Марионетки за ширмой

Ли Льеж

В мире, где живут рядом люди и куклы, настала зима. Театр «Фантасмагория» готовится к Новогоднему балу. Зловещая кукла бродит из дома в дома и разыскивает свою хозяйку. Женщина-химик составляет крем, способный полностью преобразить сущность человека. Фургон движется по американской саванне на Индейскую территорию, где никто не ждёт гостей. Эта зима будет очень странной…

Дизайнер обложки Сниги

© Ли Льеж, 2019

© Сниги, дизайн обложки, 2019

ISBN 978-5-4496-9870-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Глава 1

Бен

Дорогая Мартина!

Вот уже несколько лет я не брался за перо даже мысленно, осознавая горькую невозможность облечь свои мысли в слова. Всё, о чём я передумал за это время, всё, что я перечувствовал, тяжким грузом копилось у меня на сердце, делая его тяжёлым, неповоротливым, бьющимся из последних сил, а меня самого — слабым, ни в чём не уверенным, каждую минуту ожидающим конца. Тяжкое бремя одиночества, оглушительного и жуткого, как пустыня, приковывало меня к земле, не давая жить, дышать, радоваться. И лишь микстуры, которые с течением времени стали составлять большую часть моего ежедневного рациона, могли слегка приблизить меня к реальности, из которой я то и дело уплывал в мир тягостных, ни в малой степени не приятных грёз.

Я помню их до последней детали, до самой крошечной искорки на стекле — эти флаконы разноцветного стекла, из которых по капле, по две капли вливались в меня новые мысли, новые переживания. Я не знал, как они называются, на чувствовал, что капля тягучей янтарной жидкости способна отогнать тревогу, будучи растворённой в столовой ложке воды и выпитой до завтрака. Светлая, как слеза, и прозрачная жидкость, не имеющая вкуса, но обладающая горьким запахом древесного сока погружала меня в забытье, лишённое снов и потому столь желанное мною. Флакон тёмного стекла содержал в себе чёрную и густую, будто смола, тинктуру, которую мне давали в те часы, когда я терял над собой контроль и начинал молить тебя о возвращении, Мартина, и эта волшебная жидкость сразу же делала меня спокойным и вялым, удобным для врачей. А порошки, белые или бурые порошки в пакетиках из папиросной бумаги, которые полагалось высыпать под язык и сразу же проглатывать, запивая водой, — что они со мной делали? Этого я не помню, потому что каждый приём такого порошка оборачивался для меня кратковременной потерей памяти и сознания. Но я ни в чём не могу упрекнуть моих докторов: они лечили меня усердно, лечили от того, что являлось частью меня самого и потому никак не могло исчезнуть, — лечили от тебя, Мартина.

Поскольку я вновь пишу тебе сейчас, моя дорогая названная сестра, ты можешь догадаться, что несмотря на все их усилия я остался тем же, кем и был, и всё моё прошлое я таскаю с собой, как вросший в мою спину мешок с поклажей из грехов, разбитых надежд и суетных устремлений.

Итак, ты поняла, что больше года я вновь провёл в лечебнице, куда попал не по собственной воле, а по вынесенному кем-то решению. Кем же? Этого я пока не знаю, или, вернее, не помню. Зато помню, что ещё раньше, до лечебницы, я работал в железнодорожной конторе в Злондоне, занимал крошечное место секретаря и получал жалованье, которого мне едва хватало на керосин и дрова зимой. Но я не жаловался, нет, я был почти счастлив там. Эта монотонная, скучная работа, так неподходящая к моим природным способностям, заставила меня вычеркнуть из размышлений перевернувшую всю мою жизнь неделю, проведённую той злополучной осенью в Вырастающем доме. Ты, конечно, помнишь, ведь я писал тебе об этом. По прошествии месяцев события той недели стали казаться мне фантастическими, а потому нереальными, выдуманными. Мне даже стало казаться, что я сам придумал их, что это моё больное, но чуткое воображение, моя фантазия прирождённого писателя исторгли из мира фантазий невероятную историю, якобы произошедшую со мной и некоторыми другими людьми. Я даже задумал… я знаю, что ты не осудишь меня, Мартина… я задумал перенести эту историю на бумагу, превратив её в роман, в этакую мрачную фантасмагорию, до которых так охочи современные читатели. Но что-то удержало мою руку…

Контора, в которую мне удалось устроиться, не являлась, разумеется, подходящим местом для личности моего масштаба, но всё же это было место, где никто не считал меня сумасшедшим, а это уже дорогого стоило. Никто не приглядывался ко мне внимательно, никто не толковал мои слова и жесты превратно. Никто не знал о моём прошлом и не шептался с товарищами: «эй, поглядите на него, это же Бенедикт Лиховский, который утопил собственную сестру и долгое время провёл в лечебнице! Убийца, убийца!» Я мог быть вполне спокоен. Однако что-то неведомое, чему я не знаю названия, продолжало наступать на меня, появлялось по вечерам, подглядывало в окна, пряталось во всех тёмных углах, и я понимал, что рано или поздно «это» меня настигнет.

