Screenplay 1. Игроманка

Лиза Даль, 2017

Такого ещё не делал никто, и она станет первой. Она знает, что жизнь – игра, но как и все не знает её правил, поэтому придумала свои собственные, гласящие, что делать можно всё, что хочется. Внешность, мозги и особенный талант находить подход к каждому – её козыри, человеческая глупость – её союзник, информация – её крылья. Она успешная мошенница и добилась многого, но, кажется, только для того, чтобы испытать чудовищное разочарование. Прах, пыль, пустота и пиксели. Теперь она охотится за красотой и однажды найдёт нечто настолько прекрасное, что отчаяние её мутирует в азартное безумство, и она решится на это. На похищение мировой звезды.

Глава 2

Я помню свои похороны.

Апрель 2011

Помню, как стояла рядом, пока скрипучие верёвки опускали мой гроб в вырытую яму. А там воды по колено — дождь с самого утра. Небо по ней плачет, говорили они. Опустился гроб, мутная могильная вода, конечно, сразу проникла сквозь щели, и все думали — лучше бы в сухую, нехорошо так. Может, кто-то вспомнил, как не любила усопшая купаться в холодной воде, поёжился вместо неё. Может, это была и я сама…

Меня хоронили в закрытом гробу. Дешёвый, обитый бордовой тканью с неровными рюшами. Вышитый из люрекса или чего-то подобного золотой крест на крышке. Две табуретки, еловые ветки под ногами, безвкусный венок с пластиковыми ядовито-розовыми цветами. Моя обрамлённая в чёрную рамку фотография в руках у какой-то старушки. Гнилой, покосившийся забор, голые корявые ветки садовых деревьев, за которыми уже давно никто не ухаживает. Свинцовое, набрякшее от непролившегося дождя небо. Стая грачей, такая шумная, что их хриплое визгливое карканье слышно даже сквозь толстое стекло. Слышны нетерпеливые вздохи соседских мужиков, пришедших на мои похороны, естественно, только поминок ради. Слышны тихие причитания незнакомых мне или давно забытых мной женщин. Слышны весёлые крики не к месту разыгравшихся детей, за которыми бегает, прихрамывая, толстая ворчливая старуха. Почему я всё это слышу, у него ведь бронированный?.. А, он курит, опустил стекло. Долго смотрю на большие ухоженные пальцы, сжимающие сигарету, наконец решаюсь:

— Дай мне тоже.

— А по зубам тебе не настучать? — выпускает длинную струю дыма у водителя над головой. Тот обмахивается рукой:

— Антон Львович, ведь окно открыл…

— Выйди, подыши.

— Да ладно уж.

Антон раздражённо морщится:

— Выйди, сказал.

пожалуйста, останься, не оставляй меня с ним наедине

Водитель суетливо отстёгивает ремень безопасности, седеющий затылок мелькает между передних сидений, открывается бардачок, что-то шуршит. Дверь распахивается, водитель выходит, слышится лёгкий щелчок доводчика. Последняя затяжка, как обычно, самая длинная, окурок летит в окно, стекло поднимается. Антон поворачивается ко мне.

Я давно не видела этого выражения на его лице, поэтому, видимо, забыла, с кем имею дело.

забыла, как могу его бояться

О нет, он не один из тех угрюмых уголовников с синими наколками, которых воображение рисует при слове «бандит», нет на нём ни золотых цепей, ни тёмных очков. На первый взгляд он кажется холёным и самоуверенным бизнесменом, который проводит в дорогом спортклубе не менее пяти часов в неделю и любит похохотать над изящной шуткой. Но на второй… На второй, более пристальный, более вдумчивый взгляд он производит впечатление человека, которому ни при каких условиях не захочется перейти дорогу. Человека, который не прощает ошибок и никогда не повторяет дважды. Манера держаться холодно и отстранённо, надменность во взгляде, безграничная уверенность в собственной правоте, независимость во всём, и в первую очередь в своих суждениях. Циничная улыбка, придающая лицу выражение усталости, какая бывает у человека, вынужденного большую часть времени общаться с идиотами. Всё это открывается не сразу, но всё же просматривается сквозь сбивающую с толку, превосходно исполняемую роль дружелюбно настроенного собеседника.

