Волчьи ягоды

Лис Арден

Посмотри в глаза чудовищ – и живи достойно. История мира, где нечисть и люди живут бок о бок, как соседи в коммунальной квартире. Главному герою, механику, на голову сваливается удача в виде прекрасной феи. Чем может обернуться их встреча – предсказать невозможно.

Урок истории

Время Роя: пора лихорадки, год от первого Воплощения 341

Время Людей: апрель, 1981 год

Николас Бром, механик, вот уже неделю лежал в кровати, не имея сил встать и сделать что-нибудь более осмысленное, чем поесть и снова лечь. Рядом с его кроватью стоял инкубатор для младенцев, это устройство невесть где в рекордно короткие сроки раздобыл директор санатория, Линдеманн. За прозрачными стенками, в тепле, на подогреваемой подушке сладко посапывала фея, которая немедленно после заключения договора с Николасом отправилась досыпать до весны. И о ней, и о механике заботились так, будто они были любимыми внуками директора. Стоило Джае сказать пару слов Линдеманну, как все вокруг забегали, засуетились… Николаса поселили в одном из директорских домиков, приставили к нему личного врача, перевязки делали почти неощутимо, отменно кормили и даже пытались делать массаж. Фею устроили рядом, со всеми возможными удобствами.

Джая, заглянув к механику вечером того же дня, осталась довольна увиденным.

— Неплохо устроился. Ты теперь с полмесяца никуда не годный, так что лежи тихо. На завод мы сами сообщим, чтобы тебя не ждали и более на тебя не рассчитывали. Жить будешь здесь, этот дом как будто для тебя строили. Все, довольно на сегодня. Бывай, Николас Бром.

Весь следующий день и еще нескончаемых пять суток механик провалялся в кровати; температура подскочила до предела, все тело ломило — Николас горел заживо под действием феиной отравы. А она спокойненько дрыхла рядышком в инкубаторе, знай с боку на бок переворачивалась. Ее нареченный спутник в моменты, когда жар и боль становились совсем невыносимыми, поглядывал на нее с ненавистью и недоумением. «Ну и сопля, — думал он, — тоже мне, дитя Роя. Привалило счастье, ничего не скажешь. Знал бы, там бы в лесу и…» На этом месте он обрывал себя, поскольку очень не любил пустопорожних размышлений и сослагательного наклонения. Что случилось, то случилось, и если его судьба — сопящая в инкубаторе малютка-кровопийца, то так тому и быть.

Тяжелее всего было по ночам; днем находились какие-никакие занятия: то повязку на шее придут сменить, то капельницу поставят, то попытаются накормить. Хоть какое-то развлечение. А вот ночью, когда «Тихая заводь» засыпала, Николас не знал, куда себя деть. Сон бежал от него; спал он урывками и все больше днем. Когда темнота сгущалась, механик с трудом вставал с постели, отодвигал штору и садился в кресло у окна. Неподалеку стоял еще один дом, побольше, в два этажа, окруженный живой изгородью; его-то Николас и рассматривал в долгие ночные часы. Поначалу дом показался ему нежилым; все двенадцать фасадных окон безучастно темнели, никто не выглядывал из них, не открывал изнутри. Вход был расположен с противоположной стороны, которой Николас не мог видеть, поэтому он не мог с уверенностью сказать, что никто не входит в этот дом и не выходит из него. Может, дом держали для каких-то важных гостей, наезжающих изредка, кто его знает. Николас недолго задумывался об этом, он просто глядел на темный, тихий дом, возможно потому, что других зрелищ ему не предлагали.

Кажется, это случилось на седьмую ночь его болезни. Одно из окон — третье слева во втором этаже — засветилось ровным светом. Стали видны наполовину закрывающие его занавески в сине-зеленую клетку, и чья-то тень прошла пару раз туда и обратно. Николас удивился и даже обрадовался; хоть какое-то разнообразие. Вскоре засветились еще три окна: крайнее слева (вообще без занавесок) и два крайних справа (затянутые рулонными шторами) на первом этаже. Фея что-то неразборчиво пропищала сквозь сон из инкубатора; Николас подошел к ней, поглядел, исправен ли терморегулятор, и вернулся на свое место.