Оно и настигло…

Теперь… когда я пытаюсь вспомнить подробности… некая пелена заволакивает мой разум… и я не могу разорвать её, как ни стараюсь, — но я не стараюсь, потому что не хочу знать, Мартина, не хочу знать, что там произошло и как…

Мне говорили, что я вновь убил человека…

Точнее, мне не говорили, но я слышал… как перешёптывались милосердные сёстры… и доктор, когда приходил померить мой пульс, смотрел на меня словно бы с опаской, словно я могу вырвать своё запястье из его широкой руки и… что? И что тогда?

Всё то время, которое я снова провёл в лечебнице, я не писал тебе, Мартина. Это объясняется очень просто: я разуверился, что мои письма дойдут до адресата. Должно быть, это те ядовитые порошки так повлияли на меня. Сегодня я не пью никаких лекарств, и это сразу вернуло мне силы и здравомыслие. Теперь я точно знаю, что я не сумасшедший. Впрочем, не могу сказать, что мир вокруг меня тоже не безумен, но лучше быть здравомыслящим человеком в безумном мире, чем наоборот. Я уверен, что ты со мной согласишься.

Началось всё с того, что я проснулся. И сразу понял, что я больше не в лечебнице.

То, на чём я лежал, было слишком жёстким, и на мне больше не было одеяла, а под головой — подушки. В больнице всегда пахло лекарствами, а здесь, в этом непонятном месте, пахло совсем иначе, я даже не сразу разобрал, чем именно. Дымом, пожалуй, а ещё гниловатой соломой, ваксой для чистки обуви и чем-то съестным, отчего у меня заурчало в животе ещё прежде, чем я открыл глаза.

Поняв, что обстановка полностью переменилась, я наконец осторожно разомкнул веки. И убедился, что нахожусь не в лечебнице, а в каком-то совершенно особенном, никогда прежде мною не виданном месте.

Оно напоминало… пожалуй, хлев или сарай, так как было построено из досок, и со всех сторон на меня глядели ничем не обшитые дощатые стены. Высокая двускатная крыша тонула в полумгле. Вдоль стен стояли грубо сколоченные полки, забитые всякой всячиной, а на полу выстроились мешки, наполненные, судя по разнообразию форм и размеров, крайне неоднородным содержимым. На одном из таких мешков я и лежал, одетый в полосатую больничную пижаму и серые войлочные туфли.

Передо мной стояли два человека, один из которых сжимал в руке керосиновый фонарь. Свет фонаря, хоть и не очень яркий, бил прямо в лицо, так что мне ежесекундно приходилось щуриться, пытаясь разглядеть незнакомцев. Готов поклясться, что в это время они с таким же любопытством и нетерпением разглядывали меня.

— Очнулся, — сказал тот, который держал фонарь.

— Сам вижу, — откликнулся второй.

По их голосам я понял, что оба незнакомца очень молоды, значительно моложе меня. Тот, который держал фонарь, оказался девушкой (логичнее будет сказать «оказалась», но тогда, боюсь, это будет грамматически неправильно), второй — юношей. У обоих были выразительные, с резкими и крупными чертами лица, тёмные, крутыми кольцами вьющиеся волосы и… конечно, мне это показалось… немного светящиеся в полумраке жёлтые глаза.

А может и не показалось: просто свет от фонаря так странно преломлялся в их больших, слегка навыкате очах.

Оба — девушка и юноша — были невероятно похожи друг на друга. Я решил бы, что у меня двоится в глазах, если бы девушка не была одета в юбку, а молодой человек — в брюки.

Вообще, одежда этих двух загадочных личностей заслуживает отдельного описания. На головах у обоих были платки, завязанные по-пиратски, на ногах — совершенно одинаковые грубые кожаные ботинки. Наряд юноши состоял из куртки и брюк с бахромой, точно такая же куртка была и у его сестры, но помимо неё — клетчатая юбка, не закрывающая щиколотки, и толстые шерстяные чулки в полоску. Таких причудливых одеяний раньше мне видеть не доводилось. Брат и сестра были похожи на дикарей.

