да, а на самом деле тебе все только кажется.

— И родителей можно подменить? — Третий голосок вибрировал от волнения.

— Конечно, все что угодно. Даже душу можно украсть. Скрипнула кровать — это, наверное, Ева заворочалась, навели страх на пятилетку:

— Перестаньте! Вы специально меня пугаете!

— Можно украсть судьбу!

— И что тогда? Я умру?

— Нет, ты будешь жить не свою жизнь.

— А чью жизнь я буду жить?

— Тебе достанутся чужие проблемы, а вор заберет всю твою радость.

— Да! Это как за ужином все будут есть мороженое, а ты — оливки.

— Фу

— Всю жизнь есть только оливки.

— Замолчите! Я все маме расскажу. — Голосок совсем истончился, обрывался на гласных.

Данила резко открыл дверь от себя, и та заскребла рассохшимся краем по деревянному полу. Визг и крики, комната встала на дыбы, казалось, стены, мебель, окна орали.

— Да замолчите вы! Спать пора, хватит. Иначе выключу ночник.

— Нет, нет, не надо, пап!

— Мы молчим, все!

— Накажи их, папа!

Данила пожалел младшую. Проследил, чтобы старшая — Маринка — и ее подружка, которая приехала в гости на неделю, укрылись одеялами и отвернулись каждая к своей стене. Когда скрип кроватей замолк, он притворил дверь. Глупые девчонки, двенадцать лет — дурной возраст. Думают, что бесстрашные, а сами в одиночку до туалета пятнадцать метров добежать не могут. Данила вышел на крыльцо и закурил. Первый день в деревне после трех лет отсутствия. И еще весь август впереди.

Небо было чистое, схваченное наискосок морозной коркой Млечного Пути. В конце улицы брехала собака. Почему-то в голову пришло именно это слово — «брехала». Казалось, всю жизнь можно было прожить так — рубить дрова, топить баню, вставать с рассветом, купаться в речке, верить в страшилки, смотреть на небо перед сном. Завтра они с девчонками поедут кататься на квадроцикле по полям, Лида будет солить огурцы и готовить обед — тихое счастье, с мозолями на руках, с землей под ногтями. Приятно дышалось сырым и тяжелым из-за тягучего цветочного запаха воздухом. Данила закурил еще одну. Он подносил сигарету ко рту, и огонек между пальцами вспыхивал, будто рад был кому-то, а потом затухал, обознавшись.

Данила задрал голову и нашел созвездие Лебедя. Когда-то на крыльце дома читать звезды его научил дед. И всякий раз, оказавшись на этих скрипучих ступенях, Данила искал глазами знакомые точки на небе, будто бы сверяя часы. Деда уже нет. А Лебедь и он пока на месте.

Шея затекла, Данила покачал головой вправо, влево и заметил огонек. Свет был метрах в пятнадцати и находился на краю участка или сразу же за сетчатым забором. Может быть, это его сигарета отражается в стеклянной теплице? Данила поднял руку ко рту и затянулся — напротив без движения. Не отблеск, значит, а что? «Наверное, светлячок», — подумал Данила и затушил сигарету. Огонек с той стороны продолжал светиться, раскачиваться вверх, вниз.

Данила зашел в дом, на кухне достал из холодильника кефир и сделал пару глотков прямо из бутылки. Спиной ощутил на себе взгляд — он помнил это чувство с самого детства. Старая, потускневшая икона Николая Угодника следила за ним. Ей, поговаривали, больше ста лет, вроде бы бабка принесла из храма, перед тем как тот разрушили. Она учила Данилу общаться со святыми, для этого люди изобрели специальный язык — церковнославянский. Данила никогда не был верующим, но 50-й псалом он запомнил. Его восхищали и пугали слова «возрадуются кости смиренный», «избави мя от кровей», «благоволиши жертву правды». Он неловко перекрестился, не сразу вспоминая, как это делается, выключил свет и выглянул во двор. Было темно. Только брехали собаки, и ветер носил их лай по деревне.

* * *

В деревенском доме обжилось и никуда не хотело уходить прошлое. Оно пряталось то в запахах чердачной пыли и чего-то церковного от иконы, то в скрипе дверных петель, а иногда было совсем на виду. Вот отметины на дверном косяке — зарубки каждое лето вырезал ножом дед, когда измерял рост внука. На верхних полках шкафа лежали старые альбомы — кирпичи памяти. Данила подхватил их неаккуратно, уронил — и прошлое высыпало на деревянный пол, упало под ноги десятками фотокарточек, залетело под стол. Выглядело так, словно дерево сбросило листья. И что теперь с этим делать? Данила сгреб фотографии в кучу, начал распихивать по ячейкам, путая года и сезоны.

Сама собой вернулась традиция оставаться на кухне после ужина и рассказывать истории. Так же было и в детстве Данилы — бабушка любила пугать его былинками. Разливала по чашкам горячий, прямо с плиты, кисель и заводила разговор. А наболтавшись вдоволь, заканчивала всегда так: «Наговорили с короб, набрались страху?» — и гнала его с дедом по кроватям. Теперь он занял ее место. Девчонки слушали жадно, хрустели чипсами. За городской едой ходили в местный магазин. Как и тридцать лет назад, там собиралась вся деревня. Старухи, не зная отдыха, разносили сплетни: взялся продукты в пакете поправить — и заслушался.

— Все, что в Библии написано, в точности исполняется. И про времена эти там есть. Про коронавирус этот, и про пекло летнее, и про пожары. Телевизор хоть не включай, — басила толстая старуха, занимавшая отдельную лавочку. Она время от времени ударяла об асфальт тростью — отбивала точки. — Там и про деревню нашу написано. Все-все в Библии есть.

— Скоро придет божий суд, — поддакивал бородатый дед. — Кто в городах живет — погибнут, а в деревне кое-кто и останется.

— Только бы не было голода. Боюсь я его, — причитала тощая.

— Слышали, анекдот был? «Я живу в Африке. Мы ходим голые и едим бананы». «Я живу в Москве. Если бы мы ели бананы, то тоже ходили бы голые», — засмеялся дед.

А вечером Данила вспоминал историю про деревенского оборотня. Она звучала в его голове бабушкиным голосом: «Повадился в деревню ходить из леса. Начали пропадать куры. На лисиц подумали, а потом нашли след свежий, так он с детскую ладонь размером. А тут на опушке в сумерках подслеповатая старуха увидела странное существо — похожее на человека, но с руками длинными до колен и волчьей мордой. Кто посмеивался, кто верил. А потом пропал мальчик. Днем ушел играть на опушку у дома, посыпал дождь, его мать к обеду ждет, а он не возвращается. Спохватилась, а нет нигде. Обегала все дома, добилась к председателю, тот мужиков ей дал, пошли в лес. Вернулись ни с чем. Все на оборотня подумали. Люди как не свои были. Мне тогда лет двенадцать исполнилось. Или тринадцать? Не помню. Я стала везде с тяпкой ходить, у ней край острый. Забежала вечером в баню одна — и слышу: топает кто-то. Я тяпку в руках сжала, думаю, сунет чудище голову в окно, я ее прочь. Оказалось, отец папиросы забыл. Хорошо хоть окрикнул сначала, а то бы так и осталась я сиротой».

А на следующий день как бы между прочим вспоминала: «Мальчика-то нашли, кстати. Три дня пропадал в лесу, а на четвертый, как высветлило, на опушке сидит. Его грибники увидели и матери привели. Ни царапинки на теле, одежда чистая — дивно. Вывела мальчика нечистая сила на полянку и оставила. Мать-то обрадовалась, да рано было. Ребенка как подменили. Он ни слова не проронил, ходил, глазами грустными на нее заглядывал. Прожил еще три недели и умер».

Данила, как умел, пересказал эту историю девчонкам.

— От чего умер? — шепотом спросила Ева.

— Так неизвестно.

— Душу у него забрали, вот он и умер, — вклинилась Маринка.

Ева подумала несколько секунд и заревела. Пришлось усылать старшую с подружкой спать, а младшую успокаивать. Через час дома стало тихо, Лида вернулась из детской.

— Давай пока без страшилок на ночь, — сказала Лида. — У Евы не тот возраст еще.

Данила спорить не стал.

— А это правда такой случай был? — спросила она.

— С мальчиком? Бабка говорила, что да. Даже имя называла какое-то…

— Не важно. Не хочу знать.

— Хорошо. Ты же не испугалась? Засыпай спокойно.

* * *

Ночью Данилу разбудил стук в дверь — бух-бух-бух. Тяжелый, низкий звук отдавался в затылок, будто кто-то бил по голове через подушку. Подскочил с кровати, из сна сразу на ноги — комната поплыла, зашепталась голосами. Это жена и дети искали в темноте друг друга, боялись.

— Давайте свет включим, — захныкала Ева.

Данила запретил — они с улицы как на витрине будут. Приказал всем оставаться в комнате и пошел открывать гремящую дверь.

— Но в темноте страшно. — За спиной звенел голосок Евы. — Вдруг грабитель уже внутри и украл что-то важное? Вдруг он притворяется одним из нас?