Окна напротив все так же светились, а одно (то, что не было занавешено) было открыто настежь в сырой холод мартовской ночи, и на подоконнике кто-то сидел, свесив ноги в подтаявший сугроб. Николасу был отчетливо виден его силуэт, словно вырезанный из черной бумаги. Через несколько минут механик понял, что не остался незамеченным — сидящий свесился вниз, зачерпнул снега и запустил снежком в окно Николаса. Стекло звякнуло, задрожало, прилипший комок медленно пополз вниз. Николас помахал рукой, неизвестный ответил тем же. А потом легко спрыгнул вниз и, нимало не проваливаясь в рыхлый снег, зашагал к домику механика. Теперь Николас видел, что он очень высок ростом, узок в плечах, что у него плавная неспешная походка, довольно длинные волосы; когда он подошел вплотную к окну, стало различимо и его лицо — скорее выразительное, чем красивое, и глаза — совершенно белые, похожие на пару вареных яичных белков, не имеющие даже намека на зрачок.

Незваный гость учтиво наклонил голову и вопросительно приподнял брови; Николас, приложив палец к губам, кивнул в сторону спящей феи. Гость понимающе кивнул и потер руки, изображая холод, потом он так же бесшумно потек в сторону входа в дом механика. Через минуту дверь в комнату отворилась, и Николас встал, приветствуя второго встреченного им выродка леса.

— Иероним, — негромко представился белоглаз и сел на стул напротив механика.

— Николас Бром. Чем обязан?

— А сами как думаете? У нас только и разговоров, что о вашей персоне. Сестричке здорово повезло, что вы оказались точь-в-точь там, где надо. Точное попадание, иначе не скажешь.

Николас промолчал, подумав, что его личное везение в этот момент, судя по всему, издохло.

— Вы неплохо держитесь, — белоглаз улыбнулся, — и, хотя сейчас вы совсем не склонны мне верить, я скажу, что дела ваши не так уж и плохи. Скажите, Николас, что вы знаете о Рое?

Механик пожал плечами.

— Немного. То, что в школе рассказали. Я никогда не интересовался историей, какой толк в науке, которую переписывали сто раз. До правды все равно не докопаешься. То ли дело механика.

— И то верно. А как насчет… личного опыта? Час Воплощений вас не затронул, это очевидно, а в семье как?

— Было. — Николас взял с подоконника стакан с водой, отпил глоток. — У бабушки. Панические атаки, ночные кошмары… вот и удостоилась креатуры.

— Чего же так боялась ваша бабушка?

— Откуда мне знать. Вот креатуры она точно не боялась, шугала ее шваброй, даже прикрикнуть могла.

— Видимо, не очень страшная креатура была.

Николас хмыкнул.

— Если вам по нраву волосатые пауки размером с овчарку, то просто загляденье. Не кромешник, конечно, но напугать могла будь здоров. — Николас поморщился; он неловко качнул головой и от этого рана на шее заныла.

— Болит? — Сочувственно спросил белоглаз. — Разрешите, я посмотрю?

— Это зачем? — Николас знал о детях Роя немного, но даже этого хватило, чтобы не доверять им.

— Медсестра могла неудачно наложить повязку, или рана начала воспаляться…

— Или ты попросту проголодался, — спокойно предположил механик.

— Исключено, — выставил перед собой раскрытые ладони белоглаз. — Во-первых, у вас есть хозяйка. Во-вторых, она мне родня. А в-третьих, я здесь не за тем, чтобы подкрепляться.

— Утешительно слышать. Но шею мою все-таки не стоит трогать. Могу я узнать, зачем вы пришли?

Иероним кивнул.

— Николас, в последнее время вы почти не спите.

— Откуда вы знаете?

— Из личных наблюдений. Я вижу вас в окне каждую ночь, да и не я один.

— Постойте… вы живете в доме напротив, так? Но я никого там не видел…

— Это не означает, что там никого не было. Просто ваше зрение меняется, Николас. Вас предупреждали об этом, ведь так?

Механик согласно качнул головой и снова поморщился.