Но роль это всего лишь роль, и ты прекрасно это осознаёшь, осознаёшь так же ясно, как и то, что волоски по всему телу начинают вставать дыбом, а холодный пот выделяется в самых неожиданных местах — в промежности, за коленками, на загривке. И тебе совсем не хочется, чтобы он прекратил играть эту роль, ты готов на всё, лишь бы представление продолжалось. Ты подыгрываешь, стараешься быть хорошим — для него хорошим. Говоришь то, что он хотел бы услышать, киваешь, когда он ждёт от тебя этого, нервно смеёшься, приглашённый его специальным выражением лица оценить весёлую шутку. О да, ты становишься превосходным актёром, а иначе и быть не может — ты ведь хочешь пожить ещё немного, не так ли? Ты будешь жить, пока будешь ему нравится, и вот уже включаются скрытые механизмы, о существовании которых ты и не догадывался. Механизмы, которые подсказывают тебе, какое выражение лица подбирать в ответ на каждое его слово, какие интонации должны звучать в твоём голосе и какие жесты должны исходить от твоего тела. Ты, марионетка в его руках, готов на всё, лишь бы он продолжал играть с тобой, лишь бы не наскучить ему. Ведь в его руках не только те ниточки, что управляют твоим телом, но и те, которыми ты привязан к этому миру. Один неверный шаг, и он развяжет узелок, и тебя унесёт в неизвестность, в небытие, туда, откуда ещё никто не возвращался.

— Мы же с тобой договорились, — коньячные глаза вызывающе спокойны.

Такое спокойствие мне хорошо знакомо. Оно появляется в его взгляде за секунду до того, как он отвернётся к оптическому прицелу снайперской винтовки, за пять секунд до того, как он нажмёт на спусковой крючок.

— Антон, я…

Коньячные глаза прищуриваются:

— Ты?..

— Я не смогу! Ты же знаешь, у меня ничего не получится!

— Мы обсудили это. Ты согласилась. Мы приехали к чёрту на рога для чего? Для того чтобы посмотреть, как ты будешь распускать сопли?

— Я не смогу… не смогу… не заставляй меня…

— Спасибо за сотрудничество. Вышла из машины.

— Нет!

Перегибается через меня, открывает мою дверь, толкает в плечо:

— Катись отсюда.

Я упираюсь руками и ногами, в пол, в потолок, хриплю:

— Не надо, пожалуйста! Я сделаю, я всё сделаю!

Катиться мне некуда. Уже некуда. Нужно успокоиться, я делаю только хуже, я рою себе могилу. Настоящей себе, не той, что лежит в моем гробу.

— Иди.

— Дай мне минуту!

Тяжело дыша, откинулась на спинку сиденья, закрыла дверь. Его не за что винить, он даёт мне шанс, ещё один и последний. Я облажалась. Меня узнали. Разоблачили. Рано или поздно, меня бы всё равно поймали. Антону пришлось инсценировать мою смерть, чтобы полиция от меня отстала и не вышла на остальных. Ему не понаслышке известны дотошность и методы следователей, и он ещё не доверяет мне, опасается, что на допросах я сдам всех с потрохами. Выходов было два. Или действительно прикончить меня, или сделать так, чтобы весь мир думал, что я умерла. Первый вариант был предпочтительнее ввиду своей незамысловатости, второй был сложнее, но мне повезло. Сегодня мы хоронили чужой труп, обгоревший в моей машине и обвешанный моими драгоценностями — старый, как мир, беспроигрышный трюк. Я старалась не задаваться вопросом о том, насколько этот труп был мёртв, когда выбор Антона пал именно на него. Меня же ждали новые документы и ссылка в Беларусь или Казахстан на выбор.

— Пожалуйста, — шептала я вчера в трубку, набравшись смелости. — Я не хочу. Есть хоть один шанс, что ты разрешишь мне остаться работать с вами?

— Мы уже всё решили. Билеты на поезд у меня, собирай свои…

— Антон, пожалуйста. Я больше не подведу, обещаю. Если это случится, ты можешь… можешь меня убить.

Кусая ноготь большого, я слушала тишину

— Если б для меня это было легко, завтра тебя бы хоронили по-настоящему, — сказал он.