Данила нащупал на кухне у раковины подставку для столовых приборов и достал оттуда хлебный нож — хоть что-то.

— Кто там? — заорал Данила, и дверь успокоилась вдруг, словно устала биться.

— Открывай, грю, — ответила пьяным голосом.

Скрип петель, в дом проникли ночь, запах влажной травы и перегар. На пороге стоял местный алкаш дядя Толя и немного раскачивался, схватившись за стену. Данила крикнул в дом: «Все нормально. Это сосед спьяну перепутал», — бахнул дверью и схватил дядю Толю за грудки.

— Ты что делаешь, черт?

— Тих-тих-тих, пусти. Я по делу.

— В два ночи? Ты охренел. Какое еще дело, дурак?

— Просили передать выць. Я че? Мне шклик дали, я соглсылса.

— Какую вещь?

Дядя Толя достал из кармана куртки что-то и сунул Даниле под нос.

— Я ничего брать не буду. Иди домой, проспись!

Дядя Толя попытался пожать плечами, но Данила крепко держал лацканы его куртки.

— Мне скзли. Я человек четный. Водку вьпил, дело сладил. — И положил неверной рукой небольшой предмет на выступающую раму окна.

Данила постоял еще чуть-чуть и отпустил дядю Толю. Тот, потеряв точку опоры, свалился с крыльца на спину и выругался.

— Иди, иди. Скажи спасибо, что ничего не сломал, — прикрикнул Данила. А потом спустился и выпихнул незваного гостя со двора. На тычки не скупился, бил по ребрам, под лопатки, по бокам. Дядя Толя визгливо ругался.

— Че ты, че ты. Пнаедут из города. Заразы кусок.

Тише, гврю.

Данила вернулся на порог и достал пачку сигарет, которую прятал за рамой на случай, если захочется ночью покурить. Взял зажигалку из того же тайника и в ее свете увидел предмет, оставленный дядей Толей. Это был спичечный коробок. Данила открыл его, внутри лежали обычные спички. Он зажег одну.

* * *

На следующий день Лида с девчонками отправились на реку. Чтобы забыть тревожную ночь, придумали устроить деревенский девичник: дойти до воды и плести венки. Лида ругалась на Данилу все утро — зачем он рассказал вчера эту историю про мальчика? Ева боится, говорит, что нас кто-то подменит. Ерунда какая-то. Откуда она это взяла? Тут еще этот сосед-алкаш.

После шумных сборов Данила остался дома один. К часу дня пришли трое: первый — крупный, бритый ежиком, с потным лицом, второй — худой и вертлявый, третий — квадратный. Все в спортивных куртках, как из девяностых. Данила увидел их еще с улицы. Они шли, тяжело наступая на землю, как бы втаптывая следы. Калитка бахнула от удара. Данила пошел открывать.

— Поговорить надо, — сказало мясистое, потное лицо.

Данила попытался выйти к ним, его впихнули обратно и вошли на участок.

— А ты намеков не понимаешь? — спросил худой и вертлявый.

— Да все он понял. Сидит, нас ждет, да? — неприятно улыбнулся потный. — Ты давай быстро впитывай, что тебе говорят, нам тут базланить долго некогда. Это наша земля. Понял?

— Что? Что?

— Смотри, несообразительный какой, — переминался с ноги на ногу тощий.

— Вы кто вообще? Это… Это дом мой. Я тут еще ра-бенком… ребенком рос.

— Дом может быть чей угодно. А земля наша, — сказал тощий, кривляясь, выкручивая голову, по-совиному кладя ее на бок. — Может, ему того, помочь додуматься? — спросил он у потного.

Тот качнул головой — пока не время, — достал из кармана сложенную в два раза бумажку и протянул ее Даниле. Это был документ собственности на землю. Участок якобы принадлежал некоему Гаспитарову Артуру Валерьевичу.

— Я запомнил эту фамилию. И вас запомнил. У вас будут проблемы.

— Мужик, мужик, мужик! Мужик, послушай сюда. Ты не понял, мы здесь проблема.

Квадратный, который весь разговор стоял в стороне, закурил и показал пальцем на дом:

— Ночи-то хороши сейчас на крыльце курить.

Данила вспомнил огонек на границе участка, который видел в первую ночь.

— Так это… Вы давно за нами следите?

— Собраться надо, вещи вывезти, — игнорируя Данилу, продолжал потный, — мы не звери, понимаем. Неделя у тебя есть. Потом не обижайся, тебя предупредили.

— Что? Что потом?

Они развернулись и пошли к калитке, все так же тяжело ступая.

— Что потом? — заорал Данила вне себя от ярости и бессилия.

— Места здесь нехорошие, пожары случаются часто, — сказал квадратный и кинул окурок под ноги.

Данила застыл: он не мог ни о чем думать, не мог понять значения произошедшего, не мог заметить, что сухая трава затлела и начала дымить. Ощущение собственного тела ему вернул громкий удар по забору и какой-то далекий крик.

— Погоришь, дурень, — заорал сосед и бросился открывать летний водопровод.

Данила, почувствовав суету, присоединился к ней бессознательно. Когда возгорание потушили, на улице собрались зеваки. За их спинами вдалеке появились фигуры жены и детей, возвращавшихся с прогулки.

Менты ехали часов пять. Поскучали у уазика, поскучали во дворе, позадавали вопросы. «Сколько их было?», «Какого цвета куртка у главного?», «Имущество повредили какое-нибудь? То есть ничего не пропало? Может, разбили что?», «А где они стояли, покажите конкретно», «С акцентом говорили?», «Встаньте у места поджога, сейчас вас сфоткаю для протокола», «Вы сначала подпишите, прочитаете потом. У нас столько вызовов, не задерживайте».

— Так а что нам делать? — спросил Данила, когда полицейские садились в машину. — Они мне документ показывали. Он поддельный!

— Может, поддельный, а может, нет, — сказал один из ментов. Подумав, добавил: — А дома в округе и правда горят. Осторожней.

* * *

Данила будто превратился в другого человека, сам себя не узнавал. Откуда-то появилась резкость в движениях, взгляд стал тяжелым, про такой бабка говорила «нет приветствия в глазах». Ночи пошли сплошь беспокойные: ветка в окно стукнула — кто-то ломится; машина с дороги посветила фарами — всполохи огня.

Жизнь в деревне стала в тягость. В магазин больше ездить не хотелось, там обсуждали их. Смотрели в упор — каждое движение на людской суд. Сочувствовали радостно. Вступали в разговор охотно, но близко не подходили, соблюдали дистанцию. Деревенские суеверные, считали, что неудачей можно заразиться, в них боролось любопытство с опасли-востью.

Данила с Лидой теперь выходили во двор поговорить, чтобы не пугать детей. Жене он сказал, что какие-то хулиганы ворвались на участок и подожгли траву. Больше ничем не поделился, не смог. Но стал готовить семью к скорому отъезду. Придумал в качестве предлога ремонт. И это бегство волновало Лиду сильней всего — она чувствовала, что не хулиганы причиной тому, но не понимала, кто именно.

Хуже дела обстояли с Евой. Она уловила общую нервозность, стала плаксивой и капризной.

— Ты изменился, — вдруг сказала Даниле за завтраком, — я тебя не узнаю!

Ходила возбужденная, нервная. Ночами просыпалась, совсем не могла выносить темноты. Ева, кажется, болезненно восприняла историю про украденные души и каждое утро спрашивала маму и папу.

— А что я вчера говорила вам на ночь? — И так проверяла, ее ли это родители или подменные.

Евой надо было заняться, но не хватало сил. Лида успокаивала дочь, обнимала, держала на руках чаще обычного, но этого было мало. Данила чувствовал, нужно что-то сделать, но откладывал до возвращения в город — слишком много навалилось сразу. Евочка, потерпи.

Данила несколько раз с укором смотрел на Николая Угодника — как же ты допустил? Знакомая молитва застревала комом, стало противно говорить про «жертву правды». Что это значит? И какую жертву требуют боги? Тут еще вспомнилась деревенская байка — в прошлые времена хватало жути. Снова бабкиным голосом звучала история: «Пил дядь Вова горько. Сердце обмирало, как колотил жену и детей. А младшенькую любил. Ей всегда гостинец какой припасал, то конфету, то игрушку состругает по трезвому. А перед смертью-то он все на развозях был, но ее не обижал. Сыновей до крови бил, они в школу то с синяком, то прихрамывая идут. Ее и пальцем не трогал. Все-все любили девчонку: и мать, и братья, и даже старухи наши злющие. А потом она угорела. Дом вспыхнул и пропал в огне, пожарные приехали, а тушить-то уже нечего. Дым черный стоял, аж звезды заволокло. Вся деревня на улице — интересно. Рядом мать плачет, она к соседям в гости ходила. Вокруг дети. А дядь Вовы нет, решили, что с папироской уснул, вот и полыхнуло. Кинулись всех считать, а девочку найти не могут. Мать думала, что старший вынес, сыновья — что мать справилась. Когда поняли, соваться было уже поздно, дом весь занялся. Их, говорят, так и нашли вместе — дядь Вову и дочку, он во сне ее так крепко обхватил, что она не смогла выбраться. Правда, нет, а рассказывают. Ей лет пять было, когда все случилось». А на следующий день бабка возвращалась к истории: «Еще говорили, что это Сенька, — начинала с полуслова, — средний сын, ему больше всех доставалось. Он в школе плохо учился, отца этим раздражал. Говорят, это он после очередных побоев дом подпалил, только не знал, что сестра там осталась. Думал, ее мать с собой в гости взяла. А как выяснилось, он кинулся в дом, да деревенские не пустили. Он после этого в себя ушел, школу совсем забросил. Одни говорили — горюет, другие — вину чувствует». А потом подмигивала и переходила на полушепот: «Ты же знаешь дядь Сеню?» И только тут Данила понимал, что она говорила о сельском пастухе, мужике угрюмом и нелюдимом. «Так это он?» — спрашивал Данила, и она отвечала одними глазами: «Да».