— Ну вот что, оставим все церемонии. Я должен вам помочь, какой толк от разговора, если вы только и думаете, что о своей шее. Свет мне не нужен, я прекрасно вижу в темноте.

Иероним подошел к механику, аккуратно отклеил повязку.

— Ох. Можно подумать, вы повздорили с бестией из-за обеда.

Легкими холодными пальцами белоглаз ощупал шею человека, слегка надавил на края раны.

— Но все не так плохо. Рана чистая, уже затягивается. Поэтому вам и не по себе; потерпите еще немного.

Как ни странно, от этих манипуляций Николасу полегчало, холод пальцев ослабил неприятную горячечную пульсацию в ране, шею перестало сводить на одну сторону.

— Благодарю. — Буркнул он.

— Не на чем. Повязку я пока сниму, пусть рана подышит. — Иероним вернулся на свой стул, сел, вытянув скрещенные ноги. — Теперь вы сможете меня слушать, ибо у меня есть, что вам сказать. Николас, когда и почему случился первый час воплощений?

— Ого. Ну и вопрос. Откуда мне знать. В темные века, кажется, а из-за чего — так это вам виднее.

— Ну разумеется. А все-таки… неужели никогда не задумывались? Счастливый вы человек, Николас Бром. А что вы знаете про темные века?

— Ничего хорошего. Сначала войны, нашествия варваров с заокраинных земель, потом голод, болезни, неурожаи. Да еще эти, светлые братья, с их домами благодати, я так понимаю, от них больше вреда было, чем добра.

— Для вас так точно. Николас, ваше общество давно отказалось от веры в пользу знания; вы хотите понимать свой мир и уметь преобразовывать его по своей воле, это для вас намного важнее, чем духовные поиски и радость смирения. Дома благодати вы превратили в лучшем случае в музеи, а дома спасения так и вовсе уничтожили. Что же было такого… весомо враждебного в тихих светлых сестрах, в странствующих носителях живого слова, которые измеряли все дороги этого мира своими израненными, босыми ногами, чтобы принести своей темной и страждущей пастве утешение?

Белоглаз помолчал, а потом сам себе ответил.

— Вот только никакого утешения они не приносили, Николас. Светлый брат, не разъяснивший подопечному, что он полное говно, — вещь такая же небывалая, как красивая фея. Это с одной стороны. А с другой — весьма заманчиво, несмотря на свое ничтожество, оказаться в числе избранных, осененных благодатью (хотя бы в невнятной перспективе), только потому, что твердишь три раза в день никому не понятную абракадабру, определенным образом складываешь при этом пальцы рук, ну и худо-бедно следуешь нескольким запретам. А то, что кажется недостижимым, очень удобно объявить греховным. В эту же кучу свалить все непонятное, редкое, чужое…

Иероним замолчал, досадливо пожал плечами.

— Даже не знаю, с какого конца браться. Боюсь тебя запутать.

— Не хотите обо всем по порядку — расскажите про самое интересное, про первый час воплощения, например, — попросил Николас. — Чтобы знать, с чего все началось.

— В том-то и все дело, что началось все гораздо раньше, а первый час — это закономерный итог ваших упорных трудов. — Иероним помолчал, прикрыв глаза. — Итак, прежде люди верили, что над ними есть Единый — воплощение всех совершенств, начало начал, предел пределов и все такое прочее. Его окружает светлый круг, ваши бессменные надзиратели. А еще есть Отверженный, воплощение всяческой скверны, тоже, разумеется, не без придворных мастеров. В общем, слово за слово, развлечения ради эти два первоначала занимаются перекладыванием людских душ каждый в свою копилку.

— Вообще-то исповедующие культ Единого никогда не признавали Отверженного как равного, — заметил Николас. — Он всегда был лишь его обезьяной.

— А ты знаешь гораздо больше, чем я думал, — улыбнулся в темноте белоглаз. — У Единого были свои слуги и на земле; тех, кто не мог определиться сам, они весьма ловко ставили в стойло, стращая тем, что посмертие будет точь-в-точь как земная жизнь. Конечно, приходилось при этом пускать пыль в глаза — пышная обстановка в домах благодати, горловое пение, дурацкая одежда. И пара табу, глупых и вредных, но обращающих на себя внимание. Например, не любить женщин и не есть животной пищи большую часть года. Отличный способ выделиться, а также защититься от собственного ничтожества.