— Вы кто? — спросил я, посчитав, что в столь загадочных обстоятельствах можно и пренебречь приличиями. В конце концов, с моей стороны было бы довольно странно представляться им по всей форме, лёжа при этом на мешке с соломой и практически без одежды.

Услышав мой голос, юноша широко, но не очень по-доброму улыбнулся.

— Я Жан, — сказал он, ткнув пальцем себе в грудь, а потом этим же пальцем бесцеремонно ткнул девушку в плечо, — а вот она Жанна.

— Вы французы? — снова спросил я.

Надо тебе сказать, дорогая Мартина, что к этому моменту я уже практически не сомневался, что имею дело с галлюцинациями — или с, как я их предпочитаю называть, видениями. Согласись, что слово «видения» подходит мне гораздо больше: галлюцинациями страдают только сумасшедшие, в то время как видения посещают исключительно людей великих, даже святых и пророков. Принять за действительность то, что меня окружало после внезапного пробуждения, было решительно невозможно, поэтому я счёл появление двух странно одетых французов-близнецов очередной шуткой моего разума, отравленного микстурой. В бреду мне являлось и не такое…

— Какие ещё французы? — почему-то обиделась девушка. — Я англичанка! Хотя нет. Теперь я эта… индейка, во!

— Дура! — тотчас же захохотал её брат. — Индейка! Индеанка, пора бы уж запомнить!

— Ну индеанка, — ничуть не обидевшись, согласилась девушка.

— Мы индейцы! — гордо провозгласил её брат.

На мой взгляд, хвастаться тут было совершенно нечем, да и не похожи они были на индейцев. Я, правда, никогда в жизни не видел индейцев, но кое-что о них читал, и по описанию эти дикие обитатели Америки были вовсе не похожи на парочку, которую я видел перед собой. Я слегка удивился таким причудам своего рассудка, но предпочёл не спорить с «видениями».

— А где мы находимся? — продолжил расспросы я, стараясь по возможности говорить с ними вежливо.

— В амбаре у старого Томсона, — охотно ответил юноша, назвавшийся Жаном. — Мы решили, что удобнее всего будет доставить тебя сюда, потому что здесь места много и до утра никто…

— Ш-ш-ш! — зашипела на него «индейка». — Давай-ка не всё сразу, а то он ещё совсем рехнётся.

Видения были грубыми, но жаловаться не приходилось.

— Это Злондон? — поинтересовался я.

— Не, — сказала девица, — это Нью-Ковентри.

Нью-Ковентри? Полагаю, что ты, дорогая Мартина, тоже никогда не слышала о существовании этого места.

— Мы далеко от Злондона?

Близнецы почему-то фыркнули и одновременно показали белые, крупные зубы.

— Далековато, — будто сдерживая рвущийся наружу смех, ответил Жан.

— А-а-а-а… — я никак не мог придумать, о чём бы ещё их спросить.

Неожиданно я осознал, что разговариваю с двумя стоящими людьми лёжа, почти голый (пижама не в счёт), в самом унизительном положении. Поняв это, я сразу же постарался встать, но смог только согнуть колени. Всё тело двигалось как-то странно, будто чужое.

— Эй, с тобой всё в порядке? — грубовато, но с явной тревогой в голове осведомилась девушка. — Может, позвать…

— Не надо, — перебил её брат, — всё с ним нормально, просто не очухался ещё. Полчасика и придёт в себя.

— Может, ему водички дать? — задумчиво спросила Жанна.

— Пожалуй. Эй, — громко, словно к глухому, воззвал он ко мне, — ты пить хочешь?

— Хочу, — честно сказал я.

Девушка тут же сунула свой фонарь брату, отошла в угол, скрывающийся во тьме, и чем-то загремела — похоже, что жестяным ведром. Потом вернулась, неся в руке грубый, но большой ковш, в котором плескалась вода.

Вода была странная на вкус, я такую никогда не пробовал. Но пить мне, оказывается, хотелось сильно: я выпил всё содержимое ковша, который девушка довольно бережно держала у моих губ.

— Ещё? — спросила она.

— Нет, спасибо.

И вот что было странно: раньше в видениях мне никогда не приходилось пить или есть. Запахи и звуки порой бывали громкими, но вкусовых ощущений я не испытывал ни разу. Вода, которая лилась мне в горло, казалась настоящей и по-настоящему утоляла жажду. Но ведь это значило…

— Как я сюда попал? — Наконец, задал я тот вопрос, который должен был задать с самого начала.