Когда он слушал эту историю в детстве, было чувство, что кто-то невидимый подходил близко, дул сзади на шею, пересчитывал позвонки — щекотно и жутко. Теперь — только тяжелый, как похмельный, страх за семью. Неизвестная девочка, погибшая в огне, была ровесницей Евы. Он запрещал себе думать дальше. Теперь они сами вот-вот станут деревенской байкой. Все ждали, чем разрешится ситуация. О том, что финал близится, знает он. Это каким-то странным образом чувствуют деревенские. Детей надо было вывозить как можно скорее. Данила собирался сделать это сразу же, но старая машина его, как назло, сломалась. Он отдал ее чинить местному мастеру, тот взялся да запил. Так прошло два дня из семи.

На третью ночь разыгрался ветер. Данила не мог уснуть и поплелся на кухню. Дежурно выглянул в окно — никого. Он нажал выключатель, но свет не зажегся. Еще и еще раз — лампочка перегорела? В коридоре тоже — сколько ни старайся, темно. Обрезали кабель? Данила выскочил на улицу и увидел, как от дерева, стоящего на границе участка, отломилась ветка и повисла на проводах. Черт, да что же такое! Данила выругался, достал пачку сигарет и закурил, смотря куда-то в темноту. Он вернулся в дом на цыпочках, стараясь не наступать на старые, скрипучие половицы, чтобы никого не разбудить. Почти дошел до спальни, когда увидел, что в детской комнате горит ночник. Как это? Данила заглянул в приоткрытую дверь, блики мерцали по стенам. Девчонки просыпались, терли глаза.

— Горим! — крикнул Данила.

* * *

Желто-оранжевый свет притягивал, на него собиралась вся деревня. Кто в чем был, бежали скорее посмотреть, огонь съедал дом быстро, с треском раскусывал бревна, как куриные косточки. Было красиво и страшно. Высыпали все, даже мать с младенцем вышла на улицу.

— Я кормила, а тут… — показывала она на огонь, а потом подхватывала ребенка руками, укачивала.

— Ой, да кто же поджег?

— Тушили в огороде надысь что-то. Потом приезжали менты, протокол составляли. Не поделили чего-то с кем-то. Городские, одно слово.

Клуб стариков из магазина и тут собрался вместе.

— Вот в Библии все, что написано, все исполняется. И до нас адское пламя добралось.

— Ой, как горит. Когда же пожарники будут? Скоро соседний дом займется.

— А куда им спешить? Знаешь, анекдот есть? Пьяный пожарник упал с 40-метровой пожарной лестницы, но остался невредим! Спасло то, что он поднялся только на вторую ступеньку.

Детей и жену, пересчитав буквально по головам, Данила услал на дальний край участка. А сам встал почти на границе огня. В доме остались мебель, запасы, которые крутила Лида, игрушки девчонок, телевизор, холодильник, скрипучие кровати, старые фотографии, икона Николая Угодника, детство Данилы. Все это горело. Данила нащупал в кармане пачку сигарет и понял, что хочет закурить. Зажигалки не было, видимо, выронил где-то. Вдруг пришла идея прикурить от пожара. Как бы это было красиво. Он подбежал ближе и подпалил сигарету. Жена и дети заорали, в толпе возмущались: «Совсем отуманел, сейчас же подладится».

Данила отошел назад, затянулся и запрокинул голову. Небо заволокло тучами, ни одной звезды не видно. Нет лебедя над головой. И дома нет. В голову сама собой пришла мелодия, а вместе с ней и слова. Данила запел себе под нос: «Дом стоит, свет горит. Из окна видно да-аль. Так откуда взяла-ась, печа-а-аль?»

Пожарные приехали поздно. Данила и не надеялся ни на что: все живы — и ладно. Он подошел к семье. Старшие успокаивали Лиду, которая размазывала сопли по щекам, как это делают дети. Даниле стало совсем плохо. Он обнял жену, успокоил девчонок. Маленькая Ева сидела чуть поодаль ото всех и улыбалась. Данила сел рядом с ней на землю. Она обняла его за руку.

— Ты мой папа, — сказала она.

— Конечно, Ева, я твой папа.

— В темноте страшно. А тут свет на всю деревню, ничего не произойдет плохого, пока так светит.

Он обнял дочь за плечи и почувствовал, что сейчас заплачет.

— Вдруг погас ночник. — Ева говорила быстро, запинаясь. — А потом шаги в доме, дверь бухнула. Я испугалась, что всех вас у меня заберут.

— Все будет хорошо. Все будет хорошо. Я обещаю.

— Папа, я так испугалась. Но я всех спасла. Я всех спасла, папа, — сказала Ева, вывернулась из его объятий и стали смотреть под ноги. Она схватила с земли и протянула ему коробок спичек. Те самые, что оставил дядя Толя на оконной раме.

— Я подсмотрела, как мама делает, и научилась. Гляди! — Ева чиркнула спичкой о бок коробки несколько раз, и между ее пальцами загорелся свет.

Алия Закирова

Родилась и выросла в Уфе. Живет в Санкт-Петербурге. Стихи пишет с четырнадцати лет, прозу — с семнадцати. Одно из первых стихотворений «Хочу» было написано для спектакля уфимской студии творческого развития имени Н. Хабенского, иронической сказки «Ха-ха-чу». Участница форума «Таврида» 2021 года.

Страх под температурой

Я боюсь утонуть в колыбели несбывшихся снов

И увязнуть ногами в мягких перинах, выбираясь из жаркой кровати,

Задохнуться под одеялом, сшитым крепкими нитками, не найти сил на вдох

И не выбраться никогда из душных кровати объятий.

Среди плюша и шерсти, в бреду возникших картин

Не найти панадола, малины, лимона и воздуха,

Среди плотных подушек и влажных от пота простынь

Не найти бликов света дневного, не найти голоса.

Собирая все силы, звать маму, но знать, что мой голос слаб,

Пережить тишину между первым и вторым криком,

Лежать одному, надеясь услышать шаг

Вблизи моего лежащего тела липкого.

Собирать силы долго и много, чтоб тихо позвать,

Бесполезно позвать, чтоб меня никто не услышал.

И беспомощно ждать.

И становиться тише.

Пережить одинокою ночь, когда жар в голове,

Когда сухость во рту и в ступнях упрямый холод,

Не согласный на одеяло и плед,

Когда постель — причина, не повод.

Но проснуться после полудня, узнав за окном

Жизнь и шум, суету среди птичьего свиста.

Слышать: люди из офисов мчатся к обеду бегом.

Не притронуться: к завтраку, неаппетитно остывшему.

Бледным, слабым, но все же дышать и жить,

И хрипеть, и стонать, но все ж выдыхать слова.

Не боюсь подняться в температурную высь.

Я боюсь только ждать. И не дождаться утра.

Надя Алексеева

Родилась в 1988 году в Подмосковье, живет в Москве. Прозаик, драматург, редактор. Выпускница литературной школы CWS, мастерских Даниэля Орлова, Елены Холмогоровой и Николая Коляды.

Публиковалась в сборниках малой прозы «Вечеринка с карликами», «Пашня», сборнике пьес «Близкие люди» и других. Лауреат международной премии для драматургов «Евразия-2021», участница слета молодых литераторов в Болдино и литературной смены «Таврида. Арт».

Вера. Осень

Сентябрь

Угол кухонного стола заострился и прожег бедро сквозь ситцевую юбку.

Обернувшись, Вера спихнула солонку, запаянную крышкой-мельничкой, подарок невестки на юбилей. Звяк-звяк по полу. Ничего не просыпалось, разве что зашептались внутри белые крупицы. На бытовке за окном бутылки тонули в листве и хватали горлышками воздух. Вера смяла лицо руками, обернулась к раковине. На сливе брызги моркови, рыбные кости. Не надев перчаток, она вычищала мусор и бросала в ведро, что стояло под мойкой, сгибаясь-разгибаясь с десяток раз вместо того, чтобы, как раньше, взять да и стряхнуть все ситечко разом.