— Чреватый, я бы сказал. — Хмыкнул механик. — Давно известно, что неумеренное воздержание вызывает истерию. Представляю, какие слуги были у Единого.

— Возможно, он и не подозревал об их существовании, — серьезно сказал Иероним. — Во всяком случае, к его кругу они себя сами причислили, так сказать, в порядке инициативы.

— Зачем они вообще были нужны? Почему люди шли в эти, как их… дома благодати, да еще деньги свои туда несли?

— От страха. И от одиночества. Вот ты, Николас Бром, когда тебе страшно, что делаешь? Правильно, ищешь причину страха, размышляешь… а они, в страшном большинстве своем, размышлять не были приучены. А еще им очень хотелось найти виновных во всех ужасах, преследовавших человека по пятам всю его короткую и жалкую жизнь, причем таких виновных, которых они могли бы покарать, не рискуя при этом собой.

Иероним замолчал и пожаловался в сторону:

— Как же утомительно изрекать прописные истины. Николас, мы еще не один раз вернемся к вашему славному прошлому. Давай, сегодня я расскажу тебе…

— Сказку.

Оба собеседника вздрогнули и обернулись к двери. Она оказалась открытой, а на пороге стоял еще один ночной посетитель:

— Что ты знаешь о нашей истории, корнеплод?..

— Разумеется, ты знаешь гораздо больше, вот только донесешь ли ты свое знание, или оно выльется из тебя вместе с тем, что заменяет тебе мозг, — это еще вопрос.

Пока дети Роя обменивались любезностями, Николас во все глаза смотрел на нового гостя. В слабо освещенном дверном проеме темнел контур человеческой фигуры, какой-то первозданно черный. Казалось бы, что тут страшного, но от силуэта веяло необоримой жутью; не находилось даже слов, чтобы передать это ожидание притягивания, сближения и поглощения, за которым будут только холод и мрак.

— Довольно, ты произвел на него впечатление. Отойди в угол потемнее и давай уже рассказывай, как твой прапрадедушка первым ступил на эту землю. — От голоса белоглаза Николас пришел в себя и смог оторвать взгляд от гостя. — Познакомься, Николас, это Тульпа, кромешник. Прежде чем он начнет свое повествование, напомню тебе, что врагами детей Единого вполне закономерно были объявлены земные слуги Отверженного. Все беды, включая понос и заморозки, произрастали из одного корня, выкорчевыванием которого были заняты все светлые братья, в особенности стражи. Они работали очень усердно, Николас Бром, не зная покоя и усталости…

Время Роя: пора жатвы, год Первого Воплощения

Время людей: сентябрь, 1500 год

…Сколько раз мне приходилось слышать: «Хорошо тебе, брат Уббо, перышком чиркать; ни забот, ни хлопот… сидишь себе в тепле, в покое, только и дела, что пергамент марать». Сами бы попробовали. Кто только придумал, что пером три пальца правят; может, оно и так, только к концу дня все тело болит, будто камень в карьере ломал, голова трещит, глаза пухнут. А то еще пергамент подсунут невылощенный, весь в буграх да в волосьях, или дознаватель попадется многословный, как пойдет заливаться, так и пятеро писцов не успеют, не то, что я один.

День тот был самый обычный. Мы в этом городишке с месяц уже трудились, первый вал доносов отработали, второй накатывал. Первое время я удивлялся козням ненавистника рода человеческого, а потом привык, и все одержимые стали для меня на одно лицо, мерзкое, исковерканное и бессмысленное. Однако эту я бы запомнил, даже если все прошло бы, как обычно. Девчушки пяти лет от роду нам еще не попадались. Служитель ее за шкирку притащил, швырнул в угол, как узелок с тряпьем; дознаватель, брат Гэль, как ее увидел, так прямо подобрался весь, глазами засверкал, да как заорет:

— Почему без надлежащей охраны доставили? Где стража?!

