Журнал «Юность» №04/2020

Литературно-художественный журнал, 2020

«Юность» – советский, затем российский литературно-художественный иллюстрированный журнал для молодёжи. Выходит в Москве с 1955 года.

Поэзия

Евгения Джен Баранова

Родилась в 1987 году в Херсоне. Окончила СевНТУ по специальности «информационные управляющие системы и технологии». Большую часть жизни провела в Нрыму. Финалист «Илья-премии» (2006), 2-я премия поэтического конкурса «Серебряный стрелец» (2008), 3-я премия литературного конкурса «Согласование времен» (2010), лауреат поэтического конкурса «Пятая стихия» (2014), призер поэтической эстафеты «Вечерние стихи» (2015), лауреат премии журнала «Зинзивер» (2016), шорт-листер премии «Писатель XXI века» (2017), шорт-листер литературного конкурса «Бежин луг» (2018, 2019), шорт-листер литературной премии имени И.Ф. Анненского (2019), победитель поэтического интернет-конкурса «Эмигрантская лира — 2017/18», победитель международного поэтического фестиваля «Эмигрантская лира — 2018», лауреат премии имени В. П. Астафьева (2018), лауреат премии журнала «Дружба народов» (2018). Финалист премии «Лицей» (2019), обладатель спецприза журнала «Юность» (2019). Автор четырех книг стихов, в том числе «Рыбное место» (2017) и «Хвойная музыка» (2019). Участник арт-группы #белкавкедах

Говорит со мной овощебаза

«Больной ребенок, выживший птенец…»

Больной ребенок, выживший птенец,

но не жилец, ей-богу, не жилец,

идет к комоду, музыку заводит.

И музыка играет в коридор,

шумит камыш — виниловый забор —

горит при непрерывном кислороде.

Так пением до старости расти.

«Таганка» милая, с тобой ли по пути,

по солнечным путям бредет Высоцкий?

Пластинка говорит: «I love you so…»,

ребенок понимает, он спасен

от сырости и ржи автозаводской.

Ребенок понимает, Леннон жив,

и Ленин улыбается. Мотив

плывет, как рыбка в банке с позолотой.

«Так лучше быть богатым, чем» (…хрипок…)

Покачиваясь, спит у тонких ног

пластинка в пузырящихся «колготах».

«Посидим обнявшись, что ли…»

Посидим обнявшись, что ли.

Поглядим в лицо дождю.

Мне сегодня снилось поле.

Фиолетовое поле

посреди бумажных дюн.

Как постыло, как простудно

в нашем садике камней.

Обними меня. Мне трудно.

«Отпусти меня ко мне».

Кольцевая прячет выход.

Даже голос недвижим.

По болоту бродит лихо,

кормит ветер облепихой.

Разговариваю с ним.

Славе Ставецкому

И ты б заискивал, и ты бы

не мог расправиться с собой,

когда б графитовая глыба

вдруг оказалась голубой,

когда б сквозь тело вечер хлынул,

неудержимый, как пчела,

и ты б отыскивал глубины,

учился странного желать.

И обнаружив нож опрятный

и ванну, полную воды,

и ты б давился вероятной

предотвратимостью беды.

Потом курил бы на балконе,

следил за падалками звезд.

Да, ты бы понял, ты бы понял,

что пережить мне удалось.

«Говорит со мной овощебаза…»

Говорит со мной овощебаза:

не сдавайтесь, миленькая, сразу.

Кабачки гниют — не унывают,

словно установка буровая.

Помидоры в собственном желе

продолжают грезить о земле.

Тихий бог приходит к овощам,

учит нераспроданных прощать,

учит пригибаться и терпеть,

принимать закусочную смерть.

Ну а вы заладили — бронхит.

Разве тело стоило хранить?

Разве бездна создана не есть?

Да и воздух кончился не весь.

«С тоненькой шеей в высохшем свитерке…»

С тоненькой шеей в высохшем свитерке

я становлюсь решеткой, а не рекой,

и наблюдаю, как, не храним никем,

ты догораешь радугой корневой.