Не выбрав последнюю толстую кость, спешно отерла руки о юбку, подошла к холодильнику, где в двери хранила «Звездочку». Банка-пуговица, сгущенная едкая стужа. «До мозгов пробирает», — говорила покойница-свекровь. Да где ж она? Холодильник разросся на глазах. Вера купила его детям на свадьбу, гордилась высотой под потолок, хоть и приходилось влезать на табурет, чтобы достать масло. Вера с молодости была энергичная, но мягкая. Заботливая без нажима. Не названивала сыну, когда тот пропадал по ночам, муж, Семен, спал, а она все выжидала у форточки. И работа его в техподдержке: со слов Зины, невестки, «в Анапу на оклад не съездить», а ей, Вере, было приятно, что сын пешком ходит до офиса, спит по ночам. В школе ее любили, ученики, уже начавшие седеть, приводили своих дошколят к ней заниматься русским языком. Приработок к пенсии, что уходила целиком на семью. Квартплата, продукты, то, се, игрушки внуку «тихие», без пищалок. На звуки Егорчик стал пугливым, невестка сквозь зуб обвиняла в том Веру: мол, по ее недогляду испугала его во дворе чья-то. Осенью в сад хотели, да мальчик без разгону не мог и слова сказать, выходило так: «Гы-гы-гы-гы-г-г-де папа?»

Вера свою вину не признавала, но и не отрицала. Получалось так, что с весны она все чаще выпадала из своего тела, а когда возвращалась, находила мир не то чтобы другим, но подсунувшим ей, Вере, что-то новенькое. Как то пятно на гульфике внуковых шорт, серым по желтому, оно широко растеклось. Вокруг никого, первый одуванчик застыл в траве, и Егорчик ревет — аж лицо стало бурое. С внуком условились «молчок», только с той прогулки жилка внутри нее, Веры, пришла в движение, затренькала, застучала.

— Бы-бы-бы-б-б-ба, закрой! — Возле еще саднящего под юбкой бедра Вера обнаружила белобрысую голову, ощутила груз на локте, держащем дверцу, сощурилась и вдруг услышала писк датчика.

Она захлопнула дверцу, едва не прищемив детские пальцы, что потянулись внутрь холодильника. Егорчик с воем и запинающимися всхлипами убежал в комнату.

В квартире стемнело: пошел дождь.

* * *

В начале лета ее ученики разъехались, и всю малышню развезли по дачам, так что Вере приходилось вспоминать игры, чуть ли не из тех, что проходила в пединституте, чтобы Егорчик не скучал. Дачу в Калужской области они с мужем давно продали — с его больным сердцем боялись, что по бездорожью не успеет скорая. Зря. Инфаркт свалил Семена разом прямо тут, в Чертаново, под грохот тележек «магазина у дома», куда Вера отправила его под Новый год. Саша, их единственный поздний ребенок, писал диплом и пропадал не то в общаге, не то у кого-то на квартире. Скорая подрулила к магазину быстро, да Семен был уже мертв. «Скоропостижно», — сказал врач, а Вера услышала взрыв. Муж так пакеты прозрачные взрывал: надует, зажмет в кулак — бабах! — и нет ни пакета, ни воздуха. Вера всегда дергалась: «Ну вот зачем ты?», — а он лишь хмыкал. С той зимы Вера праздники, кутерьму эту не жаловала. До появления Егорчика и елку не наряжали: с ребенком она восприняла застолье, куранты, мишуру как спектакль в ТЮЗе, растянувшийся на неделю. И ее руки больше не тряслись, развешивая игрушки: советские еще шишки с блестками, витые сосульки и шары, где утопали в сугробах избушки с колечками дыма из труб. Когда Егор начал ходить, Зина, ее молодая невестка, стесняясь, спросила: «Вер Васильна, не многовато на одну елку?» «Да ну! Половину перебьем!» — ответила Вера, чувствуя, что квартира ожила наконец.

— И что же он? Так и лежит?

— Конечно, пять дней температура не спадает, взад-назад неотложка, а толку-то?

— В стационар бы…

— Ему семьдесят, больше, кому нужен? Дети, и те померли. В дом престарелых только свезут если: внук приезжал, предлагал на учет поставить. Голова-то тоже уже…

— В нашу дурку? Интернат?

— Ну да, я же говорю. А он, вишь, не хочет, своя кровать ему.

— Что там хорошего, правда? Пару месяцев — и выносят.

Вера, закемарившая на лавке, подскочила, огляделась. Села обратно. Егорчик расковырял в сыром песке яму, куда с разгоном летел самосвал, красный, подаренный ею. Разговор угас в подъезде, под стук каблуков по ступеням. Егорчик, вставший против солнца, показался Вере взрослым парнем. Вере стало неудобно спать с ним в одной комнате, как когда-то с сыном, который ворочался и постанывал под одеялом, прежде чем уснуть. «В дом престарелых, в нашу дурку», — закопошилось внутри ее седого, опрятного пучка. Вера зажмурилась, прижала руку к голове: ну, точно, напекло. Увидела перед собой Егорчика, белобрысого, пучеглазого, с рыжими от песка ладошками.

Они карабкались на третий этаж, так и не дождавшись лифта. В темноте Вера все оборачивалась на внука, перечислявшего ступеньки, почти не запинаясь. Правда, цифру семь он забывал, как всегда, а Вера подсказывала. В третий раз обернувшись, увидела тень над его верхней губой — упала, как первая щетина.

— Иди вперед!!!

— 3-з-зачем?

— Затем, чтобы я тебя видела.

Октябрь

Двери из массива, справленные еще Семеном, впитали осеннюю слякоть и не помещались в косяки. Из щелки вился «пу-пу-пу-хр» сына. Потом этот тяжкий, злой вздох невестки, будто свою станцию проехала, теперь возвращаться не хотелось. Вздох которую ночь выбрасывал Веру из забытья. Она лежала на полуторной кровати, втиснув себя между простыней и туго натянутым, как завел еще муж, одеялом. Под шеей ее подушка отяжелела от пота (как бы не заплесневело перо?), ноги, наоборот, свело холодом. В таких случаях помогало одно — опустить ступни под горячий душ и, вытирая, размять полотенцем. Вера встала бесшумно, не потревожить бы Егорчика, его кровать мягко светилась возле окна. Во сне мальчик дышал ровно.

— Дверь закрой хотя бы нормально, — услышала Вера в коридоре.

— Да ладно, мать спит. Давай уже. Ну?

— Надень… Еще не хватало нам… Черт, задолбала коммуналка. — Зина вскинула голову, Вера, не выдохнув, затаилась.

В грязном ночном свете колыхались там, за дверью, Зинины спутанные волосы. Отдуваясь, она откидывала их назад и что-то прижимала, давила под собой тяжелыми руками. Спинка кровати мерно стучала о стену. Сына Вера не видела — он утонул под весом жены, ширококостной, плечистой. Та отфыркивалась от своих волос все чаще. Сегодня утром Вера вытащила моток этих волос с застрявшей в них пылью и мусором из слива ванны. Высушенными и уложенными, на голове невестки они отливали в медь, а в сливе казались серо-коричневыми.

Она захотела шагнуть в эту спальню, вытащить сына из-под груза, встряхнуть и разгладить, как смятую сорочку, но пошатнулась, схватилась за косяк.

Вера сглотнула, сжались и по-птичьи вцепились в пол ее вконец замерзшие пальцы. Она захотела шагнуть в эту спальню, вытащить сына из-под груза, встряхнуть и разгладить, как смятую сорочку, но пошатнулась, схватилась за косяк. Скрипнул паркет, дверь раскрылась шире. «А!» — услышала Вера на резком выдохе и, следом, как гул поезда, «у-у-у-м». Из спальни запахло сырым мясом.

* * *

В середине месяца Зину повысили до старшей смены. В «Пятачке», где она раньше сидела на кассе и с изможденным видом тянулась под потолок к коробу с сигаретами, приговаривая про себя «чтоб ты задохся», теперь выделили ей место в подсобке без окон, с диодной лампой. Лампа дрожала и мигала, зато Зина могла закрыться на ключ, позвонить маме и рассказать, что учудила ее ученая свекровь. Разговоры длились смену напролет. Зину звали в зал к покупателям, она выплывала из двери, придерживая пухлой рукой планшет, для виду стучала ногтем по экрану и, не поднимая головы, спрашивала: «Ну что такое?», словно покупатель с чеком наготове ей в дверь квартиры позвонил. «Мусик, говорю, давай уже отбой — убегаю, отпросилась пораньше, — возвратилась Зина к оставленной трубке. — Что? Да, отказалась вести к логопеду, представляешь? Вам, грит, сколько ни делай, все не так… И деньги, главное, я думала, все-таки из-за нее все пошло… Не! Ни копейки не положила на лечение. И сама к неврологу тому, твоему, ага, наотрез. Ладно, ма. Все. А то сейчас опять притащится кто. Развоняется». Зина, втянув живот, уже дергала собачку на молнии высокого сапога.