Служитель плечами пожал — мол, какая еще вам стража, для этакой сопливки? Ну, и схлопотал покаяние на месяц; все как положено: хлеб, вода, вериги, да дружеские плевки от братии. А нечего бдительность терять. Брат Гэль тут же распорядился: стражу удвоить против обычного, в пыточной чтобы лучший мастер наличествовал, и чтобы брата Поруса призвали. Ну все, подумал я тогда, плакали мои надежды на вечерний отдых. Не любил я с братом Порусом работать, да простит меня светлый круг. Больной он был человек, хоть и святости великой. Вот брату Гэлю все едино было, кого допрашивать, споро работал, не мешкая и не раздумывая: глядишь, еще к ужину не прозвонили, а у нас уже все готово: двоих к утоплению, четверых к повешению, одну на быстрый костер, троих на медленный. И даже вроде не устали.

А брат Порус… мало того, что мельчайшую букву правил соблюдет, самомалейшую, глазом не видимую, так еще и с одним одержимым весь день провозится до поздней ночи, а иной раз только к утру с табурета писцового и сползешь. Зато протоколы мои по его делам образцовыми становились. Но если ему девица малолетняя попадалась, то он прямо сам не свой делался, будто их сам Отверженный одолевал, а он с ним вступал в единоборство.

Пока распоряжения брата Гэля выполняли, я стол свой в порядок привел, чернил свежих налил, пергамент достал посвежее; краем глаза на одержимую поглядываю — девчонка как девчонка, мордашка чумазая, платьишко драное, таких возле крестьянских хижин полным-полно копошится. Только плеснул ей служитель водой в лицо, вроде как умыл, гляжу — а у нее вражья отметина в полщеки. Тут и брат Порус пожаловал, смотрю — у него лицо как есть располосовано, царапину глубокие, длинные, да много их. Пока суть да дело, мне его помощник втихую нашептал, что вчера брат Порус предместье обходил, благословения раздавал. А эта девчонка возле дома сидела, горох лущила. Брат Порус к ней было по-хорошему подошел, а у нее сам видишь, эдакая дрянь на лице; ну, схватил он ее, потряс маленько, даже слова не успел вымолвить, как вылетает из-за дома кошка — здоровенная, черная, глаза огненные, да как вцепится брату Порусу в лицо… Защитница, туда же. Пока ее оторвали, она…

Тут брат Порус обернулся и строго так говорит:

— Брат Уббо, стол вы в порядок привели, это похвально, однако мысли ваши, как клубок перепутанный. Ни разу на моей памяти вы против протокола не погрешили, надеюсь, и сегодня послужите ко славе светлого круга. Вознесем слова хвалы, братья мои, и приступим к делу.

И приступили. Через пару часов у меня уже пальцы ныли его словоблудие записывать. Девчонка, так та и не соображала ничего, только вздрагивала, даже всхлипывать уже перестала. Первый шаг дознания закончили, повели одержимую в пыточную, показывать все, как полагается. Через час притащили обратно. Она все молчит. Однако брат Порус легко не сдавался; шепнул что-то своему помощнику, тот вышел на минуту, а вернулся с клеткой, в которой сидела кошка. Черная. Видимо, та самая.

Я при страже Светлого с десяток лет отслужил, всякого понавидался; меня ни слабостью, ни стойкостью человеческой не удивить, а уж что с людьми страх вытворяет — так я про это поболе иного дознавателя знаю. Однакоже тогда пришлось и мне удивиться. Когда брат Порус начал факелом в клетку тыкать, девчушка будто проснулась и поняла, что тут затеяли. И очень она за свою кошку испугалась, больше, чем за себя, как мне думается. Закричала что-то неразборчиво… собственно, тут все и произошло.

