Жертва инстинктов

Лили Рокс, 2020

Напившись, я оказываюсь в постели с незнакомцем. Булат предлагает мне необычную работу: обслуживать мужчин в темной комнате. Недолго думая, я соглашаюсь. Мне нравится моя новая ночная подработка, я доставляю удовольствие в полной темноте и никто не видит моего лица. Теперь я веду двойную жизнь. Днем я Марина – серая мышь, работающая бухгалтером в одной из компаний, а ночью – соблазнительная Эльза. Но вот однажды, среди своих клиентов я узнаю голос… Неужели, это ОН? Мой босс пришел в мою темную комнату в поисках ласки? В голове уже формируется коварный план… #соблазнение #ролевые_игры #властный_босс

Шрам на память

Зубная щетка, кружка, любимая тарелка Вадима — все без сожаления сгружаю в мусорный пакет. Долой, долой это все из моей жизни. Вещи из шкафа скидываю в мешок, не разбирая. Около порога уже стоят два мешка на выброс и вот еще третий. С сомнением поглядываю на его любимое кресло. Какое счастье, что мне хватило немного ума на то, чтобы оформить квартиру на себя. Хоть в чем-то мне хватило ума.

Горькая усмешка слетает с губ, когда травмированная когда-то нога предательски поворачивается под тяжестью мешков. Да что б их всех и Вадима и вещи. Встаю, прихрамывая иду к зеркалу и достаю сигареты. Курить дома было не в моих правилах, но сегодня самое подходящее утро для начала новой жизни, без правил. Щелчок зажигалки, никак не могу прикурить.

— Да чтоб тебя, — сминаю сигарету и бросаю ее в мешок с вещами Вадима.

Вдох, но желание курить не пропало. Щелчок, пламя нервно лижет конец сигареты. Вдох. Наконец густой, горьковатый дым заполняет легкие. Как я до этого докатилась? К черту. Делаю еще одну глубокую затяжку, провожу пальцами по шраму на лице, а потом снова проваливаюсь в прошлое. Воспоминания кружат в голове, захватывая разум.

Это случилось через три года после свадьбы. Мы вернулись в родной город, чтобы навестить родителей на новый год. Нам наконец-то удалось взять отпуск одновременно. Зима выдалась бесснежная и слякотная. Серые рваные облака затягивали небо, временами из них спала ледяная крупка, которую было сложно отнести однозначно к снегу или дождю.

Наша старая однушка пустовала — жильцы съехали буквально пару дней назад, а новых искать за три дня до нового года мы не стали. Решили сделать это потом, после праздников. Это все пришлось кстати. Сегодня мы должны ехать к родителям Вадима, но неожиданно к нам забежал друг детства мужа.

Мужчины на кухне оживленно беседовали и судя по звону, общение шло полным ходом. Я расположилась в комнате, завернувшись в махровый халат прямо поверх спортивного костюма. Вадим с Игорем уже выпили, так что визит к свекрови отменяется. Что ж, может и к лучшему, хоть книгу дочитаю, а то интересная зараза — спасу нет.

Было уже около полуночи, когда Игорь ушел. Я к тому времени успела уже задремать в кресле.

— Маринка! — Вадим появился в дверном проеме.

По нему всегда сложно сказать сколько они выпили. Он всегда был в одном состоянии между свежим огурцом и слегка пожеванным. Устало разлепляю веки.

— Вадим, ложись, милый.

— Маринка! Поехали. Почему еще не одета?

— Куда? — приподнимаюсь на локтях, удивленно глядя на мужа.

— Как куда? — Вадим зло посмотрел на меня, — К моим родителям! Или ты, шлюха куда-то еще собралась?

Мужчина в два шага оказался рядом со мной.

— Ты пьян и уже поздно! — пытаюсь его вразумить.

Вадим зло смотрит на меня, а потом резко хватает за локоть и сдергивает с кресла.

— Быстро одевайся!