Раньше Зина думала, отчего Вера одна мается. Уютная такая тетка. Даже хотела найти для свекрови какого «мужичка» (тайком от матери). С рождением Егорчика отказывалась от помощи своих, целиком положившись на «Верину педагогику». Года два толком своим не звонила, а те не спешили ездить из Сокольников. «Вера твоя мягко стелет, жестко спать. Увидишь еще». Когда же это было? В марте, юбилей справляли?

И сегодня утром Зина увидела. Лицо Веры осунулось, губы в нитку, молчит. И руки синие в венах — ее сына за плечо схватили. Тот хотел обнять ее, Зину, и застрял в решетке этих рук, не пролез. Егорчик говорил, «ба» в холодильник подолгу глядит или на плиту. Включит и стоит. Так ведь и дом спалить недолго…

«Что же там мама-то сказала — есть интернат в нашем районе?» Обходя лужу, Зина остановилась. Одно дело матери поддакивать, другое — мужу предложить сдать мать родную. «Вся пенсия будет им, конечно. Но квартира-то, квартира — ты подумай, послушай мать… Тебе второго пора». Зина остановилась и даже зонт закрыла, чтобы прочесть свои же мысли.

* * *

«Б-б-а, б-б-а», — там, внутри кабинета, среди плакатов с пещерами-ртами, Егорчик звуками давился. Аж слезы текли. Зина за дверью вздрагивала и приказывала себе успокоиться. В брошюрах, разложенных веером в приемной, говорилось: такой возраст, заикание поправимо, новые методики, нервы… С мокрого раскрытого зонта капало на пол, подросток напротив глядел на ее ноги. Пахло спиртом. Сбежать бы из этого коридора потных окон и пластиковых папоротников. Наконец, придерживая ее сына, вышел врач.

— Что сказать, есть прогресс, да, но тут рекомендуется регулярность, и психолога подключать, да.

— Зачем психолога? — Стоя, Зина прижимала сына к бедру и пятилась к выходу.

— Сильный стресс, по итогам обследования, да, можно предположить, так как речевой апп…

— Я не понимаю.

— Он боится.

— Чего?

— Вот это уже к психологу. Да. — В карманы халата врач опустил руки лопаточками, оставив на виду большие пальцы, повернулся к подростку напротив. — Следующий? Проходим.

Егорчик смотрел в окно. Мимо их синего, новенького э-лек-тро-бу-са проплывал магазин, где работала мама, школа, куда ба раньше ходила по вечерам. Ба была другая, ей можно было рассказать, как дядя растягивал его рот холодными пальцами и светил на язык, сдавил ему лоб, просил повторять и повторять считалку. Скучную, ба придумала бы лучше. Теперь ба превращается в птицу. Ее нос — клюв, на ногах — когти. Стук-стук по ночам. Как синичка, которая влетела зимой. Смотрит сверху. Страшно. Заблудилась, забыла. Ба в хо-ло-ди-ль-ник хотела вылететь? Пищала. А он помешал. Отпустить ее. Скорей, скорей. Под ногами листья похожи на очистки от картошки. С зонта вокруг него и мамы капают желтые капли. Шесть-восемь-девять-десять. Дверь закрыта. Ба улетела.

— Саш, чего ты молчишь-то? Я уже эмчеэсников вызвала, думала, инсульт ее шарахнул. Она, здрасте-приехали, верхний замок проверяет. Это охренеть! — Приоткрытая дверь кухни дребезжала Зине в такт, напротив нее Саша еще ниже склонился над кружкой с чаем, большой, отцовской, с темными трещинами внутри.

— Тихо ты.

— Да плевать, я с ребенком, после врача, мокрые все, стоим, долбимся, как неродные. Это нормально, по-твоему? А если она завтра замки сменит?

— Да не.

— Что не? Так и начинается все. Чудят, запираются, потом подожгут. — Зина сама удивилась, как сложила одно к одному. — Все-таки спецучреждения не зря придумали, да и возраст у нее.

Когда Зина наконец вышла, завозилась в прихожей, Саша поднял голову, едва приобнял себя рукой, качнулся, как дверь снова открылась.

— И кстати. — Зина протягивала ему сапог. — На, почини мне молнию, чуть не опоздала из-за нее, заразы.

Саша тянул за собачку, за ней следом молния смыкалась с трыканьем и, не дойдя до верху, уже разрывалась у основания.

Ноябрь

Стыд. Если бы кто спросил, что Саша пережил в старших классах, то это был он, и стыд этот возвращался, заставляя Сашу обхватывать себя руками крест-накрест, покачиваться, пока не отпустит. Обычно в уборной, чтобы домашние не поймали или, не дай бог, коллеги.

Вот он, Саша, на лице уже пробиваются усики, лежит на кушетке, продавленной в середине: он спал на ней сколько себя помнил и ни за что не хотел помочь отцу вынести ее на помойку и привезти из «Икеи» новую. На ней он проваливается в сон, самый приятный из всех, потому что устал, школа, стук рыжего мяча по площадке, Оля рядом в своих высоких сапогах и юбке: можно обе руки положить ей на бедра. Он стонет, шевелится, не просыпаясь, а потом, когда на руки плеснуло жаром, сваливается со сна, как с дерева. Саша помнил, как сразу зарылся под одеяло, всхрапнул (другого с ходу не придумалось), затих. И по тому, как мать встала и грустно проскрипел паркет под ее ногами, понял, что она все слышала, все поняла. Знает его тайну. Не Ольку, нет. Вот эту тайну в руках. И еще вчера он считал мать первым другом. Пацаны во дворе хаяли своих на все лады, он помалкивал, выискивал, не мог вспомнить, в чем бы ее уличить. Стало легче. Должно было стать. Он ждал, когда всплывет эта тема. Про бабку, мать отца, никто не хотел слушать. Да что про нее говорить, правда? Только комнату занимает! Похожа на кукушонка: голова обтянута платком, губы ввалились, над ними клювонос. Ее привезли из деревни, с дачи, которую потом продали. Она не вставала, умела только смотреть, да так, будто видит не тебя, а себя насквозь.

Второй стыд случился как-то сразу за первым. Они в Владом сидели на дереве напротив освещенного окна лицея, где шло родительское собрание (первое в новой школе).

— Смотри, бабка чья-то притащилась. В шали, ха, совокфильм.

— Где?

— Да вон, вон. Седая.

Саша прищурился и обмяк на ветке, едва не свалился. Слез, за ним и Влад. И «кино», которое ему показали в окне класса, все крутилось у него в голове. Его мать и так-то была старше остальных мамаш (стройных, умело подкрашенных) едва ли не вдвое. А простуженная, с прилипшими ко лбу волосами — и вовсе. Когда пришел домой, мать (все в той же шали) плакала и завешивала зеркала простынями. Бабка умерла. Ему захотелось сбежать во двор. И было горячо в голове от того, что предал мать, и от того, что любит ее, такую немодную. И страшно, что она узнает все и перестанет любить его. Переезжая в общагу физтеха, всю эту мешанину рук и головы он оставил на старой кушетке. Или не совсем.

Вера прислонила чашку к виску, тепло зашевелилось, убаюкало ее жилку, но не сняло спазм, не дошло до ступней. Она не помнила таких вьюг в ноябре. Она не знала, куда подевалась вся осень и отчего ее как будто нет на этой кухне.

На месте кушетки теперь детская кровать (из «Икеи»), спал Егорчик. Вернувшись с работы, где засиделся допоздна, Саша быстро разулся, прошел по коридору — проверить сына. Синие отсветы от телевизора, который смотрела мать на кухне, проскальзывали по рукам Саши, путая мысли, подмешивая вопросы. «Когда это мы перестали говорить с мамой? Какой у нее хоть голос?» — не вспомнить. Мамино «Са-ашенька» взрезал Зинин напор и хрипотца: «Саш!» Как незаметно Зина стала за обеих: болтала, знала, где что в доме лежит, наливая суп, говорила между прочим, что в интернате старикам веселее, там с «ними», с «такими», пообщаются.

Раньше мать была занята в школе, а теперь Саша постоянно натыкался на нее, и ее губы, вытянутые в нитку, не располагали к разговору. Разве что вот эту неделю, когда Зина, уходя на работу, выкручивала пробки, мать жаловалась Саше, что ее выживают, называя его Семеном. Саша хмурился, переводил разговор на сына:

— Егорчик ел?

— Да, — отвечала мать, возвращался ее учительский тон.

— А днем спал?

— Жену свою спроси, у нее сегодня выходной был.

Еще в мае, когда праздновали день рождения жены, мать называла ее Зиночкой, он точно помнил. «Их осенью клинит, погодите: смывать перестанет за собой, а то вообще, где туалет, забудет. — Вчера теща позвонила уже не Зине, а прямо ему. — Саш, она, конечно, мать тебе, я понимаю, но Егорчик там, с ней… Ты подумай».