Ничего особенного, казалось бы: ни молний, ни грома, ни словес из ниоткуда. Вот только прямо посреди камеры возникло одно из тех существ, в которых ни один из светлых братьев не верил, хотя нам не единожды приходилось их живописать пастве в словах поучения. Или на стенах домов благодати малевать, в сценах посмертного воздаяния. Это было размерами с корову, а состояло все сплошь из серых лохмотьев, костей и пасти. Начало оно с того, что одним махом сожрало девчушку. Потом развернулось по кругу и слопало стражников, мимоходом и брата Поруса прихватило вместе с клеткой, напоследок угостилось братом Гэлем, который на заднице к двери полз. На меня оно и не взглянуло, дверь единым махом вышибло, да и загремело костями восвояси. Говорят, его потом где-то поймали, но это уже история не моего везения.

Николас с трудом оторвал взгляд от кромешника. Ему показалось, что он только что видел первый час воплощений глазами смиренного брата Уббо.

— Впечатляет? — поинтересовался Иероним. — Тульпа — мастер внушения. Можешь поверить, все именно так и было. И мне представляется весьма символичным, что последней каплей, соединившей сосуды наших миров, был страх. Вы боялись нас, не зная, есть ли мы на самом деле, пугали нами, сами не веря ни единому своему слову…

— И как оказалось, зря не верили. — Прошелестел Тульпа. — Все оказалось почти правдой. Иероним, я думаю, нашему новому другу надо отдохнуть. Всех историй сразу не расскажешь.

— Прерывать рассказ в самом начале чересчур жестоко даже для кромешника, — очередной посетитель не стал топтаться в дверях, а появился сразу посреди комнаты, с комфортом устроившись на кровати Николаса.

— Сколько вас там еще? — Николас пытался рассмотреть еще одного нежданного гостя.

— Впустил одного — впустил всех. Это первое правило при общении с нами. Запомни его хорошенько, Николас Бром.

Это была девушка, похожая на сплав молока и меда: нежное личико, обрамленное тепло-золотистыми прядками, янтарные глаза, изящная, но весьма соблазнительная фигурка, легкое платье цвета чайной розы… ее хотелось оберегать и защищать еще до знакомства, при малейшей возможности целовать ее следы на песке, а если повезет — умереть ради одной ее улыбки.

— Знакомься, это Илле, белладонна. Наш прекрасный цветок зла, — не без иронии представил ее белоглаз.

— Так значит, — с трудом оторвавшись от созерцания полулежащей девушки, Николас повернулся к кромешнику, — всему причиной эти суды над одержимыми?

— Не совсем, — ответил ласковый голос белладонны. — Посмотри, — и она отвела волосы с ушка и вынула из него круглую жемчужную сережку.

Казалось бы, ничего особенного, но Николас не мог отвести взгляда от ее нежного маленького уха, похожего на розовую морскую раковину, изящный завиток которой походил на лабиринт, в котором можно было блуждать целую блаженную вечность… теплое золото волос согревало его, щекотало тонкими отблескам. У Николаса сбилось дыхание, кровь застучала в висках. И тут же он некстати вспомнил, что его руки механика испещрены мелкими шрамами, пятнами от кислот и технических масел, а пальцы загрубевшие и шершавые. Разве можно такими руками прикасаться к живому шелку…

— Илле, — укоризненно прошуршал Тульпа. — Уймись.

— Ой, — у белладонны вспыхнули щеки, — простите… привычка, куда деваться. Так вот, Николас, представь, что это — и она покатала в горсти жемчужину, — ваш мир. А это — и она сомкнула ладони в подобие шарика, — наш. Мы всегда были рядом, не так, чтобы вплотную, но вполне досягаемо. И каждый раз, когда вы причиняли друг другу боль, когда плакали от страха ваши дети, когда обвиняли невинного и унижали слабого, — мы становились ближе. Ну а в упомянутый исторический период держаться на расстоянии стало просто невозможно. — Илле слегка картавила, возможно поэтому Николасу было сложно совсем серьезно относиться к тому, что она говорила, — И ты не прав, Иероним, так строго судя о темных веках, сам знаешь, что равновесие нарушилось уже на их исходе. Заложив в фундамент нищету и невежество, вы с поразительным усердием строили лестницу, каждая ступенька которой украшена достойнейшим девизом…

— Ради мира и процветания нашей страны!

— Во имя чистоты нации!

— Сохраним и укрепим семьи!

— Памяти предков будем достойны!

— Нашим детям — достойное будущее!