— Я знаю, я всё понимаю. Я сама себя прикончу, клянусь, тебе не придётся…

— Я подумаю.

Антон резко положил трубку.

И он подумал. И придумал экзамен настолько чудовищный, что мои нервы, которые я по наивности своей считала прочнее стальных канатов, теперь сдавали и лопались. Я слышала этот треск у себя в голове, ещё немного, и от него начнётся мигрень. Я накрыла рукой его ладонь, лежащую на чёрной кожаной обивке между нами.

— Прости. Я просто разнервничалась. Ты знаешь, сколько лет я не видела этот дом?

мне нужна небольшая передышка, нужно собраться с силами

— Сколько?

— Девять.

Девять лет назад здесь состоялись другие похороны. Всё то же самое, те же табуретки с нашей кухни, белые с чёрными ножками, те же старухи. Даже еловые ветки казались теми же самыми, будто их так и не удосужились убрать с прошлого раза. Я повернулась к Антону. Его глаза больше не были спокойными, в них появился намёк на человечность.

— Девять лет назад перед этой калиткой стоял другой гроб, — тихо сказала я. И кажется, он был очень похож на этот, тоже бордовый и с рюшами. Только он был открыт, и в нём я видела последнего родного человека.

ну что, бабуля, твой бог впустил тебя в рай?

Антон потянулся за новой сигаретой. Он много курит, иногда по две пачки в день и это не считая сигар. А мне не разрешает, обещает вырвать губы, если узнает.

— Это было давно, — равнодушно бросил он, чиркая зажигалкой.

— Да, но знаешь, как бывает…

Если долго не приезжаешь в какое-то место, с которым неразрывно был связан в прошлом, хоть десять, хоть двадцать лет, а потом вдруг оказываешься с ним лицом к лицу, все воспоминания набрасываются так, будто специально поджидали тут именно тебя и от времени становились всё гуще, всё концентрированней.

Минуту мы разглядывали толпу возле гроба. Больше половины из них я даже не знала. Были смутно знакомые лица — бывшие одноклассницы и одноклассники, выросшие, превратившиеся в баб и мужиков соседские дети. Они уже давно забыли о моём существовании и вспомнили только теперь, когда по дворам разнеслась радостная весть — похороны, поминки, гуляем. В деревне развлечений не так много, их энтузиазм можно понять. Но деревенских я и не боялась. Меня приводили в ужас машины с московскими номерами — из них выходили люди, составлявшие мой нынешний круг общения. Ещё вчера они работали со мной бок о бок, называли себя моими друзьями, ходили со мной в кафе, болтали со мной по телефону и вот сегодня приехали меня хоронить. Кое-кто плакал. В стороне от общего горя стояла небольшая группа людей. Эти не плакали, они приехали позлорадствовать. Сотрудники обчищенной мной довольно крупной организации, они будут хоронить меня с удовольствием. Я тоже буду себя хоронить, собственно, для этого я здесь. Я буду идти рядом с этими людьми, буду бросать, дождавшись своей очереди, комья земли на крышку гроба, сидеть с ними за одним столом на поминках, произносить речь в память об усопшей…

— Иди, — подталкивает меня Антон.

Я достаю из сумочки очки и тянусь к дверной ручке, замок легонько щёлкает, все взгляды тут же обращаются в нашу сторону. Угрожающего вида чёрный бронированный внедорожник уже давно привлекает всеобщее внимание, все ждут, кто же из него выйдет. Удастся ли моей новой личности их обмануть? Всех до единого? Я создала эту личность меньше чем за сутки, меньше чем за день, всего за несколько часов, и теперь от неё зависит моя дальнейшая жизнь. И жизнь Антона тоже. Он обожает ходить по краю.

И вчера, когда я, не находя себе места, металась из угла в угол в ожидании его звонка, он в очередной раз доказал это.

— Да, — выдохнула я в трубку, увидев на дисплее его номер.

— Ты поедешь на свои похороны, — заявил Антон.

— Зачем? — опешила я.

— Подумай.