Вижу, как птицы тело твое клюют.

Слышу, как звери в бронхах твоих хрипят.

Жизнь оставляет пепельный перламутр

на домовине раннего октября.

Что же мне делать? Щепкой лететь, щеглом

прятаться в клетке? Трещиной речевой

дождь вызывая, выдумать водоем

и заполнять бессильной своей водой?

Что же мне делать? Не прогоняй/гони.

Не догорай/пожалуйста, догори.

Мысленный лес, хранитель, дурак, двойник.

Гладкое яблоко с гусеницей внутри.

Григорий Медведев

Родился в Петрозаводске в 1983 году вырос в Тульской области. По образованию журналист. Лауреат премий «Лицей» и «Звездный билет». Живет в подмосковных Мытищах, работает новостным редактором.

Дом

Я просыпаюсь в доме моего прадеда.

Редкий русский может так о себе сказать.

Я просыпаюсь в доме моего прадеда на рассвете в конце января,

в маленьком городе у реки на границе леса с подстепьем,

на Красноармейской (бывшей Подьяческой),

ведущей к Красной площади (бывшей Нижней Торговой).

От нее раскинулись улицы, словно пальцы:

как если бы, сидя спиной к реке,

ладонь положить на землю.

Крепко держали городок в кулаке

купцы Нечаевы, Паршины, Грязевы.

Девять храмов построили.

Прадед не участвовал, сумел увернуться, ломали другие.

Болдин какой-то особо усердствовал, по воспоминаниям,

Пестерев и Сопронов.

Все храмы свели на нет.

Потому крестили меня не здесь.

Повезли в деревню за тридевять километров,

вниз по Советской (бывшей Соборной) и дальше.

Тайно, чтобы без неприятностей на работе.

Морозно, окна заиндевели, шумит АГВ.

Две крохотные комнаты и одна чуть побольше.

Как они все здесь умещались? —

Прадед, прабабка, четверо их детей

да еще родственники-приживалы.

После войны им стало свободней, втроем.

А позже мой дед, зятем въехав сюда,

дом расширил: кухню пристроил, веранду,

новые яблони посадил.

В доме тепло, за стеной заснеженные деревья.

На соседней улице, Карла Маркса (бывшей Дворянской), —

пять сотен шагов отсюда —

Бунины жили в каменном одноэтажном особняке.

Иван у них часто гащивал, у матери с братом.

Написал здесь «Чашу жизни», «Деревню» и прочее.

Я читал, понял почти все слова, я еще русский?

Люблю вообразить их встречу,

Бунина с мои прадедом Алексеем.

Писатель бы яблок купил у него

на Верхней Торговой (сейчас Комсомольской)

или случайно плечами столкнулись бы

где-нибудь на Московской (ныне Свердлова).

Мне приятно думать об этом.

Но нет, не могли.

Я просыпаюсь один в доме моего прадеда,

куда он заселился в середине двадцатых,

как ценный руководящий кадр,

вместо прежних жильцов —

попа с попадьей и их дочек,

чьи имена мы постарались забыть.

Василий Нацентов

Родился в 1998 году в Каменной Степи Воронежской области. Поэт, эссеист. Лауреат Международной премии имени В. Аксенова, Премии правительства Воронежской области, финалист и обладатель специального приза премии «Лицей» от журнала «Юность» и др. Печатался в журналах «Юность», «Знамя», «Октябрь», «Дружба народов», «Наш современник», «Москва», «Кольцо А», «Сибирские огни», в «Литературной газете» и др. Член Союза писателей России и Союза писателей Москвы.

«Нет, ничего, и страдание снега недолго…»

Нет, ничего, и страдание снега недолго

продлится. Грузный выдох январский,

непролазный и грузный, почти опустился

на шапку, на плечи.

Все, что потеряно, стынет в руках ненадежных

и вот — вот потеряется снова.

Я выхожу каждый вечер лишь только за этим.

Память чужая чугунна, бескровна. Где проявитель?

Это бегут по полям виртуальные дети

к каким — то безумным открытьям.