Дети Роя перебрасывались трескучими фразами как мячиками; было видно, что каждая из них хорошо знакома им, как знакомы врачу симптомы болезни.

— По этой лестнице вы и добрались до нас. — Илле сидела, подобрав под себя ножки, опираясь руками за спину. Николас неосторожно задержал взгляд на ее шее, и уже не слышал, что она говорила, однако следующий гость, обнаружившийся прямо у него на коленях, заставил механика отвлечься от созерцания прелестей белладонны.

— Фхххлнннн… гллллвмммм… — эти звуки напомнили ему работающий на малой мощности насос.

— Это еще что? — на коленях у механика сидело существо, похожее на тряпичный мяч, изрядно послуживший на своем веку, где-то надорванный, где-то выставивший напоказ свою набивку (что-то вроде подгнивших суровых ниток), давным-давно потерявший и форму, и прыть. Существо, и без того малосимпатичное, страдало одышкой и косноязычием.

— А вот и паразиты пожаловали, — прошелестел Тульпа. — Это Мирель. Детка, пощади чувства нашего гостя, сядь где-нибудь подальше.

— Пусть сидит, мне не мешает. — Николас принял происходящее как должное и решил ничему не удивляться. — Я с самого начала хотел спросить вас насчет Единого и его светлого круга. Он вообще был или как? То, что вы нас ждали и встретили, как родных, я уже понял, а с той стороны что, мы сироты получаемся?

— Мммввлллл… ххххшшшшшнгллл… — Николас изо всех сил вслушивался в пыхтение Мирели.

— Не напрягайся так. Спуск должен быть легким. — Голос зазвучал в его голове сам, минуя слышимую мешанину звуков. — Нет, вы не сироты, Николас, вы любимые дети. Любимые дети, покинувшие дом отца и забывшие дорогу обратно. Однако несмотря на то, что вы ушли далеко, сам дом никуда не делся.

— Я смотрю, вечеринка в разгаре. — Николас обернулся — на подоконнике, положив ногу на ногу, сидела Джая. — Понимаю, что всем вам любопытно заценить нашу новую диковинку, но он нам нужен живым. Мирель, уйди от греха подальше.

Существо, неловко переваливаясь, пыхтя и кряхтя, сползло на пол и откатилось к окну.

— Ну надо же, — насмешливо протянула белладонна, — бестия-защитница. Не бойся, никто его не тронет.

— И, тем не менее, Джая совершенно права. — Иероним встал. — Пора и честь знать. Можете не прощаться, Николас, скоро увидимся. Мы, как-никак, соседи. — И он кивнул в сторону дома напротив. — Отдыхайте.

Они покидали комнату так же бесшумно, как и появились в ней; последней исчезла Илле. Когда Николас улегся в кровать, она оказалась теплой, подушка пахла липовым цветом. «Ничего себе соседи, — подумал он, засыпая. — Не соскучишься». И встрепенулся.

— Погодите-ка, — он был уверен, что ему ответят. — А разве возможно такое, чтобы кромешник с паразитом вот так запросто без носителя расхаживали?

— Дошло, наконец, — ответила Джая, задергивая шторы. — «Тихая заводь» не простая водолечебница, Николас. Здесь можно за определенную плату на время избавиться от своего спутника из Роя. Плата, сам понимаешь, немаленькая, но и услуга не из повседневных. Человек приходит, и мы… как бы это… отделяем от него его же собственную тень. Человек отдыхает, потому как за ним хотя бы неделю не таскается кромешник, не вытягивает все жилы паразит… мало ли кем одарил его час воплощений. Потом, конечно, опять все снова-здорово, куда деваться. Но, скажу я тебе, очередь желающих перевести дыхание давно перевалила за… очень много. Этот дом, — бестия кивнула на дом напротив, — как раз для отделенных теней и предназначен.

— А если человек попробует сбежать? — заинтересовавшись, Николас привстал на локте.

— От себя не убежишь, — бестия направилась к дверям. — А после разлуки любовь еще горячее. Представь себе стосковавшегося паразита. А впрочем, не стоит, приснится еще. Бывай, Николас Бром, — и Джая закрыла за собой дверь.