Юноша пожал плечами, будто я спрашивал о какой-то ерунде.

— Мы тебя перенесли.

— Перенесли? На носилках? — не понял я.

— Не, — снова хмыкнула его сестрица, — просто так. Скажи спасибо, что пижама на тебе осталась, а то мы всерьёз думали, что свалишься ты тут перед нами нагишом!

И они оба принялись хохотать, повторяя на разные лады: «нагишом!», «ой, не могу, умора!», «представляешь, нагишом!»

Отсмеявшись, близнецы вновь уставились на меня своими блестящими круглыми глазами.

— А ведь получилось! — с какой-то непонятной гордостью произнесла девушка. — Получилось! А ты боялся, что…

–…это ты боялась!

–…что его, там, разломает в пути, и придёт к нам одна голова…

–… голова — это ещё в лучшем случае!

–… Да, а то и печёнка с селезёнкой, да лоскут кожи. Вот жуть-то была бы!

— Да брось, Куница бы не допустил! — прервал сестру Жан.

Куница.

Я осторожно взялся обеими руками за голову и потёр виски.

Куница.

Это такой хищный лесной зверёк.

И ещё это прозвище. Или имя. Имя одного человека, который…

— Куница? — переспросил я.

— Куница, — снова обратив на меня внимание, кивнул паренёк, — он тебя знает, а ты его.

— А вдруг не знает? — снова вмешалась девушка. — Или не помнит?

Жан не успел ответить. Заскрипела дверь, впуская пришельца. В просторное помещение амбара ворвалась широкая струя холодного ночного воздуха, всколыхнувшая пламя в фонаре и обдавшая меня ледяным дуновением. Я невольно поджал под себя ноги в больничных туфлях.

— Всё хорошо? — спросил знакомый, хоть и успевший забыться голос.

Впрочем, теперь этот голос стал гуще, глубже… мужественней… Четыре года прошло, а я узнал его сразу, как услышал.

— Всё прекрасно! — весело откликнулась Жанна.

— Умственные способности в порядке! — важно заявил её братец и добавил: — Все конечности на месте. Даже пижама уцелела.

— И он ничего себе не расшиб! — Подхватила Жанна. — Кажется.

— Я сам посмотрю, — отозвался вошедший Куница, ибо это, конечно, был он.

За минувшие с нашей последней встречи годы он стал выше и выглядел теперь гораздо взрослее. Его лицо лишилось последних признаков «детскости» и стало резким, с глубокими тенями возле линии носа. Подле губ появились скептические морщинки, брови стали гуще и почти срослись на переносице. Густые тёмные волосы он теперь убирал в низкий хвост на затылке, а ещё на нём было почти такое же карнавальное одеяние, как и на двух его малолетних сообщниках.

Куница подошёл ко мне вплотную и присел на корточки.

— Ну как ты, Бен? — спросил он таким тоном, будто мы с ним закадычные друзья, которые встретились на следующее утро после бурно проведённого вечера.

— Спасибо, очень хорошо, — ответил я.

А что бы ты сказала ему на моём месте? Наверняка что-нибудь гораздо более уместное.

Но Куница улыбнулся, будто иного ответа он и не ожидал.

— Думаю, твой разум и правда отлично перенёс перемещение, — заключил он с видом доктора Штайлера, подтверждающего диагноз.

— А мне кажется, что пришло время принять лекарство, — сказал ему я, — из синей баночки с жёлтой этикеткой. Три капли на полстакана воды.

Близнецы снова фыркнули, будто я произнёс что-то ужасно смешное.

Но Куница только покачал головой.

— Нет, Бен. Никаких лекарств ты больше не получишь. Здесь, конечно, есть аптека, но в ней сроду не бывало ничего лекарственнее касторки.

— Но я болен, — напомнил я.

— Да не так уж и болен, — отвратительно спокойным голосом возразил Куница.

— Начнёшь буянить — мы тебя свяжем! — выкрикнул Жан, но сестра тут же ткнула его в бок острым кулачком и что-то зашипела ему на ухо.

— Никто никого не будет связывать, — терпеливо проговорил Куница. — Радуйся, Бен, ты свободен.

— И где же я теперь? — я постарался сесть поровнее, чтобы не валяться перед Куницей, как парализованный.

— Ну… на другом континенте, — Куница понизил голос, будто сам застеснялся абсурдности своих слов.

Тут уже и мне стало смешно.

— Это где же? В Евразии?

— В Америке, — ответил Куница.

— В Америке! — радостно подтвердили близнецы.

Я расхохотался.