Нет, ничего не исправить, не выдумать слова,

птицы бессмертные мокнут под временным снегом,

под снегом картонным.

Их подбирают и плачут.

Все повторится. И полные ветра карманы

потянут к земле или лопнут от свиста.

(Спокойствия и не хватает на свете,

а тревога напрасна.)

Нет, никогда не забудут —

потому что вовек не простят —

всенародно, построчно.

Родина только на вид равнодушна.

«Ты проснешься тихая, смешная…»

Жене

Ты проснешься тихая, смешная,

и лениво скажешь: «Вот ночное

солнце!..» и покажешь на бумагу.

Жизнь меняю страстно, добровольно:

лучики вяжу в пучок сердитый,

ставлю в вазу — в кляксу на углу.

Спи, земная, ни о чем не думай.

Страх волною по реке проходит,

чуть качает утку, как ресничку,

и рябит в прибрежных камышах.

Я стою, держу в руке подснежник,

потный кулачок вперед протянут,

носик вздернут смирным рядовым.

До утра, до наволочки мятой

стриженые волосы ершатся,

губы мерзнут, шепота стыдясь.

«темнота стоит по углам…»

темнота стоит по углам

чтобы прятать фамильный хлам [храм]

охранять свет

там зверье и птицы на все лады

для небесных трав и во льду воды

нет не то что смерти —

прощенья нет

мы сидим за тихим большим столом

на столе бокалы с сухим вином

на столе свеча запеченный лещ

вот закусим и тоже придется лечь

как на противень на кровать —

снега ждать

мой последний мой вещий мой вечный сон

на равнине русский старик вийон —

за спину голубые руки

он обвит по горло сухим плющом

невесом не-высказан не-прошен

между рам комариный трупик

«о-кажется не скажешь и полслова…»

о-кажется не скажешь и полслова

о ветке дерева

и дрогнет целый лес

простимся!

нам столько места дали для разлуки

с чугунной ласточкой на память в уголке

«Нащупать спинку стула…»

Нащупать спинку стула.

Облокотиться.

Дождь среди ночи будто бы невозможен —

потому что невидим,

потому что зимний.

И все же он есть,

слушай его, слушай.

Как ты перед Богом,

маленький и холеный,

так дождь, ломая коленки,

перед тихой землей январской:

Сказать — страшно,

промолчать — не имеешь права.

Анна Ревянина

Родилась в Донецке в 1983 году. Член Союза писателей России, Союза писателей ДНР и Союза писателей Республики Крым. Стихи переведены на девять языков. Обладатель и финалист множества международных и национальных премий, в том числе Гран-при VIII Международного литературного фестиваля «Чеховская осень», специального приза «Слова на вес золота» еженедельника «Аргументы и факты», Национальной российской премии «Лучшие книги и издательства года — 2018» в номинации «Поэзия», премии «Книга года» (в соавторстве) и других. Автор семи книг.

«У меня есть брошь из Белграда…»

У меня есть брошь из Белграда.

Я броши рада.

И она мне рада.

Мама охает: «Пятьдесят ойро,

вот оно тебе надо?

Собираешь безделки со всей земли!

Купить бы лучше риса и гречки,

а не брошь, оставшуюся после мертвой девочки».

Мама, она живая,

в ней чернота воды Дуная

и бомбежка Белграда,

в ней человек с мишенью над головою:

«Стреляй в меня!»

Брошь — серебро и оникс.

Бомбежка Белграда — забытый комикс,

словно и не было ничего.

Но посмотришь в черную брошь, как зеркало,

и увидишь серба,

который ее когда-то купил для дочери,

но не успел подарить.

Война — это то, что никогда

не может быть кончено

для живых.

«До чего же стыдно…»

До чего же стыдно.

Все эти лица,

лица на фоне десятка яиц,

масла, сыра и банки с горошком.

Бабушка Нюра и ее облезлая кошка,

бабушка Нюра в халате цветастом и разных носочках,

похоронила двух сыновей и дочку,

живет на пенсию и подачки.

Растягивает на месяц пачку гречки.