Во дворе скрипнули тормоза машины, фары осветили лицо Егорчика, захватили кусок стены над ним. Егорчик засопел, сбил одеяло к ногам, скрутив жгутом. Вспыхнула над ним фотография матери с отцом в молодости. В широкополых шляпах, мать в бусах, у отца сигара гаванская, картонные пальмы за спиной. Фотография выцвела, а их глаза — нет. На юбилее мать говорила, подвыпив, что тогда Саша в «Артеке» был, а они с отцом «раздухарились», едва ему брата не сделали. Потом перевезли из деревни бабку после инсульта, и о втором речи не стало. Седина пошла.

Саша шагнул в комнату, собираясь укрыть Егорчика потеплее. «Я договорилась с кем надо, приплатила чутка, вам с нее — только заявление взять, ну, уговорите как-нибудь, что ли. Да! И осмотр пройти. Но это формальность. Саш, але? Слы-ши-шь меня?» Вспомнилось, как теща понизила голос. Доверительно так. Саша постоял над сыном, обхватив себя руками крест-накрест, и вышел из комнаты.

* * *

В окне напротив толпились огни, плясали гирлянды, под потолком болтался десяток воздушных шаров. Дорогих, с металлическим блеском. За столом перед Верой сидел закутанный в ее старую шаль Егорчик и водил высохшим фломастером по листу. Вжик-вжик! Пахло сгоревшим луком, из форточки сквозило по ногам, и снег, мелкий, как соль, насыпал на подоконнике горку. Он все нашептывал, о чем-то напоминал. Вера прислонила чашку к виску, тепло зашевелилось, убаюкало ее жилку, но не сняло спазм, не дошло до ступней. Она не помнила таких вьюг в ноябре. Она не знала, куда подевалась вся осень и отчего ее как будто нет на этой кухне.

Зина напевала, шлепала тапками по полу и, словно осталась наконец одна дома, с грохотом швыряла в мойку вилки, ложки, тарелки, не стряхнув в ведро остатки обеда.

— Зина, прошу тебя!

— Ну что такое?

— Что? — Вера почувствовала усталость. — Да так…

Поаккуратнее бы… С тарелками.

— Пффф, новые купим! Тошно видеть эти розочки, не то что есть с них. И тяжеленные. Вот кружка эта — убить такой можно, не дай бог на ребенка уронить.

Егорчик поднял голову, фломастер заскрипел живее, из нарисованной трубы колечками выскочил дым.

— Вот когда купите, тогда и выбросим.

— Да? Вообще, вы бы собирались уже, что ли. Там очередь небось: бабки сидят как привинченные у всех кабинетов. Надо было нам раньше, конечно, блин. — Зина осеклась.

— Б-блин! — вторил матери Егорчик. Он теперь заикался, только когда повторял новые слова за старшими: психолог обещал, что это пройдет, как и те сны про птиц.

Вера отставила чашку, сугроб на подоконнике еще вырос. Стуча ботинками, сминая и расправляя коврик, вошел Саша. Егорчик бросил рисунок, побежал встречать, лист перевернуло, сдуло на пол.

Вера смотрела на сына не выходя из-за стола. Тот в прихожей что-то говорил Егорчику и бесконечно долго расшнуровывал ботинки. Не здороваясь с ней, сын прошел в ванную, вымыл руки, еще раз прошел мимо туда и сюда под болтовню Егорчика. «Вер Васильна, полис, паспорт, пенсионное взяли? Егор, уйди из-под ног, — засуетилась Зина, снова став пухленькой, скромной. — Саш, на вот сумку возьми еще эту сразу. Белье там, мусик говорит, сразу лучше». «Чтобы не возвращаться», — пояснил ее взгляд.

— Саша, что же не здороваешься? — Вера вышла из-за стола.

— Ма, не начинай.

— Посмотрите лучше вещи. На первое время хватит? — Зина опустила глаза.

«Пару месяцев — и выносят», — услышала Вера из черноты подъезда.

Зина терла кухонное полотенце, на котором не было пятна. Отвела Сашу в сторону, пихнула ему заявление распечатанное, сложенное пополам, текстом, печатями внутрь, погладила по руке. Мягко, вкрадчиво.

— Егорчик? Обнимешь бабушку?

Вера тронула белобрысую голову. Мальчик высвободился.

— Ба, уходи в п-престарелый! — И, увидев усмешку матери, повторил: — В п-престарелый дом.

Перед зеркалом Вера заправила блузку в юбку. В синем оконном стекле отражался холодильник, возле него вздрагивал, как подбитая капустница, рисунок. Вера перевернула лист мертвыми пальцами. Возле красного домика стоят трое, черточками рук зацепились: мать, отец и сын.

Полина Жандармова

Родилась в 1990 году. Окончила Белгородский государственный национальный исследовательский университет, биолого-химический факультет, живет в Белгороде. Участник мастерской прозы в рамках образовательного форума «Таврида». Автор поэтических и прозаических сюжетов в жанре городского фэнтези.

Страхолов

«Есть работа».

Экран мобильного телефона мигнул, разогнав окружающий полумрак, комната наполнилась резким дребезжащим звуком, пространство возмущенно качнулось, но через мгновение все успокоилось. Марк Меров, мастер гильдии ловцов, а в миру — консультант отдела по работе с обращениями граждан крупнейшей энергетической корпорации «КОРС», протянул руку, нащупал телефон и, щурясь, прочитал сообщение. Холодный свет экрана ударил по глазам, вызвав в теле волну раздражения. Марк никак не мог привыкнуть к устройству современного мира. Прогресс, технологии, Сеть — все это неимоверно раздражало того, кто видел закат Великой Римской империи и первые походы крестоносцев. Слишком много суеты и хаоса. Слишком мало истины и смыслов. И он был не один в своих убеждениях. Вся гильдия со скрипом, как колесо у старой телеги, переходила на современный уклад жизни. И, как бы ни старались кураторы, нет-нет да и появлялся какой-нибудь прокол, который тут же подхватывали современные газетчики, растягивали все по своим страницам в электронном пространстве и несколько дней бурлили и фонтанировали идеями и предположениями. Впрочем, довольно быстро находилась очередная «сенсация», и о проколе, как правило, забывали. Люди, конечно же, забывали. А вот кураторы подобного не прощали. И в лучшем случае накидывали срок отработки повинности, а в худшем — возвращали назад, на ту сторону Леты. Назад Марк не хотел. Поэтому изо всех сил старался подстроиться под стремительно меняющийся мир людей.

«Выезжаю», — медленно набрал на экране Марк и отправил ответ. После чего положил телефон обратно и встал с кровати. Огромный рыжий кот лениво приоткрыл один глаз, наблюдая, как хозяин кладет телефон на тумбочку.

— Мау?

— Да, время охоты, — ответил Марк, разминая плечи.

— Ма-ау? — продолжил свой «допрос» кот.

— Нет, ты сегодня остаешься дома. — Мастер почесал питомца за ухом.

— Мау! — обиженно фыркнул кот и отвернулся, демонстрируя полное равнодушие к хозяину и его проблемам.

Марк усмехнулся и еще пару раз провел ладонью по рыжему загривку. Затем подошел к шкафу, быстро оделся и вернулся за телефоном. Внимательно вглядываясь в электронные буквы, Марк еще раз перечитал сообщение с координатами, подхватил с пола рюкзак, закинул на плечо и, оглядев напоследок комнату, двинулся к выходу.

Лифт спустил его с тридцать второго этажа на грешную землю. На выходе пожилой консьерж приветливо улыбнулся:

— Добрый вечер. Вернулись из командировки? Давненько я вас не видел!

Марк натянуто улыбнулся в ответ:

— Да, недавно вернулся. Важное дело.

Консьерж понимающе кивнул и снова сосредоточился на мониторе. Марк вышел на улицу. Он хотел бы объяснить старику, что последние три недели, пока все думали, что он в командировке, Марк сидел в логове и читал, восстанавливая силы после прошлой охоты. Что если бы не необходимость отрабатывать повинность, он бы вообще не возвращался из этой «командировки». Сидел и дальше на полу у окна с книгой в руках, читал, читал, снова читал до наступления темноты. А после — заваривал чай и вглядывался в ночное небо до первых признаков рассвета. Периодически заказывал коту корм с пометкой «доставить до двери». Не встречался бы с толпами людей. И, самое главное, не вникал в их страхи. От последнего Марка воротило сильнее, чем от достижений научной человеческой мысли. Но ничего с этим поделать он не мог. Марк был страхоловом. Охотником и избавителем людских душ от мерзких паразитов — присос. Забираясь в затуманенное тревогой сознание, эти твари начинали кормиться опасениями, паникой и ужасом. И, раздуваясь все сильнее, заполняли собой все пространство в груди несчастного. И заставляли, заставляли и снова заставляли человеческий мозг рождать жуткие образы, мысли, сомнения — все что угодно, лишь бы были адреналин и истерия. А он, охотник, Мастер, возвращенный с того берега Леты — реки Забвения, отрабатывал повинность перед миром, избавляя ничего не подозревающих людей от этой потусторонней заразы. Почти полторы тысячи лет он шел по следам рожденных Бездной монстров, вступал с ними в бой и выходил победителем. И все ради одной-единственной цели — получить когда-то освобождение от повинности, отпущение и второй шанс на лучшую человеческую жизнь.