Мне не нужно было думать, я знала ответ. Если я хочу работать с ними, я должна уметь избавляться от своей личности, заменяя её новыми, другими. Если я на это не способна, я им не нужна. Мои собственные похороны, на которых соберётся куча знакомых со мной людей, — идеальная экзаменационная площадка. В первую секунду я чувствовала пустоту, ступор, во вторую — облегчение от того, что мне всё же дали шанс, в третью я поддалась панике, понимая, что шансом не воспользуюсь,

немыслимо, невозможно

в четвертую я медленно открывала рот, собираясь продавить «нет» сквозь сдавленное горло, в пятую я услышала из трубки:

— Так я и думал. Денис отвезёт тебя на вокзал завтра в десять.

— Я поеду на похороны, — вырвалось из меня.

Проклятье! Как я могла на это согласиться?! Я что-нибудь придумаю. Выряжусь, например, деревенским подростком, пришедшим поесть салатов на поминках, возьму с собой какого-нибудь мальчишку, дам ему денег чтоб подыграл мне, будто он мой друг, чтобы никто не лез с разговорами к одинокому юнцу. Будем стоять в сторонке, не привлекая внимания. Или…

— Хорошо, — сказал Антон. — Заедем с Вадиком за тобой завтра в полшестого утра.

— Зачем заедем с Вадиком? — прошептала я, чувствуя внезапное онемение всего тела.

— Мы поедем на похороны вместе. Ты и я.

— Антон! Нет!

Если я появлюсь там вместе с ним, внимание всех гостей неизбежно будет приковано к нам. Антона невозможно не заметить, невозможно не смотреть на него. Слишком яркий, слишком большой, вызывающе харизматичный. От него всегда исходят мощные волны уверенности и силы. Его бесполезно гримировать. Замаскировать его можно разве что чехлом от танка, предварительно накачав транквилизаторами, чтобы он не шевелился, не смотрел своими пронзительными коньячными глазами и ничего не говорил. Особенно ничего не говорил. Его голос, сильный, звучный, но в то же время бархатный, заставляет всех и всегда оборачиваться на источник этого звука. Его спутницу будут разглядывать не меньше, всем интересно в мельчайших деталях оценить избранницу настолько импозантного мужчины. На этих похоронах главным действующим лицом буду я настоящая, а не та я, что будет лежать в гробу, это на меня будет направлен лазерный луч всеобщего внимания. Все будут пытаться заговорить со мной, выяснить, кем мы приходились усопшей, что нас связывало. Я должна буду отвечать. Своим голосом. Своим знакомым.

— Что скажешь? — спросил Антон.

— Ты не можешь ехать со мной!

— Хочешь работать в одиночку? Тогда у тебя путь только один. На вокзал. Хочешь работать со мной — работай в команде.

— Хорошо, — разозлилась я.

Всегда злюсь, когда мне страшно. Наверное, это какой-то сбой в системах организма, щитовидка или надпочечники путают что-то, выбрасывают в кровь не те гормоны.

— Завтра в половине шестого утра, — прошипела я.

— Этот твой выбор, надеюсь ты это понимаешь?

— Я понимаю.

— Договорились, — промурлыкал он. — И не вздумай вырядиться мужиком, ты же знаешь, на работе мне нужна женщина. Милая хорошенькая женщина.

Он положил трубку, оставив меня на растерзание собственным мыслям. Нужно было куда — то бежать, что-то делать, готовиться к завтрашнему дню, но я только сидела, со злостью впиваясь ногтями себе же в бёдра. И лишь спустя несколько минут до меня дошёл весь окончательный ужас моего положения. Антон собрался на похороны вместе со мной, если я провалюсь, я утяну и его за собой. Всем, конечно, будет очень интересно, кем он приходится инсценировавшей собственную смерть неудачливой мошеннице. Чего он ждёт от меня сейчас?! Что я, наконец, осознаю и откажусь?!

Милая хорошенькая женщина спустилась к Антону следующим утром. Она подходила к нему сзади, пока он курил, стоя у большого чёрного внедорожника. Я шла к Антону, Антон смотрел на меня. И даже когда я подошла вплотную, он меня не узнал. Только спустя целую вечность, на протяжении которой я не мигая смотрела ему в глаза, он выбросил окурок и усмехнулся:

— Милая хорошенькая женщина?