Бабушку Нюру добрые волонтеры усаживают за стол,

раскладывают красиво продукты перед,

говорят бабушке Нюре:

«Смотрите-смотрите, сейчас вылетит птичка!»

И бабушка Нюра смотрит,

глаза ее — чистые слезы, совсем без цвета.

И бабушка Нюра смотрит.

Прекрасная бабушка Нюра, беззубая бабушка.

Ей стыдно позировать, но ведь так надо!

Сказали ей волонтеры, что нужно

смотреть прямо в камеру. Нужно!

Иначе добро не зачтется.

Кем не зачтется?

Кому не зачтется?

Пока был жив муж, бабушка Нюра ни у кого ничего не просила.

Муж говорил: «Ты у меня красивая!»

А теперь бабушка Нюра шепчет губами

бескровными прямо в камеру:

«Спасибо, Россия».

И за окном бабушки Нюры начинается лес.

«Когда мне надо говорить о моем Донецке…»

Когда мне надо говорить о моем Донецке,

я надеваю свое самое красивое платье,

беру у мамы ее лучшие серьги

розового металла с черными жемчужинами.

Подарок второго мужа.

Они больно оттягивают мочки.

Когда мне надо говорить о моем Донецке,

то всего мало.

Колготки недостаточно тонки,

каблуки не так высоки, как хотелось бы.

Подбородок и шея дряблее, чем нужно,

а линия плеч слишком поката,

чтобы выйти и во всю глотку

сказать четко-лобово-линейно.

Сказать так, чтобы услышали

в городах на Днепре, Шпрее и Сене,

какой он — город на Кальмиусе!

Само слово «Донецк» отныне и навсегда —

бумага лакмусовая,

проверка, которую многие не проходят,

похлеще тех, что в зданиях аэропортов,

когда ты достаешь новый,

совсем еще не потертый

паспорт о двух головах орла.

Я — пришелец с планеты Ордла,

прямая наводка.

Когда мне надо говорить о моем Донецке,

я крашу губы и подвожу глаза,

густо кладу румяна, пудру, тени,

расчесываю волосы, начесываю их у корней.

Я всегда произношу слово «Донецк» круглым ртом, словно пропеваю,

так меня учили в хоре.

Все красивые слова надо произносить круглым ртом.

Когда мне надо говорить о моем Донецке,

я беспокоюсь, чтобы мой маникюр был достаточно свеж,

ведь разговор о Донецке не обходится

без того, чтобы не взмахнуть руками.

Без того, чтобы не жестикулировать бурно.

Единственное, что меня беспокоит,

когда мне надо говорить о моем Донецке, —

это то, что я недостаточно красива,

чтобы говорить о нем!

Нос кирпат, волосы жидки, спина сутула.

О Донецке должны говорить самые красивые девы

с жемчужными зубами и алыми губами.

Тонкие голубоглазые нимфы в невесомых платьях,

покачивающиеся, словно от степного ветра,

на высоких шпильках.

Когда мне надо говорить о моем Донецке,

я хочу быть безупречной,

такой же безупречной, как мой Донецк.

«Папа снился…»

Папа снился.

Говорил: «Аня, куда ты без СНИЛСа,

куда без паспорта

на общественном транспорте

в легком пальто.

Моя девочка — без роду, без племени,

с регистрацией временной,

с войной за плечами, не имеющей ни конца, ни края.

Ты уже не моя, не та моя пианистка и книгочейка.

Ты другая. Для тебя не найдут ни бесплатных врачей,

ни прочих льгот.

Шестой год, шестой чертов год».

Папа, не снись, то есть снись, но не снись так плохо.

Сдался мне этот СНИЛС, полис и прочие доки.

Давай просто сидеть на облаке,

говорить о том, как у нас в Донецке

к концу июля всегда случались

удивительные закаты.

Ты курил в них свои верблюжьи в крапинку сигареты.

Я говорила: «Еще целый месяц лета! Огромного желтого лета!

А дальше — хоть война, хоть сума…»

Не сойти бы с ума, папа, не сойти бы только теперь с ума.