Марк сделал глубокий вдох — ноябрьский воздух был настолько густым и влажным, что казалось, при желании можно зачерпнуть ладонями и попробовать на вкус. Опустившиеся на город сумерки сгладили острые углы, тени заполнили пространство, сделав его размытым и обтекаемым. Люди, спешащие кто куда, выбрасывали в окружающий мир волны напряжения и тревоги. Эмоции перекатывались, наслаивались друг на друга, смешивались и разбивались о редкие островки счастья и радости. А потом все повторялось снова. Марк дрейфовал в этом потоке чувств, медленно продвигаясь к своей цели. Он так и не научился пользоваться навигатором. Поэтому те координаты, что прислал в сообщении заботливый куратор, мало о чем ему говорили. Гораздо больше информации он черпал из тонкого, едва уловимого Следа. Вместе с буквами — электронным набором светящихся точек — куратор отправил Марку незримый ориентир, отсвет несчастной души, порабощенной, добравшейся до самой грани этого берега Ахерона. И сейчас именно он вел охотника вперед. Метро, темный парк с борцами за здоровый образ жизни и толпами собачников, пустырь, аллея с кое-где выбитой тротуарной плиткой и грязными лужами. Марк шел, постепенно чувствуя, как сосредоточенное оцепенение и напряженный ход по следу сменяются древним, как мир, охотничьим инстинктом. До конечной точки оставалась еще половина пути. Но охотник уже видел перед собой лицо несчастной — девушка, такая молодая. Сколько ей? Двадцать пять? Тридцать? Живет одна. Мать в другом городе. Семьи нет. Детей нет. Друзей тоже нет. Полное, беспросветное одиночество. С работы уволилась два месяца назад. С тех пор ни разу не выходила из квартиры. Марк подавил тяжелый вздох — с одной стороны, он понимал ее желание сидеть в логове, никуда не высовываясь. При этом она — человек. И без общения вмиг станет легкой добычей для всяких сущностей. Что, судя по всему, и произошло. Образ, пока еще смутный и неясный, с каждым мгновением становился все четче. Серые, уставшие от жизни глаза. Светлые, но уже поседевшие волосы. Глубокие даже не морщины — заломы на лице и темные тени под глазами. Она была истощена. Она устала. Она хотела одного — закончить эти мучения раз и навсегда. Избавиться от всеобъемлющего, обездвиживающего ужаса любой ценой. Даже ценой собственной жизни.

— Я уже близко, — прошептал Марк в темноту и ускорил шаг.

Войти в подъезд не составило труда — магнитный замок давно был выломан. Лифт не работал. Прокуренный грязный подъезд кишел разными потусторонними тваренышами. Марк не обратил на них внимания — так, не представляющие опасности для людей ошметки истинных теней. Противные, но безвредные. Путь по лестнице до пятого этажа прошел в полной тишине. Пространство замерло. Затихло, настороженно наблюдая за крадущимся охотником. Дверной звонок разразился неистовой трелью, едва Марк прикоснулся к пластиковой кнопке. Охотник поморщился — он не любил резкие звуки. Дверь открылась нехотя, с противным скрипом. Отчего Марк снова стиснул зубы. Он любил тишину.

— Вы санитар? — В приоткрывшейся щели, перечеркнутой посередине металлической цепочкой, появилась половина женского лица. Вторая оставалась скрыта дверью. Один глаз. Одна впалая щека. Остальное — лоб, нос, подбородок — располовиненное стеной и дверным косяком.

— Нет, — ответил охотник, вглядываясь в мрачные недра квартиры, оценивая обстановку и уже примеряясь, откуда удобнее шагнуть в пасть к Бездне.

Марку не надо было смотреть на жертву, чтобы видеть тьму в ее груди. Огромная черная пульсирующая тварь ворочалась в тесном человеческом подреберье. Она лоснилась сытостью и удовольствием от получаемой энергии. Она жрала истрепанную душу заживо, ничуть не боясь, что питательный адреналин прекратит поступать в кровь жертвы. Она была тупа, ведомая лишь первобытным голодом, а потому не понимала, насколько близка ее жертва к краю. К той самой грани, вернуться из-за которой удается не всем. А тот, кто возвращается, столетия после задается вопросом: а стоило ли оно того?

— Врач? Психиатр? — Все тот же напряженный голос вырвал Марка из собственных рассуждений. — Вас прислала моя мать? Соседи?

Паника. Марк почувствовал, как в воздухе плотными щупальцами закручиваются сквозняки Бездны. Как они обвивают хрупкие запястья, накручиваются тугими кольцами, просачиваются сквозь тонкую сероватую кожу ничего не подозревающей жертвы. Как по телу присосы пробегает восторженный импульс, и кольчатые сегменты начинают судорожно сокращаться в такт учащающимся ударам сердца девушки. Как в кровяное русло выбрасывается первая доза адреналина.

— Я из службы поддержки, — постарался как можно спокойнее ответить Марк. — Меня прислали в ответ на ваше обращение. Проверить.

На половинчатом лице отразилось замешательство. Охваченный паникой мозг не мог с ходу вспомнить, куда его хозяйка обращалась. Марку надоело стоять на лестничной клетке, и он устало проговорил:

— Уважаемая, на дворе почти ночь, давайте уже займемся решением вашей проблемы.

Он прислонился к дверному косяку и исподлобья поглядел на девушку. Та окончательно растерялась и, переминаясь с ноги на ногу, пыталась сориентироваться.

— Я вам помогу. Снимаете цепочку, открываете дверь и говорите что-то вроде «проходите, пожалуйста». Можно еще сказать, чтобы я следовал за вами. Или, на худой конец, обычное «входите». Не так вежливо, но тоже подойдет.

Девушка замерла, стараясь сосредоточиться и наконец принять решение.

— Меня котик дома ждет. — Марк добавил пару жалобных ноток в голос. — А начальство ругает за каждый провал, понимаете?

Девушка прекрасно понимала. Марк это считывал в пульсирующей ауре. Еще немного — и она впустит его. А дальше останется дело за малым — освободить носителя, сдать присосу на взвешивание, получить плату и вернуться к книгам и коту. Но у паразита на этот вечер были другие планы. Присоса съежилась и резко распрямилась, голова и кончик жирного хвоста уткнулись в ребра, отчего девушка почувствовала, как в груди все сначала онемело, а потом словно рухнуло куда-то в пропасть. Дыхание перехватило, и новая волна паники накрыла жертву с головой. Марк мысленно выругался. Но сделать ничего не мог. Пока несчастная не пустит его в дом, он бессилен. Именно поэтому он так не любил заказы в жилищах потерпевших. Парки, скверы, подворотни — там было больше возможностей для того, чтобы успеть и спасти. Но кураторы не одобряли подобного. Улица — множество свидетелей — лишний шум. И вместо добычи — проблемы с Тайной. Поэтому уличная охота случалась редко. И чаще всего была спонтанной и несогласованной.

Девушка пошатнулась.

— С вами все в порядке? — продолжил свою игру Марк. — Может быть, вам нужна помощь? Вызвать врачей?

— Нет! Никаких врачей! — Новая волна паники.

Марк снова мысленно выругался. Вместо того чтобы успокоить, сам раскачал лодку. Времени оставалось все меньше. Присоса пульсировала сильнее и сильнее. Сердце жертвы стучало громче. Казалось, этот стук должен слышать весь подъезд. Но слышал его только Марк. Слышал отчетливо, ясно. И с каждым ударом понимал — этому сердцу в таком темпе долго не продержаться.

— Ма-а-ау! — Протяжный кошачий вопль заглушил звук сердечного ритма.

— Нокс! Иди сюда! — Черная тень пронеслась мимо хозяйки, выскочила из квартиры и, взобравшись по штанине, оказалась в руках Марка. Котенок. Полугодовалый, не больше. Легкий, дерзкий, черный, как сама Бездна.

— Отличный кот! — Марк подхватил кота, почесал его за ухом и уставился на дверь.

— Верните его! — недружелюбно бросила девушка, тяжело дыша.

— Мне затолкать его в щель? — Охотник постарался изобразить удивление.

Девушка медленно выдохнула. Послышался щелчок и новый скрип. Дверь наконец отъехала в сторону. И Марк увидел целое лицо. Изможденное, но довольно миловидное.

— Давайте сюда. — Девушка протянула руку вперед.

— Через порог не передают! Плохая примета! — хитро улыбнулся Марк.

— Господи, да входите уже! Только Нокса отдайте!

От упоминания Имени всуе Марк вздрогнул и отшатнулся. Но в следующий миг ринулся вперед — нельзя было терять ни мгновения. Котенок тут же соскользнул с рук и унесся куда-то вглубь квартиры. Хитрый шерстяной комок прекрасно понимал, что происходит с его хозяйкой и кто явился в гости. И отлично выполнил свою миссию — оберегать ничего не подозревающих людей. Марк проводил кота благодарным взглядом и повернулся к девушке. На фоне светлой стены она казалась эфемерной тенью. Тонкая, дрожащая. Марк хотел взять ее за руку, чтобы убедиться — точно ли она живой человек? Не решила ли Бездна поиграть с ним, подсунув в качестве работы уже перешедшую тень? Марк моргнул, прогоняя из головы глупые мысли, и сухо улыбнулся девушке:

— Я пришел помочь вам.