— Ты пьян! Тебе нельзя за руль, — кричу на него в надежде образумить, когда он хватается за ключи от автомобиля.

— Я сказал одевайся, — цедит он с большими паузами, — Тебе никто права голоса не давал!

— Вадим! — злость во мне мешается с ужасом, — Я с тобой никуда не поеду.

Резкая боль от удара обжигает лицо, и я падаю на пол. В голове помутилось, откуда-то со стороны слышу голос мужа:

— Шлюха! Думаешь я не видел как ты на Игоря пялилась!

— Вадим, — шепчу одними губами, ощущая как капелька крови стекает из разбитого носа.

— А значит и поступать с тобой нужно как со шлюхой.

Рывком поднимает меня с пола.

— Раздевайся!

У меня кружится голова, но я все же предпринимаю попытку добежать до входной двери. Муж явно не в себе и мне нужно бежать. Вадим пьян, и быть может, мне удастся выбраться из дома.

— Стой, а то убью! — орет он мне вслед.

Пусть хоть кто-нибудь из соседей откроет, пожалуйста. Постучать я не успела, муж выскочил за мной следом. Опрометью кинулась вниз на улицу, когда увидела перекошенной злобой лицо Вадима. В голове билась одна единственная мысль: «Догонит — убьет.»

Холод асфальта обжег босые ноги, заставляя сбиться с шага. Этой секунды мужчине хватило, чтобы догнать и повалить на землю. Вадим навалился сверху, прижимая меня своим телом. На улице никого. В эту промозглую зимнюю погоду ни у кого нет желания гулять.

Он с остервенением стаскивает с меня брюки вместе с трусами.

— Шлюха, — удар, — Шлюха, — мужчина давит мне на шею, выбивая вместе с воздухом последние силы.

На меня нападает какое-то оцепенение. Боль заполняет все вокруг, и проще отстраниться, будто это происходит не со мной. Это не я, это не мой муж.

Вадим несколько раз ударяет меня ладонью по заднице, а потом резко входит. Больно. Он абсолютно точно стремиться трахать меня как можно больнее, как будто наказывает. Но за что? Смазки нет совсем и каждое его движение ощущается, как будто проводят наждачкой. Слезы наворачиваются на глазах, нет сил даже кричать. Он рычит сзади и повторяет «шлюха». Будь проклят тот день, когда я вышла за него замуж.

Вадим сдавливает мне шею, после чего шумно выдохнув, кончает. Рывком поднимает с земли, если бы при этом он меня не держал, упала бы обратно. А потом тащит к машине.

Я за всем наблюдаю отстраненно, повторяя про себя как мантру: «Это не со мной». Щелчок, сигнализация срабатывает. Вадим чертыхается, но все-таки открывает автомобиль, после чего бросает меня на заднее сиденье, а сам садится за руль.

Много лет спустя, уже после этой страшной аварии, я корила себя за то, что не смогла сбежать, уйти, но тогда разбитая и растоптанная, я полулежала на заднем сиденье автомобиля и была совсем не против закрыть глаза и уже никогда их не открывать.

Шрам… Теперь он не только напоминает мне о моем прошлом, но и строит мое будущее.

Каждый раз, подходя к зеркалу, я сжимаю кулаки и мысленно заставлю себя не делать этого. Но все равно, всякий раз, когда я вижу свое отражение, я закрываю глаза. Первые несколько секунд, которые я борюсь с собой, кажутся длинными, почти бесконечными. Я сильно зажмуриваюсь, так, что болят глазные яблоки, стиснутые оболочкой век. А ногти на руках впиваются в ладонь, оставляя красные следы на ней, которые еще долго не проходят.

В последнее время я смотрю на себя в зеркало все реже. Это происходит максимум один раз в день, и те пять минут, что я стою перед своим отражением, я старательно жмурюсь, боясь увидеть новую себя.