Я цепляю очки на нос, открываю дверь, беру свой букет, неловко пытаюсь дотянуться дорогими замшевыми сапогами до весенней грязи, оборачиваюсь:

— Подай мне руку, сынок…

Экзамен начался.

Я докажу Антону, что могу перевоплощаться так, что будь у меня родная мамаша, то и она бы меня не признала. Хотя с мамашей, в отличие от всех тех, кому я хорошо знакома, проблем бы как раз не возникло — в последний раз она видела меня лет двадцать назад. Помню её быстрый поцелуй в лоб «Не бойся, детка» и стремительный перестук каблуков по лестнице. Я в пижаме у неё подмышкой, боюсь, что вот сейчас она оступится, и мы покатимся вниз. Помню выстрелы. «Стой, сука! Отдай моего ребёнка!» Помню крики. Помню, как отец таскает её за волосы, а она на коленях умоляет его не стрелять. Отползает, пятится посреди лужи назад, тянет ко мне руки, но отползает. Помню, как прижимал меня к себе отец, запах водки и пота, помню, как изворачивалась в его руках, чтобы посмотреть на маму, а видела зажатый в его руке, направленный на неё чёрный пистолет. Помню, как потом на вопросы «А где твоя мама, Машенька?», загадочно улыбаясь, отвечала: «Папа говорит, она сбежала с жидом». Меня всегда почему-то веселило это слово «жид»…

–…подай мне руку, сынок.

Антон усмехнулся, открыл свою дверь, обошёл машину и помог мне спуститься на землю.

— Ах, какая грязь, какая грязь, — причитала я глухо.

Вчера я выехала в поле, села на землю и кричала что было силы на протяжении полутора часов. Этими криками я убила сразу двух зайцев. Выплеснула весь свой ужас, всю свою панику и самое главное — сорвала голос. Я сипела и хрипела, как старуха, что было весьма кстати, потому что таков был мой нынешний образ. Состаренная кожа, обвислые щёки, бесцветные брови и ресницы, тёмные круги под глазами, тонкие губы, очки с толстыми стёклами, седой парик. Большая волосатая родинка на щеке, призванная отвлекать на себя всё внимание. Траурная шляпка с вуалью, чёрное пальто, манто из чернобурки, скрывающее молодую шею, чёрные траурные перчатки, скрывающие молодые руки. Большой букет, за которым я могла бы прятаться. Сутулые плечи, шаркающая походка.

Держа Антона под руку, мелкими шажками я приближалась к своему гробу, чувствовала, что скорбящие и остальные не сводят с нас глаз. Огромный, под два метра, широкоплечий мужчина и повисшая на его руке старушка в старомодной шляпке с букетом в руках. Каменея и цепенея, я подходила всё ближе, но по-прежнему видела только тёмные, почти неотличимые друг от друга фигуры. Я не смогла бы сказать, кто из них кто, но порывы ветра доносили до меня знакомые ароматы их парфюма, знакомые тембры их тихого шёпота. Больше всего меня беспокоило то, что я не видела их глаз и не смогла бы прочесть в них искры узнавания, случись кому-то из собравшихся опознать в старушке несостоявшуюся покойницу. Я должна была их видеть, и я предусмотрела это. Вместе с очками приобрела и линзы с диоптриями противоположного значения, чтобы с их помощью компенсировать искажение картинки и изменить цвет своих глаз. Была уверена, что положила их в сумочку. Отсутствие линз я заметила несколько минут назад, что и спровоцировало приступ паники в машине.

Охочие до сплетен деревенские бабы набросились на нас сразу же, стоило нам приблизиться к гробу. Даже не пытаясь придать своей интонации хоть сколь-нибудь траурное звучание, они наперебой осыпали нас вопросами. Кто такие? Откуда? Кем приходимся? Как давно знакомы?

Как жалко! Такая молодая

Не переживай так, сынок, всё образуется

Дал Господь испытание, даст и силы

Мошенница? Нет, я не верю. Такая милая девочка

Но я всегда знала, сынок, что она не пара тебе

Напомни проверить фамильное серебро, когда вернёмся

Грех, конечно, такое говорить, но я рада, что Господь уберёг нашу семью

Ах, какая грязь, какая грязь