В усталом, потухшем взгляде тут же вспыхнул протест:

— Слушайте, я понятия не имею, кто вы такой и зачем явились. Я точно знаю, что никого не вызывала!

— А как же молитвы по ночам? — Марк скрестил руки на груди, не без интереса наблюдая за реакцией девушки.

— Молитв… Что? Что за бред вы несете!

— Не меньший, чем тот, что творится в вашей голове, усиливаясь с каждым новым приступом! — не дал договорить ей Марк. — Я страхолов. Считайте, специалист по борьбе со страхами. И я действительно могу помочь!

Горькая усмешка исказила лицо девушки.

— Я обошла всех именитых врачей города. Я лежала в клинике неврозов. Я горстями глотала таблетки. Вы думаете, я не пыталась помочь себе всеми доступными способами?

— Возможно, настало время для недоступных? — Марк подошел ближе и продолжил: — Я знаю, что с тобой происходит. Непроходящее, огненное жжение в груди. Зуд в воспаленном мозгу в ожидании очередного панического приступа. Сведенные от напряжения мышцы, которые попросту забыли, что такое расслабление. Поверь мне, я прекрасно все это знаю.

— Откуда ты… — огрызнулась девушка, но Марк снова не дал ей договорить, подняв ладонь вверх.

— Я профессионал. Забыла? Я же только что сказал.

Девушка судорожно вздохнула, прикрыла глаза и прошептала:

— Меня постоянно тошнит от мерзкого привкуса страха. Адреналин. Я чувствую каждый раз, когда он поступает в кровь. По меняющемуся вкусу слюны чувствую, понимаешь? Я устала от этого. Единственное, чего я хочу, — прекратить это раз и навсегда.

Голос звучал сухо. Без надрыва и обреченности. Тупая усталость измотанного, доведенного до предела организма. Когда сил не осталось ни на что. Даже на страдания.

— Так, может быть, приступим? Если я не справлюсь, твое желание исполнится автоматически, — довольно бодрым голосом, мало подходящим к ситуации, предложил Марк.

«А если справишься?» Страхолов ждал этого вопроса. Он мельком проскользнул в усталом взгляде серых глаз. Но так и не был озвучен.

К его радости, согласия жертвы на помощь не требовалось. Считалось, раз она его пригласила, значит, заведомо согласна на помощь охотника. Правила, написанные сотни лет назад, когда люди еще помнили истинные смыслы бытия, в современном мире были лишены этих самых смыслов. И продолжали работать по инерции — как старое колесо водяной мельницы, не способное противостоять напору бегущей вперед воды.

Марк скинул рюкзак на пол, достал из кармана заранее приготовленные бахилы и натянул на кроссовки — он давно заметил, что современные жертвы начинают нервничать, когда незнакомцы ходят по их квартире в уличной обуви. Но там, куда он собирался отправиться через несколько мгновений, без обуви будет совсем не просто. Берег Стикса — не лучшее место для прогулок босиком. Наконец Марк шагнул вперед и обхватил девушку руками за плечи.

— Что вы себе позволяете! — возмущенно вскрикнула та, вырываясь из затянувшейся паузы и неожиданных объятий.

И Марк не смог скрыть удивления. Он ожидал новую волну паники, переходящую в ледяной ужас. Думал попытаться тут же подцепить присосу за хвост и вытянуть из человеческой души на поверхность. Но вместо этого получил шквал негодования и едва уловимый отсвет облегчения.

— А вот это уже интересно, — пробормотал страхолов, вглядываясь в серые глаза. Так обычно реагируют те, кто долго, очень долго ждал чего-то фатального. И наконец дождался.

— Да уберите руки! — продолжила трепыхаться жертва.

— А теперь давай-ка ты постоишь смирно, а я наконец поработаю. — Марк приложил ладонь к щеке девушки, и та замерла.

Пространство завибрировало, закручиваясь в спираль, в центре которой стояла эта пара — страхолов и его работа, охотник и жертва. Зрачки потерпевшей расширились. Ноздри затрепетали, а тело напряглось. Девушка чувствовала близость иного мира. Интуитивно, необъяснимо. Его чувствует каждый, кто прикоснулся к грани бытия. А уж тот, кто стоит почти одной ногой за ней, — ощущает ясно, почти осязаемо. Но чтобы понять, что происходит, не хватает знаний. А потому рождается страх перед неизвестностью. Страх непонимания. Но бывают и исключения. Те, кто ждет этой встречи с неизвестным, как манны небесной. Кто ищет этот переход. Планомерно и расчетливо. И одно такое исключение стояло сейчас перед Марком.

— Ну, давай, покажи мне, чего ты боишься, — прошептал Марк, чуть притягивая девушку к себе. Вглядываясь глубже. Сквозь черный зрачок в саму Бездну. В ее глубину, в недра. Пытаясь увидеть дно, достать до него, провалиться в черное ничто, чтобы там найти ответ на главный вопрос: чего Она боится?

Таковы были правила. Только назвав имя истинного страха, можно освободить порабощенную душу. А значит, Марк должен разгадать эту загадку до того, как впереди покажется берег Стикса. Правда, имелся запасной вариант. Но про него Марку думать не хотелось. Все пройдет как обычно. Без сюрпризов и по плану. Марк замер на мгновение, успокаивая поток мыслей, и начал ритуал погружения.

Воздух в коридоре сгустился. Напряжение звенело в пространстве, сливаясь со звучащим со всех сторон сердцебиением. Понять, чье оно — охотника, жертвы или порождения Бездны, — было сложно. Звуки смешались в единый нарастающий гул. Порыв ледяного ветра возник из ниоткуда. Сорвал со стены рамку с фотографией. Опрокинул вазу с комода. Растрепал светлые волосы девушки. Марк сжал пальцы сильнее.

— Сейчас потрясет, — скорее для себя сказал он.

Девушка не видела происходящего. Остекленевший взгляд вперился в глаза охотника. Все, что она видела сейчас — два черных, бездонных озера с тлеющей в глубине искрой изначального пламени.

Окружающий мир начал прогибаться. Сначала медленно и неохотно, с каждым ударом сердца искажение становилось все заметнее. Стены, пол и потолок — реальность съеживалась, как горящий лист бумаги. Марк расставил ноги чуть шире — еще пара ударов, и его вынесет на ту сторону реальности. Вместе с этой блондинкой и ее присосой.

Тишина. Абсолютная и непроницаемая. Она случилась как всегда внезапно. Еще мгновение назад в ушах ревел ветер, крушил квартиру, заставлял мелкого кота орать во всю глотку. Еще полмгновения назад стук сердца гремел сильнее грозовых раскатов за окном. А сейчас все смолкло. Марк напрягся. Удар об эту сторону реальности вышел такой силы, что охотник не смог удержаться на ногах. Припал на одно колено, потянув за собой тело застывшей жертвы. Но главное — не расцепил рук. Марк выругался, но звуки исчезли. Здесь могло звучать лишь одно Слово. И произносить его мог только Пресветлый. Всем остальным суждено было благоговейно внимать. Поэтому Марк, пошатываясь, поднялся и огляделся. До Стикса далеко. Есть время рассмотреть все внимательно. И если этой девушке повезет, разгадать истинную причину ее страхов. Раскрыть ее Тайну. Не тратя время на лишние мысли, Марк накинул на девушку привязку и двинулся вперед. Та послушно поплыла следом. Ходить по подземному миру был способен лишь тот, кто однажды пересек черту. Остальным потрескавшаяся почва, опаленная дыханием Бездны, была недоступна. Поэтому блондинка, подобно призрачному видению, парила в воздухе чуть сбоку, за спиной охотника. Безвольно и тихо.

Двигались долго. По бескрайней безжизненной территории — ни ветра, ни холода, ни времени, ни движения — сплошное, абсолютное ничто. Пустынное плато — так называли это место между собой охотники. Непосвященному могло показаться, что в окружающем мире ничего не происходило. Но это было не так. Каждый, кто приходил сюда с Намерением, испытывался на прочность. И если цель не была смыслом всей жизни, нечего было и пробовать пройти плато. Смыслом существования Марка было спасение несчастных душ, попавших в лапы присос. Потому он шагал вперед, не обращая внимания на неподвижность и серость, царствующие в округе. Невесомая, холодная женская рука в его ладони служила якорем и маяком. Светом, заставляющим его шагать сквозь сумрак к берегу реки мертвых. Чтобы там найти ответ на вопрос, чего боится эта хрупкая девушка. Что за страх овладевает ее сознанием настолько сильно, что она готова предстать перед Паромщиком, лишь бы закончить эту адреналиновую лихорадку.

Конец ознакомительного фрагмента.