Иногда, когда я осмеливаюсь выйти на улицу, закрыв лицо платком или натянув огромные солнцезащитные очки, я везде вижу их. Молодых, не очень молодых, совсем уже сморщенных от старости женщин, которые сидят на лавочке в сквере или спешат по своим делам, заглядывая на свое отражение в маленьком зеркальце или экране своего смартфона, подкрашивающих губы или припудривающихся.

Мне кажется, что этих женщин миллионы, они везде преследуют меня, но они не боятся смотреть на свое отражение, стараясь сделать себя более красивыми.

А что могу сделать я, чтобы стать красивой? Только закрыть свое лицо, через которое проходит огромный шрам. Клеймо, которое теперь будет вечно напоминать мне о моих ошибках и о том, что будущее мое — это ежедневные пятиминутные стояния перед зеркалом и ощущением ужаса от того, что я увижу в нем, если открою глаза.

Трех зеркал в моем доме уже нет, они вдребезги разбиты и безжалостно выкинуты на помойку. Они предали меня, они показали мне то, во что я до сих пор не могу поверить. Я — уродина, которая останется такой до конца своей паршивой жизни! Я — мусор, никому не нужное пугало, которое терпело и любило, ждало и надеялось, а теперь осталось навсегда со своим лицом, и его уже не переделать никогда.

Я часто вспоминаю, как мы с подружкой выбегали из школы, радовались концу уроков, а потом долго торчали в холле, где были вывешены большие зеркала, красили губы украденной маминой помадой, строили рожицы и хвалили друг друга за то, какие же мы красивые.

Мама потом ругала меня за эти задержки после уроков, когда она ждала меня возле входа, а я с подружкой по полчаса кривлялась перед зеркалом, не понимая, что это и были самые ценные минуты моей жизни, когда со мной была моя красота.

А еще в нашей школе была девочка Света. Она сторонилась всех нас, она была одинокой, но такой заметной в нашей школе. И только теперь я понимаю, что именно стало причиной того, что я могла всю перемену смотреть на Свету, не сводя с нее глаз и забыв про то, что мы договорились с подругами сходить в столовую.

Света была такой обычной, такой серой и простой, но такой необыкновенной. Она улыбалась сама себе, она разговаривала сама с собой, она словно жила в параллельном мире, таком прекрасном, но невидимом всем остальным.

Над ней посмеивались и даже пытались издеваться. Ее обзывали, кидали в нее куски хлеба в столовой, а один мальчишка однажды кинул жвачку в ее волосы, и она долго стояла возле окрашенной в синюю краску стены и старательно распутывала свои длинные каштановые волосы, кончиками пальцев вынимая из них слипшуюся и уже засохшую жвачку.

Она не плакала, она уверенными движениями освобождала свою богатую шевелюру из оков мерзкой резинки, но в Свете было столько хладнокровия и уверенности в том, что у нее все получится, что я всю перемену простояла напротив нее и, словно загипнотизированная, посмотрела на девочку, мимо которой все проходили, не обращая на нее никакого внимания.

Света жила в соседнем доме, я много раз видела ее входящей и выходящей из подъезда, но она никогда не гуляла с нами во дворе. Света жила с бабушкой, а ее родители, насколько мне известно, жили отдельно. Я видела ее маму всего дважды, но тот, первый раз, я запомню навсегда. Я забежала в гастроном, чтобы купить продукты по маминому списку, я очень торопилась, поэтому не смотрела по сторонам, сгребая в корзинку все, что было написано на тетрадном листочке.

И тут я увидела Свету, которая стояла рядом с высокой светловолосой женщиной в платке. Она держала женщину за руки и заглядывала ей в лицо с такой любовью и заботой, что у меня на секунду остановилось сердце.

Оно будто упало куда-то вниз живота, а потом, снова начав громко биться, начало подниматься вверх, на то место, где оно и должно быть. Я медленно приближалась к этой парочке, делая вид, что я рассматриваю продукты на витрине и прислушивалась к голосам Светы и той женщины.

— Мамочка, может, ты хочешь мороженого? — участливо спросила Света у женщины и только тогда до меня дошло, что это ее мать.

Женщина, плечи которой были опущены, почему-то отворачивала свое лицо и все время поправляла платок. Мне показалось странным то, что в почти тридцатиградусную жару эта женщина почему-то стоит в плаще и платке, старательно натягивая на голову серую ткань.

— Нет, я не хочу, — каким-то нечеловеческим, словно мертвым голосом, ответила мама Свете.

— Мамочка, а, может, ты хочешь шоколад? Или мармелад? Сладкое улучшает настроение!

— Нет, я не хочу, — снова этот холодный ответ на такой искренний и заботливый вопрос.

Я случайно оказалась рядом с ними, взяла в руку бутылку молока, но она была мокрой и с грохотом полетела на пол, вдребезги разбившись, упав на кафельный пол.

Я испуганно посмотрела на Свету и ее мать, которая обернулась на звук разбившегося стекла. Я онемела. На меня смотрела женщина, у которой не было одного глаза, а вместо него зияла темная дыра, а через все лицо тянулся ярко-красный шрам, нелепо зашитый нитками.

Мне на секунду показалось, что передо мной кукла из фильма ужасов, и я громко закричала, а потом попыталась бежать. Я подскользнулась на пролитом молоке и упала на колени, а кусочек стекла вошел в мою кожу.

Когда я подняла глаза, рядом со Светой уже никого не было, из моей ноги текла кровь, а девочка смотрела на меня пристальным взглядом, а на ее лице была написана ненависть ко мне, от которой всю меня прожгло сильней, чем от боли, которая разрывала мою ногу.

До сих пор у меня на голени остается след от того пореза, и я иногда притрагиваюсь к нему, вспоминая тот день и тот ужас, который я испытала, увидев мать Светы. Я все рассказала своей маме, и мама не стала меня ругать за разбитое в магазине молоко и за порез, который она туго обмотала бинтом.

— Мама, что случилось с этой женщиной? — спросила я, а она рассказала мне о том, что ее муж, приревновав свою супругу, исполосовал ее лицо ножом, лишив глаза и сделав уродиной на всю жизнь.

Перед моими глазами снова всплыла картина, на которой я видела женщину с синеватым лицом и черной дырой в месте, где должен был находиться глаз. Я содрогнулась от мысли о том, как эта женщина живет теперь, когда она знает, что останется такой на всю жизнь.

Во второй раз я увидела ее уже с черной повязкой на лице, а шрам не был таким ярко-красным, он посветлел, но все равно выделялся на ее бледном лице.

Мать Светы шла вдоль дома, едва перебирая ногами и держась за стены. Она была в стельку пьяна, а через месяц после этого случая я узнала о том, что она перерезала себе вены. Так Света осталась с бабушкой, а я осталась с уверенностью в том, что жить с таким шрамом, который так сильно изменил жизнь, нет смысла. Я была уверена, что, если бы оказалась на месте матери Светы, я бы поступила также, потому что не смогла бы каждый раз видеть себя такую в отражении зеркала.

Теперь я именно такая. И я по несколько секунд в день смотрю на себя такую. Потом я иду в ванную, беру острый нож, который уже несколько недель лежит на стиральной машине, подношу его к запястью. А потом вспоминаю Свету, которая так сильно любила свою мать несмотря на то, что она стала уродиной, пьяницей и овощем, не способным на чувства даже к собственной дочери.

Я вспоминаю глаза Светы, я вспоминаю, как уверена в себе она была и с каким бесстрашием и любовью она смотрела на свою мать, у которой на лице была дыра. И тогда нож падает на пол с грохотом, все время норовя воткнуться мне в ногу.

Я не могу сделать этого, я не могу лишить себя жизни. Потому что есть еще надежда, что рядом когда-нибудь будут люди, которые также будут смотреть на меня, как Света смотрела на свою маму в тот день, когда я уронила ту злосчастную бутылку.

Я не смогу лишить себя жизни, и не потому что я — слабая, а потому что я — другая.